Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 89 страниц)

И все-таки Шеви, по-моему, сильно изменился. Во-первых, он сидит сейчас достаточно высоко, так что до него долетает воздух, каким дышат на вершине, а это тоник для его честолюбия. И во-вторых, он внешне стал другим.

Киттредж, у него верх взяла либо Альфа, либо Омега. Он прибавил в весе фунтов тридцать и отрастил огромные торчащие усы, которые вместе с мешками под глазами придают ему вид южноамериканского пирата. Представляешь его себе этаким располневшим гаучо, едущим на тощей лошаденке. При Роджере Кларксоне он вечно бегал за женщинами, теперь же стал настоящим обжорой.

ЛА/ВРОВИШНЯ начинает походить на свою кличку. Больше всего мы ныне препираемся насчет того, где встретиться. Он терпеть не может конспиративную квартиру. Да поможет мне небо, если я забыл наполнить холодильник! Он требует пива с тапас[111], бурбона с бифштексом и – хотите услышать о необычном? – сырого лука с хорошим виски! Плюс десерты! Dulces[112]. Даже один звук этого слова вызывает в памяти полузамороженные вкусности, освежающие пересохший каньон горла. Шеви ест и, не переставая жевать, говорит. Информация лучше выходит из него в то время, когда пища следует в противоположном направлении. Крохи сведений он перемежает всасыванием воздуха сквозь зубы. Порой он ведет себя не лучше Пеонеса. И все время возвращается к одной и той же теме: надо чаще встречаться в ресторанах. Мне становится все труднее ему отказывать. Во-первых, потому, что в нашем высотном доме живет поразительное количество богатых вдов и обеспеченных бывших проституток и они изучают каждого, кто появляется на их этаже. Как только кабина лифта останавливается, на площадке открываются все двери. И алчные глаза раздевают тебя. Эти дамочки, должно быть, предполагали, что с наступлением старости будут уютно жить, распахивать ставни, класть благоприобретенные бюсты на изъеденные червями деревянные подоконники второго этажа и смотреть вниз, на кипящую на улице жизнь. А вместо этого они замурованы на двенадцатом этаже и могут лишь следить за тем, кто на их площадке приходит и уходит. Нечего и говорить, что Фуэртес тоже это подмечает и утверждает, что встречаться в таких условиях опасно. Среди соседей может пойти слушок, что квартира снята El Coloso del Norte[113], а кроме того, его могут узнать. Ведь он почти всю жизнь прожил в Монтевидео.

Я ставлю этот вопрос перед Хантом, и он приходит в ярость.

«Скажи этому сукину сыну – пусть сует свои отчеты в тайник. А мы будем их забирать».

«Ховард, мы много потеряем, – мягко возражаю я, – если не будем с ним разговаривать. – Я делаю паузу. – А что, если перебраться на более уединенную конспиративную квартиру?»

«На всех конспиративных квартирах возникают те или иные проблемы. На самом-то деле его не устраивает ambiente[114]. Эта чертова обстановка! Не могу получить денег, чтоб купить что-то приличное. Не на том экономят. Ненавижу это недомыслие правительственных чиновников. Роскошно обставленная конспиративная квартира – это хорошее вложение капитала, если б только можно было убедить в этом правительство! – Он помолчал. – Парики! – неожиданно произнес он. – Скажи Шеви, чтобы всякий раз надевал другой парик».

«Не сработает, – возразил я. – При его-то усах».

«Ну просто скажи этому хмырю, чтоб приспособился. Обращайся с ним как со слугой. Это единственный язык, который уважают агенты».

Выходя после этой беседы, я подумал, что, пожалуй, провел на оперативной работе больше часов, чем Ховард. Во всяком случае, я знаю, что безусловно не надо следовать его совету. На практике к такому агенту, как Шеви, надо всегда относиться точно к младшему брату. – И большую часть времени я угождаю ему. Частично, я знаю, это объясняется моим неумением, как сказал бы Хью, стать жестче. Черт побери, я же беспокоюсь за моего агента. Шеви умеет проникать во все потаенные места в себе самом, где ты определяешь взлеты и падения своего эго. (Вопрос: мы никогда не говорили об эго Альфы и эго Омеги и их взаимоотношениях. Это целая наука, я знаю.) Шеви, как я подозреваю, относится ко мне точно к младшему брату, и я так же отношусь к нему. Приведу пример того, как он пытается ставить меня на место. Без конца рассказывает о двух годах, которые провел в Нью-Йорке, живя с негритянкой в Гарлеме. Она устраивала всякие трюки, была на наркотиках и уговаривала его стать ее сутенером. Некоторое время спустя он изменил рассказ и признался, что стал ее сутенером. Он рассказывает мне про драки на ножах с другими сутенерами, от которых волосы встают дыбом. Не знаю, сколько тут правды, – подозреваю, что он преувеличивает, я думаю, он, наоборот, всячески избегал драк на ножах, но поклясться не могу: у него на лице есть несколько шрамов. Можете, однако, не сомневаться: его рассказы достигают своей цели. Я чувствую себя совсем молокососом. А с другой стороны, мы вечно состязаемся, пытаясь доказать друг другу, кто из нас старший брат.

В последнее время, однако, у меня появились сложности в работе. Идея Ховарда писать MARXISMO ES MIERDA на всех стенах в городе, на каких только возможно, вызвала к жизни небольшую войну. Если у марксистов есть своего рода религиозное чувство, то связь марксизма с дерьмом не может не породить подобие взрыва. Крайние леваки в Монтевидео, образующие уличные шайки, являются выходцами из района доков, и их вожди входят в руководство МРО, ультралевой группы. Это парни безжалостные. Собственно, они так распоясались, что буквально измолотили наших ребят из ЛА/ВИНЫ в уличных схватках. Невесело было, скажу я вам, сидеть в машине в полумиле от ребят, услышать по переговорному устройству одно только слово «Emboscada!» – «Засада!», потом минут через пятнадцать увидеть, как ребята возвращаются с разбитыми головами, – однажды ночью из семи человек четверо были в крови. Затем дело пошло хуже: один парень попал в больницу, вскоре за ним – другой. Ховард отправился к Пеонесу с просьбой подкрепить наших ребят свободными полицейскими, которым будет хорошо заплачено из Специального бюджета. После этого ЛА/ВИНЫ выиграли несколько драк, но это привело лишь к тому, что МРО в следующий раз явились с собственным подкреплением. И ночные стычки превратились в средневековые сражения.

За последний месяц маленькая операция, в которой участвовали семеро ребят, раз в неделю малевавших на стене лозунг и раз в месяц попадавших в драку, превратилась в массовые стычки, в которых с каждой стороны участвовали тридцать – сорок человек и в ход шли камни, палки, ножи, щиты, а однажды даже стрелы – да, именно такие предметы были найдены на улице после последней выигранной нами схватки. А месяц назад одного из наших парней убили. Выстрелом в глаз. Пеонес прочесал два рабочих района – Капурро и Ла-Теха – в поисках оружия и стрелявшего и сообщил Ханту, что с убийцей расправились без суда (чему теперь мы вольны верить или не верить), но, как понимаете, характер операции существенно изменился. Пеонес держит теперь поблизости две полицейские машины на случай, если драка зайдет далеко. Однажды даже ввели в действие ЛА/МИНАРИЮ с инфракрасной камерой – они расхаживали по окружающим улицам и снимали всех молодых ребят, шедших в определенном направлении, – абсолютно нелепая затея (подумайте о затратах!), которую Хант прекратил, как только увидел, что результаты, не говоря уже о трудностях опознания, технически весьма несовершенны. (На пленке невозможно было не то что опознать кого-либо, а просто различить лица.) Я мог бы ему об этом и раньше сказать.

Во всяком случае, МРО перешли теперь в наступление: YANKI А FUERA![115] – появилось на многих стенах, причем в хороших католических кварталах. Похоже, МРО лучше ориентируется, где надо нанести удар, чем мы. Хант решил, что кто-то из полицейских Пеонеса тайно помогает МРО и хочет, чтобы Шеви дал нам более детальную информацию о кадрах МРО, чтобы нам легче было разобраться.

Шеви сразу понял, о чем его просят. Он – серьезный агент, занимающийся серьезными делами, сказал он, а мы просим, чтобы он дал нам информацию об уличных парнях. «Я горжусь тем, что предаю тех, кто стоит надо мной, а не ниже меня».

«Ayudame, compañero»[116], – попросил я.

«Какой я вам compañero, я ваш агент. К тому же недостаточно оплачиваемый».

«И вы думаете, что получите прибавку, отказываясь выполнить нашу просьбу?»

«Это не имеет значения. В любом случае вы будете по-прежнему обращаться со мной как с марионеткой, а я буду пытаться отстаивать ту автономию, какая мне оставлена».

«Почему бы нам не прекратить эту перепалку и не перейти к делу?» – заметил я.

«Чисто по-американски. Переходите же к делу».

«Вы выполните нашу просьбу?»

«Я предаю больших людей. Глупых, напыщенных коммунистов-бюрократов, продавших свой народ ради власти, какую им дает стол, за которым они сидят. Это высокопоставленное дерьмо, я общаюсь с ними каждый день и сам становлюсь таким же. Но я себе не вру. Я предал мой народ и мои корни. Я – змея. Однако я не настолько низко пал, чтобы кусать тех, кто меньше меня. Эти уличные мальчишки из МРО, которые ночью выходят из Ла-Техи, чтобы драться, ближе мне, чем вы когда-либо станете. Я вырос в Ла-Техе. Я был в рядах МРО, когда учился в университете. Но сейчас, став чиновником в КПУ, я потерял нужные вам контакты. Дело в том, что МРО не доверяет КПУ. Они считают, что коммунисты слишком заорганизованы и партия наводнена соглядатаями».

Ну, по крайней мере мне есть что написать в отчете Ханту. Я слушаю Фуэртеса и мысленно уже пишу отчет: «Глубокое смертельное недоверие между МРО и КПУ. Определить это по полицейским источникам невозможно без проникновения в МРО».

На это уйдет месяц дискуссий между резидентурой и Спячкой. К тому времени Хант уже будет занят чем-то другим, или же… А сейчас мне пришла в голову новая мысль. Главное в работе с Шеви – не терять лицо.

«Хорошо, – сказал я, – вы не станете этим заниматься, и я не стану вам угрожать. Принимаю вашу версию: между МРО и КПУ нет неразрывной связи».

«Можете положить это в банк, – говорит Шеви. Наклоняется ко мне и шепчет: – Они ненавидят друг друга». И хихикает.

«Ладно, – говорю я, – доказательство принято. А теперь я хочу, чтобы вы мне помогли. Моему начальству требуется проникнуть в руководство МРО. – И я тыкаю пальцем вверх, показывая, что перенял у ЛА/ВРОВИШНИ привычку вечно указывать вверх. – Я хочу, чтобы вы добыли мне список руководящего состава – тех, кого можно завербовать».

Такого рода сделка для него приемлема.

«Мне потребуется две недели», – говорила Шеви.

«Нет, я хочу, чтобы вы принесли это на нашу будущую встречу через неделю».

Я решил, что мы сядем с Горди Морвудом и пройдемся по фамилиям, которые принесет Шеви. Возможно, Горди даже знает, как к ним подобраться. На это уйдут месяцы, зато моя быстро стареющая спина будет прикрыта. Ох, Киттредж, в этот момент я понял, что мое место в Фирме.

«Через неделю», – соглашается Шеви.

С этими словами он вышел на лестничную площадку, поднял руку, приветствуя, я полагаю, отставных проституток, которые выглядывали из дверей, и, слегка покачиваясь из-за своего все возрастающего веса, направился к лифтам.

Вот мерзавец! Могу вас заверить, что у него скорей всего уже были нужные имена. На следующей неделе он явился с коротким списком в три фамилии из МРО, и Горди Морвуд сел за работу. А на следующей неделе Фуэртес попросил о прибавке. И скорей всего получит ее.

Да, Мазаров был лишь одним из элементов нашей деятельности в эти дни. Пишите. Мне это необходимо.

С любовью

Гарри.

24

15 марта 1958 года

Любимый мой человек!

Я так рада, что вы, похоже, приняли мой призыв к терпению, поскольку пока я ничего не могу рассказать вам о логовище Дракулы. Слишком много дала я клятв молчать и не в состоянии найти обоснования, которые позволили бы ввести вас в курс дела. Да, я по-прежнему умираю от желания писать вам. Где еще, как не в личной корреспонденции, ярче проявляется преданность? А у нас она есть, милый друг.

Вы деликатно воззвали к своей храбрости и спросили меня про эго Альфы и эго Омеги. Должно быть, я вас напугала, и теперь вы боитесь вступить в мои владения! Как благородно с вашей стороны пользоваться моими теориями, когда все остальные решили, что это позапрошлогодняя интеллектуальная мода!

В общем, любопытно, что вас заинтересовал этот аспект моей работы. А вы знаете, ведь именно с этого я начала! Первые вопросы, которые я перед собой поставила, пытаясь установить владения Альфы и Омеги, касались их эго. Понимаете, на меня нашло тогда прозрение. Наилучшим подходом я сочла тесты на память.

Это была интересная концепция. Память ведь часто бывает весьма мрачной. Ничто не выдает нас так, как память, и я пришла к выводу, что эго управляет памятью. Не важно, что хранится в ее глубинах, – эго контролирует выходы и исказит воспоминание, если это необходимо с его точки зрения.

Представьте себе, какие приходится преодолевать препятствия двум эго – эго Альфы и эго Омеги. Неудивительно, что люди не смогли вынести моих теорий. Но одна характерная черта вскоре стала мне ясна. Поскольку у Альфы и у Омеги разные банки памяти, воспоминания у них тоже разные. У их эго несхожие потребности, а при нужде память становится слугой эго, вот почему, как я подозреваю, бывают столь ужасны мемуары достигших славы людей.

Я пришла к выводу, что самый легкий путь определить размеры владений Альфы и Омеги – это изучить развитие их эго.

Я предложила каждому субъекту запомнить какой-то материал, затем через некоторое время спросила, что они запомнили. Я полагала, что вместе с точно зафиксированными в памяти кусками обнаружу поразительные провалы, и так оно и получилось, но я обнаружила также, что мой тест не срабатывает с сильными и безжалостными людьми, занимающими высокое положение. Они систематически взрывают выведенную мной схему. Они обладают ультраэго, как я это назвала. Они отлично помнят какой-то омерзительный поступок, причем это нимало не смущает их.

Возьмите, к примеру, неописуемо мощную психику таких чудовищ, как Гитлер и Сталин, живших с миллионами смертей на совести. Не менее непонятны люди более скромного уровня, ответственные за смерть тысяч. У меня мелькнула не очень приятная мысль, что Хью может принадлежать к этой категории. В личном плане ультраэго Хью опьяняюще воздействует на меня и, как я подозреваю, подпитывает тот импульс, который толкает меня стать одной из женщин в логовище Дракулы – возмутительное преувеличение, однако, может быть, и не совсем. Видите ли, я так и не отделалась от впечатления, что действия духовного подполья имеют отношение к нам здесь. В этой связи я больше всего думаю о человеке по имени Ноэл Филд. Бывают, знаете ли, дни, когда, подумав об Аллене Даллесе, я тотчас вспоминаю Ноэла Филда, который многие годы просидел в советских тюрьмах, и Аллен снова посадил его туда в 1950 году. В значительной мере с помощью Хью.

Поверите ли, мой дорогой супруг признался мне в этом. Как я выяснила, Аллен выглядел полным идиотом, когда Ноэл Филд появился снова в Цюрихе во время Второй мировой войны. По какой-то причине Аллен настолько доверял Филду, что снабдил своей личной рекомендацией фамилии ряда европейцев, предложенных Филдом для выполнения важных заданий при союзных войсках. Многие из них оказались коммунистами, а Ноэл, который более или менее знал об этом, ничего не сказал Аллену об их политической ориентации. (Подобно многим квакерам Ноэл Филд, боюсь, стоял на позиции вседозволенности в отношениях с коммунистами.) Ну, Аллен многократно заплатил за эту ошибку и не простил этого Ноэлу. А Хью вместе с Фрэнком Уизнером пришла в голову мысль, как заставить предприимчивого квакера заплатить за это. В 1949 году мы сумели через нескольких высокопоставленных советских чиновников пустить слух, что Ноэл Филд – сотрудник ЦРУ. Это была чистая дезинформация. Хью провернул это и, можете не сомневаться, не оставил американской подписи под документом. Я полагаю, Даллес, Уизнер и Монтегю решили, что, как только Филд отправится в очередную поездку в Варшаву по линии Красного Креста, его тут же посадят в тюрьму как шпиона и вместе с ним пострадает кое-кто из его коммунистических дружков. Однако вышло все много страшнее. К этому времени Сталин был уже безнадежно безумен. Филда посадили в варшавской тюрьме в одиночку, а почти всех коммунистов, с кем он имел дело, и их многочисленных помощников подвергли пыткам, в результате которых они признались в том, чего не совершали, и были либо посажены в тюрьму, либо расстреляны. Одни считают, что партия потеряла в этом деле тысячу убитыми, другие приводят цифру в пять тысяч. Когда я спросила Хью, он передернул плечами и сказал: «Сталин устроил еще одну Катынь».

Ну, не знаю, гордиться мне талантами мужа в этом деле или ужасаться, ЦРУ же занялось нынче левитациями, над чем можно посмеяться или возмутиться, в зависимости от точки зрения. За последние годы мы, конечно, финансировали не одну либеральную, но решительно антикоммунистическую организацию, поднимавшую шум и крик и требовавшую освободить американского мученика Ноэла Филда из советско-польского плена.

Позже, Гарри, в то страшное время, когда я в одиночестве переживала крах своей карьеры, я начала думать обо всех этих польских коммунистах, которые были ни за что казнены как предатели. Это был еще один пример порочного мастерства, с каким мы провели акцию во имя добра и, я полагаю, в конечном счете во благо, но какие же муки приняли жертвы! И я начала думать, не затронули ли мы некий уязвимый край космоса. Надеюсь, что это не так, но очень этого боюсь. Я с ужасом думаю о том, как герр Адольф отправил на тот свет миллионы, чтобы расчистить пространство. Они шли в газовые камеры, веря, что идут мыть свои грязные усталые тела. Приготовьтесь принять горячий душ, было им сказано. И были открыты роковые отдушины. Погружаясь в свое пасхальное безумие, я, казалось, слышала крики ярости этих жертв, и мне пришло в голову, что, когда смерть чудовищно несправедлива, она может наслать на человечество проклятие, которое мы не обязательно сумеем сбросить с себя. Окончательно. В иные дни, когда над Вашингтоном стоит нечеловечески ядовитый смог, я думаю, не вдыхаем ли мы гибельные миазмы, ниспосланные нам свыше. Видите, сколь еще не сбалансирован мой душевный мир. Что и побуждает меня думать о вашем агенте Шеви Фуэртесе. Как складывается его жизнь? В какой мере вы чувствуете себя ответственным за то, что с ним происходит? И с теми, кто окружает его?

Что-то я приняла уж очень назидательный тон, верно? И я знаю, что это несправедливо. Скажем, я немного нервничаю в связи с предстоящей мне авантюрой, которая тоже может оказаться совсем не пикником.

Не развлечете ли меня? Я знаю, это не такая уж большая просьба, но если Ховард в самом деле возьмет вас с собой на одну из estancias[117], не опишете ли вы мне это событие? Мне нравятся светские комедии, в которых вы участвуете, и я уверена, что любое описание того, как Хант веселится с богатыми уругвайцами, будет для меня подобно молоку с медом и, безусловно, куда лучше моих параноидальных фантазий, в которых я рисую себе, как вы проводите время в борделях.

Право же, нам приходится столько лгать, что откровенный рассказ о каком-то событии является бальзамом для души.

С любовью, дорогой мой человек,

Киттредж.

25

Я и сам не знал, хочу ли я слышать ложь. Письмо Киттредж растревожило меня, и я начал думать, не проявляется ли ультраэго в более мелких вопросах. В конце концов, ведь я, все еще считавший себя человеком честным, неотступно врал Хью Монтегю, Киттредж, Ховарду Ханту, Шеви Фуэртесу, Шерману Порринджеру и, самое скверное, Салли. Я совершил ошибку, много месяцев назад намекнув, что любовь в будущем на какой-нибудь обсаженной деревьями улице отнюдь не исключена. У меня, конечно, едва ли были большие запасы ультраэго, поскольку с Салли мне пришлось расплатиться за свою ложь. Все раскрылось в тот день, когда она увидела безголовый призрак, проскакавший по моему лицу при известии, что она беременна. После этого я уже мог говорить что угодно. Что бы я ни сказал, все подтверждало то, что она уже знала.

Наши прекратившиеся отношения начали возникать в моей памяти, как сгоревшее здание. На посольских приемах Салли взяла за правило держаться намеренно мерзко. А к этим приемам теперь и сводилась вся моя светская жизнь в Монтевидео. Гораздо чаще я сидел вечерами один в своем номере и с горечью думал: ведь я не могу похвастаться даже тем, что часто посещаю определенный бар. У нас это не поощрялось: сотрудники ЦРУ всегда могли стать потенциальным объектом похищения или пыток – во всяком случае, так считало начальство. Когда же не было вечерней работы или приема в посольстве, я не всегда знал, что с собой делать, – так обычно бывает с теми, кто работает по шестьдесят часов в неделю. К тому же теперь не было возможности поздно вечером пошалить с Салли. До того как она забеременела, часто выдавались вечера, когда Шерман был занят на работе и мы с Салли могли встречаться у меня в гостинице. А теперь на приемах она отводила меня в уголок и быстро шептала две-три фразы.

– Гарри, – говорила она, – Шерман стал в постели настоящим шалуном.

– Говорят же, что в браках бывают разные периоды.

– Да что ты знаешь о браке! – восклицала Салли и с сияющей улыбкой, обращенной к остальным гостям, добавляла: – Могу поклясться, ты у нас педик. В душе!

Душу-то она как раз мне и поранила. Мне доставляло такое удовольствие слышать, когда она говорила, что ни с одним другим мужчиной ей не было так хорошо. А сейчас я с трудом сдержал слезы. Явная несправедливость всегда на меня так действует.

– Ты никогда не выглядела более привлекательно, – сказал я и отошел. Я вскоре увидел ее снова на очередном приеме в русском посольстве. Когда прием переместился в сад, мы опять остались наедине с нашими советскими коллегами. В конце вечера мы собрались все вместе – Хант, Порринджер, Кирнс с Гэтсби, а также Нэнси Уотерстон и я, – и Ханту удалось добиться исполнения давно задуманного желания. Ткнув пальцем Вархову в грудь, он сказал:

– Георгий, я слышал, вы собираетесь очаровать нас до потери сознания и повести на экскурсию по посольству.

– До потери сознания? – переспросил Георгий. – Что-то такого не припомню. – Но я заметил, как он метнул взгляд на Бориса, тот медленно прикрыл и затем приподнял веки, и Вархов сказал: – Показать посольство? Конечно, почему бы и нет? Пошли.

И мы потопали смотреть разрешенные комнаты, которых оказалось четыре, и все огромные, как в музее. Белая с золотом мебель в этих залах, наверное, больше подошла бы для покоев придворной дамы Людовика XVI или Екатерины Великой. Догадка оказалась не такой плохой, так как Вархов пробормотал Ханту:

– Обстановка взята из запасников Эрмитажа в Ленинграде.

– Я слышал, это роскошное собрание, – сказал Ховард.

– Дает замечательное представление о богатстве русских царей, – сказал Вархов.

Мы побродили по этим четырем залам с высокими потолками, пышной золоченой лепниной, толстыми старыми коврами на паркетных полах, креслами рококо с выцветшими сиденьями цвета шампанского и множеством портретов Ленина, Хрущева, Петра Великого, а также охотничьих сцен. Я уперся взглядом в глаза Ленина, а он смотрел на меня – так продолжалось, пока я не понял, что в дым пьян.

Последовали новые возлияния. Тост за тостом. За встречи на высшем уровне! За дружбу между народами! За мир во всем мире! Ур-ра! – восклицали мы. Ведь в конце концов, столько лет мы выдерживали давление со стороны друг друга. В этот вечер, выпив реку водки, мы решили мириады проблем, которые завтра снова встанут перед нами, но сегодня – ур-ра! – сидели в русском посольстве.

Хант продолжал подначивать Вархова:

– Георгий, это же комнаты для туристов. Устрой нам настоящую экскурсию. Покажи грязную посуду в мойке.

– Вот это не могу. Никакой посуды в мойке. Советские мойки чистые.

– Клянешься дядюшкой Эзрой, – сказал Ховард, и Дороти поспешила пояснить:

– Это такое выражение, – потому что Вархов уже спрашивал: «Дядюшка Эзра? Это что – двоюродный брат Дяди Сэма[118]?»

В конце концов Хант все-таки добился своего. Нас провели по нескольким кабинетам, обставленным тяжелой русской конторской мебелью, а в остальном ничем не отличавшимся от наших. В ходе этого тура Мазаров в какой-то момент оказался рядом со мной и успел мне подмигнуть, как бы подтверждая озабоченность, прозвучавшую в его записке на пикнике. Словно мы договорились в тот воскресный день никогда больше ее не касаться. Борис больше меня не приглашал, а Женя снова относилась ко мне как к незнакомому человеку, тем самым подчеркнув свою абстрактно-сексуальную натуру и показав, что я не был обласкан в ее доме, так как она относилась ко мне пренебрежительно, но по-матерински. На публике же от нее всегда исходило: «Эй, мужчина, ты и понятия не имеешь, сколь волшебен, чудесен и божествен лабиринт, которым я владею», но, как я уже говорил, это была абстрактная сексуальность. Так, приближаясь ночью к большому городу, ты довольствуешься тем, что любуешься издали заревом на небе.

Итак, Мазаров лишь подмигнул мне, и все; мы продолжали обход кабинетов с рюмкой в руке, постепенно разбрелись, и я остался на полминуты в одном из них наедине с Салли Порринджер, которая к этому времени была особенно хороша в своей беременности, и Салли, точно чувствуя, сколько пройдет времени, прежде чем кто-либо сюда зайдет, плюхнулась в кресло, приподняла колени и раздвинула ноги. На ней не было трусиков, и мои глаза могли вдоволь насладиться утраченным обетованным раем. Затем рассчитанным как в танце движением Салли опустила юбку и успела сдвинуть ноги до того, как в комнату вошли Шерман с Дороти Хант, но, обнажаясь передо мной, Салли шепнула:

– Так дико быть в комнатах этих людей.

В тот момент я чуть не ринулся на нее. Желание ринуться на нее было столь сильным, что несколько дней будоражило меня. Я даже ей позвонил. Свалял дурака. Салли затронула какую-то роковую точку во мне между пупком и низом живота. Впервые я мучился от того, что не в состоянии овладеть ею, а Салли говорила в трубку:

– Мне незачем видеться с тобой. Шерман на удивление лихо развлекает меня todas las noches[119].

– Салли, – сказал я ей, – я невыносимо страдаю.

– Ну что ж, продолжай страдать, – сказала она и весело рассмеялась. Каким же, должно быть, упрямым танцором был ее отец на родео.

26

Никогда прежде у меня не было такой тяги к сексу. Дело кончилось тем, что однажды вечером я отправился с Шерманом Порринджером – с кем же еще? – в его излюбленный бордель, дом восьмидесятилетней давности в Старом городе, со множеством люстр и с обшитыми орехом стенами.

– Последнее время я немножко невнимателен к сеньоритам, – признался он мне, – старушка Салли только и делает, что ест чилийский перец.

Последовали сверхъестественные недели. Только сверхъестественными их и можно назвать. Выйдя на просторы монтевидейских борделей, наслаждаясь этими вылазками больше, чем я ожидал, я обнаружил, что осуществляю то, чем заполнены целые блоки воображения Киттредж, и часто увлекался проституткой, взятой на ночь, не меньше, чем Салли. С облегчением поняв, что люблю секс, я представлял себе Салли, бедную девочку, – теперь, вспоминая ее, я относился к ней так же подло, как и она ко мне, – представлял себе бедняжку Салли этаким назойливым мустангом, который раскрыл мне мою подлинную натуру, склонную любить женщин вообще. Киттредж однажды презрительно отнеслась к моему описанию Альфы и Омеги в сексе и в любви, но придуманный мной тезис, безусловно, находил подтверждение в моей новой жизни. Альфа развлекалась с проститутками, а Омега была хранительницей мечты, да, Омега вполне могла быть еще влюблена в необыкновенную миссис Монтегю, и моя необузданность вовсе не делала из меня сексуального фашиста – я был просто мудрым хозяином дома, где сосуществовали два поразительно разных индивидуума: влюбленный романтик, чьей любви достаточно было письма, чтобы не остыть, и спортсмен, который с не меньшим упорством, чем его папаша, охотился за женской плотью.

Конечно, в борделях Монтевидео плоти было сколько угодно. Я познал радость человека, вступающего в игры, которым нет предела. Месяц или два все было просто. В моих зрачках было выгравировано, а в моих чреслах запечатлено обнаженное влагалище Салли на кресле в советском посольстве, и это питало меня.

В первую ночь Порринджер был моим гидом и кратко охарактеризовал девиц:

– Вот та приземистая брюнетка лучше, чем кажется, она сумеет из тебя душу вытрясти: как вцепится, так не отстанет. – И коротышка широко улыбнулась мне, показав два золотых зуба. А про другую он сказал: – У этой самый красивый лобок на свете, но она выдает его только для грязных трюков. – Речь шла о тонкой, стройной мрачной девице с большим задом. – Хотя, черт побери, – сказал Порринджер, – почему бы и нет? – И ткнул меня локтем в бок, обращая внимание на спускавшуюся с лестницы высокую красавицу с немыслимыми, красновато-фиолетовыми волосами. – Эта может предложить только рот, ниже лучше ее не трогать: она больна, но рот стоит всего остального, а пенициллин убережет тебя. – И, расхохотавшись, принялся раскачивать пиво в кружке. Он был рабочим с ранчо, попавшим в бордель. Как я узнал в ту ночь в «Arboleda de Mujeres», или «Роще женщин», его семья поселилась в Оклахоме еще до 1889 года, когда начался захват земель, и понял корни Салли и Овсянки – их семьи поколение за поколением жили на больших скудных равнинах, где среди клубов пыли царила строгость (или так мне представлялось при том, сколько я об Оклахоме знал), однако в моем понимании простая человеческая жажда обладания была на этих землях настолько не удовлетворена, что она затронула все человеческие нервы вплоть до последнего – того, что ведет к нашей душе. Жажда обладания, поколениями не получавшая удовлетворения, зафонтанировала в борове Порринджере и в свинье Салли – нет, я не был добреньким после тех ран, что мне нанесли, но мои чувства едва ли могли задеть Шермана. Он видел себя этаким добрым легионером Американской империи, берущим в собственность женщин в странах, через которые пролегает его путь, женщин, которые хорошо – пальчики оближешь! – питают его прожорливый член. Или же, отбросив разницу, накладываемую происхождением, я описываю самого себя?

Возможно, в ту ночь, когда я покупал проститутку на час, а потом другую на второй час и чувствовал себя с этими чужими женщинами свободнее, чем за все мои двадцать пять лет жизни на Парк-авеню, хождений к «Серым голландцам» и возлияний «У Мори», – в ту ночь затычка выскочила из хранилища моей жажды обладания и я наконец вступил в американский век и породнился с флагом. Жажда обладания перевоплотилась в более благородное чувство, меня согревала внутренняя сила, словно я наконец подключился к вращающейся шестеренке событий.