Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 178 страниц)

До божьего правосудия дело не дошло, но вот почти через сто лет после событий, когда были обнаружены подлинники «диплома», известный пушкиновед П. Е. Щеголев решил осуществить желание друзей поэта и провести научную графическую экспертизу.

«Суду» были преданы три человека, участие которых в составлении диплома, согласно имевшимся уликам, было наиболее вероятным: приемный отец Дантеса – барон Луи Геккерн и два великосветских шалопая – князь Иван Гагарин и князь Петр Долгоруков. Образцы несомненного почерка каждого из них сличались с почерком переписчика двух подлинных подметных писем.

Экспертизу проводил известный ленинградский юрист А. А. Сальков. В результате этого исследования историк литературы впервые смог, наконец, сослаться не на «достоверную догадку» и не на «божье правосудие», а на строго научные данные и, не боясь ошибиться, назвать имя хотя и не единственного убийцы Пушкина, как полагал Сологуб (истинным убийцей была жадная толпа стоящих у трона палачей свободы, гения и славы), но все же имя одного из главных конкретных виновников трагической гибели поэта. Криминалист Сальков категорически заключил, что «дипломы» написаны рукой П. Долгорукова, и, подтвердив таким образом не раз высказывавшиеся, но недостаточно обоснованные предположения, навеки пригвоздил этого жалкого пасквилянта к позорному столбу.

Современных анонимщиков отыскать иногда труднее, чем «старинных» – они не слишком жаждут славы и предпочитают оставаться в тени. Все же их находят, даже если они прибегают к такому совершенному техническому средству, как пишущая машинка. Этот популярный агрегат имеет, между прочим, не меньше индивидуальных особенностей, чем почерк. Криминалист С. Ш. Касимова установила, что каждая (каждая!) пишущая машинка имеет свои неповторимые особенности, обусловленные ее системой, временем выпуска, степенью изношенности механизмов, маркой шрифта, качеством и состоянием ленты, интервалом между строками, величиной шага (то есть расстоянием, на которое продвигается каретка после каждого удара), размером и рисунком букв, цифр, знаков препинания, загрязнением, порчей ударных поверхностей и многим (многим!) другим.

К тому же криминалист, пустившийся на поиски анонимщика, исследует не только почерк человека или «почерк» его машинки. Немало интересного откроет специалисту анализ бумаги, чернил или карандашных следов, конверта и всевозможных отпечатков на нем. Когда я, еще будучи студентом, проходил следственную практику, мы однажды разыскали анонимного склочника по слюне, которой была приклеена марка. А мои коллеги распознали другого клеветника по своеобразной манере располагать на конверте адрес.

Бытует такое словосочетание: «Говорящая бумага». В руках криминалиста бумага действительно «говорит» и нередко самим своим существованием выдает преступника. Одного расхитителя общественного имущества выдала, к примеру, именно бумага. Подложный документ, который маскировал его махинации, был датирован давним числом. Когда же подвергли химико-биологическому исследованию состав бумаги, оказалось, что выпуск ее в таком составе волокон начался лишь через десять месяцев после поставленной на документе даты.

А то еще было так: преступник, пытаясь сфабриковать «старый» документ, и бумагу выбрал старую – желтую, трухлявую от времени. Его выдал, однако, яркий цвет чернил. Если бы текст соответствовал возрасту бумаги, то одновременно с ее пожелтением потускнели бы или даже выцвели и чернильные штрихи. Я пишу это спокойно, не боясь, что некий мошенник использует во зло полученные сведения. Перехитрить экспертов в этом поединке невозможно. Если же преступник попытается разбавить чернила, чтобы придать им выцветший вид (случается и такое), то распознать его хитрость будет еще проще.

Иногда в подделке легко убедиться и без всякого почерковедческого исследования – просто надо очень внимательно вчитаться в текст, подвергая его беспощадному логическому обстрелу. Редкая фальшивка выдержит такую атаку!

История знает немало примеров, когда логические сопоставления начисто разрушали иллюзию подлинности документа. Около ста лет назад так была разоблачена крупная афера с поддельными автографами Паскаля, Галилея и других корифеев науки. Эти фальшивки, купленные за баснословные деньги Французской академией наук, содержали ряд ляпсусов, которые не заметил преступник. Не заметили их и покупатели. В «письме» Паскаля Ньютону, помеченном 1652 годом, автор непринужденно толкует о кофе, хотя лишь спустя семь лет после смерти Паскаля, в 1669 году, турецкий посол при дворе Людовика XIV Селиман-Ага впервые угостил этим дивным напитком изысканное французское общество. В другом письме, на котором стоит: «1658 г.», Паскаль трактует о серьезнейших физических проблемах, тогда как его адресат – Исаак Ньютон – в то время, по словам биографа, «занимался еще, сообразно со своим возрастом, пусканием змея, устройством маленьких мельниц и солнечных часов».

Эти и другие «ляпы» выдали подделку, которая была подтверждена комиссией Академии наук. После этого преступник был пойман и осужден.

Не всякий представляет себе, сколько интересного может поведать рукопись внимательному, дотошному и много знающему человеку. Один московский следователь рассказывал мне такой случай. Грабитель на месте преступления оставил дерзкую, циничную записку, бахвалился, что не будет разыскан. Записку дали прочитать криминалисту-почерковеду. Изучив ее, эксперт заявил, что у писавшего нет левого глаза: этот дефект зрения выдавали своеобразные неправильности письма. Столь важная улика значительно облегчила розыск преступника. В процессе расследования вывод эксперта полностью подтвердился.

Сильно вытянутые в длину, в ширину или наискось буквы, сдвоенные штрихи и некоторые другие особенности выдают человека, страдающего астигматизмом – серьезной болезнью глаз. По этой детали удалось однажды в течение двух суток найти опасного преступника: глазные больницы дали сведения о всех больных астигматизмом, и круг подозреваемых сильно сузился.

Некоторые считают, что по письму можно узнать еще больше. Да не просто больше – все о человеке. Это представление связано с так называемой графологической школой, широко распространенной за рубежом, а до середины тридцатых годов весьма популярной и у нас. Графологи утверждают, что почерк является зеркалом человеческой личности, что по нему можно достоверно судить о характере человека, его наклонностях, свойствах, интересах. Они считают себя учениками Аристотеля, Лейбница, Гёте, Фурье и многих других великих мыслителей, писателей, ученых, которые являлись предтечами и зачинателями графологии, ее убежденными почитателями, ее страстными пропагандистами. Гёте, к примеру, писал, что «почерк непосредственно связан со всем существом человека, с условиями его жизни, работы, его нервной системой, поэтому наша манера писать носит на себе такую же несомненную материальную печать индивидуальности, как и все, с чем нам приходится соприкасаться». Уже в наши дни об исследованиях графологов, об их экспериментальных работах благожелательно, а то и восторженно отзывались А. В. Луначарский, Н. А. Семашко, К. Э, Циолковский, А. М. Горький, А. Н. Толстой, Мих. Кольцов, французские писатели Анри Барбюс, Вайян Кутюрье и другие выдающиеся деятели науки, искусства, литературы.

На книжной выставке в Лондоне Стефан Цвейг произнес взволнованную речь о «Смысле и красоте рукописей», в которой горячо ратовал за изучение личности художника через его почерк. «Вот крупный, размашистый, серьезный почерк Генделя, – говорил Цвейг. – В нем чувствуется могучий, властный человек и как бы слышится мощный хор его ораторий, в которых человеческая воля облекала в ритм необузданный поток звуков. И как приятно отличается от него изящный, легкий, играющий почерк Моцарта, напоминающий стиль рококо с его легкими и затейливыми завитушками, почерк, в котором ощущается сама радость жизни и музыка. Или вот тяжелая львиная поступь бетховенских строк; вглядываясь в них, вы словно видите затянутое грозовыми облаками небо и чувствуете огромное нетерпение, титанический гнев, охвативший глухого бога. А рядом с ним – какой контраст! – тонкие, женственные, сентиментальные строчки Шопена или полные размаха и в то же время по-немецки аккуратные – Рихарда Вагнера. Духовная сущность каждого из этих художников проявляется в этих беглых строках отчетливее, нежели в длинных музыковедческих дискуссиях, и тайна, священная тайна их творческого Я раскрывается полнее, чем в большинстве их портретов. Ибо рукописи, уступая картинам и книгам по внешней красоте и привлекательности, все же имеют перед ними одно несравнимое преимущество: они правдивы. Человек может солгать, притвориться, отречься; портрет может его изменить и сделать красивее, может лгать книга, письмо. Но в одном все же человек неотделим от своей истинной сущности – в почерке. Почерк выдаст человека, хочет он этого или нет. Почерк неповторим, как и сам человек, и иной раз проговаривается о том, о чем человек умалчивает. Я вовсе не намерен защищать склонных к преувеличениям графологов, которые по каждой беглой строчке хотели бы состряпать гороскопы будущего и прошлого, – не все выдает почерк; но самое существенное в человеке, как бы квинтэссенция его личности, все же передается в нем, как в крохотной миниатюре».

С. Цвейг не случайно пустил шпильку в адрес графологов. Скажу больше: шпилька была еще недостаточно острой. Не секрет, что графология была сильно скомпрометирована рядом своих невежественных и реакционных сторонников, таких, например, как Ломброзо, пытавшимся использовать ее для доказательства антинаучной «теории» врожденной преступности, «наклонность» к которой будто бы проявляется и в письме. Скомпрометировали графологию и примазавшиеся к ней шарлатаны, халтурщики и откровенные мошенники, превратившие ее в доходный промысел: чертоги наисовременнейших гадалок в модных костюмах вырастали, как грибы, на газонах парков культуры, в фойе театров и кино, где за умеренную и не очень умеренную плату можно было узнать, сварлива ли Маша, серьезен ли Саша и что вообще получится из их пылкой любви. Лженаучные потуги доморощенных графологов были жестоко высмеяны И. Ильфом и Е. Петровым в рассказе «Довесок к букве «щ».

И, пожалуй, больше всего графологи скомпрометировали себя участием в судебной почерковедческой экспертизе. Без солидной научной базы, без обоснований, «на глазок», ошеломляя трескучей фразеологией, они предрешали судьбу живых людей, превращенных ими в подопытных кроликов для своих экспериментов.

В середине 30-х годов графологам, по счастью, закрыли доступ в судебные залы, и одновременно с этим полностью прекратилась их публичная деятельность. Тогда же все учение о связи почерка с характером и темпераментом человека было объявлено ложным.

А между тем серьезные ученые относились к графологии иначе. Вот слова, под которыми стоят подписи таких специалистов, как известный советский психофизиолог действительный член Академии педагогических наук профессор А. Р. Лурия, крупный психолог, лауреат Ленинской премии, действительный член Академии педагогических наук профессор А. Н. Леонтьев, в то время еще молодых ученых: «Исследования виднейших психологов, клиницистов и социологов… утвердили научное значение графологии и создали принципы для построения графологического метода изучения личности… В современной объективной психологии графологический метод приобрел существенное значение; его расценивают как один из методов, имеющих симптоматическую ценность… Графологический метод может с достаточной объективностью отражать и такие характерологические особенности, как преобладание волевых установок или их слабость, степень возбудимости человека, его уравновешенности и т. д. Все эти особенности могут отразиться как на начертании отдельных букв… так и на ритме и темпе письма, на манере акцентировать и выделять при письме отдельные (например, первые) буквы, пользоваться подчеркиванием, росчерками и т. п.». И еще: «Самая мысль о том, что почерк находится в известном соответствии с индивидуальными особенностями пишущего и с его наличным психофизиологическим состоянием, несомненно, является совершенно правильной… Дальнейшее развитие графологии, очевидно, возможно только в направлении строго научного исследования влияний различных факторов на почерк и построения специальной объективной методики исследования почерков в целях диагностики психофизиологических особенностей как здоровой, так и больной личности».

Этим словам более тридцати лет, но «строго научного исследования», к которому призывали ученые, нет до сих пор. Последнее издание Большой советской энциклопедии (т. 12, 1952 г.) уделяет графологии 22 строчки, обзывая ее «лженаучной теорией». В новой Большой медицинской энциклопедии о графологии не говорится вовсе. Видно, дает себя знать сила инерции.

Пожалуй, к спорам вокруг графологии (термин этот, конечно, условен) не мешало бы вернуться. Вспомним, что лишь совсем недавно была «реабилитирована» кибернетика, которую долгие годы третировали как «реакционную буржуазную лженауку». Беспощадным атакам подвергалась телепатия – наука о передаче и восприятии на расстоянии сигналов человеческого мозга. Телепаты «проходили» по ведомству шаманов, хиромантов, гадальщиков на кофейной гуще. Теперь же создаются специальные лаборатории для исследования этого интереснейшего явления. В свое время начисто отрицали психотехнику, а сейчас она применяется для подготовки космонавтов.

Еще Виктор Гюго заметил, что «отбрасывать какое-либо явление, со смехом отворачиваться от него – это значит содействовать банкротству истины».

Вряд ли есть смысл со смехом отворачиваться от такого явления, как связь почерка с личностью пишущего. Надо лишь постигнуть ее закономерности, освободиться от всего наносного, вздорного, спекулятивного, чем засорили графологию ее несведущие или просто нечистоплотные «ратоборцы». И тогда перед нами откроются новые возможности в познании человека, в отыскании истины. И осуществится мечта Е. Ф. Буринского, который предрекал, что «раскопки в почерках могут дать не меньше исторического материала, чем раскопки в курганах».

Ясно, что разработкой этих вопросов должны заниматься не юристы, а психологи, физиологи, врачи. Криминалисты же возьмут на вооружение то, что будет с бесспорностью установлено в результате научных исследований.

А пока что криминалисты и без того вполне солидно оснащены могучим оружием науки, позволяющим раскрывать преступные тайны создателей всевозможных фальшивок и анонимок. Любители столь невеселых маскарадов все еще бродят по нашей земле. Хочется им сказать: «Напрасно стараетесь! Вас узнают и в масках!»

ЗА ДОБРО – ДОБРО

Когда я еще только готовился стать юристом и усердно штудировал законы допотопных царей, мой приятель, студент-историк, поставил меня однажды в тупик.

– Ты решил посвятить свою жизнь умирающей профессии, – сказал он. – Это глупо.

Мне стало обидно. Может быть, не оттого даже, что он так непочтительно отозвался о моей будущей работе, а которую я уже был искренне влюблен, сколько оттого, что раньше сам не подумал, какой одряхлевшей богине собрался служить. Сгоряча я стал спорить, хотя и понимал, что спорить не о чем. Ведь ясно же, что преступность рано или поздно обречена на уничтожение.

Парадоксально: чем лучше юристы работают, чем усерднее забивают все двери, дыры и щелочки для разных мошенников и проходимцев, тем меньше становится потребность в них самих.

Очищая землю от скверны, готовя будущее, где даже слово «преступность» придется узнавать по старинному словарю, юристы принадлежат прошлому – тому времени, которому она была неизбежным или вынужденным спутником и которое породило необходимость противопоставлять ей карающую руку юстиции.

Они сделают свое дело и уйдут со сцены. А историкам всегда найдется работа, хотя они и смотрят в прошлое. Ведь «прошлое» никогда не исчезнет, с каждым годом его будет становиться все больше и больше…

В этих рассуждениях есть, конечно, доля шутки: ясно же, что на наш век дела хватит – многовековое зло не так легко уничтожить. Ясно еще, что роль юриста куда значительнее, чем просто ловить и наказывать преступников, и в обществе будущего пригодятся люди, владеющие искусством понимать человека, умеющие соблюдать порядок и следить за тем, чтобы его соблюдали другие, люди с обостренной чувствительностью к правде, к истине, к справедливости.

А все-таки жаль, что целая наука – криминалистика, достигшая уже сейчас высокой степени совершенства, наука, создавшая свои законы, свою технику и методику, свои школы и кадры, наука, находящаяся на подъеме и растущая день ото дня, неизбежно обречена на умирание, обречена именно тогда, когда она достигнет полного расцвета, когда ее возможности станут практически безграничными.

Неужто пропадет все накопленное ею богатство, неужто станет ненужной вся ее филигранная техника, неужто ее тонкие приборы, ее сложные механизмы обречены исключительно на роль музейных экспонатов, а искусство следопытов, вооруженных научными знаниями, будет интересовать только авторов исторических романов?

Так не будет, не должно быть. Подлинная наука не может умереть, и, конечно же, с годами она постепенно приспособится к новым условиям, новым задачам: ведь преступность исчезнет не сразу, не вдруг.

Уже сейчас можно говорить о новых возможностях криминалистики, которые, развившись, позволят ей безболезненно (скажем осторожнее – не так болезненно) пережить утрату своих основных «клиентов».

Во всех главах этой книги рассказывалось о таких работах криминалистов, которые никакого отношения к их прямым (теперешним!) задачам не имеют. Вспомним возвращенные к жизни археологические находки в Кремле, пойманного за шиворот анонимщика Долгорукова, разоблаченные костомаровские фальшивки, вспомним восстановленные имена героев войны или счастье Светланы Соколовой, вновь обретшей, казалось бы, навсегда потерянную мать.

Криминалистика существует для того, чтобы раскрывать преступления, за которые законом установлена ответственность. Какое ей, строго-то говоря, дело до преступлений прошлых веков, а тем более до загадок, бесконечно далеких от уголовщины?

Но, во-первых, раскрытие загадки, установление истины – всегда интересное и достойное занятие для человека, который действительно может разобраться и помочь, а во-вторых, было бы просто вопиющей неблагодарностью, если бы криминалисты отвернулись от нужд своих ближних и дальних соседей по большому коммунальному дому, дому, который зовется Наукой.

Было время, когда криминалистика едва зарождалась, когда она робко становилась на ноги, училась ходить, Тогда ей только и делали, что помогали: она брала достижения и выводы других наук, а сама не могла с ними поделиться. Теперь же ее собственные выводы, ее собственные методы и приемы могут принести неоценимую пользу другим наукам – археологии, этнографии, истории, литературе. Даже физике… Даже искусству…

А что еще будет! Ведь чем совершеннее станет криминалистика, тем больше загадок – самых сложных и самых неожиданных – сумеет она разрешить.

И, кто знает, вдруг ботаники, или гляциологи, или языковеды, которые сейчас, глядишь, и не ведают о криминалистике и которым даже в голову не приходит сотрудничать с ней в разрешении своих научных задач, не смогут и шагу ступить без поддержки друзей, представляющих эту самую злополучную «умирающую» науку, кажется, единственную науку в мире, целиком посвятившую себя раскрытию тайны?

Кто знает, может, в этом не только ее спасение от «смерти», но, напротив, залог ее необыкновенного, сказочного расцвета?

Кто знает…

Ну, правда же, что, казалось бы, общего между криминалистикой и музейным делом? Какие у них точки соприкосновения?

Тот, кто бывал в Москве, наверно, заходил «в гости» к Ленину, в его кремлевский кабинет. Я встречал там людей со всего света, и некоторые исколесили, проплыли, пролетели тысячи километров только для того, чтобы побывать в этой маленькой скромной комнате, подышать ленинским воздухом, приобщиться к его мыслям, к той атмосфере, в которой он трудился и жил.

Вот стол, вот шкаф с книгами, вот кресло, вот телефон… Все, как было при Ленине…

Именно эта точность больше всего волнует. Так бывает всегда в мемориальных квартирах великих людей. Хочется знать, почувствовать, что ты не в музее, а в гостях у большого человека, который тебе дорог, с которым ты сроднился, который стал частью твоей души. Хочется доброй иллюзии личного, интимного общения, хочется высечь в воображении его живой образ, услышать его голос, хочется поверить в то, что он может запросто выйти сейчас из соседней комнаты и что-то сказать тебе, и улыбнуться, и дотронуться до твоего плеча.

Так чувствуешь себя, к примеру, в ялтинском доме Чехова, где заботами Марии Павловны каждый листик, каждая фотография, каждая занавеска на окнах сохранена в неприкосновенности до наших дней. И нет, увы, этого чувства в квартире Пушкина на Мойке, потому что лишь усилием воображения можно «поместить» поэта в эти холодные залы, увешанные застекленными цитатами из его поэм. Это прекрасный музей, но Пушкина в нем нет, и это обидно.

Когда воссоздавался «подлинник» Ленинской комнаты, историки понимали, что здесь во что бы то ни стало должен быть сохранен его прежний облик. Они понимали, что это их долг перед современниками и перед потомками.

Надо было, прежде всего, расставить мебель так, как стояла при Ленине.

Расставить ее примерно – не представляло труда: живы люди, работавшие с Лениным, бывавшие в кабинете по нескольку раз в день. Но можно ли полагаться на память? Ведь прошло не одно десятилетие, и многие детали могли забыться, А сотрудникам музея хотелось точности, Только точности.

Решили не полагаться на память. В 1922 году знаменитый фотограф П. А. Оцуп сделал снимок, которому суждено было стать всемирно известным: чуть наклонив голову, Ленин сидит за столом в своем кабинете и смотрит в объектив аппарата. Нет, не в объектив – в глаза каждому из нас…

На снимке отчетливо видны многие детали обстановки. Значит, задачу легко разрешить: смотри на снимок и расставляй мебель.

Все это, однако, не так просто, потому что перспектива, соотношение различных предметов на снимке оказываются несколько искаженными, смещенными по сравнению с тем, как воспринимает их глаз человека. Это отклонение незначительно, и его вроде бы не стоило принимать в расчет.

Стоило! Потому что речь шла о Ленинском кабинете. И ничему примерному, приблизительному, более или менее похожему не было в нем места. Людям, которым предстоит годами, десятилетиями приходить сюда, хочется видеть именно Ленинский кабинет, а не его макет.

И они видят его.

Помогли криминалисты.

В архивах удалось найти негатив не только этого снимка, но еще и другого, где Ленин изображен в том же кабинете. А два негатива – это целое богатство, тем более, когда знаешь, какой фотокамерой и каким объективом сделаны снимки (технические сведения сообщил сам фотограф). Повезло еще и потому, что на обоих снимках видна печка, которая осталась в кабинете на том же месте, что и при Ленине.

Стали «танцевать» от печки: она помогла найти точные места расположения аппарата при обеих съемках. Поскольку же был известен угол изображения объектива, с помощью специальных графических построений на схеме кабинета нашли точку, где стояли те или иные предметы.

Явившийся результатом этой работы масштабный план размещения мебели был вполне точен, но такой точности показалось мало криминалистам. Для контроля они решили провести оптическое совмещение позитивного изображения на пленке с изображением, полученным на матовом стекле фотокамеры, – в камеру был ввинчен такой же объектив, которым пользовался в 1922 году П. А. Оцуп. Эти изображения совпали.

Но криминалисты не успокоились: недаром же именно от них ждали помощи музееведы, недаром так верили в их дотошность, скрупулезное внимание к «мелочам», повышенную щепетильность в выводах.

И здесь криминалисты остались верны себе. Уже после того, как в соответствии с построенным ими масштабным планом мебель была расставлена, провели еще один контрольный эксперимент. В те же точки, откуда тридцать с лишним лет назад снимал Оцуп, поставили точно такой же аппарат, вооруженный таким же объективом. Произвели съемку. И негативы, и позитивы «тех» и «этих» снимков совпали. Теперь уже не приходилось сомневаться, и эксперты по необычному «делу» могли с полным основанием сказать: «Было именно так, только так, и никак иначе!»

Когда в 1928 году ленинградский криминалист А. А. Сальков «ловил» пасквилянта, терзавшего Пушкина, такие «исторические» экспертизы были внове, были неожиданны и непривычны, что превращало каждую из них в событие. Теперь ими никого не удивишь, они вошли в обиход, они стали таким же будничным делом, как экспертиза по поводу вчерашней автомобильной аварии. Их стало так много, что даже сугубо репортерский рассказ о них мог бы составить отдельную книгу, во много раз более толстую, чем эта.

И именно эта обычность отраднее всего. Значит, вторжение в другие науки, помощь им становятся правилом, становятся уже не из ряда вон выходящим, а естественным делом криминалистики. И скоро, может быть, в ее научное определение, в характеристику ее назначения и задач будет входить неотъемлемым элементом эта самая помощь, без которой существование криминалистики нельзя себе будет даже представить.

Всего несколько десятилетий за спиной судебной фотографии. Ее «отец» – Е. Ф. Буринский – добросовестно изучал труды физиков, стоявших у колыбели «светописи». Его последователи все свои работы по использованию фотографии для нужд следствия и суда, естественно, основывали на достижениях физиков. Они были всего лишь их добросовестными учениками. Всего лишь?..

Несколько лет назад в Институте физики атмосферы Академии наук СССР была создана уникальная спектрограмма ночного неба. Некоторые спектральные линии получились бледными. Спасти их могло усиление контраста спектрограммы. Работа, казалось бы, простая, а сумели сделать это только криминалисты, давно разработавшие методику контрастной фотографии для выявления слабых, почти невидимых текстов и изображений.

«Учитель», пришедший за помощью к «ученику», – волнующее признание успехов юной науки.

На что только ни способна та же судебная фотография!.. Совсем недавно, к примеру, криминалистическому исследованию подверглась рукопись радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву». Экспертизу проводили сотрудники научно-технического отдела московской милиции С. С. Абакумов и А. В. Карачев (как видите, милиционеры не только говорят: «Пройдемте»… Всем ли приходило в голову, что в милиции может вестись серьезная научная работа?)

Инициатором этой любопытной экспертизы явился писатель Георгий Шторм, по просьбе которого драгоценную рукопись выдал на исследование Центральный государственный архив древних актов. Дело в том, что в радищевской рукописи оказалось много зачеркнутых и густо заштрихованных чернилами слов. Достаточно вспомнить содержание этого произведения и судьбу его автора, чтобы понять, как важно было прочитать зачеркнутые слова. Если для литературоведа, изучающего творчество того или иного писателя, всегда интересно проникнуть в его творческую лабораторию, проследить процесс рождения романа, пьесы, поэмы, то исследователи творчества Радищева ждали в этой «лаборатории» важные исторические открытия, далеко выходящие за рамки строго филологического анализа.

Эксперты из милиции применили специальный режим фотографирования, и слой чернил побледнел, а текст стал контрастнее. Георгий Шторм прочитал зачеркнутые Радищевым слова.

По совести говоря, к обращениям литературоведов криминалисты как-то привыкли. П. Щеголев, И. Андроников, Т. Цявловская, И. Фейнберг и многие другие были частыми гостями в криминалистических лабораториях. Но вот не так давно о следопытах вспомнили… музыканты. Признаться, их не ждали: очень уж несовместимы, очень уж далеки друг от друга криминалистика и музыка.

Но музыканты пришли, постучались, и перед ними гостеприимно распахнули дверь. Случилось это вот как.

Профессору Московской консерваторий В. Л. Кубацкому посчастливилось стать обладателем ценнейшей рукописи – автографа П. И. Чайковского. Это была не просто записка или, скажем, черновик письма – нет, у профессора Кубацкого оказался подлинный клавир прославленных «Вариаций на тему рококо».

Эту рукопись подарил Кубацкому ученик композитора – знаменитый виолончелист Анатолий Брандуков, а тому она досталась уже после того, как побывала в руках другого виолончелиста, профессора Фитценгагена, которому Чайковский не только посвятил свои «Вариации», но и предоставил право первого их исполнения.

Фитценгаген весьма вольно обошелся с даром великого композитора: он решил «Вариации» исправить на свой вкус. Ему показалось, что без его «правки» исполнение «Вариаций» обречено на провал. Он уничтожил целые музыкальные фразы, вписав вместо них новые. Он заклеил ноты Чайковского сургучом, а поверх, на тонких полосках бумаги, написал свои.

На беду позднейших исследователей он не только пользовался при этом такими же чернилами, что и Чайковский, но и вдобавок имел сходную с ним манеру нотного письма. Разобраться «с ходу», на глаз, где Чайковский, где Фитценгаген, оказалось невозможным.

Многие годы профессор Кубацкий посвятил восстановлению рукописи Чайковского. Он хотел, чтобы в концертных залах зазвучали подлинные «Вариации», освобожденные от фитценгагеновских эффектов. Кубацкий отдирал сургуч и пытался прочесть ноты, которые уничтожил «правщик». Помогала Кубацкому не столько лупа, сколько интуиция, глубокое проникновение в замысел композитора.

А когда эта кропотливая работа была закончена, музыкальные эксперты отказались признать ее: они не сочли возможным скрепить своим авторитетом истинность восстановленной рукописи. В их руках не было «необходимых данных»…

Только тогда профессор Кубацкий решил обратиться к криминалистам. Обратись он раньше, наверняка были бы сохранены годы его мучительного труда, и подлинному Чайковскому давно бы уже рукоплескали многочисленные любители музыки. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.

Старейший московский криминалист А. И. Пуртов в содружестве со своими коллегами В. И. Вагановым и В. Д. Зуевым, воспользовавшись техникой и методикой судебной фотографии, сделали свыше трехсот снимков в скользящих, инфракрасных и ультрафиолетовых лучах, прежде чем могли предъявить музыкальным экспертам безусловное доказательство точности проделанной Кубацким работы: на снимках отчетливо проступили, казалось бы, навсегда уничтоженные Фитценгагеном ноты Чайковского.