Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 178 страниц)

– Да, худо, худо все это до чрезвычайности! – сказал Михайлов.

– Но это еще не конец, Борис Михайлович… Самое страшное могло бы случиться дальше. Самое страшное таилось в том, что первое, о чем подумал Зотов, когда увидел, как тяжело оскорблена его дочь, первое, что управляло тогда его поступками, было желание отомстить, жестоко отомстить обидчику…

– Тяжкая, тяжкая обида! – сокрушенно произнес Михайлов, представив себя в эту минуту на месте Зотова.

– Но Зотов не стал мстить Лукину… – совсем тихо докончил свой рассказ Трофимов. – Они друзья Тани сумели сдержать себя, сумели сохранить свое человеческое достоинство. Они пришли к нам, к защитникам их прав, пришли в народный суд. И не из мести сделали они это. Им важно знать: что же случилось? Почему ударил свою жену Лукин? Им очень важно знать это, Борис Михайлович. По-человечески важно. И мы должны помочь им в этом.

– Знаете что? – порывисто поднявшись из-за стола и подходя к Трофимову, сказал Михайлов. – Вижу: вдумчивый вы человек. Пожалуй… пожалуй, вы и правы…

– Ну, спасибо, – протянул ему руку Трофимов. – Вот и поговорили…

– Да!.. – Михайлов решительно тряхнул головой и сказал твердо и громко, так, как, должно быть, привык говорить, выступая обвинителем на суде: – Умел судить других, умей судить и себя! Признаюсь: повседневщина!.. Берегитесь ее, Сергей Прохорович. Опасная это штука – повседневщина да пулечка по вечерам. Глядишь – и отстал. И вот уже азбука нашей жизни кажется тебе непонятной.

– Правильно, Борис Михайлович! – чувствуя, как легко и просто ему теперь разговаривать с Михайловым, горячо подхватил Трофимов. – Главное, по-моему, – знать, что азбуку нашей жизни нельзя затвердить раз и навсегда. Затвердить и успокоиться. Ведь живем-то мы не по-затверженному.

Трофимов говорил, и так убежденно и молодо звучал его голос, что Михайлов, слушая его, приободрился, и тяготившая его мысль о том, что он должен покинуть насиженное место, вдруг исчезла, и он снова обрел утерянную было веру в свои силы.

Так бывает в хмурые осенние дни. Вдруг выглянет солнце, и ненастный день, разом преобразившись, обретает ясные и молодые цвета, наполняется запахами трав, звонкой разноголосицей птиц. Но, видно, и доброе слово и участие товарища можно иной раз уподобить солнечному лучу, от которого на душе становится ясно даже в трудные минуты жизни.

– Да, главное – понять, что мы не можем жить по-затверженному, – повторил Трофимов. – Не можем! Возьмем то, что нам с вами всего ближе: закон, писаный закон. Ну, например, закон о дисциплине труда. Уже сегодня закон этот так внедрился в сознание советского человека, что всякое его нарушение навлекает на нарушителя не только административное наказание, но прежде всего – общественное порицание. Это – сегодня. А лет через двадцать?.. Думаю, Борис Михайлович, что тогда общественное мнение будет влиять на наших людей сильнее, чем теперешний писаный закон.

– Общественное мнение сильнее писаного закона! – раздельно произнес Михайлов. – А ведь так оно и будет, Сергей Прохорович!

– А пока, Борис Михайлович, не будем забывать, что в наши дни сто сорок шестая статья – очень серьезная и нехорошая статья и для нас, прокуроров, и в глазах общественного мнения.

– По наказанию? – улыбкой напоминая Трофимову вчерашний спор, спросил Михайлов.

– Нет, не по наказанию, а по смыслу содеянного, – так же дружески улыбаясь старому прокурору, ответил Трофимов.

15

В этот день Трофимов долго сидел в своем кабинете. Уже разошлись все сотрудники, уже и секретарша, пересилив робость перед новым начальником, решилась напомнить ему о позднем часе, а он, отпустив ее домой, все сидел и читал письма, заявления, документы.

Вот жалоба колхозников села Искра на плохую работу сельпо. Хищения, порча товаров. И, вспомнив о рассказе Антонова в райкоме, Трофимов на этом письме сделал пометку: «Громову немедленно выехать в село Искра, связаться там с Антоновым».

Вот письмо, которое, собственно, не должно бы касаться прокурора: служащий комбината предлагает план застройки новых участков и указывает на ошибки, допущенные при строительстве индивидуальных домов рабочих. Но и на этом письме Трофимов пометил: «Проверить лично. Обсудить с Рощиным». Больше того, он отложил это письмо в сторону и в течение вечера несколько раз возвращался к нему. Дело было в том, что очень многие письма, адресованные прокурору, касались жилищного строительства.

«Да, тут, видно, что-то не ладится, – подумал Трофимов и вспомнил слова Рощина: „Любить, любить все это надо! Любить беззаветно, бескорыстно!“ Странно, – размышлял он. – Деньги расходуются большие, размах жилищного строительства огромный, а люди недовольны. Чем же?»

И Трофимов снова принялся перечитывать письма.

Медленно, очень медленно вел беседу район со своим прокурором. Но с каждым прочитанным письмом, с каждым новым делом все шире становилась осведомленность Трофимова, все яснее представлял он себе, на что следует в первую очередь обратить внимание.

А за окном кабинета уже показались звезды, зажглись матовые фонари на мосту, и в парке зазвучал оркестр.

– «В городском саду играет духовой оркестр… На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест…» – тихонько запел Трофимов. И опять стал просматривать письма, в которых говорилось о жилищном строительстве.

«Да, необходимо поговорить с Андреем Ильичом, – снова подумал Трофимов. – Но с чем я к нему приду? – тут же спросил он себя. – Нет, сначала надо съездить на комбинат, в район, проверить факты, изложенные во всех этих письмах, а уж потом – разговор».

Зазвонил телефон.

– Слушаю, – поднял трубку Трофимов.

– Прокурор Трофимов? – послышался чей-то незнакомый веселый голос.

– Да.

– Приветствую вас на новом боевом посту! Глушаев говорит – начальник жилищного строительства комбината. Здравствуйте!

– Здравствуйте.

– Не мог никак лично к вам заскочить познакомиться, так что давайте уж знакомиться по телефону.

– Давайте.

– Сергей Прохорович?

– Правильно.

– Вот видите, я уж и имя-отчество ваше знаю. Как же, прокурор – следует уважать.

– Похвально, похвально.

– Как с охотой, Сергей Прохорович?

– С чем? – не понял Трофимов.

– Я говорю, как с охотой? Любитель? У нас на Урале охота – первое удовольствие! А вы как, охотитесь?

– Приходилось.

– Плюс в вашу пользу! Рыбачите?

– И это случалось.

– Еще плюс в вашу пользу!

Самоуверенная болтовня телефонного собеседника начинала раздражать Трофимова.

– Послушайте, – сказал он, – я очень занят. У вас есть дело ко мне?

– Есть и дело. У меня к вам дело, а у вас на меня дела, – пошутил Глушаев. – Еще не встречались с моей фамилией на бумажках?

– Нет, не встречался.

– Ну так встретитесь. Такая уж у меня разнесчастная профессия.

– Я прошу вас объяснить, что вам все-таки от меня угодно, – сказал Трофимов.

– Приступаю! – все с той же бойкостью отозвался голос в трубке.

Трофимову на миг даже показалось, что он видит этого своего неведомого собеседника. Вот он сидит там за столом, у телефона, обязательно толстый, с глупым, самодовольным выражением лица, вот отвалился в кресло, вот чиркнул спичкой и не спеша поднес ее к папиросе…

– Итак? – сухо спросил Трофимов.

– Я, знаете ли, очень обрадовался, – снова зазвучал веселый голос, – когда услышал, что старика Михайлова посылают от нас на покой.

– На учебу.

– На учебу ли, на покой ли – суть дела от этого не меняется. Главное, что теперь у нас новый прокурор – молодой, культурный и так далее. Это, знаете ли, очень приятно.

– Нельзя ли ближе к делу?

– И скромный! – продолжал веселый голос. – Тем более приятно.

Трофимов, сдерживая растущее в нем возмущение, решил все же дослушать своего развязного собеседника до конца.

– Да, так вот… перехожу к делу… Тут у вас недавно судили моего шофера Лукина. Отличный, знаете ли, шофер, великолепный парень, и вот – совершил страшное преступление!

– Вы так думаете?

– Нет, это Михайлов так думает, вернее думал. А на самом деле – все сущие пустяки. Посудите сами: повздорил парень с женой, сказал ей резкое слово, а у нее не хватило ума смолчать. В результате небольшая затрещина семейного типа. И все.

– И все?

– Да. А Михайлов из этого целый процесс соорудил. Защита, обвинение, свидетели, заседатели! Чепуха какая-то! Пока же суд да дело – отличный шофер ходит сам не свой, смотрит чертом, каждый миг может кого-нибудь задавить и так далее.

– Чего же вы от меня хотите?

– Как чего? Полагаю, вам, человеку, знающему жизнь, культурному, ясно, что из-за таких пустяков суды не затевают.

– Но ведь Лукин ударил жену.

– Экая беда! Да жены от таких ударов только больше нас любить начинают!

– Я бы попросил вас говорить серьезно.

– Я и говорю серьезно. Одним словом, нельзя, товарищ прокурор, засудить за такую малость хорошего парня. Нельзя! Учтите: это вам не Москва, а Урал, тут еще старинкой попахивает. Надеюсь, вы понимаете?.. Уральский быт, то да се…

– Знаете что? – сказал Трофимов. – Вам бы это все не мне по телефону говорить, а на суде. Тем более, что уже есть решение вызвать вас в качестве свидетеля. Убежден, что ваша защита будет оценена правильно.

– Вы полагаете?

– Уверен.

– А как-нибудь без суда нельзя обойтись?

– Теперь уж поздно об этом говорить.

– Ах, этот мне Михайлов! Ну, что ж, Сергей Прохорович, воспользуюсь вашим советом, выступлю на суде.

– Да, да, в качестве свидетеля защиты.

– Просто в качестве Глушаева Григория Маркеловича – меня ведь как-никак знают.

– Не сомневаюсь.

– А как насчет вашей поддержки?

– Я на стороне Лукиных.

– Рад слышать! Значит, поохотимся?

– Поохотимся.

– Приветствую! До скорой встречи! – и Глушаев повесил трубку.

– Ну и ну! – вслух сказал Трофимов.

Снова зазвонил телефон.

– Да, – взял трубку Трофимов.

– Сергей Прохорович, вы ли это? – услышал он оживленный голос Марины.

– Да, здравствуйте, Марина Николаевна.

– Как вам не стыдно, Сергей Прохорович? Ведь уж ночь на дворе! Мама сердится. Сейчас же идите домой завтракать, обедать и ужинать – все вместе!

– Иду, иду! – смеясь сказал Трофимов, испытав вдруг неожиданную радость оттого, что Марина позвонила ему и что в этом еще почти чужом городе кто-то помнит и заботится о нем, хотя в звонке Марины – дочери квартирной хозяйки – не было в общем-то ничего необычного.

Он задумался. И вдруг стало слышно, как где-то в коридоре прокуратуры тихонько пел репродуктор. Знакомая мелодия напомнила Трофимову что-то давно забытое. И вот, оттого ли, что мысли прокурора были сейчас очень далеки от занимавших его за минуту до этого дел, или от внезапно услышанной им в ночной тишине знакомой мелодии все вокруг представилось ему в каком-то ином, неведомом свете.

С удивлением огляделся он по сторонам. Кабинет прокурора района – стол, кресло, несколько стульев, шкаф. Что может быть обыкновеннее и прозаичнее? Но сейчас все это приобрело неожиданно торжественный облик. Здесь призван был он – прокурор – оставаться наедине со своей совестью. Здесь, как и в суде, перед лицом избранных народом судьи и заседателей, должен был он всегда и неизменно быть достойным того огромного доверия, которым наделило его государство.

Внезапно в комнату ворвался ветер, переворошил бумаги на прокурорском столе, а самого прокурора мимоходом потрепал по волосам. Ветки молодой липы застучали о подоконник.

Трофимов вздрогнул и встал из-за стола.

16

Дом, в котором помещались народный суд и прокуратура, выходил своим фасадом на главную улицу города. Это была широкая, прямая улица, тянувшаяся через весь город – от бывшей кузнечной слободы, где и сейчас еще стояло несколько небольших артельных кузниц, до пристани и шоссе, соединявшего город с железнодорожной станцией.

В Ключевом не было, пожалуй, другой такой улицы, которая могла бы так наглядно и обстоятельно рассказать историю возникновения и роста старинного уральского городка.

У истоков ее, рядом с много раз горевшими кузнями, что еще во времена Емельяна Пугачева выковывали в своих полыхающих пламенем недрах молодецкое племя ключевских мастеровых, стояли странные высокие строения из трухлявых, помертвелых бревен. Сколько лет было этим огромным то ли башням, то ли амбарам – никто не знал. До революции в них варили соль. Варили так же, как и триста лет назад, когда купцы Строгановы, получив в дар от царя Ивана Грозного целое государство – край от Чердыни и вниз по Каме на девяносто верст, поставили здесь, у богатых солью источников, свои первые солеварни.

Пепельно-серые, из разъеденных солью кедровых бревен, соляные амбары, сохранившиеся и поныне на окраине Ключевого, были свидетелями жесточайших бедствий уральских крепостных рабочих. На Северном Урале – на землях, пропитанных солью так, что иной раз снежной накипью проступала она на поверхности подсыхавших болот – Строгановы уравняли соль в цене с золотом и соляным голодом томили бесправный рабочий люд.

Далее, уже в черте города, как бы охраняя вход на его главную улицу, высились испятнанные бойницами широченные стены монастыря. При взгляде на эти полуразрушенные стены с кованными из железа воротами и сторожевыми башнями становилось ясно, что монастырь здесь служил крепостью и обитатели его помышляли не столько о молитвах и отпущении грехов, сколько об охране своего пушного и соляного торга.

Еще дальше, за монастырем, по обеим сторонам бывшей Губернаторской улицы, стояли тяжелые, приземистые, на купеческий лад строенные дома. То, что дома эти принадлежали когда-то ключевским богатым купцам, а не торговой мелкоте или строгановским приказчикам, можно было легко определить по той отчужденности, с какой и поныне стоял этакий, наглухо отгороженный и от улицы и от соседей, дом-вотчина.

Давно уже поселились в этих домах новые хозяева, которым незачем было таиться друг от друга, давно подгнили и покосились, глухие заборы и дубовые ворота, перевелись громадные псы, что караулили бог ведает какими путями нажитое добро, а бывшие купеческие дома так все и не расстались с хмурью своих подслеповатых окошек, с придурью резных крылец и наличников. Но, видно, уже не долго оставалось им стоять на своих местах. Нежданно и широко вторгались в их хмурые ряды новые, большие и красивые дома. Их фасады были светлы, их линии – открытые и простые – радовали глаз. И хотя старому на этой главной улице старого уральского города было далеко за триста лет, а новое исчисляло свой возраст всего лишь тремя десятилетиями, – новое победило здесь во всем. Победило так, что даже зловещие стены крепости-монастыря и хмурые купеческие постройки переняли на себя часть радостного и светлого беспокойства, каким жила ныне главная улица районного города Ключевого.

В свои первые дни работы в ключевской прокуратуре Трофимов часто, в свободные от занятий часы, бродил по холмистым городским улицам и переулкам. Он подолгу простаивал у стен монастыря, у строгановских солеварен, у новых домов, с интересом примечая, как новое и старое, живя бок о бок друг с другом, рождают своеобразный и увлекательный облик Ключевого.

Книги по истории края, которых было так много в библиотеке Белова, и довольно богатый краеведческий музей, разместившийся в бывшей монастырской церкви, помогли Трофимову, правда, пока еще в общих чертах, познакомиться с прошлым и настоящим города. Но даже и это первое знакомство принесло Трофимову большую радость и нежданно большую пользу.

Приняв от Михайлова дела и сразу же включившись в повседневную деятельность районной прокуратуры, Трофимов обнаружил, что и те небольшие познания о городе, какие приобрел он за эти дни, помогают ему лучше и глубже вникать в суть разбираемых им дел. Получалось так, что для верной оценки того или иного дела от Трофимова часто требовались не только какие-нибудь определенные знания, – ну, скажем, знакомство с производственными процессами на Ключевском комбинате или с бухгалтерской отчетностью местной кооперативной артели, – но и более широкие, выходящие за рамки так называемой прокурорской компетенции, знания, овладение которыми, он чувствовал, было для него обязательным. И сейчас, начиная свою работу в Ключевом, Трофимов столкнулся с тем, что к пониманию очень многих практических вопросов путь для него лежал через знакомство с самой жизнью города, его прошлым, его настоящим, что знать город и район он обязан так, как если бы сам был местным жителем, хотя вовсе не обязательно для этого было родиться в этих местах. Обязательным было другое: стать уральцем и полюбить этот край, словно он стал твоим, словно ты здесь родился и вырос.

И Трофимову было радостно сознавать, что, лишь недавно приняв дела на новой работе, он начинает решать их, руководствуясь не только статьей закона, не только своим долгом прокурора и советского человека, но и чувством патриотизма местного жителя, которое росло в нем с первого же дня его жизни в Ключевом.

«Охрана единых для всей Республики законов и патриотизм местного жителя – совместимы ли эти понятия одно с другим?» – спросил как-то себя Трофимов и пришел к выводу, что совместимы, что, больше того, без этого совмещения ему просто невозможно было бы работать с той полнотой ответственности за свои поступки, за свои решения, с какой он хотел и должен был работать.

Забот было много. Они не убавлялись по мере того, как Трофимов входил в работу, а, наоборот, их становилось все больше.

Одной из главных забот Трофимова было сейчас знакомство со своими сотрудниками, оценка их деловых качеств.

Трофимов понимал: как бы хорошо ни изучил он свой район и его нужды, как бы внимательно ни отнесся к разбору поступавших в прокуратуру дел и писем, один, без помощи и, что важнее всего, без товарищеской поддержки, он мало что сможет сделать.

С чего же начать? Тут не было и не могло быть каких-либо определенных рецептов: каждый, начиная работу с новыми людьми, решает, с чего начать деловое с ними общение, руководствуясь собственным опытом или советами товарищей, более знающих, чем он сам. Таким советчиком для Трофимова был его недавний начальник, старый и опытный работник Евгений Александрович Борисов.

– Приступишь к самостоятельной работе, Сергей, – сказал он на прощание Трофимову, – не забудь об основном: одному тебе во всех делах не управиться…

Трофимов не спешил с собственным выступлением в суде, хорошо понимая, как важно по-настоящему к нему подготовиться. Большое значение имело и то, какое именно дело выберет он для этого. Может быть, что-нибудь посложнее, позапутаннее, чтобы было где проявить себя, показать свою прокурорскую хватку? Какое-нибудь «громкое» уголовное дело, с сенсационными разоблачениями, – из тех, что хоть и редко, но все же встречаются еще в практике народных судов? Нет, не подобные «громкие» дела привлекали сейчас внимание Трофимова. И он сделал свой выбор: он решил выступить по делу Константина Лукина, относящемуся к категории так называемых «дел частного обвинения», – на первый взгляд как будто бы незначительных, простых дел, чаще всего проходящих в суде и вовсе без участия прокурора. Но то, что дело Лукина не было ни незначительным, ни простым, что оно далеко не случайно взволновало общественность всего города, – это-то и требовалось еще доказать, это и должен был сделать Трофимов в своем первом публичном выступлении в Ключевском народном суде.

А пока он старался не пропустить ни одного сколько-нибудь важного судебного заседания, внимательно следя за ходом следствия, за тем, как поддерживают обвинение его помощники – Власова или Находин, как руководит следствием председательствующий и что занимает и волнует посетителей суда в том или ином процессе.

Власова и Находин – люди разного жизненного опыта, разного темперамента, по-разному и совершенно непохоже строившие свою работу, выступая представителями государственного обвинения в суде, – неизменно были едины в главном: всякое дело, которое они разбирали, волновало и заботило их.

Но если Трофимов мог, присутствуя на суде, не кривя душой, говорить своим помощникам: «Правильно потребовали наказание, согласен с вами», то это вовсе не означало, что все в их работе казалось ему безукоризненным. И часто случалось, что на вопрос товарищей: «Ну как?» – Трофимов не ограничивался одной лишь общей оценкой, а откровенно высказывал им свои замечания.

Вот и сегодня после судебного заседания, на котором с обвинением двух работников железной дороги в использовании своего служебного положения в личных целях выступал Находин, прокурор и помощники сошлись в кабинете судьи.

С судьей – Алексеем Павловичем Новиковым – Трофимов был знаком еще очень мало. Он знал о нем лишь то, что рассказала ему Власова и что мог заключить сам, наблюдая его за работой в суде.

Новиков был молодым судьей и по возрасту и по опыту работы. До войны он работал на калийной шахте подрывником и учился в вечерней школе-десятилетке.

В первый же день войны он добровольцем уехал на фронт. Воевал Новиков хорошо, смело, был много раз ранен, но неизменно возвращался в строй. Только уже незадолго до победы, пройдя не легкий солдатский путь от Подмосковья до Одера, Новиков был тяжело ранен в руку и должен был вернуться домой. Ключевцы, помнившие Алешу Новикова молодым озорным пареньком, удивлявшим своей бесшабашной удалью даже бывалых шахтеров, с трудом узнали его в серьезном, возмужавшем, много перевидевшем фронтовике, с неподвижной на перевязи рукой.

Дальше жизнь Новикова сложилась хоть и вопреки его юношеским мечтам – мечтал он когда-то стать штурманом дальнего плавания, – но так, что он не мог пожаловаться на свою судьбу. По совету товарищей Новиков поступил учиться в юридическую школу, затем, окончив ее, два года работал секретарем суда и недавно был избран народным судьей.

– Лет десять назад, – рассказывала Власова Трофимову, – никто из нас, хорошо знавших Алексея, и представить бы не мог, что он – первый озорник на шахте – когда-нибудь станет народным судьей. А вот поди ж ты – каким человеком выковался!

«Выковался», – вспомнил сейчас Трофимов это очень точно найденное Власовой слово, глядя, как Новиков, присев к столу, медленным, усталым движением на минуту прикрыл рукой глаза.

– Устали, Алексей Павлович? – участливо спросила Власова.

– Да, есть немножко, – улыбнулся Новиков. – Так ведь дело-то было не из приятных. Вот и Борис Алексеевич тоже, думаю, устал. Садитесь, товарищи прокуроры, да давайте-ка потолкуем.

«Давайте-ка потолкуем» – слова эти произносились теперь довольно часто то в кабинете Трофимова, то у Новикова, когда, собравшись вместе, работники прокуратуры и суда обсуждали какое-нибудь только что слушавшееся в суде дело, делились своими впечатлениями.

Как-то само собой получилось, что Трофимов и Новиков, не сговариваясь, сделали эти прежде случайные и редкие беседы почти обязательными всякий раз, когда в суде слушалось сколько-нибудь важное дело.

– Верно, давайте потолкуем. – И Находин, перейдя от стола Новикова к окну, возле которого стоял Трофимов, спросил: – Ну, как, Сергей Прохорович? Как ваш помощник по уголовным делам провел сегодня обвинение? Плохо? Напутал что-нибудь?

– Сами знаете, что не плохо и не напутали, Борис Алексеевич.

Трофимов пододвинулся, и Находин встал рядом с ним в пролет окна. Стесненные узким пролетом, они стояли, касаясь друг друга локтями, точно в строю, и Новиков, глядя на них, шутя заметил:

– Какая уж там критика! Ишь как стоят локоть к локтю – дружки фронтовые, да и только.

– А все же, Сергей Прохорович, – посмеиваясь, спросил Находин, – как я сегодня – не проштрафился?

– Да раз уж спрашиваешь – значит наперед знаешь, что будут хвалить, – с укоризной в голосе сказала Власова. – Любим, любим мы, Борис Алексеевич, чтобы нас похвалили?

– А как же без этого? – усмехнулся Находин. – Или у прокурора не должно быть своей профессиональной гордости, желания, – он замялся, подыскивая нужное слово, – ну, да хотя бы и так: желания блеснуть на суде своей обвинительной речью, железной логикой обличающих подсудимого вопросов? Ведь это же и есть профессиональная гордость, Ольга Петровна.

– Это желание-то блеснуть на процессе? – покачала головой Власова. – Не думаю. Ведь и у меня есть профессиональная гордость. Только я понимаю ее совсем по-другому.

– И в чем же она, по-вашему, заключается? – насмешливо спросил Находин. – Вероятно, в скромности, а заодно и в скучности поведения прокурора на суде? Прокурору, мол, надо быть застегнутым на все пуговки. Он, видите ли, не оратор, ему блистать в своих обвинительных речах не положено. Прокурору и не поспорить, и не пошутить, и не высмеять никого нельзя. Так, что ли?

– Нет, не так! Не так! – заговорила Власова, и Трофимова изумило, с какой горячностью стала она вдруг отвечать Находину. Видно, спор этот для них был не новым и серьезно волновал обоих. – Прокурор может и должен говорить хорошо, а главное – убедительно. Не знаю – ораторство это или нет, но именно так мы и должны выступать, Борис Алексеевич. Именно, так! Но прокурор должен всегда помнить, что он – представитель государственного обвинения, а звание это, мне думается, требует от нас’ не столько внешнего блеска, сколько серьезного отношения к делу, требовательности и скромности, Борис Алексеевич, обязательно личной нашей скромности!

– Скромности по долгу службы, по роду профессии? – вспыхнул Находин. – Нет, я не против скромности, и никто здесь, надеюсь, не упрекнет меня в позерстве или еще каких-нибудь смертных грехах, но установка на скромность во что бы то ни стало, требование от прокурора каких-то особых качеств – это, простите меня, Ольга Петровна, смешно! Разве мы с вами, товарищи, не люди, не человеки?

Находин поглядел на Трофимова и замолчал, ожидая, что он ему скажет.

– Согласен, Борис Алексеевич, – смеясь, сказал Трофимов. – Мы с вами человеки, и ничто человеческое нам не чуждо. Я полагаю, что тут двух мнений нет и не может быть. И гордость у нас профессиональная есть – верно. Но если есть у нас, как вы правильно говорите, профессиональная гордость, то отчего же не быть у нас, о чем говорит Ольга Петровна, и профессиональной скромности?

– Ну, вот, ну, вот! – запротестовал Находин. – Прямо по-прокурорски: столкнул лбами два разные мнения – и делу конец. – Находин подошел к Власовой и примирительно протянул ей руку. – Не судите меня строго, Ольга Петровна, ведь я же так молод…

– Да уж ладно! – рассмеялась Власова. – Разве что по молодости лет!

– Хотя молодые годы для провинившегося прокурора не такая уж надежная защита, – как бы невзначай обронил Трофимов. – Сегодняшний процесс… Вернемся-ка к нему, товарищи.

Находин настороженно взглянул на Трофимова.

– Ведь я же говорил, что ошибся и напутал, – невесело усмехнулся он. – Слушаю вас, Сергей Прохорович.

– Нет, вы не напутали, – возразил Трофимов. – Больше того, как обвинитель вы провели процесс очень хорошо и, пусть будет по-вашему, с блеском. Но только как обвинитель.

– Вот-вот! – оживился Новиков, который все время с интересом прислушивался к разговору прокуроров. – Именно как обвинитель.

– Так я же и есть обвинитель! – искренне изумился Находин. – Или мне в роли защитника следовало выступать?

– Иногда и такая роль нам не чужда, Борис Алексеевич, – сказал Трофимов. – Впрочем, в этом процессе не могло быть двух мнений: виновны или нет. Да, виновны, и всем судебным следствием виновность подсудимых была доказана.

– А главная тяжесть доказательства вины подсудимого лежит на прокуроре, – заметил Находин.

– Верно, Борис Алексеевич.

– Следовательно, что же плохого в том, что я выступил на процессе только как обвинитель? Кем же я еще должен был быть?

– Тем же, кем и все мы должны быть на любом процессе. Воспитателями, Борис Алексеевич, и по мере сил наших пропагандистами советских законов, советской морали, советского образа жизни. Согласитесь, что ваша сегодняшняя обвинительная речь намного бы выиграла, если бы вы сочетали в ней доказательную часть с воспитательной. Это нужно было сделать не только для подсудимых, но и для посетителей суда. Почему? Да хотя бы потому, что воспитательная сторона дела в этом процессе представляется мне очень важной.

– Ясно, – сухо кивнул Находин. – Но мне казалось, что я и не упустил этого обстоятельства в своей обвинительной речи.

– Не упустили, но и не развили, коснулись лишь вскользь. Между тем поговорить об этом было просто необходимо. Помнится, как-то в Москве мне довелось присутствовать на подобном же процессе, и прокурор там построил свою обвинительную речь так, что для всех в зале суда стала очевидной не только вина подсудимых, но еще и то, что преступления подобного рода – позор для всего коллектива, в котором работали подсудимые, что использование служебного положения в личных, корыстных целях несовместимо с достоинством советского человека, глубоко чуждо и отвратительно нам. И не только уголовный кодекс РСФСР, но и моральный, неписаный кодекс поведения советских людей восстает против этого.

– Вы говорите так, словно вы и были тем самым московским прокурором, – после небольшой паузы сказал Находин.

– Нет, это был не я, – просто возразил Трофимов. – Человек, о котором я говорю, – один из лучших районных прокуроров Москвы. Я проходил под его руководством стажировку.

– Вот видите! – обрадовался Находин. – Один из лучших прокуроров Москвы! А я… я помощник прокурора в Ключевом.

– И что же из этого следует?

– Только то, что Ключевой – не Москва и требовать от меня речей на столичный лад, пожалуй, и не стоит, – обидчиво сказал Находин.

– Но разве суды у нас делятся на столичные и провинциальные? – удивленно глядя на Находина, спросил Трофимов. – Впрочем, если уж вы так на этом настаиваете, то и мы с вами в столице… в столице района.

– Вот-вот – название одно, да размеры разные. – Находин широко развел руки и быстро свел их ладонь к ладони.

– А ты, видно, как отмерил для себя в жизни потолок, так выше него прыгать и не собираешься? – неожиданно резко спросил Новиков.

– И ты, Брут? – попытался отшутиться Находин. – Атака по всему фронту! Да разве мой потолок, Алексей, ниже твоего?

– Не думаю, что ниже, Борис. Я ведь свой потолок в жизни не мерил, да и тебе не советую. Не такая у нас жизнь, чтобы вымеривать да высчитывать свое в ней место. – Придерживая искалеченной рукой коробку, Новиков торопливо достал папиросу и долго закуривал, чиркая и ломая спички. – Сам! Сам! – резко сказал он, когда Находин хотел ему помочь. – Да, не такая у нас жизнь, Боря. – Новиков вдруг улыбнулся Находину, и его ясная, чуть застенчивая улыбка оказалась сейчас особенно кстати и как-то разом сняла холодок, пробежавший было между ним и Находиным. – Вот ты тут говорил, что мы-де не в Москве, не в столице, что с нас и спрос меньше. Ведь говорил, так?