Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 178 страниц)

10

Супруги Роде отсиживались дома. Доктор помнил слова Гертруды. Тогда он постарался ее успокоить, но в душе не был убежден, что все обойдется. У русских был счет к немцам, и немалый, он это понимал отлично. И вдруг в квартире доктора появился русский солдат!

Роде срочно вызывали в замок.

«Вот оно, возмездие», – подумал он, стараясь попасть в лад с широким шагом русского. Солдат хмуро и отчужденно смотрел куда-то вперед. Казалось, он даже не замечает своего спутника. И это еще больше усиливало опасения Роде, превращая их в уверенность.

Доктора привели к его бывшему кабинету. «Ирония судьбы», – мелькнуло в голове Альфреда Роде. Но больше он ничего не успел подумать. Солдат открыл перед ним дверь, и мужской голос тотчас произнес по-немецки:

– Доктор Роде? Прошу.

По мере того как профессор Барсов медленно, будто взвешивая каждое слово, объяснял Роде, зачем он его пригласил, у доктора что-то словно разжалось внутри. Он уселся на знакомый стул, попросив разрешения закурить. Доктор начал даже поддакивать Барсову.

– Надеюсь, вы нам поможете, – говорил между тем профессор. – Начать надо с возможно более точного и подробного описания произведений, находившихся в «Художественных собраниях». Никто не сумеет справиться с этим так хорошо, как вы.

11

Когда в Комитете по делам культурно-просветительных учреждений подбирали кандидатуру для поездки в Кенигсберг, мнения относительно Виктора Ивановича Барсова разделились.

– Отличный специалист, блестящий знаток живописи, крупнейший музеевед страны, – утверждали одни. – Ему, так сказать, и картины в руки.

– Это верно. Но нельзя забывать и личных качеств профессора. Слишком уж напоминает он пресловутых чудаков-ученых из бесчисленных пьес, – возражали другие. – Рассеян, плохо разбирается в людях, не умеет правильно оценивать их, замечать желания и настроения окружающих. А там придется работать в непривычной обстановке…

Спор разрешил начальник главка:

– Командируем Виктора Ивановича. Искусствовед он, действительно, незаурядный, знания огромные, память превосходная. А насчет мягкости и рассеянности… Может быть, сослужит свою службу такое обстоятельство: решено на время работы в Кенигсберге присвоить профессору звание полковника. Там, понимаете, военные власти, военные порядки пока. Так будет удобнее. И Виктора Ивановича это обстоятельство несколько подтянет, должно быть.

Всем людям свойственно ошибаться. Начальники главков, к сожалению, тоже не избегают этой участи.

Те свойства характера Виктора Ивановича, о которых напоминали члены коллегии, действительно сослужили плохую службу не только самому Барсову, но и всем тем, кто был заинтересован в поисках украденных гитлеровцами сокровищ.

Помимо всего прочего, профессор был специалистом несколько односторонним. Ему и в голову не пришло искать в Кенигсберге что-либо другое, кроме картин. Как это ни странно, но о вывозе сюда янтарной комнаты он не знал вообще и никто не догадался рассказать ему об этом.

Виктор Иванович, увлеченный своим делом, не умеющий распознать, как следует человека, упустил немало возможностей для раскрытия тайны янтарной комнаты.

А такие возможности у него были.

Барсов понимал, что поиски картин необходимо организовывать не вслепую, а по заранее разработанному плану. Поэтому он пригласил для участия в работе группу немцев – бывших сотрудников музеев. Просматривая списки, он и натолкнулся на фамилию доктора Роде.

Это имя было знакомо Барсову еще по довоенной поре: ему пришлось в свое время читать некоторые работы немецкого ученого, посвященные вопросам истории живописи. Виктор Иванович искренне обрадовался: ведь Роде был не просто ученым, а ученым известным, не просто музееведом, а директором ценнейшего художественного собрания!

Итак, после товарищеской беседы Альфред Роде и его жена Анна-Гертруда стали сотрудниками советского профессора Барсова.

Право же, по тем суровым для Кенигсберга временам им жилось совсем не плохо!

Супруги Роде получили для работы отдельную комнату в одном из уцелевших зданий и с усердием и педантичностью принялись за дело.

Мелким, похожим на печатный курсив почерком, одинаковым у обоих (не зря говорят, что после долгой совместной жизни супруги становятся похожими друг на друга до мелочей), они заполняли по памяти и сохранившимся описям формулярные карточки на произведения, которые находились раньше в музее.

Маленький, сутулый, с тщательно прилизанными волосами на шишковатом черепе и красными от постоянного напряжения глазами, Роде, зябко поеживаясь, хотя на дворе стоял уже июнь, бережно перелистывал пухлые пачки списков и тома описей, передавая их Гертруде – тоже невысокой, но казавшейся куда солиднее своего мужа благодаря изрядной полноте.

В вечерние часы они зажигали свет и продолжали свою однообразную работу, пока не наступал «комендантский час», а вместе с ним и время отправляться домой, на Беекштрассе. Старики разогревали заранее приготовленный ужин и мирно спали до утра, а затем снова возвращались к привычному занятию.

Тем немногим из советски «людей, кто знал в то время доктора Альфреда Роде, казалось, что в его взглядах и настроениях, в поведении и разговорах наступает пусть не резкая, но все же заметная перемена.

Поначалу он вздрагивал и недоверчиво косился на собеседника, едва только услышав слово «доктор». Он подчеркнуто именовал Барсова «герр оберст» в ответ на мягкое «уважаемый коллега». Он сторонился солдат, которые трудились во дворе, разбирая завалы.

Но лед недоверия постепенно таял.

Начал таять он уже в первые дни сотрудничества супругов Роде с профессором Барсовым, когда помощник Виктора Ивановича, молодой капитан с очень странной, по мнению доктора, фамилией, с трудом подбирая немецкие слова, сообщил: завтра господин доктор может получить продовольственный паек – да-да, точно такой же продовольственный паек, какой выдается здесь советским гражданам. И еще – денежное пособие. Пока единовременное. Затем будет заработная плата.

Потом совсем юный солдат принес в дом, где работали Барсов и Роде, аккуратный сверток и, потоптавшись на месте, неуверенно протянул его доктору. Тот – так же неуверенно и даже с опаской – взял замотанную в тряпицу вещь, помедлив, развернул ее и на секунду словно онемел. А затем заговорил быстро-быстро, еле успевая произносить слова. Солдат не понял ничего, это видно было по его лицу. И тогда Роде, как-то уж совсем по-русски махнув рукой, бережно положил предмет на стол и, протирая очки, сказал:

– Данке… Спасибо, камераде.

Еле дождавшись прихода Барсова, он почти ворвался в его кабинет:

– Коллега, какая находка, какая удивительная находка! Вы только посмотрите – ведь это же один из драгоценнейших экспонатов нашей янтарной коллекции! – И, не дав профессору опомниться, продолжал: – И принес ее – простой солдат, простой русский солдат. Этот варвар… Простите, я не так сказал, простите, дорогой коллега!..

С той поры даже Барсов стал замечать, что Роде гораздо добросовестнее и охотнее относится к его поручениям, чем в первые дни. Доктор по собственной инициативе внес несколько дельных предложений, кое-что порекомендовал советскому ученому. Наверное, Роде рассказал бы все о янтарной комнате, если бы Барсов спросил о ней вовремя. Но профессор совершил непростительный промах. Он не поинтересовался янтарной комнатой и почти не обращал внимания на некоторые странности в поведении Роде. Только значительно позже Барсов вспомнил о них…

Но один совершенно непонятный случай заставил насторожиться даже рассеянного Виктора Ивановича.

12

Стояла густая, влажная осенняя ночь. Барсов вместе с прикомандированными к нему капитаном Корсуненко и старшим лейтенантом Дроновым отдыхал в гостинице Дома офицеров на Бетховенштрассе.

Профессор проснулся внезапно. За стеной, у веселого лейтенанта, громко верещал старенький немецкий радиоприемник. Заканчивалась, как видно, передача последних известий. Барсов прислушался: да, вот начали отбивать четверти знакомые московские куранты. Представилось, как сейчас на Красной площади метет, наверное, первый ноябрьский снежок, как сотни проезжих стоят перед Спасской башней, прислушиваясь к перезвону, известному всему миру. Москва.

Теперь Виктор Иванович уже не мог уснуть. Неведомо откуда нахлынули воспоминания – привычные старческие воспоминания о молодости, о студенческих годах, о музеях, где приходилось ему работать на своем долгом веку. Аспирант, потом кандидат наук, а потом и профессор…

Старик встал и – этого не случалось с ним давно – потянулся к соседней тумбочке, где у Дронова лежала пачка «Беломорканала».

– Не спится, товарищ полковник? – осторожно спросил Корсуненко.

– А? Вы меня спрашиваете, Иван Прохорович? – рассеянно отозвался Барсов. Он никак не мог привыкнуть к своему воинскому чину, так же как молодые офицеры не могли приучиться называть профессора по имени и отчеству: погоны полковника их явно смущали.

Корсуненко промолчал.

– Да, не спится что-то, – задумчиво промолвил профессор. – На воздух бы надо, пожалуй, да ночь.

– Не ночь, уже утро скоро. Пять часов, – откликнулся разбуженный негромким разговором Дронов. – А что, если и» впрямь прогуляться?

Люблю бродить по ночам. Привычка солдатская, знаете…

Дронову совсем недавно минуло двадцать три, и он еще любил немного порисоваться своим «солдатским» положением.

– В самом деле, пройдемся, товарищ полковник? – поддержал Корсуненко.

– Спасибо, друзья мои. Я, разумеется, не против, если вы согласны.

Одевшись, они вышли на улицу.

– Куда путь держим? – спросил Виктор Иванович своих спутников.

– Да куда ж еще, как не на площадь Трех Маршалов, – охотно отозвался Дронов. – От нее, как от печки, все в Кенигсберге танцуют.

Миновав площадь, они направились по знакомой дороге к замку – месту, где работали чуть ли не ежедневно.

Днем здесь расчищали улицы от завалов. Солдаты проложили узкий проезд для автомашин, однако к делу приступили сравнительно недавно, и на новой трассе встречные машины могли разминуться лишь с большим трудом.

Тротуары оказались погребенными под грудами битого кирпича, и каждый раз, чтобы пропустить автомобиль, пешеходам приходилось взбираться на кучи щебня.

Уже начало светать, когда ранние «путешественники» подошли к шлоссу.

Негромко разговаривая, они подошли к воротам.

Неожиданно мелькнула черная тень.

Дронов надавил рычажок фонарика, прицепленного к пуговице шинели, а Корсуненко выхватил из расстегнутой кобуры пистолет.

– Стой!

– Стой! – повторил Дронов, направляя вслед неизвестному узкий луч фонарика. Все трое успели заметить, как человек, одетый в плащ с поднятым воротником, скрылся за камнями.

– Немец, – сказал капитан. – В шляпе. Наши пока здесь таких головных уборов не носят. Ясное дело, немец. Но почему… – Не успев докончить начатой фразы, Корсуненко прервал сам себя: – Тш-ш-ш… Смотрите!

Профессор и Дронов обернулись.

Из окон здания, что примыкало к главной башне замка, тянулся длинный, тощий клуб дыма.

– Пожар? – тихо спросил Дронов.

– Гореть там нечему, – откликнулся профессор. – Все давно сгорело. Непонятно!

– Разрешите узнать, в чем дело, товарищ полковник? – обратился к Барсову Корсуненко. – Я – пойду.

– Пойдем все вместе, – просто ответил Барсов.

– Лучше бы не надо вам, товарищ профессор.

– Я сказал – идем все! – неожиданно твердо сказал Виктор Иванович.

Офицеры помогли Барсову преодолеть оконный проем. Прижимаясь к стенам, затаив дыхание, они продвигались вперед, к соседнему помещению, откуда просачивался слабый, трепетный свет и тянулся густой, с копотью, дым, какой бывает только от горящих бумаг.

Удивительная картина представилась взору Барсова и его помощников: посреди разрушенной комнаты на цементном полу полыхала груда бумаг, а перед ней, подсовывая в пламя скомканные листы, примостился на корточках поразительно знакомый всем человек в крылатке и старинной, с узкими жесткими полями шляпе-котелке. Увлеченный своим занятием, человек не слышал, казалось, ничего.

– Роде! – прошептал Дронов.

Офицеры потихоньку приблизились к доктору. Свет пламени мешал ему заметить их, и он продолжал свое занятие. Теперь было, заметно, что лицо его пожелтело, а под глазами набрякли мешки.

Обычно уравновешенный и даже несколько флегматичный, Барсов неожиданно вскипел. Забыв о возможной опасности, он сделал широкий шаг вперед и очутился рядом с Роде.

Бледное лицо доктора исказилось от ужаса. Он внезапно повалился набок, с воплем протянув вверх руки, как бы защищаясь от ударов.

– Перестаньте юродствовать! Встать! – крикнул Барсов.

Гулкое эхо разнеслось по развалинам: «А-ать, а-а-ть, а-а-а-ть!»

Роде медленно поднялся на корточки, потом почему-то встал на четвереньки, огляделся вокруг, словно ища поддержки.

– Встать! – властно повторил профессор. – Слышите? Вам приказывают!

Старик медленно выпрямился. Его губы беззвучно шевелились, глаза бегали по сторонам, на лбу прорезались глубокие морщины.

– Что вы здесь делали? Почему пришли ночью в замок? – задавал Барсов вопросы. Роде только бессмысленно шевелил губами. Стало ясно, что толку от него не добьешься. И это еще больше вывело Барсова из себя.

– Вы… вы мерзавец! Я вас… я вас… – Профессор искал нужное слово и не находил его. И вдруг, неожиданно для себя, вспомнив, что теперь он – полковник, наделенный большими правами, резко заключил: – Я вас арестовываю на пять суток. Будете отбывать наказание на гарнизонной гауптвахте!

– На гауптвахте? – изумленно переспросил Роде, обретя дар речи. – Очень хорошо, очень хорошо. –

Видимо, ему мерещилась кара более строгая.

Из шлосса Роде шел, понурив голову, шаркая подошвами по мостовой, с трудом переставляя ноги.

– Вомит вирт эс аллес беэндет, вомит вирт эс аллес беэндет?[18] 18
  Чем все это кончится? (н е м.)


[Закрыть] – шептал он.

А наутро профессор Барсов отменил свое приказание, удивляясь собственной неумеренной горячности. Он рассуждал так: безусловно, Роде совершил недостойный поступок, уничтожил тайком какую-то, весьма важную, переписку. Но в переписке ли суть, когда нужны картины, украденные из нашей страны? И ведь вполне возможно, что переписка носила личный характер. И еще надо узнать, какие обстоятельства заставили пожилого, почтенного человека бродить по ночам в развалинах. Словом, многое, оставалось невыясненным. И как бы то ни было, но сажать известного ученого на гауптвахту, как провинившегося солдата, – никуда не годилось!

Так рассуждал Барсов, стараясь всеми силами замять неприятную для него историю. Он чувствовал себя крайне неловко: не сумел правильно воспользоваться властью, распетушился, как мальчишка-лейтенант, только что выпущенный из училища.

Он даже не спросил Роде, какие бумаги тот жег.

Рассуждая подобным образом, профессор Барсов снова не заметил перемены в поведении Роде.

Казалось, доктор не только не помнил обиды, но даже искал встречи с советским коллегой, стремился остаться с ним наедине. А в присутствии своих соотечественников становился замкнутым, умолкал, озирался вокруг, словно чего-то боясь.

Но Виктор Иванович так и не заметил ничего. Зато заметили другие.

13

На углу улиц Хаммерверг и Ратслинден, неподалеку от здания Академии художеств, стояли двое. Огоньки сигарет освещали их лица.

– Шеф недоволен вами… э-э… как там вас… да, Леонтьев. Неплохая фамилия. Звучит. Но вы не оправдываете наших надежд, Леонтьев, и это уже звучит плохо. Прежде всего, для вас. Понимаете?

Второй молчал.

– Вам нечего сказать? Впрочем, слова от вас не требуются. Нам нужны дела. Не для того мы обеспечивали вас русскими деньгами, отличными документами и дефицитным продовольствием, чтобы вы покупали себе девочек и кейфовали. Это может плохо кончиться, Леонтьев. И мне жаль вас. Вы еще молоды, у вас все впереди – западная зона, блестящие «мерседесы» и… женщины. Но это надо заслужить!

– Что я должен делать? – глухо спросил тот, кого называли Леонтьевым. – Я готов выполнить любое задание.

– О, прекрасно! Как это говорят ваши русские? «Я слышу речь не мальчика, но мужа». Видите, я тоже знаю русскую литературу, недаром Дерптский университет был когда-то моей «альма матер». Впрочем, это к делу не относится. Слушайте.

Огонек спички на мгновение осветил кустистые, словно приклеенные брови. Раскурив сигарету и спрятав ее в рукав, незнакомец Продолжал:

– Вы знаете Роде? Разумеется, знаете. Так вот, его поведение нам не нравится. Доктор слишком близко сошелся с русскими. Не сегодня-завтра он может разболтать им то, что доверено сохранять ему. И приказ шефа таков…

Он наклонился еще ниже и прошептал что-то на ухо Леонтьеву.

Тот вздрогнул. Помолчав, негромко сказал:

– Хорошо. Будет сделано. Деньги?

– Жалованье платят после работы. Пока.

Человек исчез в темноте.

14

Получив сообщение о смерти Роде, Барсов немедленно поехал в военную комендатуру, а оттуда, в сопровождении следователя, на Беекштрассе, 1.

Квартира Роде оказалась закрытой на ключ. Следователь вскрыл замок и распахнул двери.

Все свидетельствовало о том, что здесь недавно побывали посторонние: и окурки сигарет, и грязные следы на полу, и наскоро вынутое из шкафа белье.

Жители соседних домов рассказали, что прошлой ночью из квартиры Роде вынесли два гроба, установили их на повозку, и скромный траурный кортеж отправился неведомо куда. Его сопровождали несколько незнакомых мужчин.

Тщательный обыск, произведенный в квартире Роде, не дал поначалу никаких результатов.

Казалось, следовало успокоиться и остановиться на версии о смерти, причиной которой послужила острая дизентерия, тем более что болезнь эта и в самом деле вспыхнула в те дни в городе, а врач, подписавший свидетельство о смерти, под присягой подтвердил свое показание.

Но вдруг уверенность эта оказалась весьма серьезно поколебленной.

Выяснилось, что доктор Пауль Эрдман, лечивший Роде, исчез из города.

Однако главное началось позже.

Поздним вечером следователь Борис Резвов в последний раз пришел в дом на Беекштрассе. Присев в задумчивости у письменного стола, он машинально забарабанил пальцами по верхней его доске, насвистывая легкомысленную песенку, – это помогало думать, как он уверял товарищей.

Погрузившись в размышления, капитан вдруг заметил, что крышка стола словно поддалась под его указательным пальцем. Заинтересованный этим, он нажал сильнее, и тогда где-то внутри щелкнуло, а потом над большим ящиком стола открылся другой, совсем неглубокий, спрятанный в доске.

Резвов быстро, как будто боясь, что ящичек захлопнется, заглянул в него и ловко вытащил папку в сафьяновом переплете с монограммой «A. R.».

В папке лежало несколько листов бумаги, исписанных знакомым теперь следователю почерком Роде. «Моя исповедь», – прочитал капитан.

Роде начал свое повествование издалека. Он подробно рассказывал о детстве, юности, годах учения, о своей любви к искусству, о янтаре. Он говорил о ценностях, привезенных в Кенигсберг во время войны из фондов минского и харьковского музеев, – словом, о том, что, в сущности, было уже известно советскому командованию. И в каждом слове капитан интуитивно чувствовал некую недомолвку, нечто недосказанное; следователя все время не покидало ощущение, что основного Роде еще не написал. Резвов даже перевернул было странички, чтобы заглянуть в конец, но устыдился собственной поспешности и терпеливо продолжал читать по порядку.

На следующей странице его внимание привлек такой абзац:

«Картины харьковского музея, упакованные в ящики, мы вывезли в Вильденгоф, близ Цинтена (50 километров от Кенигсберга) в декабре 1944 года. В этот же замок вывезли в 98 ящиках и собрание киевского музея, в том числе 800 икон – ценнейшую в мире коллекцию. Их доставила научный сотрудник Руденко».

Следователь сделал карандашом пометку: «Вильденгоф. Осмотреть обязательно. Кто такая Руденко?», – и продолжал читать:

«Янтарный кабинет, полученный мною из Царского Села летом 1942 года, размещен в замке. В июле 1944 года перенесен в безопасное помещение, от налета английской авиации не пострадал. В начале 1945 года упакован под моим наблюдением и спрятан в левом крыле замка. 5 апреля, накануне штурма, находился на том же месте. Затем он…»

Здесь записи обрывались.

Напрасно Резвов вспарывал острым ножом подкладку папки. Напрасно он взломал стол, расщепил на мелкие дощечки ящик. Все было напрасно. Других бумаг он не нашел.

Загадочная фраза: «Затем он…», фраза, несомненно начинавшая повествование о том, где укрыли янтарную комнату, так и осталась загадкой. Разрешить ее мог, видимо, только сам Роде. Но доктор был мертв, и даже труп его находился неведомо где.

Впрочем, через несколько дней органы государственной безопасности установили, что гибель Роде и его жены не была столь обычной, как утверждал немецкий врач Пауль Эрдман.

Никакими болезнями Роде и его супруга не страдали.

Их отравили.

И еще выяснилось, что доктора медицины Пауля Эрдмана никогда не было в Кенигсберге.

Стало ясно и многое другое, на что раньше не обращали внимания: и вечная настороженность Роде, и его стремление поговорить наедине с Барсовым, и угнетенное состояние, вызванное необходимостью выполнять чьи-то тайные поручения, и, наконец, то, почему он и его жена погибли именно в тот вечер, когда доктор готов был рассказать о тайне, известной немногим.

Все это теперь стало ясным, но тайна янтарной комнаты оставалась тайной.