Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 89 страниц)

– Конечно, – сказал Розен.

– Так вот, Рид, если Проститутку прихлопнули, стоки ведут на восток или на запад?

– Я не знаю. Не знаю, искать ли братьев Кинг или где-то ближе к дому. – Он сделал глубокий выдох, как бы выпуская из себя напряжение, владевшее им все эти часы.

– Это не могут быть братья Кинг, – сказал я.

Он постучал по зубам мундштуком трубки. Это же будет что-то вроде взаимного камикадзе, если мы с КГБ начнем убивать сотрудников друг друга. По молчаливой договоренности мы этого не делали. Агенты «третьего мира», возможно, и приканчивали время от времени какого-нибудь европейца, но не друг друга.

– Но и не русские, – сказал я, – если, конечно, Проститутка не работал на них двойным агентом.

Розен вздохнул.

– С другой стороны, – предположил я, – это могли быть и наши.

– Не изложишь ли эту мысль поподробнее? – попросил Розен.

– Проститутка довольно усиленно разрабатывал одну гипотезу. Он решил, что есть среди нас группа, которая, используя нашу самую секретную информацию, покупает, продает и вкладывает деньги по всему свету. По его прикидкам, эти тайные капиталы превышают весь наш бюджет для проведения операций.

– Ты что же, хочешь сказать, что Проститутку убили люди из управления?

– Они могли потерять миллиарды. Может быть, больше.

Я принимал участие в разработке этого тезиса. Ради Проститутки и ради себя. Если он был добрым часовым на страже против массовой внутренней коррупции, то я, работая с ним, мог оказаться в весьма почетном списке. Однако Розен отрицательно помотал головой.

– Путь в этом направлении пока что никуда не ведет, – сказал он. – Это наихудший вариант сценария. Перед твоим тезисом вздымается немало барьеров.

Я подлил нам обоим еще немного виски.

– Видишь ли, – сказал Розен, – мы ведь, собственно, не уверены, что это останки Проститутки. То, что выброшено на берег в Чесапикском заливе.

– Не уверены? – Я сам услышал, каким эхом прозвучал мой голос.

– У нас есть труп, который вроде бы является телом Монтегю. Но лаборатории не могут дать стопроцентную гарантию, что это так. Хотя есть детали, с которыми следует считаться. Соответствие роста и веса. На третьем пальце левой руки – кольцо святого Матфея. А вот лицо – от него помощи ждать нечего. – Светло-серые глаза Розена, обычно незаметные, сейчас ярко горели за стеклами очков. – У меня язык не повернулся сказать это Киттредж, – продолжал он. – Вся голова разнесена выстрелом. Дуло дробовика всадили ему в рот. По всей вероятности, это был дробовик с укороченным дулом.

У меня не было ни малейшего желания долго задерживаться на этой картине.

– А как у Хью со спиной? – спросил я.

– Спина у трупа сильно повреждена. Такой человек не мог бы передвигаться. – Он покачал головой. – Но мы не знаем наверняка, что у Монтегю была так повреждена спина.

– Но ведь в истории болезни наверняка есть рентген Проститутки.

– Ну, Гарри, ты же знаешь Проститутку. Все записи из лечебного центра он велел передать нам. Он никогда не допустил бы, чтобы информация о нем хранилась где-либо за пределами нашего дома.

– Так что же говорит его рентген?

– Вот тут-то и загвоздка, – сказал Розен. – Рентгеновские снимки не могут найти. – Он вынул изо рта трубку и обследовал табак, тлевший в чубуке. – У нас такая головная боль, какой свет не видывал.

Омега-9

Я мог предугадать следующий вопрос Розена: «Гарри Хаббард, это ты выкрал рентген Проститутки из дела?»

Беда заключалась в том, что я не смог бы ответить на этот вопрос. Я не помнил, чтобы приносил Проститутке что-либо из его медицинской карты. После тридцати лет принятия алкоголя я не мог по требованию вызвать в памяти тот или иной факт – в ней были дыры. Не исключено, что я просто забыл.

Скорее же всего кто-то другой вынул оттуда снимки. Ведь я вполне мог быть лишь одним из мулов, носивших Проститутке горы папирусов из Лэнгли. Могла пропажа снимков объясняться и ППВП – произносится как «пыф», – сокращение, обозначающее в Фирме «Папки, переложенные внутри параметров». На протяжении почти четырех десятков лет ЦРУ непрерывно разрасталось, невзирая на – а может быть, благодаря? – «пыф». Никому и в голову не придет, что папку, которой нет на месте, стибрили, совершив смертный грех. Исчезновение папки скорее всего можно объяснить грехом простительным: ее вытащили, чтобы оберечь кого-то из сотрудников, или, возвращая на место, положили не в тот раздел, или молодой клерк, по уши увязший в сомнительном любовном приключении, мог сунуть бумаги не в ту папку, не в тот ящик, или же теперь, когда все у нас в компьютере, стереть информацию, нажав на кнопку сброса. Наши обычные компьютеры, дружелюбно настроенные к пользователям, готовы так же быстро убрать вас с дороги, как поворот руля старого пузатого автомобиля с четырьмя дверцами.

Короче, рентгеновских снимков Проститутки не было в наличии.

– Не удается нам найти и отпечатки его пальцев, – сообщил мне Розен. – Хотя это, пожалуй, не имеет значения. Рыбы начисто сглодали его пальцы. Что интересно. Есть такая субстанция, похожая на кошачью мяту, она притягивает только рыб, и ею могли смазать ему пальцы. Как следствие – зубатки устремились к желательному месту. С другой стороны, рыбы всегда едят конечности. Так что это может объясняться и естественными причинами. – Он нагнулся к чемоданчику, который поставил рядом с собой на полу, и протянул мне два глянцевых снимка восемь на десять, соответственно левой руки с кольцом и правой руки. – Можно это опознать?

Возможно, из-за того, что фотография была черной, но эти руки могли принадлежать кому угодно; определенно можно было сказать лишь то, что это были распухшие руки человека, слишком долго находившегося в воде. И кончики пальцев были действительно обглоданы до костей.

– Я спросил Киттредж, может ли она опознать руки по этим снимкам, но она просто обезумела. – сказал Розен.

Да, обезумела. Передо мною снова возник тот момент во всей его душераздирающей скорби, когда я просил ее впустить меня в спальню. Какое, должно быть, страдание причинили ей эти увеличенные снимки. Руки Проститутки – когда-то такие ловкие. Теперь горе Киттредж стало мне немного более понятно. Жестокий парадокс, но ее муки не имели никакого отношения к моим – ее страдания существовали отдельно. Эта мысль неожиданно пришла мне в голову – так врач сталкивается с новым и оскорбительным для него предположением: как бы я ни любил Киттредж, не было никакой гарантии, что она любила меня. Это было оскорбительно. Чувствовал ли Эйнштейн, подбираясь к квантовой теории и случайностям в измерении Вселенной, большее волнение?

Однако я же профессионал. А значит – оперативник. Пора было мне об этом себе напомнить. А также о том, что тело мое должно находиться там, где надо. Согбенный или отдохнувший; дружелюбно настроенный или кипящий желчью; лояльный или предатель; способный выполнить задание или недостаточно компетентный, – словом, какой бы ты ни был, – ты профессионал, и та часть твоего ума, которая не помогает выполнить задание, отключается. Если того, что осталось, недостаточно для выполнения операции, все равно ты остаешься профессионалом. Ты явился работать.

– Гарри, – сказал Розен, желая мне помочь, – не все лицо исчезло.

Это не сразу до меня дошло. Потом дошло.

– Что же нам оставили?

– Правую нижнюю скулу. Все зубы с этой стороны отсутствуют. За исключением двух последних коренных. Это совпадает. Проститутка на правой нижней челюсти носил мост, который держался на этих самых двух коренных.

– Откуда тебе известно про мост?

– Ну, друг мой, хотя у нас нет его общей медицинской карты, зато нашли карту дантиста. На рентгеновских снимках, которые там есть, на одном из двух коренных видна маленькая золотая полоска. То же самое и на трупе. Так что эта пломба мертвеца поразительно совпадает с рентгеновскими снимками Монтегю.

– Значит, поразительно совпадает? Тогда почему же не считать, что надо готовиться к похоронам Хью Монтегю?

– Потому что чутье подсказывает мне, что не все в порядке. – Он извиняющимся жестом развел руками, словно весь день препирался по этому поводу со специалистами в лаборатории. Я понял, что, возможно, таких подозрений больше ни у кого нет. – Ничего не могу с собой поделать, – сказал он, – мне не нравится продукт.

Он набил трубку и раскурил ее. Я не стал говорить, пока он заправлялся. Мне, наверно, всю мою рабочую жизнь докучали курильщики трубок. Сейчас в Фирме их не так много, не то что в дни Аллена Даллеса, когда старая данхилловская трубка директора была для многих из нас образцом для подражания, – сколько часов провел я, вдыхая дым от трубок коллег!

– Можешь ты сказать мне, – спросил наконец Розен, – почему у меня такое чувство?

– Это единственный вывод, вытекающий из данностей, – сказал я.

Он это знал. Я это знал. Проститутка научил нас этому. Нельзя доверять частичному доказательству, из которого напрашивается единственный вывод. Категорически нельзя.

– У меня такое впечатление, – сказал Розен, – что тут была проведена косметическая обработка для обмана.

– Можем мы вернуть мяч на игровое поле? – спросил я, и у меня мелькнула мысль – что-то часто у меня стали мелькать мысли в голове, – как это удивительно, сколь многие из нас говорят так, как лет двадцать или тридцать тому назад изъяснялись люди, работавшие в рекламе. Я думаю, мы в чем-то одинаковы: мы тоже порой не знаем, правильно ли то или иное утверждение или же это сплошная ложь. Вздерни его на мачту и посмотри, будет ли трепыхаться. Многие наши действия зависят от слов.

Я отвлекаюсь, но мне не хотелось вдумываться в чудовищное предположение Розена. Однако альтернативы не было. Я отхлебнул виски. И сказал:

– Нед, ты что же, предполагаешь, что зубной техник работал во рту какого-то человека с таким расчетом, чтобы подогнать два коренных зуба в точности под зубы Проститутки? И проделал это заранее, до смерти того человека?

– Не исключено. – Розен был возбужден. Хотя Проститутка и ушел от нас за горизонт, но игра оставалась. – Это все, – сказал он, – что мы на сегодняшний день имеем. Снимки зубов Хью Монтегю были сделаны года два назад. В его возрасте зубы стираются и слегка перемещаются. Так что вовсе не обязательно было искать человека такого же возраста и строения, как Проститутка, и с такими же коренными зубами. Нужно просто, чтобы коренные зубы более или менее соответствовали. А уж воссоздать точную копию золотой пломбы явно не великая проблема.

– И дантист, что же, работал на братьев Кинг?

– Да, – сказал он, – так могло бы быть. Мы могли бы найти человека, подходящего по физическим данным, но остальное мы едва ли сумели бы проделать. Я настаиваю, что перед нами высококвалифицированная работа специалистов КГБ.

– Ты что же, – спросил я, – в самом деле утверждаешь, что они нашли семидесятилетнего бывшего военнопленного, проделали над его зубами большую работу, в том числе, по всей вероятности, вырвали все зубы с определенной стороны нижней челюсти, кроме коренных, затем старательно сломали в нужном месте старику позвоночник, потом подлечили его, тайно провезли к нам в страну, посадили на катер Проститутки, постарались снести ему выстрелом голову с таким расчетом, чтобы остались лишь эти два факсимильных коренных зуба, и бросили тело в Чесапикский залив, чтобы останки раздуло водой, а сами засели на берегу, дожидаясь, когда настанет время извлечь его оттуда? Нет, – сказал я, отвечая на собственный вопрос, – я скорее поверю, что Проститутка умер и у вас находятся сейчас его останки.

– М-да, – заметил Розен, – это была бы сложная операция. Даже для КГБ. При всем их долготерпении.

– Да что ты, – сказал я. – Это же операция, достойная Феликса Дзержинского.

Розен встал и помешал кочергой уголья.

– Они никогда бы не пошли на такое, – сказал он, – если бы ставки не были уж очень велики. Давай вернемся к сценарию на худший случай. Что, если Проститутка находится в руках братьев Кинг?

– В руках братьев Кинг и живой.

– Живой и счастливый, – сказал Розен. – Счастливый и направляющийся в Москву.

Вот уж тут я никак не хотел оказывать Розену какую-либо помощь. Где при таком раскладе окажусь я? Однако мой ум с заложенным в нем умением раскручивать гипотезу, пока она не лопнет или не примет новой формы – а мы проделывали с гипотезами примерно то же, что Сэнди Колдер, сгибавший проволоку, – довел линию размышлений Розена до очередного поворота, и, как я подозреваю, совершил это с единственной целью – улучшить его сценарий. Стремление к совершенству принадлежит к числу не поддающихся контролю страстей.

– Да, – сказал я, – что, если Проститутка, живой и счастливый, направляется в Москву и не хочет, чтобы мы сделали определенный вывод относительно того, жив он или мертв?

Я на шаг опередил Розена. Мы могли даже не обсуждать этого. Переход Проститутки в другой лагерь был бы для ЦРУ величайшим провалом, какой только можно вообразить. Даже Билл Кейзи признал бы это более крупным провалом, чем Никарагуа. Потребовалось бы немало квалифицированных людей, чтобы за год, а то и больше оценить нанесенный ущерб, и только тогда мы смогли бы осознать, в какую лужу – назовем это разжижением – посадила нас измена Проститутки. Если же мы даже не знаем, в самом ли деле он мертв или, наоборот, обучает братьев Кинг, рассказывая про нас, – что было бы величайшим курсом века! – тогда мы обречены жить в доме, где ключом можно открыть любой замок, пока он не сломается. Вот тут уже чувствуется почерк Проститутки. Это вполне в его стиле – оставить нам разлагающийся труп. Как часто он поучал нас с Розеном. «Американцам необходимо знать ответ, – сказал он мне однажды. – Невозможность получить на свой вопрос ответ доводит нас до бешенства, русские же стремятся овладеть ситуацией еще до того, как получат ответ. Оба пути рождают волнение, с которым невозможно совладать. Ищи ответ! Ни ЦРУ, ни КГБ не терпят двусмысленности. Следовательно, в наших интересах во многих операциях оставлять за собой небольшой след – ниточку. На выяснение этого следа уйдет тысяча часов изысканий. Это вовсе не рутина, Гарри, но это деморализует противника».

Омега-10

Мы с Розеном сидели освещенные огнем. Подобно тому, как тишина складывается из крошечных звуков – скажем, из пересказа неувиденных событий, – так огонь в камине подобен пожару в лесу. Я внимательно смотрел на изменения в конфигурации горящих поленьев. Вселенные притягивались друг к другу, вселенные взрывались; пепел густел, превращаясь из пленки в покров. Я слышал, как каждое волокно плевком посылало проклятия в огонь.

Розен угрюмо горбился в моем любимом кресле. Я вспомнил о шутке, которая обошла ЦРУ в 1960 году, как раз перед предполагавшейся встречей в верхах Эйзенхауэра и Хрущева, – той, что так и не состоялась из-за того, что над Россией был сбит самолет «У-2» с летчиком Гэри Пауэрсом.

– Люблю я вас, – сказал Хрущев Эйзенхауэру.

– За что же вы меня любите? – спросил Эйзенхауэр.

– Потому что вы мне пара. Другого, который был бы равен мне, в мире нет.

Розен был мне парой. А Проститутка был олицетворением Всевышнего, и мы оба знали это.

– Как он мог совершить такое? – воскликнул Розен.

– Понимаю, понимаю, – пробормотал я, что означало: «Ничего я не понимаю».

– Он же буквально обратил меня в христианство, – сказал Розен. – Я приобщился к этой вере благодаря Хью Монтегю. А ты знаешь, что значит для еврея перейти в другую веру? Ты же чувствуешь себя иудой перед своим народом.

Я попытался разобраться в своей иссушенной душе – иссушенной, должен признать, приязнями и неприязнями, – попытался понять, не был ли я излишне суров по отношению к Розену. Я-то всегда считал, что он принял христианство из определенных профессиональных целей. Был ли я несправедлив к нему? Судил ли я его так строго все эти годы только потому, что считал себя выше его? В те давние дни тренировки на Ферме наша группа высшего пилотажа (как мы именовали себя в противоположность морской пехоте, которую называли Пыхтелками) смотрела на Розена как на мальчика с мацой из зажиточной окраины Бронкса. Я, однако, благодарил судьбу за то, что он был среди нас. По чистой случайности мы с Розеном оказались приписанными к одному тренировочному взводу с излишним перебором Пыхтелок. Половина из них могла преодолеть двенадцатифутовую стену быстрее, чем я успевал на нее взглянуть. Поскольку же во взводе был Розен, они могли потешаться над ним, а не надо мной. Такого парня неплохо иметь рядом. Конечно, они потешались над ним, наверно, и потому, что он был евреем, выполнявшим работу гоев, и, я думаю, это буквально сжигало ему душу. Я знаю, я страдал вместе с ним, ибо у меня по материнской линии была одна восьмая еврейской крови – ровно столько, чтобы не знать, как с этим быть. Сейчас, однако, Розен был единственным в мире человеком, которого я мог считать себе ровней. Неужели Проститутка переметнулся? Возможно ли такое представить себе? Легче, наверное, опустить руку в воду и поймать пескаря.

Сидя у огня, я вспоминал Проститутку: каким он был до того, как стал инвалидом, когда ему не было еще и пятидесяти, – подтянутого и аккуратного вплоть до усиков. Сколько же лет просидел я рядом с ним в Лэнгли, глядя на экран, где проецировались лица кагэбэшников! При таком увеличении враг кажется астральным. Я видел лица в четыре фута величиной; глаза их светились каким-то внутренним светом, словно в темный колодец их деяний бросили осветительную ракету. Вот таким же передо мной вдруг возникло из пламени камина лицо Проститутки – сильное, в четыре фута величиной.

Среди молчания раздался вопрос Розена:

– Ты думаешь, можно будет поговорить с Киттредж?

– Сейчас?

– Да.

– А нельзя с этим подождать?

Он ответил не сразу.

– Наверное, можно.

– Нед, она ничего не знает про Небожителей.

– Не знает? – Он, казалось, был удивлен.

Меня смутило то, что он был так удивлен. Он словно бы стал в тупик.

– Тебе это кажется странным? – спросил я.

– Ну, в последнее время она ведь часто ездила в Вашингтон навещать Проститутку.

– Они просто давние друзья, – сказал я.

Подобно борцам, чье тело от усталости становится таким скользким, что они не в состоянии обхватить противника, мы кружили один возле другого.

– Ты в самом деле считаешь, что он ей что-то говорил? – спросил я. Я понятия не имел, что она навещала Проститутку. Каждые две-три недели она отправлялась повидать отца, Родмена Ноулза Гардинера, приближавшегося к своему девяностолетию, возрасту чудес – я говорю «возрасту чудес», потому что такие повседневные вещи, как сон, отправление естественных надобностей и питание, осуществляются лишь чудом, благодаря заклинаниям и бесконечному повторению одного и того же: «Как, ты сказала, тебя зовут, деточка?… Ах да, Киттредж… такое славное имя… так зовут и мою дочь. Так как же, ты сказала, тебя зовут, деточка?»

Я однажды ездил в Онеонту, штат Нью-Йорк, где родился доктор Гардинер и где теперь он жил в доме для престарелых. Одного этого раза для меня вполне достаточно. В браке приходится платить немало пошлин и без нудной обязанности взирать на то, как выживший из ума тесть, которого ты никогда не любил и который тебя не слишком любил, нескончаемо несет бессвязную чушь, бредя по остатку своей жизни. Мне думается, старый доктор Гардинер, черпая в резервуарах хитрости старого зверя, пытался решить, через какую из семи дверей смерти он предпочел бы уйти. Цифры могут быть столь же многолики, как неуравновешенные красотки, а уж тем более семерка: семь дверей Крепости – это на счастье, и семь дверей смерти – во всяком случае, так я себе это представлял – окончание жизни по естественным причинам, таким, как рак, инфаркт, инсульт, кровоизлияние, удушье, заразная болезнь и отчаяние. Я говорю сейчас будто из Средневековья, но не совсем пустословия ради – мне, право же, казалось естественным в процессе медленного угасания самому выбрать, как уйти из жизни: погибнуть ли, например, от болезни печени или легких, от кровоизлияния в мозг или от кишечника. Так что нет, не хотелось мне наблюдать за тем, как доктор Гардинер разглагольствует перед не слишком спешащими открыться дверьми смерти, в то время как его дочь пересекает пустыни апатии между отрыжками очень старого человека, у которого уже почти отказали все пять чувств и шестое еле теплится.

В душе я сострадал ей каждый конец недели, когда она уезжала, и был благодарен за то, что она не просила меня поехать с ней и даже не упоминала, что ей нужна компания для такого тягостного путешествия. (При любом способе передвижения путь с Маунт-Дезерта в штате Мэн до Онеонты в штате Нью-Йорк сжирает немало времени!) Более того, я особенно сильно любил ее, когда она уезжала – я скучал по ней, а раз или два, когда, воспользовавшись ее отсутствием, отправился в Бат, меня охватило такое чувство вины, что я записал прибыль на счет Киттредж, – я всегда испытывал величайшую преданность жене, вкусив дикого чеснока измены. Неудивительно, что я никогда не чувствовал этого запаха у нее. Сам-то я тоже ел чеснок!

Однако теперь я вспомнил о ее телефонных звонках. Она сама всегда звонила мне из Онеонты – «Так проще», – но звонила не часто. Да, собственно, о чем было нам говорить – о том, что в состоянии ее отца нет изменений?

Вот тут я уже не мог удержаться от неприятных вопросов. Встречалась ли она с Проституткой потому, что не могла преодолеть любовь к нему? Или же из жалости? Нет. Не стала бы она каждые две недели посещать его, идя из жалости на супружеский обман. В таком случае, может быть, она тоже занималась Небожителями и ничего не говорила мне об этом, потому что Проститутка не хотел, чтобы каждый из нас знал об участии другого? (А может быть, Киттредж знала обо мне – еще один вопрос?) Я чувствовал себя как взбунтовавшийся раб на постройке пирамид – каждый новый вопрос тяжелым камнем жестокости ложился на мою спину, ибо что такое жестокость, если не давление на самое больное место, а усталому мозгу невыносима неясность. Я сброшу сейчас все камни. Не в силах я вынести еще один вопрос.

– Если хочешь, – сказал я Розену, – я поднимусь наверх к Киттредж.

Он покачал головой:

– Подожди минутку. Я хочу быть уверенным, что мы готовы.

– Зачем, в чем еще дело?

– Можем мы еще раз посмотреть на то, с чем мы имеем дело? Исходя из того, что это все-таки тело Проститутки.

Я вздохнул. Глубоко вздохнул. Мы были словно две акушерки, рассматривающие родившееся чудовище – большую и уродливую загадку. А что такое загадка, как не неспособность понять, является странное существо, вошедшее в нашу жизнь, А или Z, добрым или злонамеренным, настоящим или фальшивкой? Однако оно, бесспорно, тут, прямо перед нами, неотвратимый дар потустороннего.

– Я не думаю, чтобы это был труп Проститутки, – сказал я.

– Давай предположим, что это так, – сказал Розен. – Пожалуйста.

– Каким образом он ушел из жизни? Это убийство? Самоубийство? – Эти вопросы я будто выпалил.

– Самоубийство представляется мне сомнительным. Исходя из фактов, – сказал Розен. – Он передвигался по катеру с помощью рук, но перелезть через поручни без помощи нижней части спины и бедер невозможно. Насколько я понимаю, ему пришлось бы одной рукой держаться за штаг, а другой стрелять из дробовика. После чего он упал бы навзничь в море. Зачем выбирать такое неудобное место для самоубийства?

– Для того, чтобы не запачкать кровью катер.

– В этом есть резон. В предположении о самоубийстве мы с десяти процентов продвинулись на двадцать.

– Каждая мелочь помогает, – сказал я. На мне снова начало сказываться выпитое. Я почувствовал первые сигналы другого чудовища. Раза два в год – не больше – меня сваливала с ног сильнейшая головная боль, королевская кузина мигрени, на другой день после которой у меня ненадолго наступали провалы в памяти: я ничего не помнил из того, что в последние сутки было со мной. Вот такой шторм, казалось, возникал сейчас в тропиках моего мозга. В тропиках мозжечка. В тропиках полушарий. – Главное, Арни, – сказал я, – прочистить свой продолговатый мозг.

– Гарри, ты просто классный шут. И это все, что ты можешь предложить? Только, пожалуйста, не срывайся.

– У англичан, – сказал я, – есть один метод проверки на вульгарность. Он состоит в следующем: правильно ли ты спускаешься с лестницы? Еще «Гленливета», старина? – Я налил виски. Черт с ней, с надвигающейся головной болью. Есть ураганы, которые с суши уносятся в море. Двумя глотками проглотив виски, я снова плеснул в стакан. – Ну, хорошо. Убийство. Убийство, произведенное нашими людьми.

– Не исключай КГБ.

– Нет, давай говорить об убийстве нашими славными собратьями. Ведь это приходило тебе в голову, верно?

– Я то и дело возвращаюсь к тому, что ты сейчас сказал, – заявил Розен. Да, я чувствовал, что это стало казаться ему реальностью после моих слов.

– Миллиарды, – сказал я. – Кто-то может потерять миллиард и даже больше.

– Когда речь идет о таких суммах, людей не убивают, – сказал Розен.

– Не людей вообще. Не индейцев. Двадцать или сорок индейцев. Никого не осталось. – Подумал ли я при этом о Дороти Хант?

Но с Розеном что-то происходило. Я решил, что такая у него неадекватная реакция на мои слова, а потом вдруг понял, что кто-то говорит с ним по переговорному устройству. Правая его рука была прижата к желтовато-коричневатой кнопочке в ухе, и он несколько раз кивнул, затем сунул руку в нагрудный карман, извлек оттуда микрофончик величиной с вечное перо и сказал: «Вы уверены?» – послушал, затем сказал: «Оʼкей, все».

Теперь Нед заговорил со мной. Голос его, однако, звучал не просто тихо, а почти неслышно. И он принялся раздражающе стучать мундштуком трубки о свой стакан – проверенный временем метод подсадить любую электронику, которую могли установить в этой комнате.

Почему, однако, он стал это делать сейчас? Вполне возможно, кто-то из стоявшей под дождем охраны принес с собой какое-то дополнительное электронное устройство, чтобы выявить незапланированных пришельцев. И Розена как раз предупредили об этом. Казалось, это было наиболее простым объяснением его поведения. Во всяком случае, голос его вылетал из груди с тихим свистом, словно ее придавило тяжестью. Наконец речь его стала настолько затрудненной, что он достал блокнот, написал на нем фразу, поднес к моим глазам, чтобы я прочел, и швырнул бумагу в огонь.

«Мне на ум приходит лишь один человек, – написал Нед Розен, – который работал с нами и накопил такую сумму, какую ты назвал. Однако его больше нет в совете».

Я поднялся, чтобы помешать поленья. Я перестал замечать время. За каждым биением крови, казалось, следовала долгая и продуманная пауза. Я чувствовал, как раздуваются и опадают мои легкие. Подтверждение гипотезы рождает одну из самых сильных эмоций, какие сохранились в нашем современном темпераменте.

Был человек, которого Нед мог назвать, но не собирался это делать. Дыхание не позволит. В легких его сидел пес страха. А я не мог назвать этого человека – пока еще не мог. Моя память во многом походила на старинные медные трубки, по которым банкноты и мелочь, уплаченные за покупки, путешествовали вверх и вниз по этажам универсальных магазинов. Это имя, возможно, уже попало в такую трубку и находится на пути, но – ох, мои мозги! – сколько же еще этажей предстоит ему пройти.

И вдруг имя этого человека вспыхнуло в моем сознании, причем раньше, чем я ожидал. В голове у меня явно всплыл на поверхность пузырек.

Я протянул руку к блокноту Розена. «Ты имеешь в виду нашего старого приятеля по Ферме?» – написал я.

ФЕНОМЕНАЛЬНО, – крупными буквами написал Розен.

«Неужели это действительно Дикс Батлер?» – написал я.

– Как давно ты его не видел? – вслух спросил Розен.

– Десять лет.

Он взял блокнот. «Ты бывал когда-нибудь у него на Тимьянном холме?»

– Нет, – вслух ответил я, – но слышал об этом месте.

Розен кивнул, бросил листок в огонь и, словно утомленный этой акцией, откинулся в кресле.

Я удивился столь мучительным родам. Хотя это и странно здесь звучит, но, по-моему, такое выражение как раз подходит. Он вел себя так, словно с трудом рожал. И мне подумалось, что его, должно быть, гложет не только тревога. Однако до сих пор он этого не показывал. Вплоть до настоящего момента. Смысл пребывания тех троих в лесу выглядел теперь иначе. Они находились там не из-за меня. Они ждали появления кого-то.

Розен выпрямился в кресле, кивнул, словно подтверждая, что все в порядке – а что было в порядке? – затем достал из нагрудного кармана серебряную коробочку, вынул оттуда одну белую таблетку, такую крохотную, что я решил – это нитроглицерин, и положил под язык с такою нежностью к себе, словно давал тщательно обрезанный кусочек любимой собачке. Затем, прикрыв глаза, стал сосать таблетку.

По всей вероятности, он всю ночь ждал появления Дикса Батлера. Иначе с какой бы стати ему писать: ФЕНОМЕНАЛЬНО.

Мне следовало бы ответить: ЭТО НЕСЛОЖНО. Кто может утверждать, что мы не получаем друг от друга весточек, не расписываясь за них? И не пришел ли мне на ум Дикс Батлер потому, что мысли Розена были заняты им?

Мы сидели так, думая каждый о своем, и кто мог знать, какие мысли мы разделяли? «Миллионы существ бродят по земле, и никто их не видит!» Молчание снова затягивалось.

Омега-11

Я чувствовал, как во мне растет барьер против различных страхов, исходивших от Розена. Я не желал ими проникаться. Мне необходимо было спокойно подумать о Батлере. А поразмыслить было о чем. Физически Батлер производил всегда самое яркое впечатление среди любой группы людей. Он был сильный; он был – именно так – красивый. На тренировках инструкторы говорили, что он не туда пошел, – ему бы следовало попробовать себя в Голливуде. Он не отнекивался. Он был настолько самоуверен, что готов был с этим согласиться. До того как поступить в ЦРУ, он играл ведь в профессиональный футбол и в течение двух сезонов калечился. На Ферме мы оказались в одной группе, где было тридцать человек, и он, конечно, далеко опережал всех нас по своей физической подготовке. Он был к тому же неглуп и сделал блестящую карьеру в Фирме. Мы с Диксом Батлером работали в берлинской резидентуре в 1956 году, и я видел его в Майами в 1960 году, когда мы с Ховардом Хантом помогали готовить кубинских эмигрантов для высадки в заливе Свиней, а в 1962 году мы с Диксом участвовали в одной-двух операциях в Южной Флориде, когда там среди местных кубинцев оказались шпионы Фиделя. Одной из наших задач было выкурить их оттуда. Допрашивая подозреваемых, Батлер доходил до того, что прибегал к помощи унитаза для получения признания. «Эти кубинцы вполне такого заслуживают, – говорил он. – Для разных людей и удавки должны быть разные».