Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 89 страниц)

Свое подлинное детище – контрразведку – Дзержинский развил лишь после того, как красные выиграли Гражданскую войну. В двадцать первом году советское правительство пыталось управлять отчаянно отсталой, опустошенной войной, ослабленной страной. Ленин победил, но в результате получил хаос.

Для того чтобы хоть как-то управлять страной, красные вынуждены были пользоваться услугами многих царских чиновников. Ибо только они обладали достаточным опытом в административных делах. Это означало, что русские эмигранты могли без труда насадить всюду шпионов. Даже Дзержинскому было не под силу всех их выкорчевать: механизм управления остановился бы. Поэтому чиновники продолжали оставаться на своих местах, все эти бывшие царские служащие, которые делали вид, будто они перешли на сторону красных, а на самом деле оставались белыми. Этих аристократов, жаждавших вернуть царя, стали называть «редисками». Так они и сидели в учреждениях – «редиски» рядом с чекистами, стол к столу. Что делать? Англичане и французы финансировали наиболее отчаянных «редисок». И вот Дзержинский задумывает необычайно хитроумный план. Однажды ночью он арестовывает Александра Яковлева, одного из лидеров монархистов, очаровательного, интеллигентного, умного русского аристократа. Яковлев – во всяком случае среди «редисок» – считается либералом, конституционным демократом. Феликс не только без шума его арестовывает, но и в большой тайне беседует с ним. После ночи, проведенной в напряженном разговоре, Яковлев соглашается работать на Дзержинского. – Проститутка поднял руку. – Мы не знаем подробностей того, что между ними произошло. Мы располагаем лишь обрывочной информацией, которую советские ученые выдали потом миру. По советской версии (которая, должен сказать, имеет свою внутреннюю логику) Дзержинский воззвал к патриотизму Яковлева. Поскольку целый ряд заговорщиков-единомышленников Яковлева были законченными фанатиками и думали лишь о том, чтобы устроить правый переворот, кровавая баня, которая за этим последовала бы, имела бы еще более катастрофические последствия, чем Гражданская война. И Россия стала бы ее жертвой. Не разумнее было бы попытаться произвести переворот мирным путем? Такой переворот мог бы привести к конституционной монархии. «Давайте вместе работать, – сказал Дзержинский, – чтобы сбросить коммунизм. Нашей общей целью должно быть спасение хороших „редисок“ и выкорчевывание плохих. Те кадры, которым вы, Яковлев, доверяете, мы будем продвигать. Вы можете создать внутри правительственных структур собственное правление, которое готово будет взять власть».

– Конечно, – продолжал Проститутка, – Дзержинский дал ясно понять, что Яковлеву придется выполнять нелегкие задачи. Ему придется, например, убедить британскую Секретную службу сократить масштабы саботажа. Ибо если англичане этого не сделают, карательно настроенные группировки в ЧК, которых Дзержинский пытается сдерживать, возьмут верх и сметут всех «редисок» без разбора.

Яковлев вполне мог спросить: «Как же мне убедить англичан? И что сказать эмигрантским группам? Они чрезвычайно подозрительны».

– На это, – сказал Проститутка, – я полагаю, Дзержинский ответил: «У вас есть огромное преимущество. Вы можете сказать, что проникли в ЧК». – «Да, но как я это докажу?» – «Вы это докажете, – сказал Дзержинский, – представив англичанам разведданные высочайшего порядка. При проверке они окажутся точными, потому что я, Дзержинский, подготовлю их».

– Так родилась контрразведка в ее современной форме, – сказал Проститутка. – Эти двое заключили пакт. Яковлев создал разведорганизацию из «редисок», которым он доверял. И назвал ее Трестом. За год Трест установил сотрудничество с союзниками и большинством эмигрантских групп. Иностранные агенты, приезжавшие в Советский Союз, под крылышком Треста проводили свою работу и уезжали. Яковлев сталкивался со скептиками в Западной Европе, но размах его операции потрясал. Британские чиновники совершали секретные поездки по Советскому Союзу. Для наиболее представительных деятелей эмиграции устраивались тайные богослужения. (Нечего и говорить, что священники, служившие службу, были сотрудниками ЧК.) Таким образом, в течение пяти лет ЧК через яковлевский Трест контролировала все серьезные шаги, которые предпринимал противник. Агенты эмигрантов приезжали в Россию и проводили операции, которые благодаря Дзержинскому никогда не кончались успешно. Это, пожалуй, самая большая нейтрализация противника, какая была проведена за всю историю контрразведки.

– Я что-то запутался, – прервал его Розен. – Из лекции на прошлой неделе я понял, что крупные операции – дело сложное и успех их часто зависит от случайного стечения обстоятельств. А тут вы крайне похвально отзываетесь о чрезвычайно крупной операции. Это потому, что в данном случае все сработало?

– Отвечаю: наполовину да. Сработало. Поэтому мы с таким уважением отзываемся об этой операции. Но признайте разницу. Операция была построена на глубочайшем обмане, осуществленном ее зачинателем. Хотя возможность ошибок и предательства была огромной и за эти годы из России ушло несколько перебежчиков, Дзержинский столь гениально продумал детали, что все предательства были перекрыты хитрыми контрходами. Эта великолепная операция заставляет критически смотреть на другие, менее блестяще задуманные, менее изящно проведенные.

– Дассэр.

– Однако для наших целей я бы сделал упор на той первой ночи. О чем договорились Яковлев и Дзержинский? Нам известно лишь, что отсюда все началось. Согласился ли Яковлев на сделанное ему предложение, имея в виду со временем сбежать, или же он всерьез хотел стать премьер-министром России? Действительно ли он поверил, что Дзержинский на его стороне? Какие изменения произошли в его чувствах за годы сотрудничества? Характер Яковлева, несомненно, должен был измениться. Как, кстати, и характер Дзержинского.

Справедливо задать такой вопрос: в какой степени Дзержинский двурушничал перед самим собой? А если большевизм провалится, не думал ли Дзержинский о собственной судьбе и выживании? Эти мотивы могли играть более важную роль, чем нам говорит история. Итак, вернемся к первой ночи. Встречаются двое, и происходит активное и отнюдь не бесцельное обольщение. Когда мужчина обольщает женщину, он может добиться своего не только силой, но и слабостью. Это даже может явиться началом любви: возникает искренний интерес к силе другого и к его нуждам. Когда же обольщение вдохновляется жаждой власти, оба лгут друг другу. Иногда лгут и себе. Эта ложь порой создает структуры столь же эстетически прекрасные, как тончайшая филигрань правды. По истечении некоторого времени как могли Яковлев и Дзержинский знать, имеют они дело с правдой или с ложью? Слишком далеко зашли их отношения. Они вынуждены были оставить позади четкие принципы. И уже сами не знали, когда правдивы перед собой. Отсюда и надо исходить при анализе.

На протяжении лет кое у кого из вас могут возникнуть подобные отношения с агентом. Вы можете проявить талант. Можете повести игру на большие ставки. Крайне важно – и я на этом настаиваю, – чтобы вы сознавали, в какой мере эти отношения объясняются вашим обязательством манипулировать агентом. Ведь сохраняя тщательно оберегаемую тайну, вы вынуждены будете отказаться от многого. Вам придется глубоко проникнуть в духовные основы другой стороны. Извержение из хранилища другого человека может вызвать протечку и в вашем. Тогда придется воззвать к высшей лояльности, иначе вы увязнете в грязи и немыслимой трясине.

В этот момент обе половины изобретательного ума Аллена Даллеса пришли к согласию, он громко зааплодировал и сказал:

– Замечательно.

Проститутка еще какое-то время продолжал говорить, но меня это уже не интересовало. Я раздумывал о своей будущей жизни в контрразведке в городе Монтевидео в стране Уругвай, где мне придется заниматься элементарным шпионажем. Два с половиной года уйдут на то, чтобы освоить это ремесло.

7

Вечером, накануне моего вылета в Южную Америку, Киттредж и Хью пригласили меня в плавучий домик на прощальный ужин. После ужина Монтегю отправился к себе в кабинет поработать, а мы с Киттредж, вымыв посуду, забрались в ее маленькую гостиную на втором этаже. Получив высокий статус крестного, я теперь был допущен наверх. Однажды, когда мы заговорились далеко за полночь, меня даже пригласили переночевать, каковое приглашение я наконец принял, но спал преотвратительно. До самой зари мне слышались какие-то слабые, исходившие непонятно откуда звуки. Возможно, мне казалось, что это ржут лошади.

Рано утром я вдруг проснулся, убежденный в том, что происходит что-то необычное. И вдруг понял, что это Хью с Киттредж занимаются любовью, и, хотя нас разделяли две маленькие комнатки, я не мог не слышать их.

Возможно, в моем подсознании сохранилось воспоминание о том раннем утре, когда мы с Киттредж беседовали в верхней гостиной. С того вечера в ночном клубе она ходила подавленная – иначе не скажешь, – мрачная, лишь иногда вдруг роняла какую-нибудь остроту. Розен впоследствии просветил меня насчет того, что «Мэри-Джейн» обозначает также «марихуана», и я даже преподнес эту этимологическую мелочь за ужином в наивной надежде, что она позабавит Киттредж и Хью. Однако вскоре я перестал стараться. Киттредж вдруг стала очень веселой – я не назвал бы это истерией, – хотя это никак не вязалось с тем, о чем мы говорили. Я был рад, когда ужин кончился и мы с Киттредж обосновались наверху. От сознания, что через два-три дня я уеду, мне было немного не по себе. И мне захотелось рассказать о своем состоянии Киттредж, но она оборвала меня:

– Я ничем не могу вам помочь. Я же не психоаналитик. Я разрабатываю теории о человеческом характере. Нас таких во всем мире не больше восьми.

– Я вовсе не рассчитывал на бесплатное медицинское обслуживание, – сказал я.

Она пропустила это мимо ушей.

– Вы думаете, остальные семь человек столь же мало знают человеческую природу, как я?

– О чем вы?

– Ведь я ничегошеньки не знаю о людях. Я создаю теории, которые люди считают замечательными, но я не уверена, что чего-то достигаю. И я такая наивная. Я презираю этого Ленни Брюса, право презираю. И в то же время завидую ему.

– Завидуете?

– Я упорно стараюсь поддерживать веру в таинства. Наш брак с Хью распался бы, если бы я не держалась этой веры. А тут этот Брюс, этот актеришка. Такой уверенный в себе. Даже не понимает, что он высмеивает. Как шестинедельный щенок, который обделает весь дом, если его не останавливать. Но такая свобода! Все так легко!

– Не знаю, – сказал я. – Он один такой. Никто из комиков не осмеливается так говорить.

– Ох, Гарри, и зачем я только повела Хью в это жуткое место.

– Да. Какую же вы преследовали этим цель?

– А вы знаете, сколько в Хью злости?

– А в вас? Разве вы не идеально подходите друг другу?

– Нет, – сказала она. – Хью способен убить. Он может сорваться. Этого не произойдет, но он все время напряжен.

– Он потрясающе владеет собой, – сказал я.

– Это ему необходимо. Вы когда-нибудь видели его мать, Имоджин?

Я покачал головой.

– Ну, она была такой же хорошенькой, как Клэр Бут Люс. Должна сказать, она держится слишком величественно для Денвера, штат Колорадо, но эта женщина – ведьма. Я верю, что она источник зла. Хью, знаете ли, почти убежден, что это она убила его отца. Хотели бы вы расти с такой мыслью, когда утром перед вами ставят кружку с кофе?

– Нет, но все это было так давно.

– И все равно Хью не в состоянии за один раз воспринять слишком много человеческих крайностей.

– А вы в состоянии?

– Я всегда считала, что могу, – до прошлой ночи. Ну и местечко «У Мэри-Джейн»! Я так хотела, чтобы Хью получил некоторое представление о том, как живет остальная Америка, а все получилось ужасно, к тому же я обнаружила, что ничем не отличаюсь от Хью. Узколобая, как закоренелый консерватор.

– Не будем обсуждать вашего супруга, но вы не узколобая, – сказал я. – Вы чудесная.

– Гарри, у вас добрейшее сердце. Это, наверное, потому, что в вас есть еврейская кровь. Говорят, евреи очень добрые. Это правда?

– Ну, я ведь только на одну восьмую еврей. Так что едва ли я гожусь в качестве примера.

– Для этого достаточно гомеопатической дозы. Капельки смолы, детка. – Она посмотрела на меня, склонив голову набок. – А знаете, Гарри, я чувствую себя при вас голой!

– Что?

– Никогда прежде я не говорила так много о себе. Я стараюсь скрыть, насколько я простодушна. Это не составляет труда с Хью. Он всецело занят своей работой. А вы теперь знаете мою маленькую тайну. Я хочу преуспеть в том, что делаю. Но я слишком наивна и невежественна. И знаете, я завидую, что вы едете в Монтевидео!

– Я ведь буду там заниматься только шпионажем. Хью говорит, это ничуть не лучше, чем иметь дело с болтами и гайками.

– Фу, какой гадкий этот Хью. Вот! Я все время хотела это сказать с тех пор, как вышла за него замуж. Фу, фу, какой гадкий этот Хью! Повторяю: я вам завидую. Шпионаж! – произнесла она низким, грудным голосом. Я не сразу понял, что она подражает кому-то вроде Мэрилин Монро.

– Хью утверждает, что контрразведка – это настоящее дело, – сказал я.

– Да, и этот потрясающий Феликс Эдмундович Дзержинский. Знаете что, надоел мне Хью.

Хью надоел? Вот теперь я понял, что люди имеют в виду, говоря, что время остановилось. Бег его замедлился, потом оно остановилось, и все краски в комнате начали меняться.

– Нет, – сказала Киттредж, – я его обожаю. Я без ума от него. Хью потрясающ, маниакален в постели. – Взгляд ее говорил, что она оседлала кентавра и скачет на нем. – Просто он не хочет это проделывать шестьдесят девять раз подряд.

Увидев, как я потрясен, она рассмеялась.

– Хью ужасен, – сказала она. – Он говорит, трахаться шестьдесят девять раз подряд все равно что любителю заниматься контрразведкой.

– Что-что? – переспросил я.

– О, ну вы же все понимаете. Я сижу в вашем мозгу, а вы – в моем. – Прежде чем я успел должным образом удивиться, она добавила: – Гарри, а вы когда-нибудь проделывали soixante neuf fois[50]?

– Откровенно говоря, нет. И пожалуй, мне не хотелось бы об этом думать.

– Я слышала, это божественно.

– В самом деле?

– Одна из моих замужних подруг рассказывала мне.

– Кто же это?

– Ох, Гарри, вы такой же наивный, как и я. Да не делайте такое лицо. Я не сошла с ума. Просто решила поговорить в стиле Ленни Брюса. Не волнуйтесь, дорогой крестный нашего будущего малыша, мы с Хью женаты, и прочно.

– Отлично, – сказал я. – Но не думаю, что вы так наивны, как утверждаете.

– Возможно, не вам об этом судить. А теперь, Гарри, окажите мне услугу. Пишите из Уругвая длинные письма. По-настоящему длинные. Рассказывайте про свою работу. – Она нагнулась ко мне и прошептала: – Про то, чего я не должна знать. Я настолько не осведомлена в повседневных делах. А мне это нужно знать для моих исследований.

– Вы просите меня нарушить закон, – сказал я.

– Да, – сказала она, – но нас ведь не поймают, и это так просто. – Она сунула руку в кармашек блузки и извлекла оттуда листок бумаги. – Я написала тут все инструкции. Через дипломатическую почту совершенно безопасно обмениваться письмами. Абсолютно надежно. – Она кивнула, должно быть отвечая на выражение моих глаз. – Да, наверное, я прошу вас нарушить закон. Но ведь на самом-то деле это не так, мой дорогой. – И Киттредж наградила меня одним из своих влажных поцелуев, двоюродным братом настоящего. – Пишите мне длиннющие-предлиннющие письма. Вкладывайте в них достаточно, чтобы нас могли повесить. – Она издала странный смешок, словно конспирация была самой сексуальной вещью на свете.

Я прочел ее инструкцию только в самолете. Она состояла всего из нескольких строк.

Адресуйте конверт Полли Гэлен Смит. Дорога АР-105-МК. В Вашингтоне ваше письмо перешлют в почтовый ящик в Джорджтауне, который по-прежнему принадлежит Полли, но ключ от него она дала мне, так как у нее теперь есть другой почтовый ящик. Так что она и знать не будет, кто мне пишет. Besitos[51]. Киттредж.

Часть IV

Монтевидео

[1956–1959]

1

Монтевидео

Воскресенье, 14 октября 1956 года

Дорогая Киттредж!

С самого своего приезда сюда я не выезжал из города. Как мне сказали в посольстве, работать нам приходится часто по шестьдесят и по семьдесят часов в неделю. В результате Монтевидео, город с миллионным населением, где живет половина обитателей Уругвая, – это все, что я какое-то время буду видеть.

Мой отель «Виктория-плаза», новое шестнадцатиэтажное здание из красного кирпича, похоже на картонную коробку. «Вся деловая жизнь страны сосредоточена в этом городе», – сказал мне Ховард Хант перед тем, как я отправился в Монтевидео, и я решил, что мой будущий шеф уж наверняка знает, что это так, и там действительно идет своеобразная деловая жизнь: в баре отеля бизнесмены различных национальностей так и рыскают, выискивая, с кем бы заключить сделку. Поскольку денег у меня едва хватает на оплату номера, я эти дни слонялся по городу. Дело в том, что в четверг, когда я прибыл, оба моих начальника отсутствовали по делам Фирмы, и Порринджер, встречавший меня в аэропорту, посоветовал до понедельника знакомиться с городом, так как потом у меня уже не будет такого шанса. Он добавил, что у него сейчас слишком много народу и он не мог меня как следует устроить.

Замечательно! У меня такое чувство, что это мой последний свободный уик-энд до Рождества. Мои коллеги в нашем крыле посольства на втором этаже похожи на мормонов Хью. Чертовски заработавшиеся индивидуумы!

Ну и, должен сказать, черт знает как плохо быть одному в чужой стране. Я до того устал, прошагавши весь день, что заснул сразу после ужина – пока о ночной жизни ничего рассказать не могу, – а утром снова отправился бродить по городу. Поверите ли, я нахожу Монтевидео в известной мере привлекательным. Это уже достижение, поскольку при беглом осмотре ничего примечательного не обнаруживается. Уругвай вообще представляется мне малоинтересным. Страна не может похвалиться Андами – в ней и гор-то почти нет, как нет и великих амазонских джунглей. Просто холмы, на которых пасется скот. Монтевидео – это морской порт, расположенный в устье реки Плата, где она вытекает в Атлантику; благодаря большому количеству ила на дне этой реки, отделяющей Уругвай от Аргентины, цвет воды глинистый, серо-бурый, ничем не напоминающий голубизну Атлантического океана у нас в Мэне. Да и сам порт ничего особенного собой не представляет. Нечто вроде Мобайла в штате Алабама или Хобокена в Нью-Джерси – все промышленные порты, наверно, одинаковы. Доступ в доки запрещен, так что нельзя подойти к разгружаемым судам. В общем, порт выглядит грязным. Слышно лишь, как скрежещут лебедки.

На главной улице, именуемой Проспект 18 июля, очень оживленно и, как и следовало ожидать, полно магазинов, – словом, обычная главная улица, ничего особенного. На площадях стоят бронзовые конные статуи генералов.

Что ж, я уже чувствую вашу реакцию: чем же выделяется Монтевидео? Да ничем, пока не научишься внимательно смотреть.

Тут я поставил точку и отложил в сторону написанное. Нет, такое письмо не удовлетворит даму моего сердца.

Монтевидео

14 октября 1956 года

Дорогая Киттредж!

Трудно представить себе, что находишься в Южной Америке, во всяком случае, если следовать моему представлению об этом континенте. Здесь нет пышной листвы и совсем немного индейцев. Похоже, они все перемерли от инфекционных болезней, которые завезли сюда первые европейцы. Так что люди на улице похожи на обитателей Средиземноморья. На испанцев с примесью чего-то итальянского. Серьезные, с землистым цветом, лица. Архитектура старых зданий – испанское барокко и испанский колониальный стиль – не вызывает восторга, если глаз не умеет выискивать маленькие сюрпризы. Я не мог понять духа этой страны, пока он мне не открылся. У меня такое впечатление, что я живу в декорациях Италии восемнадцатого века, выполненных тушью. Подобные гравюры можно найти в старых английских книгах путешествий – одинокий путник присел отдохнуть на склоне холма и любуется пустынным пейзажем. Не только он, но и природа отдыхает. Полуобвалившееся здание мирно сосуществует со все еще стоящими постройками. Время еле движется где-то высоко в небесах. Вечность явилась в полдень и прилегла отдохнуть.

Возьмем, к примеру, Законодательное собрание. В течение недели отсюда управляют страной. Огромное, как железнодорожный вокзал, здание похоже на Версаль, скрещенный с Парфеноном, однако перед этим большущим свадебным тортом у начала широкого и пустого проспекта имени генерала-освободителя Лавелльеха стоит всего один полицейский в шляпе и пелерине, как у его парижских собратьев. Мимо проезжает один-единственный велосипедист. Сегодня воскресенье, и тем не менее! В боковой улице, идущей от этого здания, маленький толстяк в синей рабочей робе развлекает детишек, жонглируя мячом, подкинет его то ногой, то головой. Картинка из Средневековья! На соседней улице на картонной коробке сидит нищий, вытянув распухшую ногу.

Есть, конечно, части города, где жизнь кипит. Вывески на магазинах гласят: «Лола» или «Марбелла», а продают в них всего лишь одежду! В субботу улицы заполняют орды покупателей, знающих, что почем. В мясных лавках висят невероятно кровавые туши. Собственно, тут столько едят мяса (238 фунтов в год на человека!), что на каждом углу пахнет шашлыком. По пампасам бродят большущие стада быков, и их запах чувствуется во всем, что бы ты ни ел, – в рыбе, в курице, в яйцах. Однако пахнет не только жареным. Совершенно уникальны маленькие улочки и задворки. Монтевидео все время разрастается, и старые части города заново не отстраивают – их просто подновляют. Большинство местного населения живет не в те времена, в какие мы живем. Когда я покидал Вашингтон, всех волновала Венгрия, Суэц и кампания по выборам президента, а здесь я далек от того, что волнует мир. Очень немногое в мировой истории произойдет в Уругвае. Насколько я понимаю, все дело в том, чтобы научиться жить ради того, чтобы жить.

Взять, к примеру, машины. Здешний народ обожает автомобили. На улицах видишь старые, двадцатилетней давности драндулеты всех марок. Их латают и подкрашивают без конца. Наверное, у владельцев не хватает средств на то, чтобы перекрасить всю машину, они берут полпинты краски и замазывают наиболее проржавевшие места – обычно краски хватает лишь на половину дверцы.

Затем через месяц ржавчина появляется в другом месте. Если хозяин не может найти такую же краску, он красит другим оттенком. И вот машины мчатся по улицам, как стадо разноцветных коз Иосифа. Какая прыть! Прямо как призовые быки на ярмарке.

Однако во многих местах улицы безжизненно-тихи. На другом конце света, возможно, прогресс движется вперед семимильными шагами, но не в бедном квартале, состоящем из жалких домишек, где видна одна-единственная машина – старый «шевроле» оливкового цвета, испещренный ярко-желтыми и оранжевыми пятнами. И стоит такая тишина, точно я в лесу. Невдалеке мальчик в желтом свитере такого же оттенка, как и пятна ярко-желтой краски на оливковой машине. Другая старая машина на другой старой улице стоит с поднятым капотом, похожая на крякающую утку. Она выкрашена блестящей темно-синей краской. Над ней на осыпающемся балконе висит белье. Даю слово, Киттредж, одна из рубашек такая же темно-синяя, как и машина.

Наверно, когда страна ограждена от бурь истории, более мелкие события приобретают большее значение. На лугах Мэна, защищенных от ветра, дикие цветы проклевываются в самых неожиданных местах, словно они только для того и существуют, чтобы радовать глаз. А здесь, в самом обычном низком оштукатуренном доме XIX века, отделанном камнем, я вижу целый набор красок: и коричневый цвет, и бурый, и аквамариновый, и оливково-серый, и мандариновый. А потом вдруг лавандовый. В цоколе – три розовых камня. Машины рассказывают о том, какие краски остались в старых банках, и такую же игру красок обнаруживают под слоем городской копоти дома. Я начинаю подозревать, что люди здесь постоянно следят за внешним видом улицы, и если на какой-то вывеске появилось пятно зелени, в конце квартала кто-то непременно выкрасит дверь в такой же цвет. Время, грязь, сырость и осыпающаяся штукатурка размывают краски. Старые двери выцветают, так что уже невозможно понять, как первоначально выглядела та или иная дверь, на которую тенью ложится весенняя зелень: была ли она синяя, или зеленая, или неопределенного серого цвета. Учтите, что октябрь здесь, в Южном полушарии, как у нас апрель.

В Старом городе одна из улиц ведет к воде и оканчивается пустынным серым глинистым пляжем. В конце улицы – площадь, на которой высится на фоне неба одинокая колонна. Это место существует будто специально для доказательства того, что Де Кирико[52]– хороший живописец! На этом пустынном фоне так часто вдруг появляется одинокая фигура вся в черном.

Старый город, и менее старый город, и город, построенный за последние пятьдесят лет, – все, как я уже говорил, тихо разваливается. Сколько выдумки, должно быть, ушло на сооружение всех этих барочных завитушек, закруглений и выступов! На торговых улицах стоят дома с фонарями и балконами, украшенными чугунной решеткой, дома с круглыми окнами, овальными окнами, готическими окнами, с окнами начала века, с балюстрадами на крыше, из которых выпали целые секции. Чугунные ворота стоят покосившись, в старых дверях не хватает панелей, а в роскошных окнах висит на веревке белье.

Простите меня, Киттредж, за то, что я пустился в столь подробное описание, побыв здесь всего несколько дней, но, понимаете, у меня никогда не было возможности полюбоваться Берлином или хотя бы просто осмотреть город. Я знаю, вы ожидали чего-то более существенного, но в таких делах следует держаться золотого правила: убедись, что способ, каким ты посылаешь письмо, работает.

Преданно ваш

Херрик.

Ответа не было две недели. Затем пришла короткая записка:

Прекратите распространяться. Шлите сухие факты. К.

2

Я обиделся. Я не ответил на записку. Как я и предвидел, в последующие две недели я был завален работой в посольстве; единственным изменением в моей жизни был переезд с моими двумя чемоданами из отеля «Виктория-плаза» в гостиницу «Сервантес», значительно более дешевую и расположенную рядом с ночлежкой. Ранним утром я слышал, как в сточной канаве бьют бутылки.

Затем от Киттредж пришла вторая записка.

13 ноября 1956 года

Дорогой Гарри.

Простите за все. В иные дни я чувствую себя как русская царица Екатерина Великая. Бедный Хью! Бедный Херрик! А все виновато это нетерпеливое дитя, которое я ношу. Скоро среди нас появится чрезвычайно властное существо. А пока знайте: перечитав ваше письмо, я решила, что вы презабавно пляшете на полупинтовых пивных банках. Не пришлете ли мне еще одну из этих весело раскрашенных машинок на Рождество? Нам вас ужасно не хватает – Хью в этом не признается, а я тоскую за двоих. Дорогого сердцу существа нет рядом. Напишите мне хорошее письмо, в котором было бы мясо. Если хотите, подробно описывайте унылую повседневность.

Ваша Номер Один Киттредж.

P.S. Доставка почты на этом конце идеальная. Надеюсь, так же обстоит дело и на вашем.

16 ноября 1956 года

Дорогая Екатерина, царица Русская!

Насколько больше я предпочел бы поцелуй кнуту! Раз вас интересует мой рабочий день, сейчас его опишу. Чувствуем мы себя здесь, в резидентуре, невесело. И объясняется это тем, что мы ждем прибытия Ховарда Ханта. Нынешний шеф резидентуры Майнот Мэхью – бывший сотрудник министерства иностранных дел, обладающий всякими званиями, поэтому он и сумел в 1947 году подписать с Фирмой контракт и стал шефом резидентуры. С тех пор он и сидит на этом уровне – какое-то время работал в Боливии и в Парагвае. Сейчас Мэхью ждет отставки и ровным счетом ничего не делает. Ни светских встреч или приемов. Ни работы для Фирмы. Он является в присутствие в девять, как и все мы, а к десяти уже обычно отправляется к своим маклерам. Все, однако, считают, что в одном он молодчина – поддерживает приличные отношения с послом. Я слышал, как, наверное, и вы, жуткие рассказы о том, к чему приводят напряженные отношения между послом и резидентом, когда посол косо смотрит на последнего. Здесь, однако, благодаря Мэхью мы мирно существуем в нашей части крыла на втором этаже. Посол Джефферсон Пэттерсон понимает по-испански, но говорит с запинкой, так что Мэхью, имеющий ранг первого секретаря, замещает посла в сношениях с уругвайскими чиновниками. Мэхью способствовал также переброске с дипломатической почтой футбольного снаряжения для католической команды Монтевидео. Но кроме этого, польза от него нулевая. В действительности руководит нами заместитель резидента Огастас (Гас) Сондерстром, бывший лейтенант морской пехоты во Второй мировой войне. В свое время Огастас, мужчина с бычьей шеей, был, наверное, очень жестким парнем, но сейчас не то чтобы опустился, а стал похож на пивную бочку. Впечатление такое, что он всего себя посвятил гольфу, и это не так глупо, как кажется. Он привозит с собой в загородный клуб нашего офицера по операциям или офицера по связи, и они играют вчетвером с местными правительственными чиновниками и бизнесменами. Создается климат для взаимных услуг. Русские, несмотря на появление в КГБ людей нового типа, прозванных «понятиями» (эти носят не мешковатые русские костюмы, а костюмы, сшитые в Лондоне), еще не могут состязаться с нами в гольфе или теннисе. Таким образом, светские знакомства Гаса Сондерстрома с уругвайскими чиновниками, играющими в гольф, нередко приносят нам неплохую карту. Нам ведь нужна любая подмога. Председатель уругвайского правительства, Луис Батлье, принадлежит к партии Колорадо, которая последние сто лет побеждала на всех выборах. Колорадо придерживается социалистической ориентации и сорит деньгами направо и налево. Основой государственной политики Уругвая является социальное обеспечение – возможно, поэтому здесь так спокойно и такая разруха. Этот Луис Батлье настроен антиамерикански и в данный момент ведет переговоры с СССР о продаже скота и кож.

Я окунулся во все это на второй же день работы в посольстве, расположенном, кстати, в роскошном белом особняке. Построен он был где-то до войны и окружен верандой с белыми деревянными колонками в два этажа высотой, а расположен на авениде Лорда Понсонби, рядом с таким изысканным парком, который мог разбить только парижский дизайнер в начале прошлого века. Вот уже в этой части Монтевидео ничего не осыпается. Посольство наше белоснежное, как форма военных моряков, а Сондерстром при нашей первой беседе пожелал узнать, насколько хорошо я играю в теннис. Похоже, нам нужен еще один игрок для интриг в загородном клубе.