Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 89 страниц)

Нам также втолковывали, как передавать сообщения по иерархической лестнице нашей организации, и научили писать бюрократическим языком (хитрая штука). Нам показали, как составлять досье на агента: биографические данные в одной папке, учет его деятельности в другой. Кроме того, в будущем нам дадут клички, под которыми мы будем выполнять различные задания. У Проститутки, как он мне признался, было одновременно восемь кличек, в том числе ЧЕРТ. Когда он руководил одной операцией в Африке, кличка стала ЛТ/ЧЕРТ. ЛТ означало, что театром операции является Африка. Когда он работал в Вене, его кличка превратилась в РК/ЧЕРТ – РК означало Австрия. Позже, в ходе Австрийской операции, он по той или иной причине превратился в РК/ ПОРТАЛ. Подобно телу ленивого человека после недели непрерывной работы мой мозг, поглощая все, что в него вкладывалось, перестал быть гибким и воспринимал все болезненно. Я считал, что перемена имени сама по себе уже должна влиять на характер человека: ЗДж/ОТПОР требует другого характера, чем МИкс/СВЕТ, и мои мысли приняли сексуальную окраску. Возможно, из-за того, что я был девственником, моя чувственность была настолько возбуждена, что я получал удовольствие даже от таких курсов, как «Замки и отмычки», «Заклеивание и отклеивание» и тому подобное. Лучше всего действовала мнемотехника, с помощью которой мы запоминали номера телефонов. Сознание погребенного в тебе богатства проникало в странные уголки психики.

Я был очень молод. Мне нравился, к примеру, курс по заклеиванию и отклеиванию – речь в нем шла о распечатывании писем. Способы были самые разные – от струйки пара из чайника до сугубо секретных химикалий. Каким бы способом ни приходилось пользоваться, мне всегда доставляло удовольствие, когда клапан, предположительно оберегающий содержимое конверта, открывался. Еле уловимый звук, возникавший при этом, вызывал во мне реакцию, которую я считал сугубо личной, но наш инструктор опередил меня.

– Приходилось вам слышать о том, что танцовщиц в ансамбле, случается, одолевает похоть? – спросил он нас. – Так вот это происходит, когда они, сев на шпагат, словно прилипают к полу.

Мы так и взвыли от восторга.

Затем наступил черед переодеваний. Готовясь к слежке, мы практиковались в быстрых переодеваниях. Мы мчались из аудитории в вестибюль, хватали свои плащи, выворачивали их наизнанку и появлялись (ровно через восемь секунд) в рыжеватом шерстяном пальто, а не в синем макинтоше – дело, в общем, простое, но подобно тому, как перемена клички открывает в тебе новый потенциал, быстрое изменение внешности вызывает дрожь возбуждения.

Беря шире, я мог бы сказать, что нас учили начаткам колдовства. Разве шпионаж и магия не аналоги? Мне дико нравился способ запоминания телефонных номеров. Конечно, поначалу это не сразу получалось, так как требовалось огромное усилие, чтобы сосредоточиться. Несколько человек выходили вперед, мимо проходил помощник лектора и шепотом произносил номер телефона. Другой помощник шел с противоположной стороны и произносил другой номер. С течением времени мы дошли до запоминания трех номеров, потом пяти. Под конец было устроено состязание: победитель сумел запомнить девять из десяти номеров. (Этим победителем, кстати сказать, был я, так что воспоминание восстанавливает в памяти былую славу.)

Веду я свой рассказ к тому, что эта техника, требовавшая такого напряжения в аудитории, становилась приятной, когда ты засыпал. Семь цифр телефонного номера пологом накрывали тебя.

Об этом следует, пожалуй, рассказать побольше. Для каждой цифры у нас был свой цвет. Белый означал 0; желтый – 1; зеленый – 2; голубой – 3; лиловый – 4; красный – 5; оранжевый – 6; коричневый – 7; серый – 8; черный – 9.

Затем нас просили представить себе, что перед нами стена, стол и лампа. Если первые три цифры номера телефона были 586, то мы должны были представить себе красную стену позади серого стола, на котором стоит оранжевая лампа. Для следующих четырех цифр мы могли представить себе женщину в лиловом жакете, зеленой юбке и желтых туфлях, которая сидит в оранжевом кресле. Так мы представляли себе цифры 4216. Таким образом, номер 586-4216 превращался в картину с семью цветными пятнами. Теперь добавился еще код города. Так что у комнаты появилось окно, за которым виднелось небо, вода и земля – этой беды мои сокурсники избежали. Если у города код 753, то я представляю себе коричневое небо, красную воду и голубую землю – интересная гамма для Гогена! Мы, однако, услышав 436-9940, должны были представить себе лишь лиловую стену, голубой стол и оранжевую лампу. Наша дама – мы прозвали ее Иоланда – сидела в лиловой комнате за голубым столом с оранжевой лампой, на ней был черный жакет, черные брюки и лиловые туфли, а сидит она в белом кресле: 436-8940. Кажется, это довольно долгая история, но я так навострился в этих эквивалентах, что, услышав цифры, тотчас представлял себе картину в красках.

Мы пропустим вскрытие замков. Простые, но изящные металлические предметы, которыми мы пользовались, все еще имеют гриф «Секретно», а какой эффект производила взломка двери на младшего офицера-стажера, которого вскрытие конверта приводило в сексуальное возбуждение, можно себе представить! Это был первоклассный материал. Не было лектора, который не отпускал бы по этому поводу одну-две шуточки, а преподаватель этого курса говорил нам: «Если вы не можете сообразить, как всунуть эту маленькую отвертку в этот старый замок, тогда я, право, не знаю, что вы, ребята, будете делать, когда повзрослеете».

Мне ни разу не пришлось взламывать замки до 1972 года, когда я уже почти забыл, как это делается. Я прибегнул к этому способу в Белом доме, причем дважды за пять минут: один раз взламывал дверь, другой раз ящик стола, но об этом позже. А сейчас у меня в списке стоит кодирование, но на этом предмете я тоже не собираюсь останавливаться, хотя изучение его заняло у меня немало часов зимой и весной в Вашингтоне, к тому же этот предмет слишком специальный. Занятия у нас были настолько засекречены, что даже шифровальные комнаты служили для нас наглядным примером логики безопасности: зарешеченные окна по обе стороны коридора; необходимость показывать документ при переходе из одной секции в другую; регистраторы и вооруженная охрана. Даже обслуга в кафетерии для шифровальщиков, где подавали заранее приготовленные сандвичи, была слепая, чтобы никто из них, будучи завербован КГБ, не мог никого опознать по фотографиям.

Но перейдем к более приятной дисциплине. Все, кто читал шпионские романы, знают про тайники, но обучение этому в реальной жизни – дело совсем другое. Все двадцать три стажера моей группы вышли из нашей комнаты и отправились по коридору, мимо доски с объявлениями, в мужскую уборную, где, как и следовало ожидать, посыпались шуточки в адрес единственной женщины в нашей группе, а она в ответ умудрилась покраснеть. Я почувствовал, как вспыхнули у меня щеки. Я был крайне смущен, ибо чувствовал неистребимый запах, исходивший из открытых писсуаров, – правда, это было давно, в 1955 году.

Наш первый тайник! Инструктор вынул бумажные полотенца из металлического контейнера, что висит возле раковины, достал из кармашка жилета катушечку шестнадцатимиллиметровой пленки «Минокс», заложил ее в контейнер и вернул на место бумажные полотенца. Каждый из нас по очереди повторил это под громкий смех. Смех, насколько я понимаю, объяснялся тем, насколько быстро двое или трое из нас смогли это сделать и насколько медленно другие. Скоро бумажные полотенца были безнадежно измяты. Нам предложили попрактиковаться самим, причем инструктор продемонстрировал нам и другие возможности, предоставляемые этим помещением, включая картонный цилиндр, на который накручивается туалетная бумага. Подобные тайники, сказали нам, годны лишь в тех случаях, когда контакт должен скоро появиться. Поэтому предпочтительнее передача касанием. Тут уж вы можете не волноваться, найдет ли агент ваше послание.

Для обучения передачи касанием нас отвезли в один из вашингтонских супермаркетов. Обогатив свою корзину банкой томатного супа Кемпбелла и фунтом копченого бекона Армора, я налетел на выделенного мне напарника и при столкновении сумел сунуть ему в корзинку катушку пленки, после чего, обменявшись извинениями, каждый пошел своим путем.

Это наверняка должно было показаться странным любой хозяйке, пришедшей за покупками. Проходы в супермаркете, обычно пустынные ближе к полудню, теперь заполнял целый взвод мужчин, которые то и дело сталкивались друг с другом и при этом довольно громко шептали: «Да нет, ты, бурундук, это же моя очередь». Что тут можно добавить? Касание наэлектризовывало. Казалось, между корзинами вот-вот начнут проскакивать искры.

В тот вечер нас повезли за город, в частный дом на окраине Чеви-Чейз, и проинструктировали, как закладывать тайник в сельской местности. Если, скажем, наш агент любит совершать ежедневные прогулки по сельским местам, надо выбрать отстающий кирпич в садовой стене или расщелину в засохшем вязе. Снова я ощупывал глубокие дупла в стволах деревьев. Расщелина, которую я обследовал в темноте густого частного леса, казалась волосатой. Вот так передача! Сначала я никак не мог нащупать пленку, а когда все-таки нащупал, так быстро выдернул оттуда руку, что заслужил от инструктора нахлобучку: «Действовать надо небрежно, приятель, небрежно!»

В последний вечер Бэрнс устроил нашей группе вечеринку у себя на квартире в недавно выстроенном четырехэтажном комплексе средней стоимости на окраине Александрии, штат Виргиния. У него было трое детей, все мальчишки, все светловолосые; я узнал в тот вечер, что они с женой полюбили друг друга еще в школе, в штате Индиана. Миссис Бэрнс, некрасивая, похожая на кувалду женщина, угощала нас тушеной рыбой с сыром и сосисками – тем, чем она потчевала гостей двадцать лет. (Или, как она это называла, «гвоздем своей программы».) Было ясно, что они с Рей-Джимом теперь почти не утруждают себя разговором, а я изучал их, как студент-иностранец, желающий постичь обычаи американцев – жителей Среднего Запада и Юго-Востока страны. И пришел к выводу, что люди типа Рей-Джима не рвут браков, пока не почувствуют, что готовы взять топор и прикончить свою вторую половину.

Меня удивило, до чего вкусным было поданное нам блюдо. Почему-то оно было действительно вкусное. Мы ели молча, следуя присяге, и пили то, что Рей-Джим назвал «моими любимыми итальянскими красными чернилами».

– А любимые они потому, что дешевые.

Младший офицер-стажер, по имени Мэрфи, решил подкусить Бэрнса.

– Итак, сэр, – сказал он, – за два месяца вы дали нам, младшим офицерам-стажерам, немало намеков на то, как вы разделываетесь со шпионами. Я имею в виду – в особых обстоятельствах.

– Дассэр, – сказал Рей-Джим, и рука его, державшая бокал, застыла, словно кожу натянули на палку.

– В таком случае, сэр, удовлетворите любопытство нашей группы, скажите, вам лично приходилось расправляться с иностранцем, ведущим двойную игру?

– Отвечать отказываюсь.

– Никогда не приходилось прибегать к помощи «браунинга»? – спросил Мэрфи. – Ни разу?

– Наша политика против расправ, – заявил Бэрнс. – Однако отдельные случаи a priori[14] не исключаются. – При этом он смотрел прямо перед собой.

– Понял, – сказал Мэрфи, делая револьвер из указательного пальца и кулака. – Пиф-паф, – произнес он, изображая два выстрела.

Я был среди тех, кто совершил ошибку, и рассмеялся.

Но перед уходом каждый получил свое. После ужина Бэрнс достал жестяную коробочку и стал вынимать из нее кусочки почтовой бумаги.

– Я собираю со столов младших офицеров-стажеров рисуночки. Рекомендую вам их изучить. – Он взял одну бумажку, прищурился и сказал: – Это произведение Мэрфи. Оно показывает, что он импульсивен и склонен к самопоеданию.

К этому времени мы все изрядно напились vino tinto[15] и освистали Мэрфи, который в подпитии имел обыкновение молотить кулаками стены в общежитии.

– А это рисуночек Шульца. Шульц, ты готов меня выслушать?

– Дассэр.

– Этот рисунок говорит мне то, что я уже и так знал.

– Дассэр. Что же, сэр?

– Ты, Шульц, беспробудный пьяница.

Настал мой черед.

– Хаббард, твои рисунки чертовски хороши.

– Дассэр.

– Этот листок показывает, что ты ставишь перед собой нелегкую задачу.

– Какую же, сэр? – имел я глупость спросить.

– Пытаешься взлететь, не поднимая задницы.

По-моему, он успел вынести свой добрый приговор по крайней мере еще десяти моим коллегам, прежде чем у меня выровнялся пульс. Вперед, на Ферму!

9

Получив отпуск на уик-энд перед тренировками в Кэмп-Пири, я в пятницу вечером отправился в Нью-Йорк, где встретился с девушкой из Маунт-Холиуока, приехавшей в Нью-Йорк на пасхальные каникулы; мы неоригинально провели время, что не оставило ни у одного из нас воспоминаний, а в субботу я пригласил маму на обед в Эдвардианский зал отеля «Плаза».

Не знаю почему – потому ли, что наши отношения были слишком сложными или слишком поверхностными, – но мы с матерью никогда не были близки, и я никогда не поверял ей своих мыслей и планов, хотя она, как все прелестные и безупречно ухоженные блондинки, обладала неоспоримым влиянием на мужчин. Я постоянно чувствовал, довольна она мной или недовольна, – это проявлялось в первом же взгляде, который она бросала на меня. Она не терпела неприятных людей и была более чем щедра к тем, кто ласкал ее взор.

В тот день у нас был плохой старт. Она злилась, не получив от меня ни строчки за последние два месяца. Я не сообщил ей, что поступил в ЦРУ. Ее враждебность к моему отцу, предсказуемая реакция в этом разнузданном мире вседозволенности, подсказывала мне не афишировать того, что я последовал его примеру. Во всяком случае, я не должен был ей это сообщать. Теоретически жене, детям и родителям следовало говорить лишь то, что ты занят на государственной службе.

Поскольку моя матушка в таком случае немедленно все поняла бы, я сказал ей нечто туманное насчет того, что занимаюсь импортом из Южной Америки. Собственно, я даже собирался воспользоваться почтовыми возможностями Фирмы и время от времени посылать ей открытки из Вальпараисо или Лимы.

– И как же долго ты собираешься там пробыть? – спросила она.

– О, – сказал я, – эти импортные дела могут задержать меня на несколько месяцев.

– Где именно?

– Да всюду там.

Тут я допустил первую за этот ленч ошибку. В обществе матери я всегда совершал промашки. Или я считал, что могу ходить по краю пропасти? Ее чутье разрезало мои уловки на тоненькие, как вафли, слои.

– Милый, – сказала она, – если ты действительно едешь в Южную Америку, не скрывай, куда. Назови мне страны. Столицы. У меня есть друзья в Южной Америке.

– Но я не собираюсь посещать твоих друзей, – пробормотал я, призывая на помощь привычку надуваться, когда она знакомила меня со своими друзьями-мужчинами.

– А почему же нет? Это люди удивительно забавные, особенно некоторые. Мужчины-латиноамериканцы – сплошной комок чувств, а какая-нибудь девушка из хорошей семьи может подойти тебе в жены – кто-нибудь достаточно глубокий, чтобы оценить твою глубину, – ласково пробормотала она и в то же время критично, словно я был бусиной, которую требовалось нанизать на нитку. – Расскажи же мне, Гарри, что ты импортируешь?

Ну какой же из меня выйдет куратор, если я даже не придумал себе прикрытия?

– Ну, это точная военная техника, если хочешь знать правду…?

Она нагнула набок голову, окруженную пушистым ореолом светлых волос, уперлась щекой в белую перчатку и сказала:

– О святая Мария! Мы, значит, ездим теперь за точной военной техникой в Южную Америку! Херрик, ты действительно считаешь, что я фантастически глупа! Ты, конечно, поступил в ЦРУ. Это ясно. Я трижды кричу «ура». Я горжусь тобой. И я хочу, чтобы ты доверял мне. Скажи, что это так.

Меня так и подмывало это сказать. Тогда ленч прошел бы куда легче. Но я не мог. Это было бы нарушением первейшего правила, которое в нас вбивали. Более того, она сообщит этот секрет всем своим нью-йоркским друзьям – только-для-вас! Все равно как напечатать объявление об этом в Йельском студенческом журнале. Так что пришлось мне держаться моей истории. Ну хоть у нее и есть близкие друзья в Южной Америке, но я с куда меньшим презрением, чем она, отношусь к потенциальным экономическим возможностям латиноамериканцев. Что касается корпусов и пороха, не одна, а несколько стран Южного полушария могут конкурировать с нашими военными изобретениями. На этом можно делать деньги. А я хочу делать деньги, сказал я ей. Ради удовлетворения своей гордости и своего самосознания, если не ради чего-то другого. Я говорил достаточно возмущенно и убедительно для собственного уха, а у нее глаза наполнились слезами, и, вопреки тому, что это могло испортить ее артистически накрашенные ресницы, по щеке покатилась слеза, оставляя черный след. Все беды ее жизни запечатлелись этой черной полоской на щеке.

– Я подумала о всех тех, кого я любила, – сказала она, – и знаешь, Херрик, никто из вас никогда мне не доверял.

Обед продолжался, но, по сути, он уже закончился, и я первым же поездом уехал из Нью-Йорка в Вашингтон, а на другой день – было это в субботу – отбыл на Ферму.

Это означало, что надо было на автобусе доехать до Уильямс-берга, штат Виргиния, а потом на такси – до свежевыкрашенной будки и ворот в бесконечном заборе, возле которых была надпись: КЭМП-ПИРИ – ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ ЦЕНТР ПОДГОТОВКИ ВООРУЖЕННЫХ СИЛ. В ответ на телефонный звонок часового в конце концов появился джип с пьяным морским пехотинцем за рулем – ведя машину, он все время вертел головой вверх-вниз, справа-налево, словно его бритая черепушка была лодчонкой, прыгавшей на волнах. В воскресенье явно можно напиться.

Мы ехали в сумерках по узкой дороге мимо прибрежных сосен, мимо полей, заросших колючим кустарником, наводившим на мысль о клещах и ядовитом плюще. Мы проехали целых две мили, прежде чем добрались до плаца. Вокруг него стояли деревянные бараки, несколько домиков, похожих на охотничьи, часовня и низкое строение из шлакоблоков.

– Это клуб, – наконец раскрыл рот мой водитель.

Я сбросил сумки на пустую койку в бараке, куда мне велено было направиться, и, поскольку рапортовать о прибытии было некому – лишь какой-то парень спал на втором этаже в общежитии, – отправился в клуб. Занятия у меня начнутся только утром, так что ребята из моей группы прибывали весь день. Одеты мы были, как принято одеваться в Вашингтоне по воскресеньям, и сразу видно было, что мы новобранцы. Не получив еще маскировочных костюмов, боевых ботинок и патронташей, а также обоюдоострых боевых ножей, как у окружавших нас ветеранов (а первое правило военной среды, как я узнал, гласило, что человек, пришедший на службу на неделю раньше тебя, уже ветеран), мы вовсю старались показать свою выносливость, поглощая одну кружку пива за другой. Мужчины за бильярдом и столами для пинг-понга загалдели, стремясь заглушить то, что происходило в дальнем конце бара, где были устроены прыжки с парашютной вышки. Стажеры-ветераны в маскировочных костюмах вскакивали на бар из красного дерева и с криком «Джеронимо!» спрыгивали на пол, соединив ноги, согнув колени, а затем катились по полу.

В одной из групп разговор шел о взрывчатке. Довольно скоро вновь пришедшие присоединились к дискуссии о технических деталях. Я слушал, кивал и заглатывал пиво, как волк, гонящийся за подстреленной дичью. «Зеленый пунш» в ресторане «У Мори» едва ли исчезал бы быстрее в моей глотке.

Я лег спать на верхнем этаже в моем новом бараке, и койка, вдруг превратившись в гондолу, понесла меня по таинственным каналам. И меня посетило видение. Мне явились дальние мои родственники, евреи, верившие в существование двенадцати праведников. Однажды в Йеле лектор по истории средних веков рассказал нам о существовавшем в гетто древнем поверье: оказывается, Бог не уничтожал Вселенную всякий раз, как люди приводили его в ярость, благодаря двенадцати праведникам. Ни один из двенадцати не считал себя человеком исключительным, но природная и бесхитростная доброта каждого из этих редких людей была настолько угодна Богу, что он терпел нас, остальных.

И вот тогда, в полусне, мне пришло на ум: не то же ли самое происходит в Америке с тех пор, как тут высадились пилигримы. Нет ли у нас сорока восьми праведников на сорок восемь штатов? (И не изменится ли их количество, когда штатов станет пятьдесят?) Так или иначе, на Америку распространялось благословение Божье. Тогда в Кэмп-Пири, в мою первую ночь на Ферме, я подумал, не являюсь ли я одним из этих сорока восьми американских праведников. Мой патриотизм, моя преданность делу, мое убеждение, что никто не любит Америку больше меня, ставили меня – если такое возможно – в один ряд с невинными душами, помазанниками Божьими. Да, не обладая заметными талантами и добродетелями, я тем более был открыт для любви. Я обожал Америку, Америка была моей богиней. Убаюканный этими блаженными рапсодиями и полгаллоном пива, я наконец заснул.

Утром меня мутило, в голове молотил копер. Инструктор по строевой подготовке повел нас в кладовую, где мы подобрали себе маскировочные костюмы и тут же обновили их, пробежав две мили до ворот и две мили обратно. В те дни пробежка представлялась нелепостью – этим занималось столько же народу, сколько сегодня занимаются дельтапланеризмом, но в тот первый день все казалось необычным. Как и всю последующую неделю. Большинство лекций длилось по два часа, и расписание наших занятий представлялось мне экзотичным. Все равно как сесть за стол в ресторане и обнаружить, что ты никогда прежде не пробовал ничего из того, что значится в меню: жареная дикая свинья, тушеный казуар, бифштекс из муравьеда, грудь павлина, салат из морских воробьев, пирог со страстоцветом, бисквит из водорослей.

Благодаря успешным действиям управления в 1954 году в Гватемале на Ферме главное внимание уделялось тайным операциям. Нас продолжали обучать тайному фотографированию, слежке, переходу границы, технике ведения допросов, тайной радиосвязи, изощренному использованию тайников; главный упор в последующие шестнадцать недель делался на оказание помощи группам сопротивления в низвержении марксистских правительств. У нас были курсы по прыжкам с парашютом, по чтению карт, по выживанию в пустынных местностях, по особой невооруженной борьбе (драке без правил), по тихому нападению (бесшумному убийству), по физическому насилию, преодолению препятствий, разбору и сборке иностранных и американских пистолетов, ружей, пулеметов, мортир, базук, гранат, гранатометов, по обращению с тринитротолуолом, динамитом и засекреченными взрывчатыми веществами с сопутствующими им разнообразными приспособлениями и детонаторами для взрыва мостов, генераторов и небольших фабрик.

Что же до ожидавших нас трудностей, то эти шестнадцать недель, как нам говорили, давали лишь общее представление о них. В конце концов, за шестнадцать недель ты же не станешь хорошим адвокатом, способным выступать в суде. Тем не менее определенная цель была достигнута. Ученики школы Сент-Мэттьюз, приезжавшие, чтобы выступить с проповедью вечером в часовне, любили говорить за чаем, как тяжело было им учиться. Сообщали они нам это, как правило, потихоньку. «Годы, проведенные в Сент-Мэттьюз, были худшими в моей жизни, но и самыми ценными». Примерно так же можно сказать и о Ферме. Я прибыл туда юнцом, едва окончившим колледж, еще не понимавшим своей натуры и не имевшим никаких достижений за душой, если не считать скалолазания, а вышел оттуда в великолепной физической форме, готовый к уличным дракам, готовый к славе. И еще я был чертовски убежденным патриотом. Если я начинал думать о коммунистах, то не мог заснуть: во мне поднималась смертельная ненависть, и я готов был бы убить первого красного, который влез бы ко мне в окно. Я не столько прошел «промывку мозгов», сколько был заражен лихорадкой ненависти.

При этом я завел множество друзей. Сколько в нашей группе было младших офицеров-стажеров – тридцать? Я мог бы посвятить главу каждому, если, как я подозреваю, мы отводим главы тем, кто достаточно глубоко затрагивает наши чувства. Однако ирония состоит в том, что наши дружеские союзы складывались как у актеров, шестнадцать недель играющих в одной пьесе, любящих и ненавидящих друг друга и неразделимо существующих вместе, а потом не имеющих друг с другом ничего общего до встречи в следующей пьесе. И если я рассказываю об Арни Розене или Диксе Батлере больше, чем об остальных, это потому, что потом я часто встречался с ними.

Однако пребывание в Кэмп-Пири могло закончиться для меня и плохо. Так уж мне повезло при жеребьевке (а может быть, тут сказалась рука отца), что по боевой подготовке я попал во взвод, состоявший из бывших футболистов и бывших морских пехотинцев. Я хорошо справлялся с сидячей работой в аудитории, а Розен еще лучше, но в физических упражнениях нам приходилось тяжело. Я не отставал в стрельбе, а чтение карты было для меня как пирожное, и в тесте на выживание я сорок восемь часов бродил по тропам в лесу вокруг Кэмп-Пири, что после многих лет, проведенных в лесах Мэна, не представляло особой трудности, однако я был безнадежен в нападении исподтишка. Не мог я довести себя до нужного накала, чтобы подкрасться сзади к стажеру, изображавшему часового, и стянуть ему шею лентой (вместо удавки из проволоки). Когда наступал мой черед быть часовым, я весь съеживался еще до того, как лента касалась моей кожи. Мое адамово яблоко, гордость Хаббардов, охватывала паника – а что, если сейчас его раздавят.

Драка без правил проходила лучше. Нетрудно было сделать вид, будто ты ломаешь человеку пальцы, расплющиваешь ему ноги, разбиваешь голень, засовываешь три пальца в горло, тычешь пальцем в глаз и всаживаешь зубы во все части тела, какие тебе доступны. В конце концов, все это ведь было понарошке.

В свободное время мы занимались в гимнастическом зале боксом. Однако все мы чувствовали, что увиливать от этого нельзя. Я терпеть не мог, когда меня били в нос. Достаточно было одного такого удара, чтобы я начинал отчаянно махать руками и дергаться, как марионетка. К тому же меня обуревал страх. Стоило мне чуть посильнее ударить противника, как я тут же говорил: «Извини!» Кого я обманывал? Мое извинение должно было удержать противника от нападения. Я не мог научиться левому хуку, а в моем правом ударе по корпусу не было силы, если же я ее мобилизовывал, то терял равновесие. Мой прямой удар правой был закругленным, как свиная отбивная. Через некоторое время я смирился с неизбежным и стал сражаться лишь с теми, кто был более или менее моего веса, и научился терпеть поражение, но только не удары по носу, который я так защищал, что удары всегда приходились мне по лбу. Бокс вызывал у меня головные боли, сравнимые с теми, какие бывали у меня в колледже после пьянки; самое большое унижение я понес от Арни Розена, который царапался, как загнанный в угол перепуганный кот. Ни один из его ударов по моей голове и телу не пробил твердой оболочки, в которую заключен у меня адреналин, но я приходил в ярость от сознания, что он мог выиграть раунд.

Однажды, под конец вечера, я выпивал в клубе с нашим инструктором по боксу – у него было такое странное имя: Регги Минни. Он был единственным из наших преподавателей, производившим внушительное впечатление. Приговор, вынесенный инструкторам в нашей группе, вскоре обошел весь лагерь: хороших людей в управлении слишком ценят, чтобы посылать преподавателями. Нам давали сплошных дуралеев. Минни, однако, в эту категорию не входил. Он дрался классически, стоя прямо, и был чемпионом по боксу на флоте во время войны. Его жена-англичанка погибла в автомобильной катастрофе, о чем следует упомянуть, так как за рулем был он. Горю Минни не было границ – его словно погрузили в бездну трагедии. Горечь утраты проникла в каждую его пору, в каждую клетку, он стал своеобразным монолитом горя. Он говорил мягко и вслушивался в каждое слово, которое ему говорили, словно слова были теплым одеялом, накрывавшим его.

Он потягивал из своей кружки пиво, пока я выпивал три, мы сидели и пили в сгущающихся сумерках, а из леса время от времени доносились взрывы, и ребята, проходившие двадцатичетырехчасовую подготовку, забегали в клуб, быстро выпивали и снова убегали; я пожаловался на свое неумение обороняться, словно это было нечто присущее мне одному, какой-то безнадежный дефект моего тела.

Его слов, сказанных на это, я никогда не забуду.

– Ты должен научиться наносить удары, – сказал он. – Тогда ты сможешь предчувствовать, в какой миг удар будет нанесен по тебе.

В последующие дни я немало раздумывал над тем случаем, когда двоюродный брат ударил меня так, что я рухнул на одно колено – ему было одиннадцать, а мне девять, – и я не вскочил, чтобы дать ему сдачи, а смотрел, как кровь капает у меня из носа на землю, и с каждой каплей желал, чтобы это была его кровь. Сейчас, в гимнастическом зале, упражняясь с тяжелым мешком, я чувствовал, как ко мне возвращается эта огромная, давно забытая ярость, и я старался вложить частицу ее в каждый удар, который наносил по мешку.

Насколько это сработало – не знаю. По мере того как шло время, я улучшал свои результаты, но и все другие тоже – возможно, я был чуточку впереди остальных. Во всяком случае, я начал легко справляться с Розеном. Куда лучше дались мне прыжки с парашютом. С самого первого дня, когда нас привели на тридцативосьмифутовую вышку. Я выпрыгивал на высоте четырехэтажного дома через подобие люка в «С-47» – наш инструктор называл это «тактикой открытых дверей» – и летел вниз на парашютных ремнях (но без парашюта), прикрепленных к пружинящему тросу. Все было совсем как прыжки с балкона в Мэне, но вдруг – СТОП! – трос и парашютные ремни дернулись и застыли, и я повис над землей. А некоторых самых крепких ребят в нашей группе выворачивало наизнанку перед каждым прыжком.

Дело пошло еще лучше, когда наиболее преуспевшим в прыжках разрешили поупражняться на близлежащем аэродроме. Я обнаружил, что относительно свободен от страха – даже от страха, что могу неверно упаковать парашют. Я решил, что это похоже на хождение под парусом: одни это осваивают, другие – нет. В Мэне у меня был, как говорили в семье, нюх на направление ветра – будет он дуть с левого борта или с правого, но воздушные течения почувствовать сложнее. Однако покачивание деревьев давало представление о направлении ветра, и я настолько насобачился, что и в темноте приземлялся в заданной точке. Небо могло быть черным, а обведенный белой краской кружок для приземления было так же трудно отличить сверху, как морскую уточку на скале глубоко под водой, тем не менее я приземлялся в кругу не реже любого другого из нашей группы.