Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 178 страниц)

29

Прошло уже более месяца, как произошло убийство, но у Борисова не было уверенности, что он хоть сколько-нибудь приблизился к развязке. Было ясно одно: до пятьдесят девятого года Ставинский не проживал в Риге, ибо трудно было предположить, что за четырнадцать послевоенных лет Татьяна не встретилась с ним.

Так размышлял Борисов, когда шел вверх по улице Ленина. Около Новой Гертрудинской церкви он свернул в боковую улицу. Вошел в подъезд мрачноватого дома и поднялся на четвертый этаж. Надавил кнопку звонка.

Дверь открыл худой благообразный старик. Взъерошенный хохолок седых волос лихо топорщился над его высоким морщинистым лбом, а тонкий, загнутый книзу нос как бы клевал щеточку реденьких усов. Мазками белой гуаши застыли над очками прямые брови. Горло старика до самого подбородка было обмотано белым кашне, и это делало его похожим на простуженного какаду. Сквозь очки пытливо-удивленно на Борисова смотрели небольшие тусклые глаза.

– Мне нужен Георгий Станиславович Ольшевский, – улыбнулся Борисов. Он был рад, что Ольшевский жив, а то, что это был именно он, не было сомнения.

– Значит ко мне. Что вам угодно?

– Я из военкомата. Мне нужно с вами поговорить...

– Любопытно...

– ...О муже вашей родственницы Татьяны Владимировны.

– А... О Ставинском? Это интересно. Хотя...

– Я все знаю, Георгий Станиславович. Именно поэтому мне и нужно кое-что выяснить у вас.

– Ну что ж... проходите... поговорим...

Борисов вошел в темную прихожую. Хозяин щелкнул выключателем, и тотчас откуда-то из глубины квартиры женский голос что-то спросил по-латышски.

– Ты лежи. Тут ко мне пришел товарищ по делу! – крикнул Ольшевский фальцетом по-русски. И полушепотом пояснил Борисову: – Дочь больна... радикулит... так что, пожалуйста, пройдемте сюда.

В маленькой комнате стояли две узкие железные кровати, застекленный шкаф, набитый книгами, и длинный стол. На столе, на подоконнике, на кровати – всюду лежали листы бумаги с карандашными набросками, орнаментами, стилизованными цветами. На столе стоял стакан с кисточками различных размеров, рядом – коробка с акварельными красками.

– Вы извините, здесь маленький, так сказать, ералаш, – улыбнулся Ольшевский. – Здесь живут мои внуки. Вырабатывают свойственный художникам стиль лирического беспорядка.

– Значит, студенты? – спросил Борисов, задорно-снисходительно осматривая запущенную комнату.

– Да, оба кончают училище прикладных искусств.

Ольшевский осторожно собрал со стола рисунки, смахнул со стула обрезки бумаги и предложил Борисову сесть.

– Так я вас слушаю, товарищ...

Борисов назвал свою фамилию. Направляясь сюда, он старался угадать, побывала ли старушка Кручинина здесь после его ухода? Вполне возможно, что она поспешила поделиться со стариком этой новостью, – жили они друг от друга всего в нескольких кварталах... Поэтому он изложил прежний мотив своего визита. Он рассказал также о том, что вчера побывал на улице Энгельса, в доме, где жил Ставинский перед войной, но от Кручининой узнал, что теперь он там не живет, а его жена умерла. И вот он пришел сюда в надежде узнать подробности.

– Подробности... Они так печальны... Я расскажу... Но вряд ли они помогут вам найти Ставинского.

– Почему же?

– Я буду говорить, а вы слушайте, – уклонился от прямого ответа Ольшевский. – Татьяна искала Петра много лет. Подавала на розыск всюду, куда ей советовали. Ответы были двух вариантов: погиб или пропал без вести. В сорок шестом и пятьдесят третьем она ездила в Москву к его отцу. Петр у него не появлялся. Отец рассказал, что в середине июля сорок первого года он получил от сына всего одно письмо, а в августе пришла похоронная... Заметьте, Ставинский погиб в начале войны, о каких же наградах может идти речь, товарищ Борисов? – лукаво улыбнулся Ольшевский. – Я понимаю, что здесь дело не в наградах... Ваш визит ко мне продиктован другой причиной.

– Из чего вы это заключили? – Борисов отдал должное его проницательности.

– Из всех последующих событий. Ведь Ставинский жив... А теперь попрошу вас показать свои настоящие документы.

Борисов показал свое удостоверение.

– Ну вот, теперь все стало на свои места, – заключил Ольшевский с облегчением. – Значит, он все же что-то натворил?

– Георгий Станиславович, у меня к вам пока такие вопросы: как Татьяне Владимировне стало известно, что Ставинский жив? И почему она покончила жизнь самоубийством? Пожалуйста, все подробно, – попросил Борисов, уклонившись от ответа.

– Как я уже сказал, Татьяна долго и безрезультатно разыскивала Ставинского, и ей ничего не оставалось, как смириться с мыслью, что он действительно погиб. – Ольшевский зачем-то размотал свое кашне. В комнате было очень тепло, и Борисов про себя отметил, что это просто старческая причуда – носить кашне дома.

Ольшевский повесил кашне на спинку стула и продолжал:

– И вот как-то летом 59-го года она ехала на трамвае. Трамвай остановился. Рядом остановился встречный, полупустой. И Таня увидела в нем Ставинского. Она выскочила из трамвая, чтобы пересесть в тот, но не успела – трамвай уже тронулся, и Ставинский ее не заметил. Она поспешила домой. Три дня она никуда не выходила, все ждала его, но он так и не пришел. Обознаться она не могла. Она поехала к Айнару, их общему знакомому. Айнар сначала говорил, что не видел его с сорок первого года. Тогда Татьяна пошла на хитрость и сказала, что три дня назад видела Петра у его дома. Она ждала, что Петр придет к ней, но он не пришел. И Айнару ничего не оставалось, как сознаться, что Ставинский, действительно, был у него. Живет он отсюда далеко, у него семья, – так уж несуразно получилась у него жизнь. Он не виноват, его надо понять и простить, а искать не следует, все равно прошлого не вернуть... Теперь вы можете себе представить состояние Татьяны, когда она прямо от Айнара приехала ко мне?! Я был поражен услышанным. Возмущался, весь кипел. Таня плакала. Потом попрощалась со мной и с Вильмой и ушла. Кто мог подумать, что мы видимся в последний раз! В ее смерти есть и моя вина. – Старик заплакал.

– Успокойтесь, Георгий Станиславович, – утешал его Борисов. – Ну что вы могли сделать?

– Я мог не усугублять, но сделал наоборот. Разошелся я тогда вовсю. Очень мне было обидно за нее. Я высказал ей одно предположение... – Ольшевский замялся.

– Какое же? – подтолкнул его Борисов.

– Тут можно подумать только одно. Если розыски ничего не дали, а, между тем, он не погиб, а продолжает здравствовать, то он просто живет под чужой фамилией! А если так, сказал я, то корни такой метаморфозы уходят в сорок первый год. Ты ждала Петра Ставинского, но теперь он – не он. Вот почему он не пришел ни к тебе, ни ко мне. Только перед Айнаром он мог предстать в любых ипостасях...

Слушая Ольшевского, Борисов вдруг понял, что именно сейчас он стоит у той точки, откуда начинается след из прошлого... Он читал на лице Ольшевского искреннее негодование и интуитивно чувствовал, что этот порыв – не игра. Сейчас только не охладить бы этот эмоциональный накал!

– Кто же – Айнар? Почему вы о нем нелестного мнения?

– Кто он – я не знаю... Только смутно догадываюсь. Мне пришлось слышать о нем еще перед войной, но я его никогда не видел, В начале сорок первого я работал в культпросвете – руководил драмкружком. В культпросвете и познакомился с Ставинским. Он только что приехал из Москвы: решил показать себя как пианист. В то время диплому о музыкальном образовании придавалось куда меньше значения, чем сейчас; ценилось просто мастерство. А играл он замечательно. Врожденный талант, развитый домашним музыкальным воспитанием. Ему поручили вести музыкальный кружок. Выступал он и с сольными концертами. Еще немного – и быть бы ему известным пианистом. Война помешала... Но сейчас не об этом... В январе он познакомился с Татьяной. Полюбили друг друга. Я часто бывал у них: Татьяна – моя единственная родственница. И вот я стал замечать, что Петр как-то изменился. От руководства кружком отказался. Сказал: «Эта работа не по мне. Жалкое таперство»... Реже стал выступать сам. Днем – загородные прогулки, вечером – ресторан. Все с Татьяной, конечно. Когда приехал, был одет средне. Теперь появились новые костюмы, модные ботинки, макинтош... И это в сорок первом, когда создавшееся положение вполне отвечало выдвинутому лозунгу: «Кто не работает – тот не ест». Таня не работала. И я заподозрил, что для Ставинского она распродает свои драгоценности. Как я понимал, его зарплаты на такую жизнь хватить не может. Я пошел к ней, чтобы поговорить, предостеречь, – знаете, по-родственному. Когда я вошел, Татьяна и Петр спорили в соседней комнате. Петр горячо доказывал, что Айнар хороший человек и напрасно Таня о нем такого мнения. «Маленький бизнес, – говорил Петр, – только и всего. Я ему кое в чем помогаю. Игра стоит свеч. Я же не Альфонс, чтобы проживать твои побрякушки. Побереги их для лучших времен». Что ему ответила Татьяна, я не понял. Для меня главным в услышанном было то, что я ошибся, поставив под сомнение его отношение к личным средствам Татьяны. Слово «бизнес» я понял, как маленькую спекуляцию. Тогда многие подрабатывали этим путем. Двадцатого июня Ставинский уехал в Москву к своему отцу, чтобы взять кое-какие вещи. Ну, а через два дня началась война... Двадцать четвертого Таня получила от него телеграмму. Он сообщал, что мобилизован в армию и отправляется на фронт. И вот с тех пор от него не было никаких известий...

Борисов слушал старика и в то же время у него вертелась мысль: «Этот Айнар – давний друг и наставник Ставинского, и годы, видно, не разрушили их отношений. Друзья продолжали общаться. И если предположить, что Ставинский – это Мартовой, который никуда не отлучался во время убийства Лунина, то почему бы Айнар не мог взять на себя заботу ликвидировать Лунина, понимая всю опасность создавшегося положения, при котором разоблачение Ставинского может как-то зацепить и его. На него никто не подумает, потому что трудно было предположить, что поиски убийцы приведут в Ригу».

– Значит, вы этого Айнара никогда не видели и ничего о нем не знаете? – спросил Борисов, поняв, что Ольшевский кончил говорить.

– Да, мне не приходилось с ним встречаться.

– А как его фамилия?

– Фамилия? – растерянно заморгал Ольшевский. – Не знаю... Никогда не слышал... Таня называла его по имени. В самом деле, зачем же я наговорил вам с короб, если не знаю главного!

– Извините, может, вы знали, но забыли?

– Уверяю вас... Для меня это была эпизодическая личность. Сейчас спрошу. Авось?.. Вильма с Татьяной почти ровесницы и были очень дружны. – Ольшевский пошел в другую комнату, но вскоре вернулся. Он развел руками и сел на прежнее место.

«Вот и зашли в тупик... – Борисовым овладело уныние. – Айнар! Сколько их в Риге! В таком положении знать одно имя – это все равно, что не знать ничего»...

– Покажите мне хоть фотографии Ставинского, – вздохнул он.

Но его ждал новый удар. Ольшевский сказал, что его фотографии Татьяна, по-видимому, сожгла в последний вечер. В альбоме их нет, а они там были всегда. Следователь при осмотре камина обнаружил в нем обгоревшие уголки каких-то фотографий.

– Какая досада! Зачем же она это сделала! – вырвалось у Борисова.

– Очевидно, в последние минуты своей жизни Таня меньше всего думала о том, что фотографии Петра кому-то нужны будут больше, чем ей... – В голосе Ольшевского слышалась горькая ирония.

Ольшевский принес альбом в красном сафьяновом переплете с серебряными резными угольниками.

– Хоть карточки Татьяны посмотрите, – предложил он, раскрывая альбом. Он склонил голову низко-низко, пытаясь рассмотреть снимки, и Борисов только сейчас обратил внимание, что на нем очки с очень выпуклыми стеклами.

– Я почти ничего не могу различить... Катастрофическое падение зрения. Вот уже два года, – смущенно сказал он, как бы оправдываясь. – Но вы говорите, что там изображено, а я буду комментировать на память.

Просматривая альбом и слушая объяснения Ольшевского, Борисов подумал, что, пожалуй, бесполезно показывать старику фотографию Мартового, хотя она и увеличена до размеров открытки. Но все-таки он попросил его посмотреть.

Ольшевский долго всматривался в снимок, вертел его так и сяк, потом вздохнул:

– Нет, это не он. Вот брови... Я их вижу... У него были брови трагика... Это лицо круглое, а у Петра было продолговатое, романского типа. Однако... Эх, не вижу глаз... Что-то все же есть, и, вместе с тем, непохож. У него была спортивная фигура... примерно, мой рост... Слишком много времени прошло... А вы знаете, мне кажется, я бы его узнал по голосу. Он говорил негромко, но всегда с апломбом... В голосе чувствовалась высокомерная небрежность и в то же время – сила... Одну минуточку! Я вспомнил об Айнаре! – засуетился старик. Он подошел к шкафу, постоял, подумал, прикоснувшись пальцами к голове, потом перевел взгляд на Борисова: – Кажется... Впрочем, нет... Да, я вспомнил, откуда Таня знала этого Айнара. Его отец продал отцу Тани магазин. Это было еще в двадцатые годы. А когда Таня уже была взрослой, Айнар приходил к ним и просил Владимира Ивановича порекомендовать его на работу в какую-то фирму. Что тот и сделал. А через несколько лет, уже зимой сорок первого года, Таня встретила его на улице и познакомила с Петром.

– Какой же магазин?

– Вот я этого не могу сказать. У них было три магазина, это кроме прочей недвижимости...

Ольшевский замолчал и машинально гладил сафьяновый альбом.

– Может быть, чаю хотите? – встрепенулся он.

– Спасибо, – рассеянно ответил Борисов.

«Наконец Ставинский из безликой, бесплотной фамилии-символа обрел черты живого, реально существующего человека, – думал Борисов. – Вот здесь сидит тот, кто хорошо знал его в рижский период его жизни. Из всего услышанного можно сделать выводы, что и сейчас Ставинский мог действовать не один. И его возможный сообщник был здесь... в Риге... Но кто он? Как его найти?»

Борисова томила какая-то подспудная мысль, будто он еще не все выяснил... А, вместе с тем, выяснять уже и нечего.

«Вот сейчас я уйду... Уйду от чего-то важного... И тогда уже трудно будет обнаружить и ухватить эту нить...»

И вдруг Борисов вспомнил: Кручинина сказала, что Ольшевский после смерти Татьяны взял ее семейный альбом и все бумаги!

– А документы на покупку недвижимости сохранились? – осенило Борисова.

– Купчие? Как же! Есть. Они вам нужны? Но там купчие на все три магазина. Как установить нужную?

– Ничего! Попытаемся, Георгий Станиславович, – повеселел Борисов.

И когда старик вошел в комнату, держа в руках красную папку, у Борисова уже сложилась примерная схема поиска. Но как зыбка все же была надежда на успех! Они вместе развязали шелковые тесемки. В папке было два отделения.

– Справа – мои ценные бумаги, а слева – Татьяны. Доставайте, смотрите сами, что вам нужно.

Ольшевский уселся напротив и подпер руками подбородок.

– Можно, я на время возьму купчие? – спросил Борисов.

– Да, да, на время возьмите. Хотя все эти документы, конечно, навсегда потеряли свое значение, но это память... В этой кучке праха – вся жизнь...

Ольшевский поправил очки на переносице.

– Почему пожилой человек становится сентиментальным? Как вы думаете? – Он вопросительно смотрел сквозь толстые стекла своих очков.

– Право, не знаю, – ответил Борисов, предполагая, что старик сейчас будет пояснять свою мысль.

Однако Ольшевский промолчал.

«И как при таком зрении старик мог разобрать, что написано в моем удостоверении? Поверил на слово? Или его убедил красный цвет обложки?» – подумал Борисов, выйдя на улицу. Во внутреннем кармане его пальто лежал конверт, где были купчие на покупку недвижимости, составленные на имя отца Татьяны – Браварова Владимира Ивановича. В них была заключена последняя надежда...

С запада быстро надвигались громады синих туч. На их фоне, будто падая, плыл шпиль Гертрудинской церкви, а над ним в бесконечном хороводе стремительно носились крикливые галки. Старый дворник звонко долбил пешней темный лед на тротуаре – привычно и размеренно...

30

Итак, Ольшевский не признал в Мартовом Ставинского. Неужели Ставинский настолько изменился, что его нельзя узнать?

А купчие были составлены на латышском языке, и их переводом занялся Руткис. Он впервые видел такие бумаги. И ему не верилось, что эти музейные документы могут сейчас сослужить службу.

Из купчих было видно, что отец Татьяны в двадцать втором году одновременно купил три магазина. Один у Карла Брандиса, другой у Валдиса Зиргуса, а третий – у Арнольда Леймана. Следовательно, разыскиваемый Айнар должен носить одну из этих трех фамилий и соответствующее отчество.

Леймана с именем Айнар, подходящего по возрасту, в Риге не оказалось. Айнар Брандис работал машинистом электровоза на линии Рига – Вентспилс. Отец и дед этого Айнара всю жизнь были рабочими паровозного депо. Зато Айнаров Зиргусов оказалось трое.

Один из них работает экспедитором на ткацкой фабрике «Мара» и в первую декаду февраля был в командировке в городе Иванове – «выколачивал пряжу». Другой Зиргус – художник-самоучка – работает в «Ригпромторге» оформителем витрин промтоварных магазинов. С пятого по восьмое февраля был на бюллетене. Третий Зиргус – преподаватель политехнического института.

Как известно, убийство произошло в период зимних каникул. Однако каникулы полностью не освобождали преподавателей от работы в институте. Но Зиргусу предоставили возможность использовать каникулярное время для работы над диссертацией.

И получалось так, что теоретически каждый из троих мог побывать в Пасечном в день убийства Лунина.

По анкетным данным, ни один из Зиргусов-старших не был владельцем магазина и вообще какой бы то ни было значительной недвижимости. Отец Зиргуса-экспедитора был простым крестьянином. Отец художника занимал скромную должность в Латышском национальном банке, а отец преподавателя был депутатом Сейма.

Таким образом, казалось, что нужного Зиргуса среди этих троих не было. Между тем, отцы художника и преподавателя могли владеть магазином, а уж потом занимать любую должность. Возможно, последние данные и отражались в анкетах.

И если трудно было проверить двух последних, городских жителей, то биографические данные экспедитора не вызывали сомнения. Когда же из числа подозреваемых отсеялись два человека, Борисов решил использовать против остальных улики, обнаруженные в доме Лунина.

Одной из улик была дафния. Оказалось, что аквариум есть только у Зиргуса-художника. Проверить, кто из них чинил часы, было гораздо сложнее. Борисов был готов и к тому, что хитрый враг вообще не понесет часы в ремонт – он просто их выбросит.

В кабинет, где работал Борисов, без стука вошел Руткис:

– На ваш запрос харьковчане отвечают телефонограммой: «В указанный вами период Мартовой находился в командировке в Киеве».

– Так! – встал из-за стола Борисов и взмахнул бумажкой. – Сходится, Имант! Вот у меня заключение из Чимкента с места работы Псарева. Его отпуск как раз приходится на то время, когда Мартовой был в командировке в Киеве. Следовательно, они могли там встретиться. Показания Псарева подтверждаются! Случайность? Возможно. Их было в нашем поиске предостаточно, но этот штрих – уже кое-что существенное...

Руткис блеснул глазами:

– Может, пора идти на приступ крепости, товарищ подполковник?

– Нет, лейтенант, – спокойно возразил Борисов, – негоже торопить события... козырей у нас еще маловато... Ведь Мартовой ужом будет извиваться, доказывая свою непричастность к убийству. На месте преступления он не был, это факт, и от этого факта никуда не денешься. Надо подойти к нему окольным путем, но юридически доказательно. И в этом нам должен помочь Айнар, сам того не ведая.

– А вдруг все эти Айнары – сущие мифы? Может, зря теряем время?

– Другой версии у нас нет, Имант. Нужно быть последовательным: если мы решили сделать ставку на показания Ольшевского, то доведем расследование до конца. Если этот ход заведет нас в тупик – начнем все сначала.

Борисов положил в стол телефонограмму.

– Вот что, Имант, организуйте проверку на такой предмет: первое – не получали ли наши подопечные телеграмму из Харькова или близлежащих пунктов; второе – не было ли в интересующее нас время телефонных переговоров у них с Харьковом?

– Понимаю, товарищ подполковник.

– Допустим, что Мартовой – это Ставинский. Как он поведет себя критическую минуту, если на него навалится угроза разоблачения? Как он вызовет этого Айнара? Телеграммой или телефонным разговором? Мне кажется, что наличие того или другого решает все, ибо нельзя же допустить, что миром правит только слепая случайность!

– И домой, в Москву? – улыбнулся Руткис.

– Погодите, погодите, Имант. Благодушие – наш злейший враг. Ставинский и Айнар еще щурятся от солнца... Впрочем... – Борисов вдруг сдвинул брови, будто что-то вспоминал, и, машинально помахивая карандашом, невидящим взглядом смотрел на Руткиса. – Впрочем, – Борисов легонько, но со значением хлопнул ладонью по столу, – как бы там ни было, у меня заготовлен план... так сказать, марш-маневр. Если среди этих двух Зиргусов один «наш», то завтра-послезавтра я попробую поставить Ставинскому мат.

– Каким же образом? – удивился Руткис. – Ведь только что у нас для этого кое-чего не хватало...

– Пока это секрет. – Борисов лукаво посмотрел на Руткиса. – Но пусть он вас вдохновляет... Ну, значит, распорядитесь, чтобы собрали сведения на почтах и сразу же возвращайтесь.

Проверкой было установлено, что четвертого февраля Харьков вызывал на телефонный разговор Зиргуса-художника. Разговор состоялся в шесть часов вечера. Это зафиксировано в форме № 5 на почте по месту его жительства.

– А как преподаватель? – спросил Борисов нетерпеливо.

– Представьте себе, что и преподаватель держит связь с Харьковом. Третьего февраля он получил телеграмму из Эсхара Харьковской области... И еще одну – пятого марта.

– Из Эсхара? Ловко! Это примерно в сорока километрах от Харькова. Так... А вы знаете, что означает это слово? Это аббревиатура: «Электростанция Харькова». Неплохо... Мол, телеграфирует коллега по делу. Быть может, тоже ширма?..

Борисов закурил и сосредоточенно молчал. Руткис машинально перелистывал железнодорожный справочник, лежавший на краю стола.

– Вот что я думаю, Имант...

Борисов четко стал излагать возникшую мысль.