Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 80 (всего у книги 89 страниц)

Тем не менее я сидел и слушал Шеви. Обязан был. Он все-таки поразительно разбирается в вопросах, от которых у меня голова идет кругом.

А Шеви, выпив достаточно бренди, воспрял духом. Он многое порассказал мне о Кубе. В какой-то момент меня вдруг поразило, насколько это созвучно с тем, что говорит ваш супруг.

«Что можно сказать о стране, – вопрошал Фуэртес, – чья экономика основана на работорговле и сахаре? А ее прочие достижения – ром, табак и бордели. Фирменные сексуальные блюда. Santeria. Когда ты живешь на земле, где ежедневно приходится задавать себе вопрос: „Неужели я так же ужасен, как мои экономические корни?“ – в тебе неизбежно зарождается сверхчеловеческая гордыня – в порядке компенсации. Вот почему Фидель всегда в поисках недостижимого – ищет бриллиант в куче исторического навоза».

Я не удержался и переспросил: «Бриллиант в куче навоза?»

«Это видение, которое грезится нам за гранью опасности».

«До меня это не доходит». (Я лукавил, Киттредж, – дошло.)

«Фидель стремится к недостижимому. – Шеви деликатно рыгнул. Получился какой-то странный шипящий звук. Возможно, засевший в нем демон спьяну пукнул не тем местом. – Вы все пытаетесь прикончить Фиделя, – продолжал Шеви, – но только я один знаю, как это можно сделать».

«Тебе-то зачем? Ты же его любишь».

«Я по натуре человек действия. Как у Достоевского. Я способен убить его, чтобы лучше познать весь ужас собственного падения. Убью и буду рыдать над ним. А сегодня смеюсь над вами. Столько попыток, и все напрасно».

«Откуда ты взял, что мы предпринимаем такие попытки?»

«В кубинской разведке это известно каждому, Роберт Чарлз, или как вас там зовут в этом году. – Он издал неприятный смешок. – Напрасно вы суетитесь – я бы сделал это гораздо лучше».

«Каким же образом?»

«Повторяю, к нему нужен тонкий подход: надо воззвать к тому, что в нем есть лучшего».

«Это принцип, а не план».

«Принцип важнее процедуры, – сказал Шеви, – но есть и план. Почему бы не найти морскую раковину необыкновенной красоты? Фидель увлекается подводным плаванием».

«Понимаю».

«Сомневаюсь. Вы, разумеется, начинили бы ее взрывчаткой и положили на видном месте – там, где он охотится. Да еще, для верности, наняли бы своего человека, чтобы ткнуть Фиделя туда носом. Потом сидели бы и ждали, когда он сглотнет наживку. Горячо, chico, но мимо. Сигнальная система – она у Фиделя, кстати, действует безотказно – мгновенно сработала бы и предупредила его об опасности. Фидель Кастро – этот великий рационалист от материализма, человек, который готов пнуть ногой стену, сломать себе палец и вдребезги разнести зеркало, узнав, что русские решили отнять у него его ракеты, – сверхъестественно чувствителен к американским заговорам и бдителен настолько, что, потянувшись к сказочной красоты раковине, он тут же отдернет руку. Короче, чтобы соблазнить этого парня, одной красоты мало».

«Продолжай, Шеви, – попросил я. – С такими талантами тебе прямая дорога в Голливуд». Я почувствовал, что пьянею. Фуэртес становился мне все более мерзок, но я не мог понять почему. Он был сладострастно порочен и абсолютно уверен в себе.

«Да, вы правы, это кино. Блестяще! Идея как раз для Голливуда. Я бы подбросил эту раковину в коралловый гротик и нанял надежного агента, чтобы подманить туда Фиделя, но главное вот что: я бы попросил колдуна-майомберо заговорить электрического ската. Скат должен влюбиться в раковину и остаться в ней жить. Он сидит в ней и стережет свой дом. Лишь в этом случае Кастро потеряет бдительность и забудет об опасности. Он ринется в бой, чтобы получить приз. – Шеви рассмеялся. – Итак, все, что вам надо, это найти майомберо в Майами или дрессировщика морских тварей у себя в Лэнгли».

Я дал ему допить и проводил до дверей.

Пожалуйста, напишите поскорее и поподробнее. С вами все в порядке?

Преданный вам

Гарри.

Предложенный Фуэртесом сценарий не оставил меня равнодушным, и я поделился им с Кэлом. В ответном послании из Токио он писал:

«Идея насчет ската может показаться несусветной дичью, но я лично заинтересован в том, чтобы выдрать у главного кубинца последний волос из бороды. Как ему только не совестно после всего землю топтать? Мы с тобой до него еще доберемся. И скоро. Глфкс.»

23

28 ноября 1962 года

Дорогой мой Гарри!

Каюсь: я затянула с подробным отчетом о переговорах Джека и Бобби с Хрущевым и Добрыниным, а теперь уже слишком поздно. Вы были правы. При мысли, что надо воссоздать по памяти все тончайшие ходы, меня одолевает тоска. Невероятно живо во мне воспоминание о том, как невозмутимо и хладнокровно держался Джек в те часы и минуты, когда русские суда приближались к линии «карантина». Бывают моменты, когда большим политикам достаются не только привилегии богов, но и их терзания. Не слишком выспренне звучит? Ну и пусть, мне все равно. Я люблю Джека Кеннеди за то, что он нашел равновесие между двумя кошмарами – смирением и гибелью человечества – и сохранил это равновесие, несмотря на все трюки Хрущева уже после того, как русские корабли повернули назад. Признаюсь, Гарри, до этого момента я по-настоящему не верила в президентские способности Джека Кеннеди. Он был мне чрезвычайно симпатичен тем, что сумел избежать присущего большинству ведущих политиков омертвения души, но именно поэтому я втайне полагала, что он не сможет на равных противостоять советским монстрам, которые приходят к власти с ведрами крови в коридорах. То же относится и к Бобби. Как могут не запаниковать в такой ситуации два хорошо воспитанных американца, наивные, как все с детства обеспеченные люди? А ведь какое мужество продемонстрировали они, оказавшись на самом краю пропасти! Даже Хью, который считает, что Хрущев, проиграв по большому счету, все же наварил на этом деле незаслуженно много, даже он стал чуть больше уважать Джека. А я, в отличие от Хью, глубоко тронута. Два брата, любящие друг друга, перевесили на весах Истории жестокого грязного дикаря.

Вы, вероятно, будете разочарованы, но я не стану описывать все подробности переговоров. Наша сторона, естественно, требовала немедленного удаления ракет, а также пятидесяти бомбардировщиков «Ил», «проданных» Кубе Хрущевым. Мы призвали наделить представителей ООН правом инспекции на местах. Взамен мы давали обязательство не прибегать к вторжению на Кубу – разумеется, при условии, что Кастро откажется от подрывной деятельности в Латинской Америке. На бумаге все было ясно изложено, но по каждому пункту следовало установить сроки. Джеку пришлось лавировать между собственными «ястребами», которые категорически возражали против любых уступок («никаких компромиссов – только на наших условиях!»), и «голубями» вроде Эдлая Стивенсона («пусть только Хрущев отдаст своим судам приказ повернуть назад»). Кроме того, Кастро вообще не желал ничего знать. Отдать бомбардировщики? – нет; допустить инспекцию на месте? – никогда; он даже не желал отказаться от ракет.

Гарри, я больше не хочу об этом. Я уже поняла, что в подобного рода вопросах необходимо выделить суть. В данном случае она заключалась в удалении с Кубы ракет. Таким образом, Джек, не настаивая на немедленном выводе с острова пятидесяти бомбардировщиков (это явно второстепенный фактор в контексте паритета), а также согласившись с отказом Кастро допустить на свою территорию наблюдателей ООН (разведывательные полеты «У-2» делают наземную инспекцию ненужной), в конечном итоге все же сумел вынудить Хрущева вывезти свои ядерные снаряды с острова, невзирая на истерические вопли Фиделя Кастро.

Довольно. Если бы я не решила ограничиться кратким изложением, мне пришлось бы отправлять по десять страниц каждый день в течение недели. А это не входит в мои планы. Лучше я поделюсь с вами своими размышлениями о Бобби Кеннеди. А в последние дни я много думаю о нем. Начиная с лета Бобби довольно часто приглашал нас к себе, в Хиккори-Хилл. И это несмотря на то что мы явно не в фаворе у Этель. Я уверена, она неплохая женщина, добрая душа, полная сострадания к бедам своих ближних, а вот к невзгодам всех прочих у нее чуть более отстраненное и созерцательное отношение, хотя, разумеется, она такая убежденная католичка, и потом, у нее столько детей. Будь я на ее месте, наверняка бы спилась.

Хью, я подозреваю, приглашают как теннисиста – он играет уверенно, элегантно, напористо. Все хотят сыграть с ним в паре (пока он не начинает язвить). В Рэдклиффе я была помешана на травяном хоккее и с тех пор сражаюсь в весьма жесткой, даже жестокой манере (ну держись – сейчас я тебе врежу!), а это мало кому по душе, к тому же я редко проигрываю женщинам, – словом, мои победы на корте не способствуют появлению новых друзей. Кристофер, который в свои шесть лет необычайно застенчив, терпеть не может эти выезды из-за маленьких Кеннеди, которые всячески стремятся преодолеть его нежелание участвовать в их забавах. Хотя это бывает далеко не каждое воскресенье, мне неприятно, что Кристоферу приходится страдать из-за нас, но Хью в таких случаях говорит: «Ведь это его первое боевое крещение с момента появления на свет. – И обязательно добавляет: – Ты его напрочь испортила».

С учетом всего сказанного, посещение Хиккори-Хилл не такое уж большое удовольствие для вашей Киттредж, как следовало бы ожидать, но поскольку я обожаю Бобби, а он всегда рад возможности потолковать со мной, нам обоим бывает интересно. Все в высшей степени невинно. Скажу по секрету: я догадываюсь, что Бобби смертельно хотелось бы завести интрижку, но, помилуй Бог, к чему это приведет? «Тайм» присвоил ему титул Отца года. Так что приходится ему находить утешение в интеллектуальном общении с дамами вроде меня. Мы иногда беседуем на серьезные темы и по телефону. Он приоткрывает для собеседника недра своего феноменального ума, в котором уживаются детская наивность и железная логика. Его энергия поражает. Ну кто еще – разве что, Хью – способен одновременно вести игру на стольких досках. А это и гражданские права с катавасией в Миссисипском университете, и ракетный кризис, и нескончаемая тяжба с Хоффой и с мафией плюс рутинные обязанности в министерстве юстиции, плюс «зеленые береты», плюс ваша «Мангуста» (по-видимому, наименее успешное предприятие из всех, за которые он когда-либо брался), ну и время от времени – «черти из табакерки», которые затмевают все прочее. Например, месяц назад Бобби пришлось приложить титанические усилия, чтобы вызволить Бригаду. Он сработал просто потрясающе. Помните, я писала вам о Гарри Руисе-Уильямсе, том самом замечательном кубинце с покалеченной ногой, который все эти месяцы обходил американцев и американцев кубинского происхождения, собирая миллионы долларов на выкуп. Не уверена, что вы отнеслись к этому эпизоду с должным вниманием и помните, в частности, такой факт: многие республиканцы ополчились на братьев Кеннеди за то, что те серьезно отнеслись к проблеме обмена пленных на тракторы для Кубы! Мерзко. Несчастные кубинцы гниют в тюрьмах, а наши политики пытаются нажить капитал на дешевом пещерном антикоммунизме. Ну и вот, сегодня Бригада находится в плену уже более полутора лет. Бобби рассказал мне, что один богатый кубинский эмигрант, у которого на Кубе осталось крупное поместье, съездил туда в качестве эмиссара и был буквально потрясен, увидев, в каких нечеловеческих условиях содержатся эти люди. По его словам, у них был такой же понурый и обреченный вид, как у скота, приговоренного к закланию. «Я не могу выкинуть это из головы, – сказал мне Бобби. – Люди смирились!» А кубинец сказал ему: «Если вы, господин генеральный прокурор, действительно хотите вызволить этих людей, надо действовать немедленно. Иначе вам выдадут в лучшем случае трупы». «Вы правы, – ответил Бобби, – мы их туда послали, и мы их оттуда вызволим не позднее Рождества».

Наверное, никто, кроме Бобби, не смог бы провернуть такую операцию. Кастро требовал шестьдесят два миллиона долларов за тысячу сто пятьдесят человек. В результате агрессии был нанесен огромный ущерб, утверждал он, в бою погибли тысячи кубинских ополченцев. Теперь, полтора года спустя, пятьдесят тысяч долларов за человека – не такая большая цена. Если не выйдет наличными, Кастро согласен взять товарами. Не тракторами, так лекарствами, медицинским оборудованием, детским питанием.

Организация, которой предстояло собрать средства для выкупа, называлась Комитет кубинских семей – в нее в основном входили матери из Майами и Гаваны, чьи сыновья были захвачены в плен. По рекомендации Бобби интересы комитета было поручено представлять Джеймсу Доновану, чрезвычайно ловкому юристу, который сумел поладить с Кастро. Как рассказал мне Бобби, Донован слетал в Гавану и первым делом заявил Фиделю – в своей грубоватой манере исконного ньюйоркца, не гнушающегося подкусить собеседника, – что единственное решение проблемы – продать пленных, получив за них выкуп. «Если вы хотите отделаться от них, продайте. И продать вам придется мне. Нет ведь мирового рынка военнопленных».

Кастро, судя по всему, такой язык близок и понятен. «Допустим, – сказал он, – но каким образом этот ваш комитет соберет необходимую сумму? Они уже больше года пытаются, а не собрали и первый миллион. Думаю, они уже пришли к выводу, который я мог бы им сразу подсказать: богатые кубинцы – самые жадные богачи в мире. Вот почему я – здесь, богатые кубинцы – в Майами».

«Денег мы, вероятно, столько не соберем, – ответил Донован, – но лекарства достанем».

Теперь настала очередь Бобби. Ему предстояло убедить фармацевтические компании презентовать крупные партии медикаментов комитету. А это весьма непростая задача. Еще не приступив к делу, Бобби сказал мне по телефону: «Не представляю себе, как мы это сумеем сделать, Киттредж, но сумеем». Проблема заключалась в следующем: фармацевтическую промышленность подозревают в нарушении антимонопольного законодательства; против нее ополчились и конгресс, и министерство юстиции, и Федеральная комиссия по торговле. Кое-кто из этих магнатов, возможно, и нарушал закон. Разумеется, как все не совсем честные главы корпораций, они делают вид, что не могут понять, в чем, собственно, их обвиняют, – они убеждены в своей правоте и исполнены жалости к себе. Они ненавидят администрацию Кеннеди за то, что она, по их разумению, против крупного бизнеса. Патриотический рефлекс заставляет их ненавидеть Кастро еще больше, но пленников Кастро они считают прежде всего неудачниками.

Все-таки Бобби удалось собрать весь цвет отрасли в Вашингтоне, где он произнес в высшей степени эмоциональную речь. (Отклики дошли до меня сразу из нескольких источников.) Он сказал, что Бригада состояла сплошь из храбрецов, которые, несмотря на всю горечь поражения, не стали винить Америку. Разве это не наша святая обязанность – вызволить этих славных парней, которые первыми пошли на бой с коммунизмом в нашем полушарии, пока они не погибли в жутких условиях кастровских застенков?

Словом, речь задела эту публику за живое – по крайней мере они согласились начать переговоры с Бобби. Когда я спросила Бобби, неужели их так тронуло его выступление, он рассмеялся: «Путь к сердцам этих парней лежит через желудок». Просто Налоговое управление нашло способ предоставить компаниям крупные налоговые послабления с учетом осуществляемой ими благотворительности. А некоторые фармацевтические фирмы на этом своем меценатстве даже сумели получить прибыль, ну и, разумеется, никто из них не поскупился на маленькие американские флажки на каждой упаковке, хотя многие просто очистили свои склады от лекарств с истекающим или уже истекшим сроком годности. Как бы там ни было, чутье помогло Бобби провернуть это дело. До сих пор все еще окончательно не ясно, успеют ли пленники прибыть в Майами к Рождеству, но лично я в этом не сомневаюсь. Могут быть какие-то заминки в последнюю минуту, но теперь уж Бобби доведет это дело до конца. Неделька у вас там, на Юге, предстоит бурная, но приятная, так что готовьтесь.

Ваша, дорогой кузен,

Киттредж.

В самый канун Рождества пленников переправили самолетами из Гаваны в Майами, а 29 декабря президент Кеннеди выступил перед ними на сорокатысячном стадионе Орандж-Боул. Среди зрителей был и я.

Странное у меня было чувство. Я сидел высоко, в двадцать восьмом ряду, трибуна была далеко, и Джек Кеннеди казался крохотным человечком в огромной пещере, выступавшим перед скоплением микрофонов, которые торчали в разные стороны, будто клешни и ножки рака-отшельника, выкарабкивающегося из своей раковины. Я выбрал такое сюрреалистическое сравнение потому, что картина и впрямь отдавала фантасмагорией. Я смотрел на бывшего любовника Модены. В конечном счете, как оказалось, он не так ее и жаждал. Точно так же, как ранее она не слишком хотела меня. Интересно, подумалось мне, неужели я один на всем этом огромном стадионе знаю о нашем президенте такие печальные, но глубоко интимные вещи.

С непривычки на меня плохо действовала толпа. Проведя последние два месяца в тиши зенитовских кабинетов, я не был готов к атмосфере стадиона, до отказа набитого восторженными кубинцами. Волны оваций в честь вернувшихся с того света то и дело прокатывались по рядам. Отовсюду неслись рыдания – люди оплакивали свою потерянную родину, которая никогда не была им так дорога, как теперь, когда они оказались на чужбине.

Это был какой-то ад. Буквально с первых минут церемонии, когда все тысяча сто пятьдесят бойцов Бригады вышли и построились на поле стадиона, вопль, вырвавшийся из сорока тысяч глоток отцов, матерей, жен и сыновей, дочерей, племянников и племянниц, дядьев и теток, родных, двоюродных, троюродных братьев, сестер и бог знает еще кого, казалось, побил рекорд громкости на этом стадионе, а за ним последовал новый шквал, раза в два мощнее прежнего, когда в открытом белом «кадиллаке» появились президент и Жаклин Кеннеди. На трибунах затрепетали мириады американских и кубинских флажков; президент и его супруга вышли из машины и застыли по стойке «смирно» рядом с Пеле Сан-Романом, Мануэлем Артиме и Тони Оливой; оркестр исполнил кубинский национальный гимн, затем американский. Президент прошел по рядам бойцов, не скупясь на рукопожатия, – это длилось невероятно долго, но трибуны каждый раз разражались аплодисментами, словно это был торжественный выпуск слушателей и рукопожатие президента было главным событием в жизни семьи.

Первый заговорил Пепе Сан-Роман: «Мы, воины в священной битве с коммунизмом, вручаем себя Господу и свободному миру». Затем он повернулся к Джеку Кеннеди и сказал: «Господин президент, бойцы Бригады две тысячи пятьсот шесть передают вам на хранение свое знамя».

Местные газеты уже расписывали во всех подробностях, как было спасено знамя Бригады и как его вывезли из залива Свиней чуть ли не на последней лодке, и Кеннеди, приняв знамя, развернул его под новый взрыв аплодисментов, затем, предложив солдатам сесть на траве, произнес: «Я выражаю Бригаде мою глубокую благодарность. Это знамя будет возвращено вам в свободной Гаване».

Мне показалось, что грянула новая война. «Guerra, guerra, guerra![203]» – скандировали кубинцы в едином порыве, в экстазе, будто получив наконец высочайшее разрешение начать войну. На войну! Вой-на-а-а!

И тогда мне, рядовому труженику на ниве разведки, явилось откровение. Эти люди на миг избавились от душевной раздвоенности, постоянно терзавшей меня, да и их, наверное, до этого момента. Война! Тот единственный час, когда Альфа и Омега могут сойтись под одной крышей. Во всяком случае, некоторых.

В следующий момент я не мог не восхититься Джеком Кеннеди. Во всей этой сумятице у него срабатывали снайперские инстинкты. «А теперь, – сказал он, – я хотел бы попросить сеньора Факундо Миранду, человека, хранившего это знамя на протяжении последних двадцати месяцев, выступить вперед, чтобы мы все увидели его». Миранда вышел, Кеннеди пожал ему руку и сказал: «Я должен был увидеть вас, чтобы знать, кому отдавать знамя».

Овация была нескончаемой. И среди этого взрыва эмоций Кеннеди начал свою речь: «Хотя Кастро и ему подобные диктаторы могут властвовать над странами, они не властны над народом; они могут бросать людей в тюрьмы, но им не поработить человеческий дух; они могут отнять у своих подданных права, но им не искоренить стремление человека к свободе».

Владевший мною дух патриотизма мгновенно улетучился, как только я заметил Тото Барбаро, продиравшегося сквозь толпу все ближе и ближе к трибуне. Можно было не сомневаться, что к финишу он придет вовремя и успеет пожать президенту руку.

«Могу заверить вас, – сказал в заключение Кеннеди, – что народ моей страны, как и все народы нашего полушария, непоколебимо верит в то, что Куба в один прекрасный день снова станет свободной, и тогда именно ваша Бригада будет шагать во главе армии освободителей».

А как же переговоры? – подумал я. Как насчет переговоров между ним и Хрущевым, о которых писала Киттредж? Неужели горячая кровь политика захлестнула холодные артерии президента? Или я присутствую при объявлении Кубе новой войны?

Утром позвонил отец. Уже из Вашингтона. «Надеюсь, – сказал он, – что все это и для нас не пустые звуки».

24

15 января 1963 года

Дорогая Киттредж!

Сим довожу до вашего сведения, что Ховард Хант снова появился на сцене. Пятнадцать месяцев о нем не было ни слуху ни духу, а несколько вечеров назад мы с ним ужинали. Последний раз, когда я видел его, он сидел в отделе внутренних операций под началом Трейси Барнса – либо устроил себе там «крышу», а на самом деле писал очередной шпионский роман для «Новой американской библиотеки», либо снова занимался делами плаща и шпаги. Раскрыть это он не пожелал.

Подозреваю, что Трейси работал на параллели с Биллом Харви, иначе говоря, имел дело с более ультраправыми кубинцами, но уверенным в этом быть не могу. А Харви не говорит. Я видел его всего один вечер – он позвонил, сказав, что хочет, чтобы я поехал поужинать с ним и с Мануэлем Артиме. Так что в этом письме я поделюсь с вами тем, что услышал от Артиме о том, что пережили бойцы Бригады в кубинских тюрьмах.

Мы хорошо провели вечер. Знаете, я ведь поступил в управление из жажды приключений, а сейчас, оказывается, целый день просидел за письменным столом, а свою дозу волнения получил за ужином в ресторане! «Моя жизнь в Центральной разведке, или Сто наиболее памятных ужинов».

Ну и этот ужин был как раз одним из таких. Ховард, хоть и работает все еще в Вашингтоне, получил в Майами в свое исключительное пользование одну из наших лучших конспиративных квартир, прелестную виллу на берегу Бискайского залива под названием Невиска. Я время от времени пользовался ею до операции в заливе Свиней, а теперь ее оккупировал Ховард, демонстрируя мне, что в нашей жизни, связанной с управлением, есть свои прелести. У нас был потрясающий ужин, политый шато-икемом и поданный – я узнал об их существовании только теперь – двумя мужчинами, работающими у нас по контракту: на их обязанности закупать продукты для особых приемов, готовить изысканные блюда и подавать на стол.

Еда была как в пятизвездочном ресторане. Ховард явно снова поднял свой престиж. Насколько я понимаю, его страсть – каждый вечер где-нибудь ужинать.

А я себя чувствовал как человек, вторгшийся в чужую среду. Если Хант и Артиме не любят друг друга, то они потрясающие актеры. Не помню, чтобы при мне Ховард относился к кому-либо с таким теплом. Так что вчера я познакомился с гиперболическими кубинскими тостами. Как я обнаружил, искусство состоит в том, чтобы, подняв бокал, говорить так, будто ты обращаешься к сотне людей.

«Пью за замечательного человека, – произнес Ховард, – за кубинского джентльмена, чей запас патриотизма поистине неиссякаем. Пью за человека, которого глубоко уважаю, и потому, даже не зная, увижу ли я его еще когда-нибудь, назвал его in absentia [204] в качестве крестного моего сына Дэвида».

Артиме ответил звонкой тирадой – теперь я знаю, что такое звонкая тирада! Он-де не пожалеет собственной жизни, если потребуется, для защиты своего крестника. Знаете, Киттредж, я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил более искренне. Артиме, хотя и просидел двадцать месяцев в тюрьме, производит весьма внушительное впечатление. Раньше он был очаровательным человеком, но держался слегка по-мальчишески и – на мой вкус – излишне эмоционально. Теперь он стал еще эмоциональнее, но все спасает его обаяние. От него невозможно оторвать глаза. Ты просто не знаешь, кто перед тобой – киллер или святой. В нем чувствуется такая внутренняя целеустремленность, какую ничем не сокрушить. Это не всегда приятно. Моя бабка, мать Кэла, трудилась в церкви – я не шучу, – а умерла в восемьдесят лет от рака кишечника. В таких людях чувствуется крепко засевший зверь идеологии. Тем не менее, проведя вечер с Артиме, я почувствовал, что готов собственными руками задушить Кастро.

Разрешите воспроизвести вам полностью тост, который произнес Артиме в ответ на тост Ховарда:

«В тюрьме, бывало, часами ты испытывал одно-единственное чувство – отчаяние. И однако же, в нашем безысходном заточении мы были даже рады испытывать отчаяние, ибо это сильное чувство, а все чувства, будь они высокие или мелкие, являются потоками, ручьями или ручейками (он употребил слово riachuelas), втекающими во всеохватное чувство, именуемое любовью. И мы жаждали вновь почувствовать любовь. Любовь к ближнему, каким бы скверным он ни был. Мне хотелось, чтобы на меня упал свет, излучаемый Господом, и вернулась ко мне сила сражаться. И потому я был благодарен за силу моего отчаяния. Оно позволяло мне вырваться из апатии.

А ведь апатия – это гибель духа. Человеку необходимо выбираться из нее, или же он навсегда себя потеряет. Поэтому требуются камни для перехода, тропы, ступени лестницы, чтобы подняться. Когда ты затерян в черном потоке безграничного горя, воспоминание о друзьях может порой быть единственным мостиком, который приведет тебя назад, к более высоким чувствам. Когда я находился в тюрьме, вы, дон Эдуарде, были тем американским другом, который приподнял мой истерзанный дух, вы caballero esplendido[205], которого я приветствую сегодня, считая за честь нести высокие моральные обязательства крестного отца вашего сына Дэвида».

Так продолжалось дальше и дальше. Я понял, что причиной, побудившей пригласить меня, был мой приличный испанский, а также то обстоятельство, что двое взрослых мужчин не могут обмениваться столь высокопарными речами без хотя бы одного свидетеля.

Артиме заговорил о тюрьме. Об этом мне, безусловно, интересно было послушать. Однако многое из того, что он сказал, звучало противоречиво. Если в одной тюрьме пища была приличная, то в другой – отвратительная; если руководители Бригады одно время сидели в одиночках, то потом их перевели в общие камеры; если какое-то время обращение было любезное, то потом оно стало омерзительным. Условия содержания в одной тюрьме мало походили на то, что происходило в другой. А их часто перемещали из одной в другую.

Его рассказ вызвал у меня ощущение сумятицы, царящей за стенами тюрем. По-видимому, на Кубе теория сейчас сталкивалась с реальностью, ибо не чувствовалось целенаправленного отношения к заключенным.

Судя по тому, что рассказал нам Артиме, первые часы заключения были самыми скверными. В конце операции в заливе Свиней, стремясь избежать плена, несколько человек – и он в том числе – ушли в непроходимые болота под названием Сапата. Артиме намеревался добраться до Сьерра-Эскамбрая, цепи гор, находящихся в восьмидесяти милях оттуда, и там начать партизанское движение. Через две недели его группа попала в окружение.

На тот момент Артиме был самым крупным командиром Бригады, схваченным контрразведкой Кастро. Поскольку, как я полагаю, вы не в курсе его биографии, попробую вкратце изложить ее. Надеюсь, не Сэмюел Джонсон сказал: «Только бесталанный бедолага дает краткую зарисовку». Артиме, окончившему иезуитский колледж и получившему диплом психиатра, не было еще и двадцати восьми лет, когда он присоединился к Кастро в Сьерра-Маэстре в первый год после победы над Батистой, однако, считая себя «демократом в коммунистическом правительстве», Артиме начал создавать подпольное движение. Довольно скоро он стал беглецом, преследуемым полицией. Одевшись в сутану священника и спрятав пистолет в молитвенник, из которого были выдраны страницы, Артиме однажды утром поднялся по ступеням американского посольства в Гаване и вскоре был переправлен на гондурасском грузовом судне в Тампу. Вы, несомненно, услышали о нем сначала как о лидере фронта, а затем как о командире Бригады. Артиме, однако, сумел удержать от распада свою подпольную группу на Кубе. При таких трехсторонних полномочиях он, можете не сомневаться, подвергнут необычному допросу, когда попал в плен.

Конечно, и условия были необычные. Болото высохло и заросло колючим кустарником. Свежая вода была редкостью. Промучившись две недели от жажды, ни один из бойцов не мог говорить. Язык просто не ворочался.

«Я всегда считал, что призван освободить Кубу, – сказал Артиме. – Что Бог сделает меня своим мечом. Но после того как меня взяли в плен, я решил, что Богу нужна моя кровь и я должен принять смерть, чтобы Куба стала свободной. Однако в Хироне, когда они изучили мой дневник и поняли, кто я, один из контрразведчиков сказал: „Артиме, тебе придется заплатить за все зло, какое ты нам причинил. Хочешь умереть быстро, от пули, как герой? Тогда пойди с нами на сотрудничество. Заяви, что американцы предали Бригаду. Если ты нам не поможешь, умрешь жалкой смертью“.»

Артиме отказался подписать такое заявление, тогда контрразведчики отвезли его в Гавану и привели в подвал, стены которого были выложены старыми матрацами. Там с него сняли рубашку, руки и ноги привязали к стулу, в глаза направили яркий свет и допрашивали три дня подряд.

Голоса у допрашивавших не всегда были злые. Случалось, кто-то из них говорил Артиме, что революция готова понять его заблуждение, а потом приходили люди с резкими голосами. Поскольку в глаза ему светил яркий свет, лиц он не видел. Злобный голос говорил: «Невинные кубинцы погибли из-за тщеславия этого человека». Один из допрашивавших подсунул ему под нос снимок. Он увидел поле, усеянное трупами. Все эти люди погибли в трехдневном бою.

«Я убью тебя, мерзавец», – сказал злой голос. Артиме почувствовал дуло пистолета у своих губ. Произнося это, он посмотрел на Ханта, потом на меня.

«Я был спокоен. Я не мог этому поверить. Я сказал себе: „Вот так чувствует себя дикая лошадь, когда ее взнуздывают. Да, эта узда наброшена на меня волей Божьей“. Затем человек с мягким голосом сказал человеку со злым голосом: