Текст книги "Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15 (СИ)"

Автор книги: Данил Корецкий

Соавторы: Анатолий Кузнецов,Николай Коротеев,Лазарь Карелин,Теодор Гладков,Аркадий Ваксберг,Лев Корнешов,Лев Квин,Иван Кононенко,Вениамин Дмитриев,Владимир Масян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 178 страниц)

22

Поезд мчался по местам великой битвы, отгремевшей двадцать два года назад. Давно трудолюбивые руки бывших воинов убрали с полей десятки километров колючей проволоки, переплавили сотни мертвых искореженных танков, изрубили березовые кресты на могилах чужеземных пришельцев, чтобы кормилица земля обрела первозданный вид. Эта земля дыбилась от разрывов снарядов и бомб, дрожала под гусеницами танковой армады Гудериана, слышала пронзительный вой наших «катюш», лай зениток, трескотню автоматов и стоны раненых. В этой земле был похоронен «Тайфун»[2] 2
  «Тайфун» – так называли немцы операцию по взятию Москвы.


[Закрыть].

Подполковник Борисов ехал в Ригу. Он сидел у окна и курил. Солнце, красное и уже остывшее, медленно катится по щербатой кромке потемневшего леса; оно уже не слепит, и Борисов смотрит на него. Остались позади Нахабино, Снегири, Истра...

Мысли невольно убегают в прошлое... В то время Борисов был в составе конников генерала Доватора, которые совершили беспримерный рейд в тылу врага.

Это было тяжелое для страны время. Немцы рвались к Москве. Напряжение сторон достигло небывалой силы, и порой казалось, что заколебались весы истории. Но здесь, под Москвой, лопнула фашистская тетива, и откатился враг, отмечая свой путь горящими танками, разбитыми орудиями и тысячами трупов...

Поезд торопливо бежал на запад.

Борисов вспомнил, как, зажав в руке погасшую сигарету, взволнованно шагал по кабинету генерал Ларионов. Ларионов ни в чем его не упрекал, но это молчание Борисов воспринимал острее, чем самый сильный разнос. И его вина, которая, в сущности, была только косвенной, в собственном сознании непомерно вырастала. Но когда он шел к генералу, у него уже наметился план действий, и он ждал, пока генерал заговорит первый. Очевидно, Ларионов это заметил и, перестав мерить шагами кабинет, остановился против Борисова и спросил своим обычным деловым тоном, как он намерен продолжать поиск. Борисов изложил свои план, и Ларионов согласился, что надо ехать в Ригу.

Борисов принял такое решение без колебаний. Он смутно чувствовал, что убийство Лунина каким-то образом связано с этим городом. Это предположение базировалось на трех факторах, которые между собой соединила его поездка в Куйбышев. Жена Сомова сказала, что Петр – а это, конечно, Петр Ставинский – был пианистом из Риги, – это раз. Во-вторых, у Ставинского там была жена. И, наконец, совершенно непонятно, как с этим связывается то обстоятельство, что Оля и Сергей учатся в Риге. Эти три фактора, соединенные между собой, уже о чем-то говорили.

«Но факты может регистрировать даже препарированная нога лягушки, которую дразнят током, а вот делать обобщения и выводы гораздо труднее», – вспомнил Борисов, как шутил полковник Серов – один из его учителей.

Как бы то ни было, «вилка» сузилась: предполагаемый убийца – Ставинский, так как тщательной проверкой было установлено, что Сомов после отпуска в августе 63-го года до последнего времени не имел на работе ни дня прогула и ни разу не был на больничном.

Конечно, если бы удалось допросить Сомова, то сведения о Ставинском были бы гораздо полнее. Насколько они повлияли бы на ход поиска – об этом теперь можно только гадать; но, во всяком случае, Сомов кое-что знал о довоенном прошлом своего дружка: откуда родом, где учился или работал, кто родители; возможно, знал его планы на послевоенную жизнь. Кроме того, он мог бы опознать Ставинского, если бы тот оказался среди подозреваемых.

Перед самым отъездам в Ригу Борисов получил письмо от Яновского. Уже после его возвращения в Москву Яновский обнаружил в архиве показания свидетеля Алешкевича.

«...И мне не дает покоя Ваше дело... Хочу помочь... Продолжаем «раскопку архивных курганов»...

Суть показаний Алешкевича сводилась к следующему.

Дочь Алешкевича – Ксения – до войны училась в Московском педагогическом институте. После его окончания в 1940-м году она вернулась в Мозырь и стала преподавать в школе. В период оккупации, летом сорок третьего года, среди оккупантов она увидела некоего Петра, ухажора своей московской подруги. С Петром она познакомилась у нее на вечеринке. Это был симпатичный веселый парень; он весь вечер играл на пианино.

Теперь Петр носил немецкую форму. Ксения не могла допустить мысли, что он пошел на службу к оккупантам. Легче было предположить, что это советский разведчик. Своими соображениями Ксения поделилась с руководителем подпольной комсомольской группы. За Петром установили наблюдение и обнаружили, что он пытается завязывать знакомства среди местного населения. Ксении было поручено вступить с ним в контакт и осторожно разузнать, что бы это могло означать, – возможно, он ищет связи с подпольщиками? Для какой цели? О задуманном доложили командиру партизанского отряда, базировавшегося в районе Мозыря. Он одобрил.

И вот Ксения «узнала» Петра на улице. Он обрадовался, увидев знакомую. После нескольких встреч Петр, наконец, признался, что немецкая форма – это маскарад. Вот уже два года он выполняет спецзадание, находясь в зондеркоманде Кристмана. Недавно погиб его связной, и он не может передавать сведения своему начальству. Если бы можно было связаться хотя бы с партизанами, он пошел бы на это.

С этого свидания Ксения летела на крыльях. Руководитель подпольной группы был очень рад, что в зондеркоманде есть свой человек. Ксения познакомила его с Петром, и тот сказал ему о готовящейся карательной операции против деревни Рогачики.

Это сообщение было немедленно передано в партизанский отряд, и немцы, прибывшие в Рогачики на двух машинах, не застали в деревне ни одного жителя, – их предупредили партизаны.

После этой операции Петру стали доверять. Никто тогда не знал, что «набег» на Рогачики был просто инсценирован, чтобы укрепить веру подпольщиков в Петра.

Однажды Петр сообщил, что такого-то числа будет проводиться карательная операция против деревни Медяничи под руководством самого Кристмана. Захватить Кристмана было заманчиво, и командир партизанского отряда решил заранее вывести отряд из леса, разместить его в деревне и сразу же ударить по карателям, как только они покинут свои машины.

Чтобы еще раз проверить Петра, оперативность которого начала вызывать подозрение, командир отряда поручил Ксении рассказать Петру о своем намерении.

Командир пошел на хитрость и, прежде чем приблизиться к окрестностям Медяничей, выслал туда с разных сторон разведку, которая обнаружила засаду. И партизаны без шума ушли.

Немцы поняли, что их план окружения и истребления партизанского отряда провалился. Тогда они схватили Ксению, которая не успела уйти из Мозыря. Не было сомнения, что на нее указал Петр. Ксения держалась стойко до конца и не выдала ни остальных подпольщиков, ни членов их семей. Она была расстреляна перед уходом зондеркоманды из Мозыря.

Во время ареста дочери Алешкевич был у родственников на другой улице. Узнав о случившемся, он домой не вернулся и скрывался до прихода наших войск. Фамилию Петра он не помнил, но со слов дочери знал, что тот был как будто переводчиком...

В заключение Яновский делал вывод, что упомянутый провокатор, по всей вероятности, – Ставинский.

Итак, показания Алешкевича подкрепляли предположение Борисова, что Ставинский мог быть в группе Пашена.

Получив это письмо, Борисов решил на некоторое время задержаться в Москве, чтобы проверить, действительно ли Ставинский жил здесь до войны. Подняв довоенные архивы адресного бюро, он удостоверился, что Ставинский Петр Аркадьевич, 1917 года рождения, русский, проживал в Москве по ул. Малой Бронной с июля 1932 года по декабрь 1940 года. Он жил вместе со своим отцом, Ставинским Аркадием Александровичем.

Ставинский – русский, следовательно, если перед самой войной он и жил в Риге, то, когда началась война, его призвали бы в армию в первую очередь. Опять пришлось обратиться в Военный архив. Да, Ставинский был призван в армию 24-го июня 41-го года в Москве, а уже в июле пропал без вести. И в документах призыва значился этот московский домашний адрес. Там также было сказано, что Ставинский не пианист, а драматический артист. Получалась путаница. Тот ли это Ставинский или другой? В данных его прописки не было указано ни место его учебы, ни профессия. Но Ставинский-предатель был пианистом. Это подтверждали три незнакомых друг с другом человека. И Борисов решил побывать в консерватории и в институте имени Гнесиных. Но Ставинский никогда там не учился. В средних музыкальных учебных заведениях такого ученика тоже не было. Оказалось, что Ставинский в 1940 году окончил театральное училище в Москве и был направлен на работу в Саратовский театр, но по назначению не поехал. И след его терялся, вплоть до призыва в армию. Можно было предположить, пусть с натяжкой, что Ставинский, выписавшись из Москвы, поехал в Ригу, перед самой войной почему-то вернулся и здесь был призван в армию, не успев даже прописаться.

Его отец умер в 1955 году. В доме на Малой Бронной жили все новые жильцы. Ставинского-сына никто не знал. Круг на этом замыкался. И опять выходило, что все-таки надо было ехать в Ригу...

...«Однако уже поздно, – подумал Борисов, – нужно спать». Неутомимо и умиротворяюще стучали колеса... Борисов поднялся и взглянул в окно. Где-то над крышами вагонов сияла луна, высекая на снегу мириады светлячков-колючек; взлетали и падали телеграфные провода...

23

Борисов был приглашен в кабинет заместителя председателя республиканского Комитета госбезопасности генерала Строниса.

Несмотря на то, что было только начало марта, створка окна была приоткрыта; влажные и холодные струи воздуха играли тяжелой сетчатой портьерой в красно-синих шашках и шевелили листки бумаги на столе. На другом подоконнике стоял вазон из синего чехословацкого стекла с красными живыми гвоздиками.

В кабинете было прямо-таки неприятно прохладно, но генерал чувствовал себя, как говорится, в своей стихии. Отличный спортсмен, лыжник и яхтсмен в молодости, он и теперь старался не терять спортивную форму; однако он заметил, что Борисов покосился на окно, и спохватился;

– Вам не холодно, товарищ Борисов? – встал и закрыл окно. Не спеша надел очки в тонкой золотистой оправе и тщательно заправил за уши дужки, взял со стола лист бумаги, мельком взглянул на него и опять положил. Он всегда давал собеседнику возможность освоиться, чтобы тот мог настроиться на спокойный лад и упорядочить свои мысли.

– Значит, хотите поработать здесь? – спросил он наконец.

– Да, попробую позондировать почву.

– У вас есть какие-нибудь наметки, схема?

– Нет. Просто ваш город оказался в эллипсе рассеивания, как говорят артиллеристы.

Стронис уже знал о цели приезда Борисова и хотел было подключить к этому делу своих сотрудников, но Борисов решил не перепоручать другим то, что мог сделать сам. Стронис очень ценил в людях самостоятельность, но в данном случае Борисов не учел специфики работы в местных условиях, и потому это хорошее качество не гарантировало успех поиска.

– А я, товарищ подполковник, все же назначаю вам помощника, – сказал он. – Отличный парень, кроме всего прочего.

– Раз вы все-таки решили, – развел руками Борисов.

– Дело не в том, что я так решил, – улыбнулся Стронис. – Это не Россия, не Украина... Это Латвия. Язык – вот что вы не учли, товарищ подполковник.

– Верно, товарищ генерал, не учел, – согласился Борисов. – Но вообще, я полагал, что по-русски говорят все.

– Говорят-то говорят... Но это, если захотят говорить. А если нет? Как тогда быть? Я имею в виду, конечно, людей пожилых, с этакой старой закваской. В ходе поиска вам наверняка и с такими придется сталкиваться.

...Стронис протер очки и снова надел. Посмотрел на Борисова своими зеленоватыми глазами.

– Вот представьте себе такую ситуацию, – продолжал он. – Вы пришли в семью. Все говорят с вами по-русски, приветливы, словоохотливы. Вы довольны. И вот в тот самый момент, когда, допустим, жена, припомнив неожиданно что-то, уже хочет вам об этом рассказать, муж бросает ей несколько слов по-латышски, сохраняя добродушную мину. И все. Разговора у вас не получается. Но когда с вами рядом сидит лейтенант Руткис, этого не произойдет.

– Товарищ генерал, мне все ясно, с вами согласен.

Стронис снял телефонную трубку и сказал несколько слов.

Вскоре в кабинет вошел очень красивый молодой человек в хорошо отутюженном темно-коричневом костюме. Он на мгновение задержал свой внимательный взгляд на лице Борисова. «Как сфотографировал», – отметил тот про себя.

Стронис их познакомил.

– Товарищ лейтенант, вы поступаете в полное распоряжение нашего гостя, – сказал Стронис. – Садитесь.

– Есть, товарищ генерал.

Было видно, что Иманту Руткису уже известно, зачем его вызвал Стронис.

– Ну что ж, будем работать вместе, товарищ лейтенант, – улыбнулся Борисов.

– Товарищ подполковник, где вы остановились? Простите за любопытство, – поинтересовался Руткис.

– Пока нигде. Я приехал сюда прямо с вокзала.

– Если не возражаете, я вас приглашаю к нам. У нас четыре комнаты, а нас осталось трое: я, мать и отец. Младший брат в армии. Согласны?

– Согласен, если не стесню ваших родителей.

– Ну что вы!

– Хорошо. Спасибо. Это даже удобно, потому что мы с вами сможем общаться и вне службы.

– Я как раз об этом и подумал. Все вопросы можно будет решать в любое время. Живем мы в центре.

24

После женитьбы Оля и Сергей сняли меблированную комнату недалеко от института, в начале улицы Кирова. Перейти парк – и дома. Это было очень удобно. После суеты общежития они были рады тишине, уединению и покою.

Но теперь эта благотворная тишина действовала на Олю удручающе. Тяжелое горе угнетало ее; она захандрила и часто плакала. Стала хуже заниматься – ее отвлекали мысли о нераскрытом преступлении. Порой ей казалось, что никому нет дела до ее горя, что, кроме нее, все уже забыли о случившемся и убийцу давно перестали искать. И только любовь Сергея спасала ее от отчаяния.

По ночам она плохо спала.

– Почему ты не спишь? – ласково спрашивал Сергей. Оля прижималась к его лицу щекой и плакала.

– Оленька, перестань, милая... я понимаю... Успокойся... Найдут убийцу, обязательно найдут, – разгадав ее мысли, утешал Сергей.

Оля часто вспоминала день похорон.

Пасечное никогда, наверное, не видело такой многолюдной похоронной процессии.

Кладбище завалило снегом. И если бы не деревянные обелиски и кресты, – не сыскать бы проходов между могилами. Над самым обрывом темнела развороченная земля. Люди устремились туда уже не стройной колонной, а вразброд. И пролегли меж могил, запетляли утоптанные стёжки, осевший снег чуть потемнел, примятый десятками ног, людские ручейки сплелись в тугое кольцо вокруг черной ямы, опоясанной бруствером рыхлой, еще не успевшей застыть на морозе земли.

В низине, где лежало Пасечное, уже зашевелились синие тени вечера. А здесь, на Грустной горе, в лучах заходящего солнца еще красным светом горели стволы старых сосен, вставших в почетном карауле у гроба.

Кончились речи... Кончилось прощание... Повис на веревках заколоченный, обтянутый красным кумачом гроб... Яма, похожая на окоп, принимала отца. Отец опускался туда без оружия. Этот последний в его жизни окоп отныне становился его постоянным укрытием...

Однажды вечером раздался звонок. Хозяйка заглянула в дверь:

– Оля, это к вам...

Оля вышла в переднюю. Перед ней стоял незнакомый мужчина в темном драповом пальто с каракулевым воротником, и на его бровях быстро таяли хрупкие снежинки.

– Здравствуйте. Мне нужна Мартовая Ольга Анатольевна.

– Я Мартовая. Что вам? – испуганно спросила Оля, тревожно крикнула:

– Сережа!

– Да вы не волнуйтесь, – с мягкой улыбкой оказал Борисов. – Мне нужно с вами поговорить. Вот мое удостоверение...

Оля провела его в комнату.

Здесь был порядок. Даже непохоже, что здесь жили студенты – народ беспокойный и неряшливый, – им всегда некогда. В открытой тумбочке аккуратными стопками лежали учебники и два тома Пушкина. Сверху стоял новенький телевизор «Рекорд». «Очевидно, первая семейная покупка», – отметил про себя Борисов. В комнате еще стояли поблекшая диван-кровать, стол, пара стульев и старинный гардероб. Комната была небольшая.

– Как устроились, молодожены? Сколько платите?

– Двадцать рублей. Со светом. – Сергей охотно рассказал, как они тут живут.

Борисов заметил, что он явно избегает волнующей темы. И подумал: «Такое радостное событие – свадьба – совпадает у них с трагическими воспоминаниями»...

– Нашли убийцу? – наконец, не выдержала Оля.

– Пока нет, – вздохнул Борисов. – Но поиск привел меня сюда. – И Борисов рассказал о гибели Сомова, о его жене, помнившей, что его друг – Ставинский – был пианистом из Риги.

– Это обстоятельство и еще то, что вы учитесь здесь, и заставило меня приехать в Ригу. Возможно, у Ставинского были основания предполагать, что Лунин мог его здесь опознать, если приедет к вам в гости. Отец собирался к вам?

– Да, он хотел приехать весной опять, – сказала Оля.

– Так он уже был здесь?

– Два года назад. Заходил и в институт, и в общежитие.

– Ну вот. Ставинский, конечно, сменил фамилию, а может быть и профессию. Сторож, гардеробщик, преподаватель, знакомый или родственник вашей квартирной хозяйки, бывающий у нее, – все могут им оказаться. А вы кому-нибудь говорили о предполагаемом приезде отца?

– Конечно. Кто же знал, что это будет иметь такие последствия! – развел руками Сергей.

– Нет ли среди ваших знакомых пианиста? Вообще музыканта?

– Нет! – в один голос ответили оба.

– Ну что ж, будем продолжать искать убийцу. На чем-нибудь он все же споткнется. Думайте и вы хорошенько. Вспоминайте и анализируйте встречи, разговоры. А что пишут из Харькова? – Борисов повернул разговор.

Сергей достал два письма от матери. Борисов попросил почитать.

Нина Дмитриевна писала, что Мартовому предложили, наконец, более спокойную работу – в СМУ, но он пока воздерживается принять это предложение. Решил повременить, пока Сергей окончит институт, потому что зарплата прораба его сейчас устраивает больше, чем собственное спокойствие. «Вообще, стал он нервным, спит плохо, просыпается от каждого шума... Приходили из милиции, беседовали и со мной, и с ним. Майор оказался из одной с ним дивизии. На радостях даже выпили. Вспоминали фронт, молодость, направление главного удара в Белоруссии, бои за Польшу... Отец после этого разговора немного встряхнулся, повеселел, несколько дней ходил бодрым, потом опять началось все сначала – надломило и его общее семейное горе», – заключала Нина Дмитриевна.

– Да, такие потрясения не проходят даром, – вздохнул Борисов, возвращая письма. – Я вас очень прошу, Оля и Сережа, если что-нибудь вызовет у вас подозрение или даже малейшее сомнение, сразу ставьте об этом меня в известность. Вот это мой рабочий телефон. Если меня на месте не будет, расскажите все тому, кто будет говорить с вами вместо меня. Мне передадут. А это мой домашний телефон и адрес. Беспокойте в любое время, не стесняйтесь. Ваша помощь мне очень нужна... Значит, договорились...

25

Ян Руткис, отец Иманта, был народным судьей, и это обстоятельство в значительной мере облегчало контакт с адвокатом, который мог быть полезен Борисову. Узнав, в чем дело, Руткис остановил свой выбор на адвокате Филанцеве и обещал с ним переговорить... Эта семья потомственных адвокатов обосновалась в Риге еще в конце прошлого века.

Борисов просматривал свежий номер журнала «Огонек», когда в дверь заглянул Ян Руткис.

– К вам можно?

– Да, да, пожалуйста.

Руткис сел на стул, потянулся к пачке папирос:

– Разрешите? Только что звонил Филанцеву. Не вдаваясь в подробности, сказал ему о вашем желании с ним встретиться. Он ждет вас через час-полтора. Завтра понедельник, и его не поймаешь. «Куй железо, пока горячо». Так, кажется, говорит русская пословица.

– Чудесно! Большое вам спасибо. – Борисов встал и потер руки. – Сейчас одиннадцать... Будем собираться.

Через час он с Имантом Руткисом уже поднимался по широкой лестнице старинного жилого дома. Косой луч солнца, пронзавший витражное окно на лестничной площадке, освещал потемневшую от времени медную табличку на дверях квартиры № 4.

«Господин Филанцев А. В., адвокат», – прочел Борисов четко выгравированную надпись по-русски. «Господин... Еще от тех времен».

На звонок вышла пожилая седая женщина в строгом черном платье с филигранной брошью.

– Товарищ Борисов? – спросила она.

– Да, Борисов.

Женщина поздоровалась и, пропустив их в переднюю, предложила раздеться. Потом, дотронувшись до чуть приоткрытой двери, сказала:

– Пожалуйста, муж вас ждет.

Из-за стола поднялся невысокий, полный мужчина лет шестидесяти. Нижнюю часть его розового лица обрамляла аккуратно подстриженная эспаньолка. Здороваясь, он чуть наклонил голову, и Борисов увидел среди стриженных ежиком волос небольшую лысину. Словно в пшеничную стерню кто-то положил розовое блюдечко.

На добродушном лице адвоката сверкнул неожиданно острый оценивающий взгляд. Жестом радушного хозяина он указал гостям на два массивных, обитых черной тисненой кожей, резных кресла.

Такой же, как кресла, крытый темным лаком письменный стол и два книжных шкафа с толстыми, тронутыми витиеватым орнаментом стеклами. На столе, сбоку – бронзовая «Фемида» простирает над письменным прибором чаши весов. У ее ног, в пьедестал вделан циферблат с остроконечными позолоченными стрелками.

И сам хозяин кабинета, и вся обстановка, окружавшая его, разительно напоминали Борисову какой-то кинофильм, повествующий о дореволюционном прошлом России. И эти кресла... Для посетителей... Они стояли вполоборота к столу, так сказать, в своем рабочем положении, будто еще вчера в них сидели какие-нибудь фабриканты или владельцы магазинов. Здесь, очевидно, все было таким же, как и четверть века назад, и как-то не верилось, что этот кабинет давно уже не отвечает своему назначению и его хозяин принимает клиентов за обыкновенным, обшитым фанерой, столом в юридической консультации.

И в этой атмосфере старорежимного, удивительного своей стабильностью духа как-то чуждо выглядела шеренга одинаковых книг в темно-вишневом переплете, выстроившаяся на видном месте в книжном шкафу, – полное собрание сочинений Ленина.

Другой на месте Борисова, возможно, усомнился бы в успехе визита, посчитав хозяина приспособленцем. Но со слов Иманта Руткиса Борисов знал, кто перед ним. Арсений Витальевич Филанцев еще в трудное для Латвии время правления Ульманиса показал себя с самой хорошей стороны. Блестяще выигранным в 1939 году процессом, на котором Филанцев доказал невиновность двух коммунистов, обвиняемых в террористическом акте, он снискал признание среди прогрессивных сил. Из адвоката он на время превратился и в дотошного следователя, добрался до истоков преступления.

Вот почему Борисов, стряхнув с себя наваждение, сковавшее его в первую минуту пребывания в этом музейном кабинете, заговорил без какого бы то ни было предубеждения.

Он рассказал, что ищет некую Татьяну, вдову рижского адвоката. Очевидно, эта женщина в сорок первом году была достаточно молодой, если могла заинтересовать двадцатипятилетнего мужчину. Но поскольку она уже успела овдоветь, то надо полагать, что ее муж умер незадолго до войны. Борисов попросил Филанцева подсказать, кто бы это мог быть.

Еще слушая Борисова, Филанцев что-то обдумывал. И, когда Борисов кончил,сказал:

– Когорта юристов в Риге и сейчас не столь велика, чтобы мы не знали друг друга, а до войны и того была меньше. Помню я хорошо, что перед войной умер Ян Приеде, потом – Бруно Баугис. Простите, просто щеголяю памятью. А вот за год до войны скончался Радимир Николаевич Ольшевский. Именно он оставил молодую вдову – Татьяну Владимировну.

– Что вы можете о ней сказать? – спросил Борисов.

– Прежде всего – это была красавица. Очень молодая. Сейчас я припомню, сколько ей было в сороковом году...

– В том году, когда она овдовела?

– Да, конечно. Но я имел в виду сороковой год вообще. Это, если можно так выразиться, своего рода грань, разделившая два исторических периода в жизни нашей республики. Вот и принято вести отсчет времени «до» и «после» сорокового.

– Понимаю. Грань между старой жизнью и новой.

– Совершенно верно. Для многих этот год стал весьма и весьма значительной вехой в жизни. В том числе и для Ольшевской. – Филанцев что-то прикинул в уме, прищурив правый глаз. – Так вот, товарищ Борисов, Татьяне Владимировне в этом знаменательном году было года двадцать два – двадцать три, не больше. Да-с... А что вас, собственно, интересует в ее биографии? Я хорошо знал эту семью. До сорокового, конечно...

– Расскажите, что помните, Арсений Витальевич, – попросил Борисов.

Филанцев немного подумал, собираясь с мыслями, и продолжал:

– Ее родные приехали в Ригу из России сразу же после Февральской революции. Я их не знал. Они погибли в 35-м году в автомобильной катастрофе. Мое знакомство с Татьяной произошло в тридцать шестом году на ее свадьбе, когда меня пригласил к себе мой коллега Радимир Ольшевский... Карл Маркс сказал, что самый продажный человек– это адвокат... Но ставлю пари на черного петуха – если бы ему довелось познакомиться с Ольшевским, то он задумался бы над своей категоричной формулировкой, – Филанцев задорно подмигнул, – ибо Ольшевский был честнейшим, бескорыстнейшим человеком. Попадись другому за женой такое богатейшее приданое: консервный завод, комбинат по изготовлению бекона на экспорт, два-три магазина и еще что-то, он забросил бы адвокатуру к чертям и кутил бы напропалую. А он поступил иначе. Продолжая вести дела богатых семейств, он в то же время открыл филиал своей конторы, где два его помощника только тем и занимались, что давали бесплатные консультации беднякам. Сам он нередко безвозмездно выступал в суде, защищая неимущих клиентов. И в этом, должен я вам сказать, не было никакой бравады. Но, к сожалению, хорошие люди долго не живут, – улыбнулся Филанцев. – В начале мая сорокового года Радимир катался на яхте по Рижскому заливу и случайно упал в холодную воду, простудился. Крупозное воспаление легких уложило его в могилу. Был он года на три-четыре старше меня. Вчерашние знакомые и друзья Радимира ринулись к молодой вдове с предложениями руки и сердца. Но... дом на улице Стабу погрузился в глубокий траур – там никого не принимали. В том числе и меня, хотя я меньше всего способен был играть роль поклонника, у меня росло три дочери, но и вообще... Татьяна Владимировна сделала большую ошибку, отгородившись от мира сего. Были люди, которые чувствовали, что стоят в преддверии больших событий, и, конечно, они могли бы ей вовремя посоветовать обратить недвижимость в звонкую монету. Хотя... Ну что бы это дало в конце концов? – покачал головой старый адвокат. – Вы уж меня извините... Теперь об этом говорить как бы аполитично, но вспоминая то время, я невольно начал мыслить старыми категориями. Одним словом, после известных вам событий на политической арене сорокового года Ольшевская осталась у разбитого корыта. Мало того – в полном одиночестве. Ее поклонники... В общем, из лучших побуждений не будем касаться того спорного времени.

– А ее родственники? Какова их судьба?

– Родственников у нее не было. Только дядя ее мужа – Георгий Станиславович Ольшевский и его небольшая семья. Этот дядя – фигура весьма любопытная. Он тоже, как и племянник, был немного с «левым» уклоном. Сам изрядный театрал, в конце концов организовал народный театр. Снял вместительный зал и давал представления одно за другим. Ставил Горького, Райниса, Упита. В то время в рижских театрах шли пьесы реакционных писателей, восхвалявших богатство и праздную жизнь буржуазии. Из западной драматургии ставили пьесы, построенные на мистике и дешевых любовных интрижках. Так что его полезное начинание в сороковом году было оценено должным образом. Георгия Станиславовича пригласили на работу в культпросвет и поручили руководить драмкружком. После войны он, кажется, продолжал трудиться в этой же области.

– А сейчас он жив? – осведомился Борисов.

– Трудно сказать... Я не встречал его очень давно. Если жив, то ему не менее восьмидесяти лет. А Татьяну Владимировну я видел последний раз... в тот год, когда мы запустили первый спутник... В пятьдесят седьмом... Мы шли с ней по улице Ленина и еще делились друг с другом впечатлениями по этому поводу.

– Перед войной Ольшевская будто бы еще раз вышла замуж? Вы не знаете ее мужа? Он нам, собственно, и нужен. Он поможет нам восстановить кое-какие события...

– Замуж? Что-то не слыхал... Она мне об этом ничего не говорила. Впрочем, видел-то я ее от случая к случаю. Не скрещивались наши караванные пути, – засмеялся Филанцев.

– Где она сейчас живет?

– Там же, в своем доме. Я не думаю, чтобы она его когда-нибудь оставила. С ним у нее связано все. А знаете, как цепко держит человека привычная обстановка! Дома и солома едома! Я в этой квартире прожил всю жизнь, а ведь она никогда не была моей собственностью. До Советской власти мы хозяину платили немалые деньги. Я мог, правда, позволить себе это. Но дело не в том... Сказали бы мне сейчас: переселись в новый, более благоустроенный дом, отдай эти старые гробы, – как выразился один коллега, – в цех реквизита на киностудию в Шмерли, а поставь сюда новейший кабинетный гарнитур – вот, мол, средства для этого, – я бы отверг это предложение. Я люблю то, что меня окружало всю жизнь... В том кресле, где сейчас сидит этот молодой человек, – он кивнул в сторону Руткиса, – за год до своей смерти сидел Ян Райнис. Я тогда еще начинал свою карьеру, но поэт обратился ко мне... За этим столом составлены мои лучшие речи защиты... Не всем, конечно, они спасли жизнь... Да, Татьяна Владимировна не могла переселиться в другое место, – вернулся Филанцев к вопросу Борисова.

– Как найти этот дом? – Борисов взял в руки карандаш.

– А искать не надо. Я сейчас вас доведу. Кварталов пять-шесть.

– Не стоит беспокоиться.

– Какое тут беспокойство! Я все равно сегодня собирался пойти в том направлении, а там – только немного в сторону...

– Ну, если так...

– Вот это и есть бывшая улица Стабу, а ныне – Энгельса, – сказал Филанцев, остановившись на углу. – Видите, там большие деревья? – он указал вдоль улицы. – В том доме и живет Ольшевская. Кланяйтесь ей от меня. Если, конечно, найдете уместным. – Филанцев попрощался и свернул в боковую улицу.

– Что же будем делать сейчас, товарищ подполковник? – спросил Руткис, когда они остались одни.

– Пойдем к Ольшевской. Спросим ее или ее мужа...

– И если им окажется Ставинский?..

– Будем действовать по обстоятельствам. Думаю, что придется брать его сразу.