Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 89 страниц)

Как только мы вымылись и собрались в гостиной, Тото – можете не сомневаться – принялся критиковать Пепе Сан-Романа и Тони Оливу за руководство Бригадой. Оба тотчас покинули помещение: не те люди, с которыми можно шутки шутить. Я, как, по-моему, и ты, питаю смешанные чувства к военным, но эти два джентльмена произвели на меня впечатление. Сан-Роман – тонкий, стройный, со злым лицом, абсолютный фанатик. Ни грамма лишнего веса. Если понадобится, готов безоговорочно умереть за свое дело. Человек без юмора, преисполненный кубинской гордыни, которой, кажется, у них еще больше, чем у испанцев; Олива – негр, сражался на стороне Кастро, а потом разошелся с ним. Он показался мне более сложным, чем Сан-Роман, но таким же преданным делу и, пожалуй, даже более бескомпромиссным. Ты скажешь, что я много успел заметить за один быстрый взгляд, но, уверяю тебя, все мы были достаточно накалены и, обмениваясь рукопожатиями, уже давали оценку друг другу. Так или иначе, уход Сан-Романа и Оливы вызвал перепалку между Хантом и прикомандированным к Бригаде американским полковником Фрэнком, здоровенным быком – офицером морской пехоты, получившим медали за Иводжиму, – такой способен вытащить из грязи джип, приподняв его за задний бампер. Однако личное дело полковника вполне может фатально покоиться в верхнем ящике стола. Недавно он послал двенадцать «смутьянов» из Бригады на каноэ по тропической реке в совершенно недоступное место, именуемое «лагерем реиндоктринации», и, похоже, ни минуты не думал о том, как это может задеть национальную гордость остальных офицеров Бригады. Они, естественно, сами хотят наводить дисциплину в своих рядах, а не отдавать это в руки американцев. Полковник Фрэнк отвел нас с Ховардом в сторону и принялся нам выговаривать: «Чем вы, дурные головы, думали, когда везли сюда Барбаро? Если вы тотчас не уберете отсюда этого сукина сына, в Бригаде произойдет взрыв».

Ховард занял твердую позицию. Это было нелегко. Физически он не под пару полковнику, а это, что бы ты ни говорил, всегда имеет значение.

«Я справлюсь с Тото Барбаро, – сказал Ховард достаточно твердым (учитывая обстоятельства) голосом, – если вы успокоите Сан-Романа и Оливу».

Они уперлись взглядом друг в друга – кто кого пересмотрит, наконец Фрэнк произнес: «Позаботьтесь о своих», – и затопал прочь.

Барбаро держался в рамках, выступая перед бойцами, но сказал, что с его стороны было бы нечестно и безответственно делать вид, будто он приехал просто так, а он приехал сделать серьезное заявление: что бы ни говорили бойцам другие (при этом он бросил гневный взгляд в сторону Артиме), будущее правительство Кубы составит фронт. Таким образом, Бригада не должна принимать никаких ключевых решений по кардинальным вопросам без предварительного согласования с фронтом.

Бойцы стояли «вольно» – я насчитал свыше шестисот человек. Пожалуй, треть из них приветствовала Барбаро, та треть стала, как принято на Кубе, кудахтать, рычать и вопить как попугаи. Самым неприятным в плане морального состояния Бригады было то, что «середняки» стояли молча, с отнюдь не довольным видом.

В этот момент я понял, на что способен Хант. Он стоял рядом со мной, бледный, как ледышка. «Я заставлю этого сукина сына замолчать», – сказал он.

Когда все мы снова собрались в гостиной Гельвеции, Сан-Роман выступил с ультиматумом. Если Барбаро открыто не поддержит его перед бойцами, он подаст в отставку.

«Тото, – сказал Ховард, – пройдем ко мне в комнату. Я хочу поговорить с тобой кое о чем».

То, что произошло, было названо «Чудом Гельвеции». Когда они вновь появились, Ховард был по-прежнему бледен, но, безусловно, тверд. А у Барбаро вид был понурый. Он обратился к нам – Сан-Роману, Оливе, Алехосу, Артиме, полковнику Фрэнку, Ховарду и ко мне – с длинной и витиеватой речью, в которой заявил, что убедился в необходимости хорошенько и тщательно изучить здесь ситуацию, прежде чем составлять план действий. Сегодня днем и завтра утром он проинспектирует маневры в поле.

Его речь звучала так, словно он уже решил, что скажет завтра бойцам. Ховард намекнул нам, что пригрозил Тото изобразить его свихнувшимся и отправить назад в Майами, если он не будет считаться с нашим мнением и сотрудничать с остальными, но в это трудно поверить. Случись такое, фронт был бы разорван на части. Можешь это отрицать, если угодно, но, по-моему, я теперь знаю, почему ни ты, ни Ховард не реагировали на мои открытия по поводу лотереи Траффиканте и связи Барбаро с ним. Нет смысла выкладывать козырную карту, пока не ясно, что игра может быть выиграна. У меня такое чувство, что я получил бесценный урок.

Остальная часть дня прошла неинтересно. Мы имели возможность наблюдать, как лихо бойцы ведут огонь из стрелкового оружия, тяжелых и легких пулеметов, а также мортир и пушек. Я не отрывал глаз от Барбаро. А он всячески демонстрировал веселое настроение. К примеру, пришел в невероятное возбуждение, когда ему предложили выстрелить из 50-миллиметрового пулемета, и хохотал до упаду, когда механизм заело. Он пробовал все снаряжение на вес, надел даже шлем одного из бойцов, вскинул на плечо ружье, бросил парочку гранат со снятым взрывателем, затем и боевую, а потом весело пожаловался, что вывихнул плечо. Я понял, что все это – игра, так изображает радость человек, вышедший на пенсию. А Ховард одобрительно кивал и снимал на пленку руководство, бойцов, местность, попыхивая неизменной хантовской трубкой и улыбаясь, как подобает фотографу.

На следующее утро к бойцам обратились Артиме и Барбаро. Артиме выражался на языке космической поэзии, безусловно, царапавшем наше ухо северян. Он раскручивал каждую тему, как партнер даму в танце. «По воле небес мы собрались здесь, далеко от дома… Господь пожелал, чтобы мы потели и жили в страхе, и, преодолев этот страх, наслаждались братством, пока флаг нашей Бригады не вернется на Кубу, не будет снова водружен в Гаване, столице страны, где кубинцы снова смогут любить друг друга». Такие глаголы, как vencer, triunfar и imperar[169], преобладали в его речи. «Мы победим, мы восторжествуем, мы их одолеем. Мы не можем проиграть в этой войне против коммунистов со стальными сердцами, но если предопределения благостного Господа нашего более сложны, чем нам это представляется, даже если все мы будем перебиты при высадке… – Тут вся Бригада ахнула, завибрировав при мысли, что можно умереть такими молодыми, тем не менее вырвавшийся из груди бойцов вскрик был полон экстаза, словно небеса разверзнутся перед ними, когда они упадут на землю. – …Даже если все мы погибнем, ни один из нас не погибнет зря. Ибо за нашей спиной стоят американцы, это гордая нация, и они никогда не смирятся с поражением, они пойдут следом за нами, волна за волной».

И волна за волной покатились восторженные аплодисменты Артиме. Он весьма своеобразный лидер. Невероятно обаятелен, когда говорит, а умолкнет – и становится обычным, хорошо воспитанным человеком. В нем, безусловно, сидят две личности, и тот, что помоложе, – совсем молоденький и далеко не уверенный в себе. Это становится заметно, когда Артиме вынужден говорить заведомую ерунду, как, например, когда он в высокопарных выражениях представлял Барбаро: «Без этого человека история Кубы в последние двадцать лет была бы совсем другой». Тото не успел произнести еще и слова, а бойцы, должно быть, почувствовав, что устанавливается некое перемирие, замяукали и зааплодировали, и когда Барбаро заявил, что увозит в Майами самое высокое мнение о Бригаде, – мнение, сказал он, которое позволит эмигрантскому сообществу в Майами гордиться своими героями, его слова были встречены аплодисментами вперемежку с насмешками. Такое было впечатление, будто люди, поддерживавшие его вчера, обратились против него, тогда как все сторонники Сан-Романа и Оливы заглушили возмущенное мычание аплодисментами.

Тото закончил свою речь гимном дисциплине, жертвенности и грядущей победе. «О героизме вашей Бригады будут слагаться легенды». И знаешь, мне стало грустно. Красноречие так успокаивает, если поддаться его обаянию. Мы, безусловно, уедем завтра утром из ТРАКСА под общим впечатлением, разделяемым Сан-Романом, Артиме, Алехосом и даже полковником Фрэнком, что наша поездка была успешной.

По-моему, так оно и было. В наш последний вечер я посетил бараки и имел возможность побеседовать с людьми и их послушать, и у меня сложилось впечатление, что бойцы вооружены для борьбы и готовы положить в боях жизнь. Я бы сказал даже, что у них религиозно-фанатическое отношение к своим идеалам. Едва ли я сумею передать, с каким внутренним убеждением они говорят о своей готовности отдать все – да, именно все. Не могу сказать, что это не тронуло меня. Надеюсь, эти строки дают тебе представление о ситуации в ТРАКСЕ.

РОБЕРТ ЧАРЛЗ.

А хотелось-то мне послать нечто более экстравагантное. В тот последний вечер, уединившись с завербованными мной кубинцами, я чувствовал, как меня затопляет их готовность умереть. Сидя среди них, я ощущал священную, даже пробегающую холодком по спине экзальтацию, словно вдруг услышал среди этих гор и долин звуки цимбал и пение, и почувствовал свое сродство с Кэлом, потому что знал – хотя и не мог бы сказать, каким образом, – что такие звуки слышат те, кто посвятил себя войне. В ту ночь, засыпая под грохот дождя в джунглях, я думал: слышали ли крестоносцы и завоеватели Кортеса это слабое, прекрасное и зловещее эхо, звучала ли эта музыка в ушах австралийцев, выскакивавших из траншей в Галлиполи, и в ушах солдат Красной Армии, шедших в бой против белогвардейцев? И слышали ли белогвардейцы пение той же сирены на скале, сражаясь с красными? Мой отец наверняка слышал эти звуки, опускаясь на парашюте на чужую землю.

И тут я понял, что, будь я в составе Бригады, я был бы готов пойти с ними в ад. Я понял ненависть, какую они питали к Кастро. Ненависть к Кастро была близка к экзальтации, которой иначе не достичь, и я, волнуясь, подумал о том, что ждет нашу Бригаду. Меня угнетало сознание, какой малой силой будет завоевываться Куба, и мне захотелось с такой силой возненавидеть Кастро, чтобы моя ненависть приумножила их усилия.

38

Я не слишком страдал, потеряв Модену, но бывает, что рана не болит от шока, полученного от удара ножом. А вот когда я вернулся из Гватемалы, мне стало хуже. И вскоре я позвонил в «Фонтенбло». Я решил, что не буду разговаривать с Моденой, но по крайней мере выясню, в Майами ли она. Портье сообщил мне, что базу «Истерн» перевели в Вашингтон. Я хочу знать адрес? Я сказал, что нет. Эти слова мне было нелегко произнести, словно мы заново расставались. А нас с Ховардом ждали новые осложнения с фронтом. Предложение объединить фронт с силами Мануэля Рэя вызвали раскол. Половина эмигрантов в Майами, похоже, верят, что Рэй является агентом Кастро.

С другой стороны, Рэй утверждает, что располагает самой разветвленной подпольной сетью в Гаване и имеет могущественных друзей. Президент Венесуэлы Бетанкур и Муньос-Марин из Пуэрто-Рико хорошо расположены к нему, а они, судя по слухам, имеют влияние на некоторых членов администрации Кеннеди.

Я сочувствовал Ханту. Он так много работал. Так старался сделать более приемлемой политическую программу кубинцев, чьи политические лозунги с трудом выносил. А сейчас все указывало на то, что ему придется смириться и сотрудничать с кубинцем, которого он считал двоюродным братом большевиков.

– Ты только посмотри на политическую программу Рэя, – сказал мне Хант. – Сохранить национализацию банков и предприятий коммунального обслуживания, сохранить государственное здравоохранение, не возвращать конфискованную собственность. Поддерживать тесные отношения с коммунистическим блоком. Да Мануэль Рэй – это же кастроизм без Кастро.

На следующий день Ховарда вызвали в Вашингтон. Он вернулся в Майами с известием, что доктор Хосе Миро Кардона – по выбору штаб-квартиры – отныне возглавит фронт. Кардона, провозглашенный президентом Кубы через две-три недели после прибытия в Гавану Кастро 1 января 1959 года, вскоре подал в отставку и уехал в Аргентину. Недавно ЦРУ привезло его в Майами. Это престижная фигура, сказал мне Хант. Он сумеет объединить фронт куда лучше, чем Тото Барбаро.

– Только одно нехорошо, – заметил Хант. – До сегодняшнего дня всякий раз, как Эпицентр предлагал Рэю присоединиться к фронту, он нагло отвечал: пусть фронт присоединяется к нему. А теперь, когда в руководстве фронта появился доктор Миро Кардона, Рэй может и войти туда.

– И какая тогда будет ваша роль?

– Еще не решил.

На второй неделе марта Ханта снова вызвали в Вашингтон, и Биссел сообщил ему, что Мануэль Рэй действительно присоединяется к лидерам фронта. Хант сказал:

– Это равносильно ликвидации фронта.

Мой отец, которого попросили присутствовать на встрече, спросил Ханта:

– А вы не могли бы заставить ваших ребят принять Рэя?

– Да, – ответил Хант, – я мог бы их заставить, но лучше не просить меня предпринимать такую попытку.

– Почему?

Хант сказал мне, что пространно ответил на этот вопрос. Впоследствии Кэл говорил, что не может припомнить его ответа.

– Препаршивый тип был этот Хант, – сказал Кэл. – Я не так уж держался за Мануэля Рэя, но Ховард должен был либо садиться в поезд, либо слезать. А он препирался.

Мне же Хант повторил свою речь. И я понял, почему отец не слушал его. Все, что говорил Хант, было, по мнению Кэла, слишком уж хорошо отрепетировано.

– Мы, – сказал Хант, – тяжелым сапогом растоптали гордость людей, которые в своей стране были заслуженными, глубокоуважаемыми гражданами. Довольно скоро эти люди, составляющие фронт, поняли, что в Майами они всего лишь марионетки. Тем не менее они продолжают выполнять то, что я им говорю, так как понимают, что иначе им свою страну не освободить. Они полностью зависят от нас. Тем не менее я не могу прийти к ним с предложением принять Мануэля Рэя и поставить его в одинаковое с ними положение. Я предпочту отойти в сторонку, но не предлагать компромисса.

– И как реагировали на это те, кто был в кабинете Биссела? – спросил я.

– Продолжительным молчанием. Я все понял. И сказал, что предпочел бы вернуться в Вашингтон и работать с Филлипсом на радио для сил вторжения. Уверяю тебя, они вздохнули с облегчением, услышав мое предложение.

– Полет назад показался вам, наверное, очень долгим, – сказал я.

– Во всяком случае, достаточно было времени, чтобы пересмотреть свои взгляды по многим вопросам.

Я пригласил Ховарда поужинать вместе, но он собирался побывать с Бернардом Баркером в нескольких местах, где околачивались кубинцы, и попрощаться. А завтра он уже будет на пути в Эпицентр. Вечером, возвращаясь в свою пустую квартиру, я думал о том, что Ховард потерял нечто большее, чем свой пост. Не хочу делать вид, будто я понимаю, почему управление приняло такое решение, но я подумал, что Хант, по всей вероятности, дошел до предела в своей карьере. Не было такого поста, который соответствовал бы его амбициям.

Так или иначе, на следующее утро, за завтраком, я принял предложение Ховарда работать с ним в Эпицентре. Если я останусь в «Зените», у меня, возможно, тоже не будет будущего. Кто бы ни пришел после Ханта, он едва ли будет расположен к помощнику своего предшественника. Тогда как находясь в Эпицентре в качестве офицеров, занимающихся пропагандой, мы, по подсчетам Ханта, все равно будем вместе с фронтом высаживаться на Кубу. Поток адреналина, столь же ощутимый, как страх при прыжке с отвесной стены в ледяную воду, подтвердил правильность моего решения. Я все-таки буду сражаться против коммунистов со стальными сердцами.

Итак, бумажная мельница заработала, и неделю спустя я получил приказ. Я сдал свою квартиру в Майами и приготовился, следуя внезапному и неожиданному приглашению от Кэла, переехать к нему в Вашингтон.

Как раз перед тем, как я приступил к работе в Эпицентре, фронт был реорганизован в Кубинский революционный совет. Доктор Хосе Миро Кардона стал его президентом, и группе Мануэля Рэя было предложено войти в его состав. На собрании в мотеле «Майами Скайуэй» два офицера управления, которых я прежде никогда не видел, здоровенные детины в серых фланелевых тройках, назвавшиеся Уиллом и Джимом, заявили группе эмигрантов, находившихся на грани мятежа, что, если предложенные перемены не будут произведены, никакой помощи они больше не получат. Так была продемонстрирована мудрость руководства ЦРУ. Если надо принимать строгие меры, посылай чужаков.

39

Отец жил в жалких условиях. Служба ЦРУ по аренде помещений объявила, что освободился конспиративный дом, и отец снял его за низкую цену. По-моему, он сберегал деньги, чтобы свободнее тратить их на питье и еду. Например, в честь моего прибытия он повел меня в «Сан-Суси».

Мы роскошно поужинали, ресторан в субботу был полон, настроение у всех было самое праздничное, и мы непринужденно беседовали. Учитывая стоявший в зале шум, никакое записывающее устройство не могло бы подслушать наш разговор, и я, проведя неделю за столом Ханта, чтобы собрать его бумаги, и общаясь лишь с напрочь лишенными юмора Уиллом и Джимом, ликовал словно в первый день отпуска.

– Тебе, возможно, интересно узнать, – сказал Кэл, – что произошло с последней партией таблеток.

Я кивнул.

– Что случилось с девицей? – спросил я.

– Девица, оказывается, положила таблетку в баночку с кольд-кремом, чтобы провезти ее через кубинскую таможню. Пару ночей спустя, лежа рядом с храпевшим Фиделем Кастро, она подумала, что надо достать таблетку и бросить ее в стакан с водой, который стоял на столике рядом с Каудильо. А таблетки не оказалось. Либо она растворилась в кольд-креме, либо охрана Кастро нашла ее.

– Ты хочешь сказать, что они пронюхали про девицу?

– Так она считает. Оказывается, в ту ночь Кастро проявил себя искуснейшим любовником, что было никак на него не похоже при том, какой он солдафон, – во всяком случае, так говорит девчонка. А в тот вечер это был просто супермен. Это, видимо, убаюкало ее настороженность. По ее словам, Кастро доставило удовольствие сознание, что любовница пыталась его убить, но не сумела. Это могло настолько его позабавить, что он даже проявил щедрость в любви. Сейчас девчонка вернулась в Майами и рассказывает своему дружку Фьорини, что, по словам Кастро, никто никогда не сумеет его убить, так как самые опытные маги защищают его день и ночь своими колдовскими чарами. «Как ни странно, я, марксист, верю в магию», – сказал ей Кастро.

– Ты все это узнал от Мэю?

– Да нет, черт возьми, – сказал Кэл. – Мэю нарисовал мне столь общую картину, что возбудил мое любопытство и я сам проинтервьюировал девицу.

– Ну и какая она?

– Потрясающе хороша, только ужасно нервная. У нее такая паранойя, что она верит, будто ее ищет убийца из кубинской разведки.

– А что у нее за приятель? Этот Фьорини?

– Авантюрист. Очень загорелый. Из тех, кто был бы счастлив везти на своем катере окровавленную акулью голову.

– Связан с Масферрером?

– Думаю, ты прав.

А Масферрер, сказал я себе, связан с Марио Гарсией Коли, который готов перебить весь исполком фронта – или он теперь называется Кубинским революционным советом? – когда они высадятся на Кубе. У меня, должно быть, тоже развилась паранойя, ибо я спросил:

– У девицы роскошные черные волосы?

– Да, – сказал отец, – и зеленые глаза. Неплохое сочетание.

– У тебя нет ее фотографии?

– К сожалению, нет. Не захватил сегодня с собой. – Он глотнул бурбона. В начале нашего ужина Кэл объявил, что одной из причин, побудивших его остановить свой выбор на «Сан-Суси», является то, что в этом французском ресторане понимают толк в бурбоне и держат «Громмз» и «Улрич». – Кстати, я занялся изучением этой santeria[170]. Ты и представить себе не можешь, какие снадобья готовят эти maymberos[171] для своих темных целей. Мне удалось раздобыть один рецептик: голову казненного убийцы варят с семью хвостами скорпиона, добавляют немного крови из руки maymbero, измельченный кончик сигары, растертый со ртутью, затем кладут много перца, чтобы отбить вкус мертвечины, заворачивают в травы, затем в кору деревьев, добавляют имбирь, чеснок, корицу, некоторые – живых муравьев и червей, варят все это в течение часа, сопровождая соответствующими песнопениями, затем кладут туда сушеную ящерицу, одну раздавленную сороконожку, кварту рома, двух мертвых летучих мышей, пролежавших ночь в земле, три дохлые лягушки, кусок дерева, весь в термитах, кости черной собаки и – самое важное – кварту флоридской воды. Вот это кушанье! – И он весело расхохотался. – Я думаю, чтобы собрать все эти ингредиенты, потребуется не меньше времени, чем их варить. – Лицо его на секунду застыло среди смеха, что всегда указывало на то, что он решает про себя, говорить ли еще что-то. – Нас сейчас отделяет всего две недели от высадки, – произнес он так тихо, что я скорее прочел это по его губам, чем услышал. – Давай закажем тебе «Хеннесси» к кофе. – И он поманил официанта. – Теперь, когда ты работаешь в одном со мной коридоре, я хочу, чтобы ты немного больше представлял себе, как обстоят дела. Можно не добавлять, что надо относиться к этому как к гомеопатическому лекарству. Выдавай другим по капле при необходимости.

– Дассэр.

– Высадку предполагалось совершить в Тринидаде, – начал он, как только официант, принесший мне коньяк, отошел, – но Дин Раск всем авторитетом своего Госдепартамента заблокировал этот вариант. Я не верю в добрую волю Раска. Когда он возглавлял Фонд Рокфеллера, Аллен попросил дать на просмотр записи ответственных сотрудников фонда о встречах за границей с фигурами международного масштаба. Раск не просто отказал! Он заявил, что не может ставить под сомнение честность сотрудников фонда. Аллен на этом не остановился, а стал читать их почту. Эту операцию – тебе, возможно, интересно будет знать – проводил Хью. Не знаю, каким образом, но Раск узнал об этом. И теперь Раск не доверяет Аллену. И потому мы только и слышим от Раска, что президент не хочет, чтобы кубинская история отрицательно сказалась на более серьезных интересах США. Черт побери, Гарри, сейчас же нет ничего важнее Кубы. Куба – горячая точка, а мы запутались в трех соснах. Высаживаться надо было в Тринидаде. Отличный берег с пляжами и сразу за городом Сьерра-Эскабрай, где Бригада могла бы раствориться, если не сумеет удержать плацдарм. Тринидад был идеален. Но Раск это прихлопнул. Слишком много будет шума, сказал он. А что, если пострадают женщины и дети? Таким образом, мы проиграли Госдепу. Тринидад исключен. Теперь высадка намечена в чертовой заднице. В районе, именуемом Bahia de Cochinos, или залив Свиней. Сохрани в памяти это название.

– Это место имеет какие-то достоинства?

– Чертовски неприступно. Мы там без труда создадим плацдарм. А вот как мы будем оттуда развертываться – это уже другой вопрос. Плацдарм окружен болотами. Кастро трудно будет добраться до нас, а нам трудно оттуда выбраться. Шума, конечно, не будет. Только мы, кубинцы да рыбы. С наилучшими пожеланиями от Дина Раска.

– А не передает ли он отрицательные сигналы от Кеннеди?

– Безусловно, – сказал Кэл. – Намерение Кеннеди – отложить вторжение до mañana[172]. У нас была установлена дата в марте, теперь это перенесли на апрель. Собственно, я считаю, что мы вообще не имели бы никакой даты без Аллена. Он нажимает на президента, как только хватает смелости. Он информировал президента, что Советы такими темпами вооружают Кастро, что к маю может быть уже поздно. Твердит, что начальники Объединенных штабов считают Бригаду наиболее подготовленной военной единицей в Латинской Америке. «Мистер президент, – говорит Аллен, – если Бригада не будет использована, у вас возникнет проблема, куда девать этих людей. Вы только подумайте, тогда в Южной Флориде у вас будет кипящий котел в виде этой крайне целеустремленной силы». «Хорошо, – сказал Кеннеди, – но вторжение должно выглядеть операцией, проводимой кубинцами. Поскольку весь мир наверняка узнает, что мы стоим за этим, бинты должны быть чистые». «Ничто не будет указывать на нас, – заверил президента Даллес. И добавил: – Я больше спокоен за Карибскую операцию, чем в свое время за Гватемалу».

– Я не могу дождаться, когда это произойдет, – сказал я.

– Ты будешь участвовать, – успокоил меня отец. – Ты поедешь на плацдарм вместе с Хантом.

– Я слышал такие разговоры, но это окончательно?

– Окончательно.

Острый страх, по сексуальности сравнимый с пробуждением члена, пробежал из моего сердца в легкие, в печенку, во все закоулки моей души. Многозначительно сказано, что только бренди мог бы прояснить, в чем тут дело.

– Прими мой совет, – сказал Кэл. – Веди ближайшие недели дневник. Я не делал этого во время войны, и, Боже, как мне сейчас его недостает!

– Возможно, я так и поступлю.

– Веди дневник. Хранить бумаги всегда проблема, но ты можешь бросать страницы в почтовый ящик в моем сейфе. К моему сейфу никто и близко не подойдет.

Я молчал. Пытался скрыть владевшие мною чувства – возбуждение, в известной мере панику и гордость от того, что отец так высоко меня ставит и предложил мне вести дневник. Выходя из «Сан-Суси», Кэл сказал:

– Забыл рассказать тебе, что, когда я прилетел в Майами интервьюировать приятельницу Фьорини, мне случайно довелось увидеть третий раунд боя Паттерсона с Джохансоном.

– Ты мне не говорил, что был в городе.

– Я несколько раз бывал в Майами, но не оповещал тебя, – отчеканил Кэл так, что у меня уже не было желания развивать дальше эту тему.

– И как прошел бой?

– На уровне клубного, не больше. А ведь они считаются чемпионами. Я упомянул об этом лишь потому, что случайно столкнулся с Сэмми Джанканой, и он был в великолепнейшем настроении. На руке у него висела чрезвычайно привлекательная девица. Просто обалдеть. Из тех, ради кого мужчина готов пойти на убийство. Поразительное сочетание – брюнетка с зелеными глазами.

– Ты не знаешь ее имени?

– Что-то вроде Макмэрфи или Мо Мэрфи. Имя не очень для нее подходящее.

– Это не она была с Кастро?

– Безусловно, нет. Почему тебе вдруг пришла в голову такая мысль?

– Описывая девицу Фьорини, ты сказал, что у нее были черные волосы и зеленые глаза.

– Ничего подобного. – Он явно огорчился. – Я что же, оговорился? Или ты неправильно услышал? Девица Фьорини блондинка с зелеными глазами.

– Значит, ты оговорился.

– Как странно. – Он ущипнул меня за бицепс достаточно сильно, чтобы и я почувствовал его боль. – Может, mayombero мухлюет надо мной.

– Ни в коем случае.

– В общем, пока у тебя мозги работают, веди дневник.

– Дассэр.

– С самого начала сделай кого-нибудь центром своего внимания. Это сфокусирует твои записи.

40

Апрель 1961 года

В случае моей смерти эти страницы должны быть вручены лично Киттредж Гардинер-Монтегю, Техническая служба. Особое задание. Исполнителем моей воли будет мой отец Бордмен Кимбл Хаббард; в случае необходимости он определит секретность этих страниц. Я вовсе не хочу ставить в неловкое положение миссис Монтегю или исполнителя моей воли.

Пусть эта первая запись служит заглавной страницей. Последующие записи будут вкладываться в конверты и передаваться на хранение, как было оговорено.

Эпицентр, 4 апреля 1961 года

Это первая страница, которая вкладывается в запечатываемый конверт.

После некоторых размышлений я решил вести дневник. Вторжение на Кубу намечено 17 апреля, а это ровно через две недели. Как только будет обеспечено передовое охранение, я полечу на плацдарм с лидерами эмигрантского Кубинского революционного совета. Возможно, я буду описывать последние две недели моей жизни.

5 апреля 1961 года

Хочу здесь извиниться, Киттредж, за подобный метод общения. Вы можете спросить, почему я не передал вам это через Хью. Пожалуйста, внушите ему, что никто, за исключением, пожалуй, моего отца, не оказал такого влияния на мою жизнь. У Хью необычайно могучий и решительный склад ума, и именно по этой причине я не хочу, чтобы он был между нами посредником. Если по каким-то своим, достаточно веским причинам он решит, что вы не должны видеть эти страницы, он их уничтожит. Поэтому одна мысль, что он может прочесть этот дневник, повлияет на мою манеру письма. В конце концов, вот уже восемь лет – с того летнего дня, когда мы познакомились в Крепости, – как я безнадежно влюблен в вас. Если я умру в бою от шальной пули, предназначенной для поражения более военной цели, я уйду из жизни, благословляя мою любовь, так как она дает мне моральную силу встретить смерть и сражаться за дело, в которое я верю, несмотря на все сложности взаимоотношений Альфы и Омеги. Наша борьба с коммунизмом придает достоинство и решимость одинокой душе. Поэтому я полагаю, что занимаюсь правильным делом, и люблю вас. Поскольку я питаю глубокое уважение к Хью и, однако же, признаю, что косвенно покушаюсь на его семейный очаг, я считаю себя теперь его отсветом.

Написал достаточно того, чего, пожалуй, и не следовало писать. Впредь постараюсь вести этот дневник достаточно живо, чтобы хоть в какой-то мере удовлетворить ваше всеядное любопытство и желание знать, как все происходило.

6 апреля 1961 года

Учитывая природу нашего управления с его многозначительными анклавами, я подумал, что, возможно, вы не знаете, где находится Эпицентр.

Мы достаточно удалены от Ай-Джи-К-Л[173] и размещены в бараках, оставшихся после Второй мировой войны на Огайо-драйв и смотрящих прямо на Потомак. Нечего и говорить, у нас особые пропуска и собственный коммуникационный центр, намного опережающий все, чем располагает остальное управление. Он работал на операцию в Гватемале, будет работать и сейчас. Хоть мы и отъехали на определенное расстояние от Зеркального пруда, но стоки по-прежнему в вашингтонских болотах забиваются, полы в старых бараках скрипят, а плохая вентиляция напоминает о проблеме, которая возникает, когда принимаешь душ, и вынуждает опустошать нашу казну для приобретения дезодорантов, ибо мы обнаруживаем, что не являемся существами без запаха. Я упоминаю об этом как о неприятной стороне в нашей работе. Никогда еще столько добропорядочных людей, приверженных личной чистоте и своему делу, не страдали так от тесноты. Это является, пожалуй, наказанием, к которому мы не были готовы. Всякий раз, приезжая в Вашингтон на работу, я вспоминаю об этом. Наш местный бастион можно было бы обозвать Душегубкой. Так или иначе, описывать особенно нечего. Двухэтажные большие бараки. Наверху – Информационная, наша с Хантом вотчина. Столы, плакаты, стенды с пропагандистским материалом в разной стадии готовности. Как всегда, неизбежные перегородки. Одна из каморок в северном конце отведена для чертежников. Свет у нас относительно хороший по сравнению с первым этажом, где находится Оперативная комната (для входа туда требуется специальный пропуск – мне пришлось ждать двое суток допуска, несмотря на то что кабинет Кэла находится рядом с моим). Ну конечно, в Оперативной больше всего хочется быть. Там столько систем связи и проводов, что она напоминает съемочную площадку, на стенах висят огромные карты, сухопутные и морские, покрытые ацетатной пленкой, еще не тронутые фломастером. Ты вступаешь в святилище. Мне это напоминает операционную. Такая ощутимая тишина, как перед первым надрезом.