Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 178 страниц)

В ДЕТСКОЙ КОМНАТЕ
Две маленькие биографии

Маринкина беда

Два бумажных листка лежат рядом на аккуратно прибранном конторском столе. На одном – слова отстуканы безличным шрифтом секретарской машинки, а на другом – вырванном из тетради – написаны от руки. Внизу, около привычно размашистых росчерков, лиловеют ясно оттиснутые печати.

«…Богданова Марина была неоднократно уличена в воровстве денег и вещей. Девочку необходимо отправить в специальное детское учреждение, где она, безусловно, перевоспитается». Подписи директора школы и четырех учителей. Характеристика из домоуправления кончается еще решительней: «Назрел вопрос об изоляции Богдановой и принятии мер воспитательного характера».

Что же толкнуло Марину на кражи? Плохие подружки? Нелады в семье? Девчонке недавно исполнилось тринадцать, деньги-то ей нужны только на мороженое…

Елена Гавриловна Ширяева, лейтенант милиции, убирает бумаги в стол. Надо докопаться до причины, до главного: что заставило девочку красть?

Лейтенант милиции достает из сумочки пудреницу. Проводит пуховкой по лицу, придирчиво всматриваясь в зеркальце. Елене Гавриловне тридцать семь лет. Стройная девичья фигура и легкая походка молодят ее, но чуть заметные морщинки у глаз и две резкие черточки – от крыльев носа к уголкам губ – выдают настоящий возраст. На Ширяевой серый костюм и белая блузка с черным шнурком галстука. Когда-то преподавала Елена Гавриловна в школе, вот и сохранилась у нее, как шутят товарищи, «педагогическая» манера одеваться… Коричневое пальто, изящная шляпка, – и Елена Гавриловна взялась за ручку двери.

Студеный февральский ветер гнал вдоль улицы пушистые змейки сухого снега. Натыкаясь на тонкие чулки, холодные иголочки больно покалывали ноги. Елена Гавриловна прибавила шагу…

Комната Богдановых никак не напоминала воровской вертеп: вымытый пол, заботливо вышитый коврик над постелью, стол, покрытый веселенькой, пестрой скатеркой. Марина кормила братишку – четырехлетнего Алешу, и малыш, румяный, с белыми усами от манной каши, уставился на незнакомую тетю удивленными глазенками.

– Мама на работе, – неприветливо сообщила девочка.

– А я не к маме, а к тебе. Можно раздеться?

– Да… конечно… пожалуйста… – Видимо, Марина о чем-то догадалась.

Перед Ширяевой стояла, упрямо опустив голову, тоненькая скуластая девочка. Белесые гладкие волосы, вздернутый нос, твердо сжатые губы. А взгляд уже не детский – суровый и недоверчивый. Она спросила чужим, внезапно охрипшим голосом:

– Вы из милиции? В колонию меня забирать?

– Еще не знаю. – Елена Гавриловна всегда говорила своим подопечным правду. – Да ты не бойся, – попыталась она подбодрить Марину, – потолкуем, разберемся, а там… посмотрим.

Девочка отвернулась; и в безнадежно опущенных руках было столько отчаяния, что Ширяева ласково потрепала ее светлые волосы.

– Не бойся, – повторила Елена Гавриловна.

Колонией, вероятно, девочку пугали давно, и она сама свыклась с мыслью, что попадет туда рано или поздно. А неожиданную ласку Ширяевой Марина приняла как дешевую уловку, которой хотят ее успокоить и обмануть. Елена Гавриловна почувствовала, что сегодня откровенной беседы не получится, и сказала:

– Занимайся, Марина, своими делами, а я, если ты ничего не хочешь рассказать, подожду маму. Хорошо?

Она достала книжку и села возле окна, искоса наблюдая за девочкой. Та вымыла замурзанную мордашку притихшего Алеши, уложила его спать, подмела комнату. По ее привычным движениям Ширяева видела, что домашние заботы и хлопоты Марине не в новинку. «Помощница растет», – одобрительно подумала Елена Гавриловна. Девочка казалась неплохой, и стало совсем непонятно, для чего она совершила целый ряд нелепых и неумелых краж.

А Марина тоже ждала. Сердце ее вздрагивало горячо и неровно, словно воробей, зажатый в мальчишеском кулаке. Значит, дома она последние часы. Эта чужая женщина из милиции скоро уведет ее от Алеши, от мамы. И, бережно положив ладонь на теплую головенку брата, Марина вспомнила…

Пока мама и дядя Вася не ссорились, было хорошо. Жили они дружно, и мама требовала, чтобы Марина с Алешей звали его папой. Но хотя девочка не помнила отца, представлялся он ей почему-то высоким, веселым, в военной форме. И верила: надоест ему присылать каждый месяц деньги и приедет он сам посмотреть на Марину… А дядя Вася – совсем другой и на настоящего папу ну ни капельки не похож. Марина слышала, что дядя Вася сказал маме: «Брось неволить девчонку, она не маленькая, смекает – никакой я ей не отец». А Алеша – глупый, он говорил дяде Васе «папа».

Когда мама уезжала в командировку, дядя Вася частенько не ночевал дома. Мама об этом узнала и ругала его. А он теперь и при маме не всегда приходил домой. Мама плакала и покупала водку, чтобы дядя Вася был веселый. Но водка плохо помогала, и они ссорились.

Марина жалела маму, понимала, что дядя Вася хочет, как и папа, уйти от них. Но не понимала зачем: мама добрая, красивая, и будь она, Марина, мужчиной, никогда бы такую не бросила.

Трудно в двенадцать лет разбираться в сложных взрослых делах. А они складывались все хуже. И однажды…

Снег зябко поскрипывал под ботинками Марины и маленькими валенками брата. Мороз к вечеру окреп, и даже мелкие звезды, которыми усыпано небо, казались холодными синими льдинками. Марина, как всегда, зашла в детский сад за Алешей и теперь торопилась домой. Мама опять уехала в командировку, нужно протопить печь, накормить Алешу, выучить уроки. На помощь гуляки-отчима девочка не рассчитывала.

В комнате так холодно, что пар изо рта идет плотной белой струей. Марина сунула братишке коричневого плюшевого медведя с оторванным ухом и разными глазами. Один – хороший, стеклянный, а второй заменяла желтая пуговица. Раздевать малыша не стала – простудится. «Подожди, Алешенька, я сейчас…» – попросила она. Сбросила пальтишко, натянула ватник, схватила ключ от сарая и коробку спичек.

Замок, обросший густым, жестким инеем, липнет к пальцам. Марина отвалила тяжелую дверь, чиркнула спичкой и остановилась в отчаянии: ни полена. Мама оставила деньги на дрова дяде Васе, да тот, видно, забыл позаботиться вовремя.

Девочка прислонилась к серой, шершавой стене. Возвратиться с пустыми руками она не могла: месяца три назад Алеша болел воспалением легких, его едва выходили, всего исколов пенициллином. Нет, укладывать братишку в нетопленой комнате Марина не будет!

Перед глазами девочки плыли двери чужих сараев, равнодушные, накрепко запертые. Недобрые стальные калачики замков продеты в прочные кольца. И вдруг Марине вспомнился старенький замок с рыжей от ржавчины дужкой на соседнем сарае. Ну да, он похож… он точно такой же… Ключ должен подойти. Попробовала. Что-то мягко щелкнуло внутри.

Торопясь, оглядываясь, девочка нырнула в чужой сарай. Дров много. Если она возьмет охапку, никто и не заметит. Придерживая подбородком холодные, скользкие поленья, Марина бежала домой.

Когда Алеша, заботливо укутанный двумя одеялами, заснул, а по комнате медленно растекалось тепло от пышущей жаром печки, девочка задумалась. Мама приедет дней через шесть, а на дядю Васю надежды мало. Сегодня Марину не увидели в чужом сарае, а завтра, а послезавтра?.. И девочка решилась.

Кремлевские куранты прозвонили двенадцать. Все, наверное, спят, но Марина, выключив радио, подождала еще. Потом оделась, обошла дом вокруг, посмотрела на черные, незрячие стекла окон. Спят. Она открыла оба сарая и принялась перетаскивать дрова к себе. Работала долго, вспотела. Девочка отчетливо понимала, что ворует, что так поступать нехорошо, но ей казалось – другого выхода нет. Марина успокоилась, натаскав топлива недели на полторы. Тщательно заперла замки, замела шапкой следы на снегу и уснула сразу, привалившись к довольно посапывающему братишке, едва успев сбросить на пол промокшие чулки.

Первые дни после кражи Марина очень волновалась, но соседи, заметив пропажу, не заявили об этом в милицию и не отыскивали ее по чужим сараям. Они ограничились тем, что сменили обычный навесной замок на какое-то хитроумное приспособление, ключ от которого – длинный, с треугольными зубчиками – напоминал пилу.

Только перед самым приездом мамы дядя Вася привез дрова. Толстые сосновые чурбаки завалили краденые поленья, и мама ничего не узнала. А Марина не стала рассказывать ей, как страшно ночью, задыхаясь, тащить у соседей дрова, как обрывается и падает куда-то в живот сердце, когда скрипнет снег или звонко ударится о мерзлую землю выскользнувшее из рук полено. Для чего? У взрослых свои дела. Мама любит дядю Васю больше, чем ее, больше, чем Алешу. Ну, и пускай! Марина сама вырастит брата. Вот окончит семилетку, пойдет в детский сад воспитательницей. Она любит ребятишек, и они любят ее. А когда мама будет старенькая, она поймет, что дядя Вася плохой человек, а Марина – хорошая. И Марина ее простит…

Ревность, гордость, одиночество больнее, чем кажется, ранят ребенка. Глафира Аркадьевна, занятая своими треволнениями, не замечала, что творится в душе дочери. И не думала, как далеко может зайти Марина в заботах о любимом братишке.

…В тот вечер Алеша не выбежал, как обычно, навстречу сестре. Воспитательница детского сада – тетя Таня (ее так звали здесь и ребята и взрослые) улыбнулась встревоженной девочке: «Ваш-то забастовал. Не хочет домой». Марина торопливо зашагала по коридору. Еще издалека услышала плач малыша. Алеша угрюмо, на самых низких нотах, на которые только способен его голос, тянул какую-то бесконечную жалобу. Он сидел на полу, не сводя глаз, полных слез и безутешного горя, с большой красивой игрушки. Экскаватор работал словно настоящий: ковш подымался и опускался, он мог зачерпывать песок и вываливать его в зеленые и синие грузовички-самосвалы. Расстаться с такой машиной, пленившей мальчишеское сердце, Алеша не мог и, завидев сестру, заревел с новой силой.

Все уговоры были бесполезны. И только когда Марина пообещала завтра же подарить ему экскаватор, подарить в полное и единоличное пользование, малыш успокоился. Распухший от слез, но довольный, семенил он по улице рядом с сестрой, крепко вцепившись в ее надежную руку.

Где раздобыть деньги, где? С ужасом Марина узнала, что этот противный экскаватор стоит целых сорок рублей. Столько не выпросишь, не займешь и не скопишь. А она никогда не обманывала брата…

– Ты мне когда купишь саковатор, Маринка? – допытывался утром Алеша. – Сегодня купишь?

– Куплю.

– Взаправду?

– Взаправду.

Девочка почти машинально повторяла слова малыша. Сорока рублей ей не достать. Ни у кого из подружек нет таких денег. А мальчик будет ждать. Он ведь верит, глупый, что старшая сестра все может.

В детсад они немного опоздали. По дороге встретилась машина, сгребавшая снег ловкими железными лапами. И Алеша, визжа от радости: «Саковатор! Саковатор!» – простоял возле нее минут десять, топая от восторга валенками. Марина с трудом оттащила братишку от занятной машины.

Кроме них в комнате, где раздевают ребят, была полная черноглазая женщина с трехлетним карапузом. Тот капризничал и никак не хотел распрощаться с матерью. А женщина, видимо, торопилась, она сама повела сына в дальний конец коридора, откуда доносились детские голоса. На столе женщина оставила платок и маленькую коричневую сумочку.

«Наверное, в сумочке деньги, – подумала Марина, – сорок рублей… Воровать нельзя… А кто узнает… экскаватор куплю и больше никогда, никогда не буду…»

– Беги, Алешенька, к тете Тане, что она тебе покажет!.. – спровадила Марина братишку. Прислушалась, шагнула к столу. Сунула сумочку под пальто, запахнулась поплотней и – на улицу.

Запыхавшись, Марина заскочила в соседний двор. Никого. Выгребла деньги. Семьдесят три рубля! И мелочь. Перебросила сумочку через забор.

В школу Марина шагала медленно. От пережитого волнения сохли губы, язык стал шершавым и грубым, как суконная тряпка. Девочка горстью зачерпывала снег, прижимала его ко рту, но и это не помогало…

Уроки пролетели быстро. Марину, к счастью, не вызывали, а то не миновать бы ей двойки (учебников она вчера так и не раскрывала). На большой перемене ходила Марина в обнимку со своими подругами – Люсей и Валей, и они оживленно секретничали. Люся – высокая, уже больше девушка, чем девочка, накручивая на палец кончик черной косы, радостно поглядывала на Марину влажными вишнями блестящих от возбуждения глаз, а Валя мечтательно улыбалась. Лицо у Вали хорошенькое – белое, с золотистыми стрелками бровей, и только мелкие, остренькие зубы портили его. Марина всю перемену что-то рассказывала шепотом. Из школы они вышли вместе.

– …а еще папа достает сто рублей, – захлебывалась Марина, – и дает мне. Спасибо, мол, дочка, что ты о маме и братишке заботилась. Купи себе, что нужно. А жить я с вами пока не могу, уезжаю на границу по важному заданию. Вот вернусь, мы, все и порешим. А потом спрашивает маму: дай слово, что пока я на границе, дядя Вася к вам ходить не будет. – А мама плачет, даю, говорит…

Девочки восторженно ахали. Выдуманное казалось Марине такой долгожданной правдой, что слезы искренности и вдохновения звенели в ее голосе.

Взяв билеты на самый дорогой ряд, на котором они раньше никогда не сидели, подруги направились в буфет. Съели по три «Мишки», по сливочному пломбиру, выпили две бутылки яблочной воды. Пировали!

А Марина рассказывала и рассказывала…

Когда на экране отгремели выстрелы и легендарный Камо последний раз улыбнулся девочкам, вспыхнул свет. Валя и Люся с еще большей завистью и уважением посматривали на Марину. Как же, – ее отец уехал на границу по важному заданию, быть может, он сейчас вот, лежа на холодном снегу, бьет из тяжелого маузера по диверсантам. Марина, притихшая и серьезная, шагала между подругами.

В универмаге долго выбирали экскаватор для Алеши. Впервые девочки сами тратили столько денег, и поэтому они были так придирчивы, что вывели из терпения продавщицу.

– Да все они одинаковы, – сердито заявила она, – делать вам нечего, ходите зазря…

– Заверните вот этот, – гордо указала Марина.

Счастливая, крепко сжимая в кулаке бечевку, которой перевязана большая картонная коробка, девочка направилась к двери.

– За Алешей мама зашла, – сказала тетя Таня, как-то странно посмотрев на подруг. – Иди-ка ты, Марина, домой.

А дома… Полная черноглазая женщина сидела за столом. Маленькая коричневая сумочка лежала у нее на коленях. Алеша с ее сыном – толстым, кудрявым карапузом – что-то строили из кубиков. Мама ходила по комнате с красным заплаканным лицом.

Марина остановилась на пороге, зажмурилась, словно ударил ее по глазам чересчур яркий свет. Люся и Валя поздоровались. Мама, не отвечая, рванула из Маринкиных рук коробку.

– Маленькая, игрушки покупаешь! – крикнула она, не понимая, что экскаватор Алешин. – Мать позоришь, подлая! Сумки воруешь!

Твердой тяжелой ладонью наотмашь хлестнула Марину по щеке.

– Не надо так, – попробовала заступиться хозяйка сумочки.

– Не ваше дело, – отрезала мама, – деньги я возвратила, а дочь свою учу, как умею. А вы, бесстыжие, чего стоите?! – накинулась она на Люсю и Валю. – Небось ворованное проедали вместе? А ну, марш отсюдова!

Щеки у Люси полыхали от стыда. И хотя их никто не трогал, они алели ярче, чем щеки Марины. Значит, все эти рассказы о герое-отце – вранье, а ее лучшая подруга – лгунья и воровка. Поворачиваясь к дочери, она полоснула Марину тем непрощающим, жестоким взглядом, который бывает у людей только в юности. Валя, прикрывая золотистыми ресницами глаза, поспешила за подругой. И больнее любых затрещин стал для Марины молчаливый уход подруг…

Вскоре Богдановы остались одни. Уснул наплакавшийся Алеша (он заступался за сестру, и ему тоже попало под горячую руку). Мать Марины откричала и успокоилась. Вполголоса жаловалась дочери на свою незадачливую жизнь. А Марина молчала. Она не плакала. В этот день девочка впервые почувствовала, что она – воровка. Ей казалось, что ничего хорошего уже не будет и она не нужна никому, никому на свете.

Вроде бы ничего не переменилось в жизни Марины. Никто ни в школе, ни дома не напоминал ей о краже, но она знала сама, что произошло непоправимое. В классе Марина перебралась на последнюю пустую парту, Люся даже не подняла головы, когда она первый раз прошла мимо своего старого места. Последние три года девочки сидели рядом, но почему-то никто не удивился (по крайней мере вслух), увидев их в разных концах класса. Валя, правда, здоровалась с Мариной, но неохотно, сквозь зубы. Холодок пренебрежения и любопытства окружил девочку. И еще заметила она, что в классе стали как-то очень внимательно следить за своими вещами, и деньги теперь девочки доставали не из портфелей, а из карманов.

Как будто ничего не переменилось в жизни Марины. Отводила по утрам Алешу в детсад, бежала в школу, учила уроки. Но мама начала запирать деньги, а ключ уносила с собой. Она никуда не уезжала и даже в магазин за хлебом не посылала Марину.

Ничего не переменилось в жизни Марины. Но ей никто не верил, и переменилась она сама. Смотрела исподлобья и научилась усмехаться какой-то нехорошей, всепонимающей усмешкой. Ей казалось, что нет на свете ни настоящей любви, ни искренней дружбы. Это так… на словах да в книжках. А на замечания Марина отвечала теперь коротко, с ожесточением: «И пускай!»

Как-то в школьной раздевалке Марина увидела, что из кармана пальто торчат зеленые, расшитые красным узором перчатки. Пригляделась получше: ну да – перчатки Даши Северовой, ее одноклассницы. Раньше аккуратная Даша укладывала их в парту, справа от портфеля. «От меня прячет, – со стыдом и злобой подумала Марина, – я – воровка… И пускай!» Она выдернула перчатки из чужого кармана. Ходила в них днем по улицам, не боясь, что может встретить кого-нибудь из класса. А вечером, возвращаясь домой, сорвала перчатки с рук и долго, с ненавистью втаптывала их в снег…

…В коридоре послышались шаги. Глафира Аркадьевна распахнула дверь и удивилась незнакомому человеку, который по-хозяйски расположился в ее комнате с книжкой.

– Здравствуйте! – растерянно поздоровалась она.

– Здравствуйте. – Елена Гавриловна захлопнула книгу, встала. – Давайте знакомиться… Инспектор детской комнаты, лейтенант милиции Ширяева…

– Достукалась, Маринка! – всплеснула руками Глафира Аркадьевна и, не раздеваясь, медленно опустилась на стул. – Что же теперь будет? Неужто в колонию?..

– Зачем же сразу в колонию? – улыбнулась Елена Гавриловна. – Поговорим, разберемся в Маринкиных, – она помедлила, отыскивая слово, – художествах, а потом решать будем. Вместе.

Глафира Аркадьевна приободрилась.

– Ставь, дочка, чайник, – распорядилась она, – угостим чайком… как вас, извините, величать? Спасибо. И вот что… ты, дочка, иди погуляй…

– А по-моему, – перебила Ширяева, – отсылать Марину не надо – она не маленькая. – И добавила: – Секретничать нам нечего. Решается судьба девочки, а Марина, если захочет, сумеет нам многое объяснить.

Говорила Елена Гавриловна серьезно, в тоне ее не промелькнуло и нотки не любимой детьми нарочитой педагогичности.

Дымится мягкий, пахучий парок над тремя расписными чашками. Глафира Аркадьевна в ситцевом цветастом халатике хозяйничает: режет батон, выкладывает на блюдечко желтый брусок масла. Наконец усаживается и она.

Молчание прерывает Ширяева:

– Давайте обсудим все спокойно. Ведь мне, чтобы решить – отправлять Марину в колонию или нет, нужно многое знать… Скажите, – неожиданно спрашивает она, – вы давно не живете с отцом Марины?

– Разошлись мы – ей аккурат четвертый годок минул, – отзывается Глафира Аркадьевна. И, подумав, продолжает; – Вы правильно ищете корень, он завсегда в семье. Расскажу вам про свою жизнь. Вы вот хоть и лейтенант и инспектор, а ведь, как там не называй, как не крути – все одно баба. Значит, поймете… Я и теперь еще ничего… и лицом и женской статью не обижена. А когда молодая была, видать, больше в глаза бросалась. Осталась я с Маринкой одна… Ну, а дальше объяснять ни к чему: баба не девка, до греха недалеко. Только вы не подумайте, – спохватилась она, – что я как-нибудь так… нет, это уж кто по сердцу пришелся… Да не умею я мужиков возле себя удерживать. Вот с Васькой-то два почти годка прожили, свернул кобелина хвост набок. Эх, Елена Гавриловна, думаешь, легко мне это? Да и запетлялась я с ним, с Васькой, будь он неладен, за дочкой недоглядела. Честно тебе скажу: взять по дому – девка прямо золотая: и сварить, и постирать, и за мальчишкой ходить – со всем справляется. Алешка-то ее больше, чем меня, любит. А как у нее рука на чужое поднялась – ума не приложу. Украла, значит, деньги – Алешке игрушку купить. Да разве это мыслимо на игрушки-то красть? А еще – хотите верьте, хотите нет, но клепают на нее много зазря. Говорят, у соседей дрова воровала. Да что она вовсе глупая, что ли? Своих дров небось полон сарай… Вот из школы приходили, жалуются на нее: перчатки, мол, у девочки взяла. Деньги за перчатки я отдала, а правды-истины не добилась. И еще скажу: первая она мне помощница, если заберете, я уже не знаю, как и обходиться-то без нее буду…

– А вы знаете, что Марина бросила школу?

– Как так бросила? Когда? – ужасается Глафира Аркадьевна.

– Да вот уж месяца полтора. После попытки украсть в доме у своей подруги Валентины опасную бритву.

– Не крала я бритву и попыток не делала, – впервые вмешалась в разговор Марина. – Чем хотите поклянусь, – она прижимает руки к груди, – и не думала. Верите?

– Верю, – отвечает Елена Гавриловна. В словах девочки столько боли, что не верить ей нельзя. – А дрова?

Обида взяла верх над страхом, и Марина рассказала все…

Беседовали долго. А уходила Ширяева с твердым убеждением, что и школа и домоуправление ошиблись, считая девочку неисправимой. Она, лейтенант милиции, не думала, что «назрел вопрос об изоляции Богдановой…»

Несколько дней Елена Гавриловна потратила на выяснения всевозможных мелочей. Побывала в детском саду, наведалась и к соседям Марины, и к Валиной маме. Разные люди по-разному отзывались о девочке. Сопоставляя их рассказы, привычно отметая случайную шелуху от главного, Ширяева еще раз убедилась в своей правоте. Только тогда она направилась в школу.

В кабинете директора полный седоватый мужчина тяжело поднялся из-за письменного стола навстречу Елене Гавриловне. Настороженно скользнул глазами по синей тужурке, по серебристым погонам офицера милиции.

– Что, кто-нибудь из моих набедокурил?

– Я по делу Богдановой, – ответила Елена Гавриловна.

– А… – В этом коротеньком возгласе прозвучало облегчение. Видимо, вместе с заявлением в милицию директор школы сложил с себя и ответственность за девочку. – Садитесь, пожалуйста, – приветливо кивнул он на кресло. – Слушаю вас…

Ширяева опустилась в кресло, обтянутое черной, холодной клеенкой, и как-то по-женски, всей кожей почувствовала его скользкий казенный неуют. Может быть, поэтому она начала излишне резко:

– Мне бы хотелось, чтобы при разговоре присутствовал классный руководитель Марины.

Директор пожал плечами:

– Пожалуйста. – Он вышел и попросил кого-то посмотреть, свободна ли Елизавета Семеновна.

Помолчали. Сильные мужские руки с крепкими, короткими пальцами, как в зеркале, отражались в толстом настольном стекле. Они не торопясь раскрыли коробку «Казбека», протянули ее Елене Гавриловне. Та отказалась.

– Ах да, вы же не курите, – улыбнулся директор. Разбежавшиеся лучики морщинок сделали его продолговатое, усталое лицо округлым и добродушным. – Сколько встречались, а я все не запомню. Очевидно, мне кажется, что на вашей работе обязательно нужно курить.

– Наоборот. Мне часто приходится говорить с мальчишками о вреде табака. Неудобно, если после беседы тебя увидят с папиросой. Так что на моей-то работе, – засмеялась Ширяева, – мне и пришлось бросить дымить. А привычка была со стажем – еще фронтовая.

В кабинет вошла девушка, невысокая, стройная, в темном платье с наглухо застегнутым воротом. Гладко зачесанные волосы и сдвинутые брови выдавали желание казаться старше, но под строгими бровями сияли такие ясные глаза, что их хозяйке никак нельзя было дать больше ее двадцати четырех лет.

– Вы звали меня, Сергей Михайлович? – спросила она.

– Вот, Елизавета Семеновна, – неловко пошутил директор, – лейтенант милиции желает нас с вами арестовать.

– Мне думается, что ирония здесь неуместна, – Ширяева сразу переменила тон разговора, – решается судьба человека.

Улыбка исчезла с лица директора, и оно сразу стало усталым и скучным. Девушка слушала внимательно, чуть приподняв светлые брови.

– Я считаю, – продолжала Ширяева, – что вы поторопились с ходатайством о немедленной отправке Богдановой в колонию. Девочка, конечно, трудная, но, по-моему, небезнадежная.

– Позвольте, позвольте. – Сергей Михайлович притушил в пепельнице недокуренную папиросу. – Вы в милиции привыкли возиться с разными там взломщиками, домушниками, рецидивистами, и вам, конечно, на этом фоне Богданова видится почти ангелом. А у нас, простите, нормальная школа, и девочка, которая неоднократно уличена в воровстве, для нас и есть рецидивистка. Да, да, как бы это смешно ни звучало! И мы просим, чтобы вы оградили от нее других детей.

– Прежде всего… – Но Елена Гавриловна пересилила раздражение и заговорила тихо, словно думала вслух: – Какое магическое слово – вор! Произнеси его, – и все становится ясно. В нем и презрение к негодяю, и страх за свою собственность, и уже готовый приговор. Да присмотритесь получше: ведь перед вами девочка, которая украла деньги на игрушку четырехлетнему брату. Вы правы в одном, Сергей Михайлович, милиции действительно приходится работать с далеко не безукоризненными людьми. И магическое слово «вор» не заслоняет от нас человека. Мы всегда стараемся разобраться в преступнике, взвесить его плохое и хорошее, определить, чего больше… А уж коли это ребенок, то надо быть вдвойне, втройне осторожней. Как, по-вашему, Елизавета Семеновна, – обратилась Ширяева к девушке, – Марину необходимо изолировать от ребят?

– Ну, я не знаю, – растерялась от неожиданного вопроса учительница, – педсовет решил, но с другой стороны, конечно, девочка способная…

– Постойте, – пришел на помощь директор, – Елизавета Семеновна педагог молодой, и вы ее сейчас уговорите. Кстати, и на педсовете она защищала Марину. Дело осложняется тем, что родители протестуют против пребывания Богдановой в школе, жалуются в роно.

Ширяева утвердительно кивнула головой:

– Мать ее одноклассницы Валентины? А вы представляете себе, как Марина «пыталась» украсть эту злосчастную бритву? Это очень интересно…

…Одиночество трудно переживать всегда, а в детстве оно совершенно невыносимо; кажется, что тебя отрезала от всех высокая обледенелая стена. Но однажды Марине почудилось, будто теплый ветерок дружбы перевалил через эту стену.

Обычно Валя не приглашала подруг к себе. Девочки не задумывались почему, но в гостях у нее так и не побывали. А Валя стеснялась. Стеснялась икон и синей, негасимой лампадки, стеснялась матери, поминутно поминавшей бога. Открыто бунтовать против «ветхозаветного» уклада Валя не решалась, она как-то привыкла к тому, что на уроках зоологии и литературы надо думать по-одному, а когда мама читает вслух свои священные книги – по-другому. Ни с кем не нужно ссориться… и пионерский галстук мирно уживался с «отче наш».

Росла Валя скрытной, неискренней, привыкшей лгать поневоле. И было в ней какое-то мелкое и остренькое, как ее зубы, любопытство. Она внимательно приглядывалась к Марине, ее волновало, что рядом ходит, учится, живет настоящая воровка. (После того как в «раздевалке» пропали перчатки, Валя в этом не сомневалась ни минутки.) И мучило ее не то, что подруга поступила плохо, нет… Валя уже умела точно рассчитывать свои коротенькие жизненные шажки и не понимала, как можно преодолеть страх, почему желание купить братишке (не себе же!) игрушку сильнее мысли о почти неминуемом возмездии. И она заговорила с Мариной.

Они возвращались из школы. Марина шла впереди одна, помахивая портфелем. Тринадцать лет и веселый солнечный денек брали свое: неожиданная в январе капель так звонко постукивала стеклянными молоточками, и снег, голубоватый, пропитанный талой водой, блестел так, что было невозможно помнить о неудачах и неприятностях. Валя оглянулась – знакомых на улице нет – и догнала Марину.

Увидев бывшую подругу рядом с собой, Марина насторожилась. Гордость не позволяла ей заговорить первой, и только частое, прерывистое дыхание выдавало волнение девочки. Валя тоже не знала, с чего начать.

– Поссорились мы, – наконец вымолвила Валя, – а зачем? Всем плохо.

Марина не уловила фальши в грустных словах подруги и с трудом сдержала перемешанную с обидой радость.

– Тебе что… Вы с Люсей…

– Да я, Мариночка, ведь большее тобой дружила, и мне тебя так не хватает, так не хватает…

Торопливая, ласковая трескотня Вали успокаивала. Словно все позабылось, и стало по-прежнему хорошо и обычно.

Дойдя до своего дома, Валя остановилась.

– Может, зайдешь, Мариночка, ко мне? Уроки поучим, музыку послушаем – у нас приемник…

И Марина согласилась.

В комнате первое, что бросилось в глаза, – это иконы. Они занимали целый угол: большие, нарядные, в тяжелых позолоченных окладах, и маленькие – темного неразборчивого письма. Массивная лампада, свисавшая на бронзовых цепочках с потолка, теплилась тусклым, желтоватым огоньком. «Во! Как в церкви!» – подумала Марина, ошарашенная неожиданностью. Странно было видеть в соседстве с божественной утварью матовый экран телевизора. Но Валя не стеснялась. Да и кого стыдиться – воровки?! Даже приятно незаметно наблюдать растерянное лицо подруги.

Скользящей, неслышной походкой в комнату вплыла Валина мама – высокая, сухопарая, рано увядшая блондинка. Бесцветные губы брезгливо поджаты, тонкие пальцы стиснуты в бледные кулачки, словно держат что-то живое и боятся выпустить. «Это и есть Марина? – спросила она. – Ну-ну…» Взяв из буфета чашку, женщина вышла, беззвучно притворив за собой дверь.

– Я рассказывала маме, что тебя обидели, – затараторила Валентина, – а ты не виновата… Ведь так получилось, правда?

Глаза у Марины потухли, движения стали неловкими, связанными, будто ее опутали невидимыми, но прочными веревочками. Значит, Валина мама знает про нее, наверное, поэтому она такая сердитая. Эх, лучше бы Марине не приходить сюда!..

А Валя действительно защищала Марину. Ей хотелось пригласить подругу к себе и потихоньку выведать, часто ли та ворует и как это делается. Хотелось узнать все как можно подробнее и одновременно почувствовать себя выше и лучше Марины. Скрыла Валя от подруги, что мама, согласившись на Маринин визит, хочет ее испытать по-своему. И сейчас Валентина поняла как: на черном отполированном дереве буфета лежало десять рублей, прижатые опасной бритвой покойного отца. Хотела сказать об этом Марине, но подленькое любопытство пересилило. «Мама говорит, что вор не может не красть, у него уже зуд на чужие деньги, – думала Валя. – Интересно, возьмет Марина десятку или нет?» И она заторопилась из комнаты, чтобы оставить подругу наедине с соблазном.