Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 89 страниц)

К моему удивлению, Ханта это не остановило.

– Сэр, – сказал он, – то, что вы говорите, – страшно. Я уверен, что вы с большой тонкостью каждый день используете ложь. И кто знает, возможно, некоторым из сидящих здесь молодых людей удастся со временем достичь вашего уровня. Я с уважением к этому отношусь. Но, говоря откровенно, помощи для себя я в этом не вижу.

Шепоток согласия с ним явился для меня неожиданностью. Гости, многие из которых были приглашены мистером Даллесом, разделились в большей мере, чем я ожидал. А Хант, поддержанный этим проявлением солидарности, добавил:

– Я работаю со многими иностранцами. Одним я могу доверять, другим – нет, какие-то операции развиваются успешно, какие-то идут наперекосяк. Мы учимся не упускать создавшуюся ситуацию. И приспосабливаться к ней нет времени.

По аудитории снова пробежал шепоток согласия.

– Вы говорите о грязных трюках, – заметил Проститутка.

– Это и так можно назвать.

– Не обижайтесь, – сказал Проститутка. – Иной раз необходимо поострить. В конце концов, многое из того, чему я здесь учу, будет там перевернуто с ног на голову, потому что бум, взрыв происходит или не происходит. Все в руках Божьих. – Проститутка посмотрел на Ханта и кивнул. – Спроецировать вам то, о чем я говорю?

– Пожалуйста, – сказал Хант.

– Да, – послышалось несколько голосов.

– В таком случае, может быть, стоит потратить время и рассмотреть операции на уровне исполнителей. Возьмем для примера бедного араба-заговорщика, который утром у себя дома чистит оружие в надежде прикончить днем арабского лидера. Этот убийца работает с другим заговорщиком, таким же бедняком, который занят сейчас тем же с целью выкрасть машину, необходимую для выполнения задуманного. Второй парень, как большинство воров, импульсивен. Выискивая подходящую развалюху, он проходит мимо киоска, торгующего гамбургерами и принадлежащего арабско-американской компании. За прилавком стоит мрачноватая, но красивая девчонка. И Господь наградил ее парочкой дивных дынь под блузкой. Парень думает, что, безусловно, обеднеет, если самолично не обследует эти дыньки. И он отправляется поиграть с девчонкой. Когда же он добирается до машины и возвращается наконец на базу, уже поздно. Наши убийцы не попадают на нужный перекресток в тот час, когда мимо должен проезжать арабский лидер. Они и не догадываются, как им повезло. У арабского лидера есть своя разведка, и его люди проникли в группу, к которой принадлежат террористы. Если бы убийцы в нужное время оказались на месте, они попали бы в засаду и их пристрелили бы так, что они даже и не увидели бы лидера. Для него был выбран другой маршрут. Однако так случилось, что машина этого арабского вождя остановилась на красный свет как раз там, где оказались наши два заговорщика, в панике метавшиеся по городу на своей украденной развалюхе. Убийца, увидя рядом свою цель, выскакивает из машины, стреляет и – voila![47] – убийство совершено. Кто, кроме Господа, способен распутать логические нити такого совпадения? Однако я подозреваю, что из этого можно сделать вывод. Грязные операции, слишком тщательно спланированные, как правило, идут наперекосяк. Потому что все мы несовершенны и в наилучшем варианте являемся тайными агентами хаоса.

– Мистер Монтегю, рискуя быть обвиненным в том, что я занимаюсь саморекламой, – произнес Хант, – должен сказать, что я играл значительную роль в нашей чрезвычайно удачной операции против Хакобо Арбенса в Гватемале. Напомню, что всего с горсткой людей мы сумели сбросить диктатуру левого толка. Я бы не назвал эту операцию хаосом. Она была блестяще спланирована.

– Хотя я и не знаю в точности, что происходило в Гватемале, – сказал Проститутка, – слышал я об этом достаточно и считаю, что мы сумели добиться успеха отчасти благодаря небольшому везению, а в значительной мере благодаря смекалке. Джентльмены, повторяю: назовите мне удачно проведенный переворот, и я покажу вам его родителя – неверно задуманный план.

В зале зашевелились.

– Это отдает большевизмом, Хью, – сказал Даллес. – Крайне цинично.

– Вы слишком далеко заходите, – произнес один из избранных, чьего имени я не знал.

– Слезьте с этого конька, Монтегю, – предложил другой.

– Хью, приведи нам, черт побери, какой-нибудь менее колоритный пример, чем эти несчастные арабы, – сказал Даллес.

Он сидел в большом кожаном кресле, положив ногу в ковровой туфле на мягкую скамеечку. Рядом с креслом стояла его палка в керамической подставке для зонтов.

Вид у него был раздраженный. Я обнаружил нечто новое в личности нашего директора. В подобных случаях он, похоже, готов был разрезать воздух тростью.

«Да нет же, идиот, – мог крикнуть он, – никакого портвейна! Разве не видите, что у меня подагра».

– Конкретный пример, – сказал Проститутка, – может оказаться еще более огорчительным.

– Присутствующие здесь уважаемые господа не боятся огорчений, – сказал Даллес, – их беспокоит отсутствие фактологии.

– Хорошо, – сказал Проститутка, – давайте рассмотрим ситуацию с берлинским туннелем. Это крупная операция.

– Да, изложите нам ваше мнение по этому поводу, – сказал Ричард Хелмс[48]. Согласимся мы с ним или не согласимся, но нам полезно это знать.

Вокруг зааплодировали, как если бы Хелмс самим подбором слов вытащил колымагу дискуссии из рытвины, в которой она застряла, и колымага покатилась дальше.

– В таком случае давайте поговорим немного о вещах основополагающих, – сказал Проститутка. Он сумел взять себя в руки и без смущения выслушал обмен мнениями, а сейчас, вновь овладев ситуацией, заговорил прежним звонким голосом: – В исторической перспективе операции всегда предшествовал сбор информации: полученные данные направляли действия. Однако в наши дни крупные операции затеваются с целью сбора информации. Это перекраивает установившийся порядок и может привести к провалу. Прошлой зимой, когда берлинский туннель еще действовал, сотни переводчиков трудились, обрабатывая поток телефонных разговоров и телеграмм между Восточным Берлином и Москвой. Это требовало не меньших усилий, чем попытка выделить грамм радия из горы урана.

По аудитории прошел одобрительный шепоток.

– И вот эта наша гигантская операция вдруг лопнула. И мы не знаем, как и почему. В один прекрасный день в апреле советские военные грузовики съезжаются к окончанию туннеля в Восточном Берлине, и солдаты начинают копать как раз там, где мы подключены к их кабелям. Русские утверждают, что им об этом донесли. Они знают, что теперь мы зададим им следующие два вопроса: «Кто?» и «Когда?» Трудные вопросы, если не знаешь ответа. Строжайшая дисциплина шпионажа, контршпионажа и контрразведки оказывается погребенной под грудой земли, выгребаемой из КАТЕТЕРА. Но мы все же должны проложить дорогу среди обломков. В вопросе о том, кто это сделал, у нас есть возможность выбора. Учитывая размах операции, секретность соблюдалась весьма относительная: КГБ или Штази вполне могли получить информацию от одного из наших технических работников. Контрразведка исследует эту возможность в надежде, что не придется иметь дело с более серьезными предположениями. Ибо наша следующая версия крайне неприятна. А что, если в МИ-6 сидит «крот»? Или в ФСИ? Или же среди нас? Если пойти по этому пути, аналитикам потребуются годы, и скорее всего они придут к полуобоснованным подозрениям о дотоле вполне надежных офицерах. Следовательно, выяснение ответа на вопрос «Кто?» – это кошмар.

С ответом на вопрос «Когда?» дело обстоит еще хуже. «Когда» ставит страшный по своим последствиям вопрос: сколько времени русские знали о существовании туннеля, прежде чем «обнаружили» его? Если они знали об этом всего неделю или месяц – беда невелика: можно быстро вычислить их попытки дать нам подправленную информацию по своим прослушиваемым телефонам. Убедившись, что это так, можно просто проигнорировать все, что поступило за последнюю неделю или месяц. А туннель мы строили больше года. После чего он работал одиннадцать месяцев и одиннадцать дней. И если у русских было столько времени для подготовки, они, безусловно, могли создать гигантскую по объему дезинформацию. В этом и состоит советский гений. Перед нами возникает настоящая дилемма. Русским эмигрантам, работающим у нас на переводческих фабриках, придется трудиться по крайней мере еще два года, просто чтобы разобрать накопившийся материал, а мы понятия не имеем, можно ли верить этой информации. Если бы мы могли знать хотя бы приблизительно дату, когда начала поступать дезинформация, можно было бы понять, что русские хотят нам внушить. Вместо этого мы вынуждены смотреть на вскрытый туннель и гадать.

– Да ну же, Хью, – прервал его Даллес, – не так уж все и плохо.

– А с моей точки зрения, плохо, сэр.

– О Господи, – произнес Даллес. – Я предпочитаю видеть светлую сторону. В газетах и журналах нас превознесли до небес. В журнале «Тайм» это было названо «Чудо-туннель». А в «Вашингтон пост» материал озаглавили «Туннель любви».

Кое-кто из приглашенных рассмеялся. Даллес вторил им громовым «Ха-ха!». В восстановившейся на время тишине он сунул руку в карман пиджака и достал вырезку из газеты.

– Разрешите прочесть вам кусок из «Нью-Йорк геральд трибюн». Как раз сегодня утром я процитировал это президенту. «Акция необычайной смелости. Если этот туннель был прорыт силами американской разведки (а таково всеобщее мнение), – тут директор выждал, пока стихнут взрывы счастливого смеха, – …он являет поразительный пример того, чего можно достичь смелостью и предприимчивостью. Разведке редко удавалось более умело осуществить столь трудную операцию». – И он сунул вырезку обратно в карман под приветственные возгласы окружающих. – Так что же дал туннель?

Огромное количество информации и немалую головную боль. Наша работа – подозревать всех и вся – продолжается. Тем не менее мы одержали сокрушительную победу ради народа Западной и Восточной Германии. Мы боремся за европейцев, Хью, и факт остается фактом, что все в Восточной Германии, даже русский медведь – malgré lui[49], – потрясены нашим туннелем. Господи боже мой, да половина Восточного Берлина ринулась в Альтглинике, чтобы побывать в нем. Советам пришлось устроить закусочную прямо у входа.

Набобы реагировали на это по-разному: любопытно было слышать, как меняется уровень звука. Не все нашли отповедь, данную Даллесом, забавной, но несколько человек громко рассмеялись. Мы же, кто каждый Четверг посещал семинар, едва смели улыбнуться. Собственно, некоторые из нас, в том числе я сам, даже растерялись от такого неуважения. Я чувствовал, как взмывает ввысь возбуждение в комнате, словно поднимаемый на шесте флаг. Мы показали Восточной Германии!

Монтегю выждал, пока стихнет смех.

– Аллен, – сказал он, – перед лицом описанных вами побед все мы, кто работает в контрразведке, считаем, что служим правильной пропаганде.

– Что вы, Хью, что вы! Вы же слишком хорошо меня знаете, чтобы так считать, – заметил Даллес и величественно повел рукой.

Проститутка продолжил лекцию, меня же больше интересовал происшедший в комнате раскол. Наиболее враждебно настроенные офицеры занимали в Фирме положение, легко угадываемое по их лицам. Они были интеллигентнее инструкторов, которые работали с нами на Фирме, и, как и Хант, сохранили в глазах воинственный блеск, который часто воспринимается – и весьма успешно – как блеск ума. И я начал раздумывать, почему они оказались на таком Четверге. И почему Даллес пригласил их вечером на ужин с Проституткой? Явятся ли они туда как друзья или же чтобы поизучать Хью Монтегю, их будущего противника?

Дня два-три спустя я не без удовольствия обнаружил, что не слишком ошибся.

– Я становлюсь в какой-то мере политиканом, – сказал мне Проститутка. – Твой новый шеф резидентуры, боюсь, один из таких. Смотри не заразись от него дешевым патриотизмом. Это ничуть не лучше дешевого христианства и распространяется по нашей Фирме как вирус.

– Дассэр, – сказал я, – боюсь, вам предстоят нелегкие времена.

– И все же можешь ставить на меня.

– Мистер Даллес был хоть немного на вашей стороне в вопросе о туннеле? – спросил я. – У меня не создалось такого впечатления.

– Ну, Аллен любит поддерживать со всеми хорошие отношения. Он даже даст орден Харви, пока сидит в своем кресле. Но в действительности он страшно встревожен в связи с туннелем. Что, если кто-то из нас продал КАТЕТЕР русским?

– «Крот»?

– Да нет. Кто-то из ответственных сотрудников. И совершил это из высокопатриотических чувств.

– Вы это серьезно?

– Можешь восстановить в памяти мои доводы?

– О, по-моему, я помню наш разговор на эту тему, – сказал я. – Туннель позволил нам понять, что русские слабее, чем мы ожидали.

– Вот именно. Продолжай.

– Но как только туннель засветили, вся эта информация могла оказаться подправленной. На нее нельзя опираться в нашей военной политике. Она, безусловно, не может служить обоснованием для того, чтобы мы снизили темпы наращивания нашей мощи. Значит, мы должны, как и прежде, продолжать вооружаться.

– А ты научился правильно думать, – сказал он.

– Подобные мысли, однако, приводят к невеселому выводу. Разве эти предположения не затрагивают и вас? По крайней мере с точки зрения мистера Даллеса?

Пожалуй, никогда – ни до, ни после – Проститутка не смотрел на меня с такой любовью.

– Ох как же ты мне, мальчик, нравишься! Я, право, начинаю тебя любить. Аллен, да, Аллен крайне встревожен. Он обязан мне выше головы, а сейчас опасается, что именно я сделал то, что, с его точки зрения, является страшно неверным ходом.

– А вы действительно так поступили?

В глазах Монтегю вновь появился блеск. Я подумал, что такой накал чувств мог увидеть в его глазах лишь тот, кто вместе с ним дошел бы до вершины Аннапурны.

– Нет, милый Гарри, я этого не делал, – сказал он, – но, признаюсь, меня подмывало это сделать. Мы так далеко зашли по неверному пути с этим туннелем.

– Что же вас сдержало?

– Как я однажды уже говорил тебе, в вере сложное часто объясняется очень просто. Патриотизм – чистый благородный патриотизм – означает приверженность данным обетам. И воля не властна над патриотизмом. – Он кивнул. – Я лояльный солдат. Поэтому я противлюсь искушению. И тем не менее Аллен не может полностью мне доверять. Что естественно. Конечно, он встревожен. Поэтому я и решил поговорить о Берлине перед столь неблагоприятно настроенной аудиторией. Если бы я задумал этот неверный ход, зачем бы мне столь широковещательно говорить о печальных результатах? – Он состроил гримасу, как бы показывая всю степень издевательства над ним. – Должен сказать, – добавил он, – я поражен, какое значение стали приписывать себе эти оперативники. Надо, видите ли, снимать шляпу перед будущим шефом твоей резидентуры. А он изображает из себя этакого всесокрушителя. Однако я посмотрел его досье. Он больше пропагандист, чем военный. Став шефом резидентуры, он выиграл большой куш. Хотя надо отдать ему должное, он мужественно подает свое дерьмо.

Мы потягивали каждый свое и курили сигары. Киттредж, сидевшая позади Хью, очень внимательно смотрела на меня на протяжении всего разговора, а теперь принялась строить рожицы за его спиной. Не знаю, как она решалась настолько уродовать свое красивое лицо, но она вдруг раздувала ноздри и так кривила рот, что начинала походить на дьявола, который появляется за нашими закрытыми веками, когда мы раздвигаем завесу сна. Беременность немало изменила ее облик.

– Да, – сказал я Проститутке, – вы очень хорошо сказали про контрразведку.

– Подожди, вот дойдем до Дзержинского, – с улыбкой заметил он.

5

Вечером, после ужина, мы отправились в ночной клуб. Предложение исходило от Киттредж, Хью противился, но она настояла. Беременность сделала ее настойчивой. В новом кафе-баре под названием «У Мэри-Джейн» выступал некто Пенни Брюс, и Киттредж захотелось его посмотреть.

Монтегю сказал:

– В кафе-баре? Вполне достаточно было бы назвать это либо кафе, либо баром.

– Хью, мне безразлично, как это называется. Я хочу туда пойти.

Ее подруга – соседка по комнате в университетском общежитии – написала в письме, что от этого комика «животики можно сорвать». И Киттредж загорелась любопытством:

– Ни разу за все четыре года учения в Рэдклиффе я не слышала от нее такой оценки.

– Почему-то я уверен, что из этого вечера ничего хорошего не получится, – сказал Хью.

«У Мэри-Джейн» свет был резкий, звуковая аппаратура всхлипывала, а сценой служило маленькое возвышение, выкрашенное черной краской. Напитки были дорогие, и мы сидели на складных стульях. Я помню, Монтегю жаловался на то, что виски с содовой обычно стоит доллар пятьдесят центов, тогда как здесь это стоило минимум два.

– Возмутительно, – довольно громко заявил он.

Поскольку мы пришли до начала второго отделения, у нас было время осмотреться. Хотя большинство пар составляли явно служащие, я прикинул, словно был сотрудником Бюро персонала Фирмы, что ни один из них не мог работать у нас: не подошел бы. Слишком уж они держались – в голову пришло новое слово – вседозволенно. Словно все знали некий хитрый секрет.

Огни притушили. Луч прожектора выхватил микрофон на подставке, а за ним – черный задник. На сцену вышел стройный молодой человек с коротко остриженными курчавыми волосами, в пиджаке и брюках из грубой ткани. Если бы не глаза навыкате и изможденное серое лицо, его можно было бы назвать приятным. Его встретили бурными аплодисментами.

– Добрый вечер, – сказал он. – Очень мило. Спасибо. Премного благодарен. Вы потому меня так встречаете, что первое отделение было хорошим? Да, по-моему, сегодня все прошло удачно. Да. И кое-кто даже остался на второе, верно? Да, вон вы там, – сказал он, указывая на какого-то мужчину, – вы были на первом отделении, как и ваша девушка. – Мужчина и женщина усиленно закивали. – И вы тоже, – сказал он, указывая на другую пару. – И вы. И еще несколько человек сидят там в глубине. – Он умолк. Он выглядел вялым и на редкость унылым для комика. Голос был мягкий, бесцветный. – Да, – продолжал он, – первое отделение было потрясающе удачным. Собственно, я сам так считаю, потому как я даже кончил. – И он понуро уставился на нас.

Аудитория восторженно – и даже испуганно – охнула. А Киттредж издала какой-то уж совсем неожиданный звук. Словно лошадь, вдруг увидевшая встречную лошадь с мертвецом в седле.

– Да, – сказал Пенни Брюс, – я кончил и еще не пришел в себя. Ах, ребята, ведь надо, чтоб он вторично встал.

Никогда еще я не слышал, чтобы в ночном клубе так смеялись. Казалось, в здании полопались трубы. Смех змеей скатывался с людей, начинал жить сам по себе – лаял, задыхался, взвизгивал.

– И-и-и-и! – заливалась какая-то женщина.

– Да, – продолжал Ленни Брюс, – придется признаться. Не так-то просто во второй раз поставить его. Я, девочки, посвящу вас в один секрет. Мужчины далеко не всегда хотят повторить. Да, я вижу, как некоторые из вас, ребята, кивают. Честные люди. Вы со мной согласны. Тяжело, верно? Я хочу сказать, посмотрим фактам в лицо: поставить его снова – значит утвердить свое эго.

Зал взорвался. Загремели аплодисменты. Меня тоже залихорадило. В публичном месте чужие люди говорили о том, в чем я не слишком разбирался, но разве в ту ночь, которую я провел с Ингрид, она не намекала, что хочет еще? Я вновь ощутил весь жар и весь холод того номера в берлинской гостинице, равно как и страх, гнавший меня из этого номера. Сейчас же я не знал, хочу я оставаться в этом клубе или нет. Чем все это кончится? Глаза Киттредж, освещенные прожектором, сверкали. Лицо Проститутки казалось каменной маской. А Ленни Брюс, похоже, сбросил с себя усталость. Он словно бы являлся живым подтверждением той истины, что человек, отдающий частицу своей жизни аудитории, в свою очередь черпает в ней жизнь.

– Да, – говорил тем временем Ленни Брюс так, словно обращался к близким друзьям или интимным советчикам, – я делаю это вторично ради вас. Дамы, рекомендую вам внимательно следить за вашим дружком, когда он по какой-то причине откажется повторить. О, уж он вам наврет, наговорит всякого. «Детка, – скажет он вам, – я не могу из-за атабрина». – «Атабрина?» – переспросите вы. «Да, – скажет он, – нам в южной части Тихого океана дают атабрин, чтобы предохранить от малярии, но, когда мы шли в армию, нам об этом никто не сказал. А эта штука меняет цвет семени. И это заметно, когда трахаешь во второй раз. Оно становится желтым! Семя становится желтым. Как гной!» Да малый что угодно наговорит, только бы не стараться вторично. Что угодно, лишь бы жена не додумалась до истины. Поверьте, разве не в этом дело? Разве не в том, чтобы соврать жене? Разве не это имеют в виду все краснобаи, говоря, что брак – это таинство? Но мы-то знаем. Брак – это высшие курсы вранья!

Проститутка потянулся к карману, чтобы расплатиться по счету, и Киттредж тотчас положила руку ему на локоть. Взгляды их встретились.

– Я не хочу, чтобы все смотрели на нас, когда мы будем уходить, – сказала она.

– Возможно, ребята, мы с вами выработаем принцип, – тем временем продолжал свое Ленни Брюс. – Никогда не говорите жене правды. Ибо биологически доказано: женские уши не воспринимают правды. Женщины вас просто прикончат, если вы будете им говорить все как есть. Так что врите сколько влезет. Каковы бы ни были обстоятельства. Предположим, вы переспали с новой девчонкой в вашем доме, на вашей двуспальной кровати – жена ваша на день уехала, и вы с девчонкой устроили настоящий штуп. И вдруг – хотите верьте, хотите нет – входит жена…

– А что такое штуп? – шепотом спросила Киттредж.

– Это на идиш, – сказал Проститутка.

– О-о, – выдохнула Киттредж.

– Вы расстарались, наяриваете вовсю и вдруг оказываетесь в западне! Причем на супружеской кровати! Что же вы делаете? – Последовала долгая пауза. – Вы все отрицаете. – Он снова помолчал, давая зрителям время посмеяться. – Ну да, отрицаете. Придумайте для жены любую дурацкую историю. Скажите, например, что вы только что вернулись домой и видите: в вашей постели лежит голая девчонка. «В самом деле, душенька, лежит и трясется от малярии. Поверь, она была вся синяя от холода. Она умирала. Спасти ее можно было только с помощью тепла моего тела. Только так, душенька, можно вернуть человека к жизни, когда он промерз до костей». И врите, врите, потому что в браке приходится врать.

– Знаете, – произнес Проститутка звонким голосом, явно не заботясь о том, что его слышат вокруг, – я впервые понимаю, чего боялся Джо Маккарти.

– Тише! – предупредила Киттредж, и я не знал, что означают два маленьких ярких пятна, появившихся на ее щеках: то ли комик ее разозлил, то ли Проститутка.

– Конечно, – продолжал Ленни Брюс, – вы можете сказать, что врать нас научили апостолы. Они условились всем рассказывать, как Христос накормил их хлебом и вином. «Ну да, – говорили они, – мы же ели его плоть. Пили его кровь. Так что будьте хорошими христианами, поняли?» – Ленни Брюс присвистнул. – Трудненько было такое проглотить. Не думаете же вы, что все мигом поверили, правда? Да первый малый, который об этом услышал, наверняка сказал: «Дайте-ка мне лопату – я хочу отсюда выбраться. Что за чертовщину они тут мелют! „Вкуси моего тела, отведай моей крови“. Послушайте, я же не каннибал!»

Аудитория рассмеялась, хотя и несколько смущенно. Слишком быстро на них все это вываливали, и голос Брюса звучал резко. Две женщины поднялись и покинули зал. Следом за ними вышел мужчина.

– Сэр, – сказал Ленни Брюс, – когда будете выходить из мужской уборной, не забудьте оставить чаевые. Чтобы швартцер знал, что вы не скряга!

Дверь с грохотом захлопнулась.

– Любитель помастурбировать, – сказал вслед Ленни Брюс.

Мужчина вышел из клуба, сопровождаемый смехом.

– Знаете, я много думаю о таинстве причастия. Об облатке и о вине. Они идут вместе, как ветчина с яичницей. Вот я и стал раздумывать. А что, если их заменить? Например: дай мне кусочек пирога, дружище, надо чем-то закусить плоть. Или: не давай остыть кофе, а то я не пью вина, я состою в академии искусств, понял? – Он покачал головой. – Теперь, коль скоро мы уж об этом заговорили, давайте перейдем к Великой Лжи. «Что? Ты никогда не трахалась? Да ну же, Мария, ни одного-единственного раза? И в тебя не попала ни капелька семени? Это было – как же это называется? – непорочное зачатие? Да ну же, прекрати, Мария. Я не слепой и не идиот. Я таким сказочкам не верю».

Киттредж встала. Она шагнула было к помосту, но Хью кивнул мне, мы подхватили ее под руки и вывели.

– Вернитесь, леди, крикнул нам вслед Ленни, – а то пропустите обрезание!

Хью повернулся и сказал:

– Какая мерзость!

Мы вышли. Киттредж всхлипывала. Потом вдруг рассмеялась. Я впервые заметил ее живот.

– Ненавижу тебя, Хью, – сказала она. – Я хотела расквасить его грязный рот.

Обратный путь в плавучий домик мы совершили в молчании. Войдя в помещение, Киттредж села в кресло и сложила руки на животе. На щеках ее по-прежнему горели красные пятна.

– Ты в порядке? – спросил Хью.

– Никогда еще я так не злилась. Надеюсь, это не передалось ребенку.

– Неизвестно, – сказал Хью.

– Почему ты не позволил мне дать ему затрещину? – спросила она.

– Я вовсе не хотел, чтобы мы попали в газеты.

– А мне плевать.

– Если б ты разок увидела, что газетчики из этого делают, ты бы так не говорила.

Она промолчала.

– Газетчики – настоящие свиньи, – сказал Хью. – И я, по-моему, видел там двоих-троих. Наслаждавшихся твоим гением комиком.

– Откуда ты знаешь, что это была пресса? – спросила Киттредж.

– Есть люди, которых узнаешь по виду. Говорю тебе: отвратительная культура выращивается в бог знает какой грязной миске. И мистер Ленни Брюс выполняет там роль маленького микроба.

– И все-таки не надо тебе было меня останавливать.

– Киттредж, – сказал Монтегю, – я стараюсь удержать мир от распада, а не способствовать ему.

– Знаешь, мне казалось, если я ударю этого отвратительного типа сумкой, я как бы поставлю что-то на место. Я так ужасно себя не чувствовала с тех пор, как увидела этим летом проклятое привидение.

– Что? – спросил я. – Какое привидение? В Крепости?

– Да, – ответила она. – Почему-то я почувствовала, что он хочет зла моему малышу.

– Гарри, ты когда-нибудь слышал про «визитеров» на острове? – спросил Хью.

– Ну, были разговоры про призрак старого пирата по имени Огастас Фарр, но мы над этим смеялись. Хэдлок, отец моего кузена Колтона Шейлера Хаббарда, утверждал, что он успокоился и почивает вот уже сто лет.

Я думал, что своим шутливым тоном положу этому конец, но Киттредж повторила:

– Огастас Фарр… – И, казалось, подавила невольную дрожь. – Это имя вполне подходит тому, кого я видела в ту страшную ночь.

– А я подумал о докторе Гардинере и его чертовых пристрастиях к Елизаветинской эпохе. Скорее всего это хлопнула какая-то несчастная ставня, которой вовсе не следовало шевелиться.

– Я хочу выпить, – сказала Киттредж. – Пусть это повлияет на младенца, плевать. Мне необходимо забыть мистера Брюса.

6

Десять дней спустя за полчаса до полудня я вылетел из Нью-Йорка в Уругвай на четырехмоторном «Дугласе-супер-6» компании «Пан-Америкэн», к вечеру добрался до Каракаса, а на следующее утро – до Рио-де-Жанейро. Мы летели всю ночь, и я провел эти часы, размышляя о том, что говорил и чему учил нас Проститутка. Я начинал думать, что долгие ночные перелеты лучше всего способствуют анализу его концепций.

Последний Четверг был низкого уровня, но Монтегю выбрал именно этот день, чтобы преподнести нам лекцию о Феликсе Эдмундовиче Дзержинском. В конце он сказал то, что побудило меня потом долго раздумывать над его словами. Позвольте в таком случае изложить здесь кое-что из того, чем я многие годы занимался впоследствии с Проституткой.

Как бы желая сгладить едкость своих высказываний в прошлый Четверг, мистер Даллес, вопреки обыкновению, сам произнес вступительное слово.

– То, что вы сегодня услышите, – сказал он, – материал каверзный, но бесценный. Начиная с Маркса марксисты не придают значения роли индивидуума в истории. Тем не менее в марксизме есть один забавный – если позволительно применить это слово к столь авторитарной и неприятной философии – момент: в критические минуты коммунисты всегда оказываются не правы. Когда мы слушаем очень тщеславного тенора, которому никак не удается взять верхнюю ноту, мы постепенно проникаемся к нему нежными чувствами. Сама эта его неспособность доставляет нам удовольствие. То же происходит с Марксом и с коммунистами. Безошибочный предсказатель Маркс оказался не прав, утверждая, что революция победит прежде всего в наиболее индустриально развитой стране, и опять-таки был не прав, когда противоречия капитализма не привели к роковому результату. Маркс не понял, что коммерческое предприятие следует рассматривать как предприятие. А слово «коммерческое» является лишь определением. А все потому, что свободное предпринимательство вынуждает предпринимателя идти на риск. Он ставит под угрозу не только свои экономические возможности, но – что куда важнее – свой моральный вес. Учитывая искушение алчностью, капиталист существует либо в раю, либо в аду! А первое требует большого размаха предпринимательства! Маркс, презирающий иудаистско-христианскую этику, не сознает значения совести. Ему прежде всего хотелось убрать индивидуума из истории и заменить его безликими силами. Потребовался злой гений в виде Ленина, самого убежденного коммуниста нашего века, чтобы доказать, что Маркс был не прав, ибо не было бы большевистской революции семнадцатого года без индивидуума по имени Ленин.

Вскоре его последователем оказался другой злой гений. В Москве, посреди большой площади, стоит статуя Феликса Эдмундовича Дзержинского. Он стоит там на тонких ногах прямо перед Лубянкой. Площадь и названа его именем. Как все сходится! Основатель ЧК Феликс Дзержинский был также интеллектуальным крестным КГБ. Таланты, проявляемые Советами в разведке, вдохновлены им. Я согласен с Хью Монтегю: Дзержинский не только первейший гений в нашей профессии, но, подобно Ленину, напоминает нам, что самым могучим фактором, делающим историю, по-прежнему остается великий и вдохновленный определенной идеей человек, не важно – плохой или хороший. Мой дорогой коллега Монтегю, человек необычайно умный, расскажет вам сегодня о Дзержинском, об этом гении нашей профессии. Я слушал его лекцию в прошлом году и могу сказать: она настолько мне понравилась, что сегодня я снова здесь. А теперь уступаю место Хью.

– Благодарю, – сказал Проститутка. И помолчал, сосредоточивая на себе наше внимание. – Жизнь Дзержинского – это гамма опыта. Сын польского аристократа, он перед революцией стал одним из большевистских руководителей. В результате он провел при царском режиме одиннадцать лет в сибирских рудниках как политический заключенный и вышел оттуда с туберкулезом. Говорил он шепотом. Дзержинский считал, что проживет недолго. Возможно, поэтому он был лишен страха и во время хаоса, царившего в семнадцатом и восемнадцатом годах, был как остров среди бурного моря. Именно Дзержинского избрал Ленин для создания сил внутренней безопасности – ЧК. Во время Гражданской войны, последовавшей за большевистской революцией, Дзержинский развязал террор. ЧК могла расстрелять десять невинных людей, если один виновный сбежал. Подобные вещи напоминают бойню.