Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 89 страниц)

И тут Кларксон повел себя тонко и правильно. Шеви наверняка был уверен, что мы станем подробно обсуждать его, как только останемся наедине друг с другом, и у Роджера хватило такта уйти первым. Он раскрыл Шеви abrazo[67], сказал: «Я пришлю тебе открытку с Балкан», – и вышел.

Мой новоиспеченный агент и я, должно быть, выглядели как первокурсники, которым предстоит жить в одной комнате весь предстоящий год. Мы неловко стояли на расстоянии ярда друг от друга.

«Я обращусь к вам с первой просьбой, Питер», – сказал он. «Какова бы ни была просьба, я ее выполню», – ответил я. Я прикинул, что просьба едва ли будет неудобоваримой.

«Я хотел бы, чтобы вы забыли о том, что Роджер говорил вам по поводу моего характера. Я бы предпочел, чтобы вы сами составили обо мне мнение».

«Понимаю», – сказал я.

«Надеюсь, что да».

На этом мы пожали друг другу руки.

Ну это было недели две назад. С тех пор мы виделись дважды. И медленно продвигались к цели. Шеви, возможно, и сказал, что мне нетрудно будет узнать его, но никто в резидентуре, или в Спячке (так мы от отчаяния прозвали наших вашингтонских надзирателей из сектора Аргентина – Уругвай), не мог согласиться с таким подходом. В Спячке требовали, чтобы мы проверяли все – от честности, с какой Шеви охарактеризовал себя как юридическое лицо, до состояния его геморроя. Нужны факты. И Сондерстром поручил Гэтсби и мне проверить записи о нем в полиции, в медицинских учреждениях, в школе. Мы обнаружили, что Эузебио Фуэртес был студентом с отличием, но при этом был арестован в семнадцать лет за то, что раскатывал с друзьями в краденой машине, – действие приговора было приостановлено.

Но самое трудное – перепроверка информации. Мы проверяем все, что нам говорит Шеви о КПУ, сравнивая с тем, что нам уже известно. Хотя наша картотека не идет ни в какое сравнение с тем, что хранится в Змеиной яме, однако картотека есть картотека. Ничто так не деморализует, как работа с сотнями папок, когда сидишь и водишь пальцем по страницам, пытаясь найти подтверждение факта, который представляется все менее и менее существенным по мере того, как ты теряешь на этом часы. Ну, не стану заставлять вас страдать вместе со мной.

Существует еще обмен телеграммами со Спячкой. Они в ужасе от того, что маниакально подозрительный народ из отдела Советской России может всем скопом явиться к ним, если мы решим, что ЛА/ВРОВИШНЯ подвешена к КГБ. Поэтому, сами себе в том не признаваясь, мы ищем подтверждения того, что он не имеет никакого отношения к КГБ и все, что он нам говорит, полностью совпадает с теми фактами, какими мы располагаем. Во всяком случае, так обстоит дело на сегодняшний день. Мы, конечно, пока не просили Фуэртеса принести нам какую-то действительно полезную информацию, и, когда я это предложил, мне сразу заткнули глотку. Пока мы не удостоверимся, что он не подставка, мы не имеем права раскрывать, что нам от него нужно, так как это может послужить пищей для КГБ.

А кроме того, по мнению Сондерстрома, это еще слишком опасно. Шеви не готов к активной работе, и нам не следует без нужды подставлять нашего агента. Гас начинает производить на меня впечатление. Крупный, лысый, с обветренным красным лицом бывшего морского пехотинца и, однако же, старающийся быть добродетельным. Это заставляет меня задуматься о том, какие же мы, американцы. Вы ведь знаете, французы говорят: люби спокойную жизнь, а англичане, если верить моему отцу, думают только о манерах. Ты можешь быть свиньей и все будет сходить тебе с рук, если у тебя хорошие манеры или если – что еще лучше – ты интересный человек. А в Америке люди должны быть добродетельными, верно? Я слышал, что даже сутенеры и торговцы наркотиками имеют свой кодекс поведения. Роджер, безусловно, считает себя человеком добродетельным, женясь на принцессе Денежный Мешок. Ему будет жаль бедную уродку, если она умрет от разбитого сердца. Так и Сондерстром. Он заботится о том, чтобы делать свое дело пристойно. Даже игру в гольф должным образом обставляет. Возможно, уже поздно и я слишком много раздумываю о fundador, но я вдруг почувствовал, что люблю американцев.

Не могу сказать, чтобы я всегда усердствовал в конторе. Из Спячки поступают непрерывные запросы насчет ЛА/ВРОВИШНИ. Такое впечатление, будто Фуэртес – главный агент месяца во всем мире (я шучу), но он достаточно важен, чтобы вызвать нездоровый интересу Центра, а встречаюсь-то с ЛА/ВРОВИШНЕЙ я и знаю, как он выглядит. Так что я – точка опоры! (Конечно, говорю я себе, то, что приходится делать мне, не идет ни в какое сравнение с тем, как сейчас в Вашингтоне снимают информацию с Роджера.) Так или иначе, с Шеви мы продвигаемся вперед со скоростью слона в колодках. Думаю, что пока вам не стоит волноваться по поводу быстрого окончания моей карьеры. При наличии Спячки и Верхней трясучки (отдел Западного полушария), а также отдела Советской России, известного под названием Кислятина, никто не даст мне попасть в беду.

Сообщу кое-что, что, возможно, вас позабавит. А может быть, и нет. Больше всего здесь боятся появления телеграмм – хотя ни одного запроса пока не поступало – из какого-то непонятного сектора, существующего под таинственным зонтом вашей Технической службы. Называется этот сектор УПЫРЬ. И отчитывается УПЫРЬ только перед Даллесом. Я слышал от Порринджера, что даже отдел Советской России настороженно относится к УПЫРЮ. Стоит этому таинственному сектору заподозрить, что ЛА/ВРОВИШНЯ подброшен нам КГБ, и наша жизнь здесь станет адом, наводненным телеграммами. Мне сказали, что нам придется тогда по двенадцать часов в сутки зашифровывать и расшифровывать вопросы и ответы на них.

Я, конечно, делаю вид, будто знаю, кто скрывается под кличкой УПЫРЬ.

На этом я поставил точку. Я и сам не знал, ради чего затеял это письмо, просто захотелось что-то выбросить. Я намеревался рассказать Киттредж про Салли и понимал, что не смогу, тем не менее решил попытаться. Сознавая, что могу изменить свое мнение в процессе письма, я решил все же взяться за эту тему на новой странице.

7

В перерыве на кофе и fundador

2.00 ночи

Киттредж!

Совсем новый предмет. Пожалуйста, не выносите суждений, пока не прочтете все до конца. Молю Бога, чтобы то, что я собираюсь вам сказать, не отразилось на нашей дружбе. Видите ли, я затеял роман, который может оказаться длительным. В Вашингтоне вы все время старались найти для меня привлекательную молодую даму, а женщина, с которой я сейчас встречаюсь втихую – это клише, безусловно, передает характер наших встреч! – боюсь, не очень подходящая. В общем, она замужем, у нее двое детей, и она супруга – такое уж у меня счастье! – одного из моих коллег.

Ну хорошо, я знаю, вы спросили бы, как все началось, кто она, и я отвечу: она Салли Порринджер, жена Овсянки.

Изложу факты. Это началось однажды вечером, за неделю до Рождества, на вечеринке в доме Майнота Мэхью. Наш шеф резидентуры, получив известие, что Ховард Хант наконец приезжает на смену ему в конце января, решил устроить прощальный вечер, а заодно рождественский прием. Он пригласил всю резидентуру с женами, плюс целый ряд своих дружков из Госдепартамента, плюс довольно много относительно незаметных, с моей точки зрения, уругвайских бизнесменов и их жен, и вечер, должен сказать, получился самый заурядный при том, сколько рождественских приемов идет вокруг.

Кстати, Рождество здесь на редкость не соответствует нашим представлениям об этом празднике. Так не хватает пронизанного розовым светом холода зимних сумерек, нежных, как отличный щербет, – здесь стоит летняя жара. И ты то злишься, то себе сочувствуешь. Я упоминаю об этом, потому что на вечеринке у Мэхью в его хорошо налаженном доме с фотографиями, отмечающими этапы его карьеры, и мебелью для асиенды (кресла, украшенные бычьими рогами), – доме, оплаченном, несомненно, за счет игры на бирже, гости несколько оживились, когда он сел за рояль. «Среди моих знакомых, – сказал мне однажды отец, – нет человека, который не обладал бы неожиданными способностями». Оказалось, что Мэхью поет и играет. Он пропел с нами все известные песни. И «Славься, поют ангелы», и «Рождество, Рождество», и «Колокольчики звенят», и «Тихая ночь», и где-то посреди «Придите, все верующие!» рядом со мной вдруг оказалась Салли Порринджер, рука ее обвилась вокруг моей талии, и мы принялись раскачиваться в такт песне, которую человек тридцать пели вместе с Мэхью.

Вы знаете, что я не большой вокалист. Слишком многое влияет на меня, мешая выводить золотые ноты, но у меня есть басок, так что подпевать я могу. Салли, однако, обнаружила что-то хорошее в моем голосе. Не знаю, потому ли, что раньше я никогда не пел, двигаясь в такт музыке, но я слышал, как льется мой голос и как привольно поется, и наслаждался красотой – не столько слов песни, сколько воспоминаний о льдисто-холодном розовом времени года, когда у нас Рождество. И я почувствовал, что это действительно Рождество, хотя и в Уругвае. На меня снизошло откровение, какого я всегда жду, когда декабрь подходит к своей завершающей неделе, – чувство, без которого трудно жить весь остальной год, убеждение (я произношу это шепотом), что он, возможно, в самом деле рядом.

Словом, я был в таком приподнятом настроении, что вдруг возлюбил всех своих коллег и их жен и почувствовал, сколь сладостны все торжественные обязанности перед страной и дорогими сердцу друзьями, зов долга, жажда дерзать. Но прежде всего я думал о вас, потому что Рождество для меня часто связано с вашей красотой – вот я это и сказал, – и тут, распевая «О позвольте нам поклоняться Ему», я опустил взгляд и увидел лицо Салли Порринджер, оно было такое оживленное, и она так тепло улыбалась мне, так соответствовала моему хорошему настроению, что впервые мне понравилась.

Спев все гимны, мы присели на софу, и я задал Салли какой-то вопрос про нее. И она довольно подробно рассказала мне историю своей жизни. Ее отец участвовал в родео, но много пил и бросил мать, которая снова вышла замуж за славного человека, торгующего зерном и кормом. С Шерманом Салли познакомилась еще в школе (Стиллуотер, штат Оклахома), затем они вместе поступили в университет штата Оклахома, но первые три года почти не встречались. Он грыз науку, зарабатывая академические баллы, а она была мажореткой (значит, я правильно угадал!). Тут я поглядел на нее попристальнее. Она довольно хорошенькая, хотя ничем особо не выделяется: маленький курносый носик, веснушки, светло-зеленые глаза, соломенного цвета волосы, – словом, слегка задерганная мать семейства, но я мог себе представить, как она выглядела лет десять-двенадцать назад. По всей вероятности, была здоровая живая девушка, крутившая роман, как она сейчас призналась, с одним футболистом. По всей вероятности, он бросил ее, потому что на последнем курсе она уже была с Шерманом, и они поженились после окончания университета.

Я знал, что от меня ждут такого же отчета, но мне вовсе не хотелось показывать содержимое моего скудного буфета. И вот я сидел и улыбался, понимая, что надо что-то из себя выжать. Поверите ли? Я принялся долго и подробно рассказывать о том, как в Йеле открыл для себя Скита[68] – по-моему, она отчаянно боролась со сном и разочарованием. Мы только собрались расстаться, как подошел Шерман. Сегодня вечером он дежурил в посольстве. Это означало, что он должен ехать на работу и взять свою машину. А Салли хотелось остаться. Поскольку у меня на этот вечер был «шевроле» с двумя дверцами из посольского гаража, я предложил забросить ее домой по пути в свой «Сервантес». В общем-то, мне этого вовсе не хотелось, я бы с удовольствием уехал сразу за Порринджером – не нравились мне эти глаза параноика, смотревшие на меня сквозь толстые стекла очков, – но Салли сразу так погрустнела, ей так не хотелось уезжать, что я остался.

Немного позже мы пошли танцевать. Майнот Мэхью играл теперь разные варианты чарльстона. Я не умел танцевать чарльстон, а Салли умела, и мы отлично проводили время. Когда Майнот заиграл медленные фокстроты тридцатых годов – я запомнил названия двух из них: «Темно-фиолетовый» и «Звездная пыль», – мне показалось, что Салли что-то уж слишком стала ко мне прижиматься. Но такой полуфлирт, наверное, считается возможным, если муж находится в той же комнате. А его не было. Тут, к моему облегчению, нас разъединил Барри Кирнс, наш снабженец. Однако сев, я почувствовал раздражение: Салли, казалось, получала не меньшее удовольствие от танца с Барри.

Тем не менее, когда гости стали расходиться, Салли была со мной, и мы вышли вместе. По пути из Карраско в Монтевидео я так и не сумел найти тему для разговора, и мы промолчали всю дорогу. Мною владело такое же напряжение, как много лет назад, когда мы играли в Крепости с девушками в поцелуи – вот такая же тишина стояла, когда ты выходил с девушкой из комнаты. Помнится, мне всегда казалось, будто я иду по лесу в оттепель, и каждая капля тающего снега была частицей заранее предусмотренной цели.

Вскоре я остановил машину перед домом Салли, и она сказала: «Давайте объедем квартал».

Я объехал. Порринджеры живут в маленьком оштукатуренном домике на одной из улиц среднего достатка, лишь слегка приходящих в упадок, в безликом районе за Дворцом правосудия. Даже летом здесь сравнительно безлюдно, а за домом Салли есть несколько пустых участков. Я остановил машину, Салли ждала, я не двигался. Тогда она потянулась, заперла дверцы и подняла стекла в окнах. Я все не двигался. Сердце у меня так колотилось, что, по-моему, ей было слышно. Я вовсе не хотел заниматься с ней любовью и не хотел наставлять рога Шерману Порринджеру, хотя, признаюсь, некоторое шевеление внизу живота появилось.

Салли спросила: «Можно задать вам личный вопрос?»

«Да», – сказал я.

«Вы что, голубой?»

«Нет», – сказал я.

«Тогда почему же вы меня не целуете?»

«Сам не знаю».

«Докажите, что вы не голубой».

«С чего вы это взяли?»

«У вас такая аристократичная речь. Шерман говорит, вы учились в частной школе».

Я набросился на нее. И она вспыхнула как фейерверк. Признаюсь, Киттредж, я не знал, что женщины могут быть такими страстными.

Последняя фраза отражает то, что я с самого начала знал – просто не хотел делать вывод и ставить точку. Я не намеревался излагать в письме подробности плотских утех. Откинувшись в кресле, я смотрел из окна моего номера на мрачное здание напротив и вспоминал, как губы Салли впились в мои словно в смертельной схватке. Ее руки, ничем не обремененные, вцепились в пуговицы моей ширинки. Ее груди, высвобожденные из бюстгальтера, оказывались возле моего рта, когда она отклоняла голову, чтобы глотнуть воздуха, а потом, к моему ужасу, как если бы подо мной взорвалась связка гранат, она повернулась, быстро, как кошка, нагнулась и обхватила губами мой фаллос (который в тот момент, как мне казалось, не только вздулся больше, чем когда-либо, но и был вполне достоин названия «фаллос») и приняла шесть, восемь, девять, одиннадцать ударов пневматического молота, в который превратился мой член. Затем, когда взрывы гранат достигли оглушительной силы, она еще и оскорбила меня, сунув палец в мой задний проход и причинив мне немалую боль. На мою долю явно выпало коровье соитие по-оклахомски, а настоящего акта любви так и не было.

Положение было исправлено в рекордный срок. Я решил, что Ленни Брюс на самом деле знает о внутренней логике «второго раза» куда меньше, чем говорит. Лишь какая-то частица меня трудилась ради моего эго. А весь остальной «я» наслаждался, как мог, и так быстро, как мог. Однако какое я чувствовал к себе отвращение! Мне казалось несправедливым опустошать сокровищницу секса с таким восторгом и сексуальным бешенством, чувствуя, с какой невероятной силой наши тела приклеились друг к другу, и одновременно испытывая священный ужас оттого, что Киттредж не будет первой женщиной, ради которой я себя берег (Ингрид не в счет!) и с которой хотел впервые познать все восторги страсти и всю похоть. Я всегда считал, что вот так распалиться можно только в конце сильнейшего романа, доставившего радость, сопоставимую с наслаждением, какое охватывает тебя, когда оркестр величаво подходит к пику симфонии. Секс с Салли походил на свалку в футболе, сопровождаемую укусами и царапинами и выпачканным в шоколаде фаллосом.

Кончив в третий раз, я почувствовал, что устал. Окна в машине запотели, одежда наша превратилась в смятое тряпье, и я едва ли понимал, был я жеребцом или же изнасилованной жертвой. Откатившись от Салли, я постарался заставить ее одеться, хотя ей и не очень хотелось. Ее поцелуи – каким становишься жестоким, когда угасло желание! – походили теперь на прикосновение пиявки. Меня потянуло домой.

Однако не мог я оставить Салли у ее двери, словно доставленный рассыльным пакет.

– Я тебе скоро позвоню, – сказал я и почувствовал, как на меня со всею силой стараются повлиять.

– Да уж, позвони непременно, – сказала она. – Здорово было.

Здорово! Мне дали ключ к моей стране. Я приобщился к этой огромной, дотоле неведомой срединной Америке, которую готовился защищать. С чувством великого облегчения отъехал я от дома Салли, так как, насколько я заметил, ни один прохожий не проходил мимо нашего автомобиля на той пустынной улице. Только сейчас до меня начало доходить, как мы рисковали.

Ну, после этого мы, конечно, начали встречаться. Один раз это было у нее дома, пока дети находились у няни, – противное, потное совокупление, над которым висел страх перед внезапным появлением Шермана во всеоружии своей параноидной власти, и второй раз в «Сервантесе», что было куда лучше, хотя наши плотские утехи и происходили на матраце, пахнущем дезинфекцией. Наконец, бросив вызов всем богам предосторожности, я привез Салли на конспиративную квартиру над пляжем Поситос, и мы предались любви в кресле у окна, откуда с высоты двенадцатого этажа видны бегущие внизу машины и желтоглинистые волны.

Нет, решил я, не стоит писать об этом Киттредж, и отложил в сторону страницы, уже написанные про Салли. Но поскольку я не мог игнорировать перемены, происшедшие во мне и требовавшие исповеди, я придумал историю, заполнившую пробел.

В перерыве на кофе и fundador

2.00 ночи

Киттредж!

Совсем новый предмет. То, что я собираюсь вам рассказать, надеюсь, не испортит наших отношений, которые дороже мне любой лояльности или наслаждения, какие могут выпасть на мою долю на берегах реки Плата. Вы должны мне верить. Надеюсь, вы не будете шокированы, если я признаюсь, что после многих недель тяжких страданий от сексуального воздержания я наконец почувствовал, что вынужден отправиться в один из лучших местных публичных домов, и после недели-другой, ушедших на отбор, о чем я когда-нибудь вам поведаю, я остановил свой выбор на одной уругвайской девушке из Каса-де-Трес-Арболес и, как мне кажется, пришел к определенному с ней соглашению.

Мне это представляется разумным. Хотя вы навсегда остаетесь для меня олицетворением недосягаемой мечты, я знаю, что вы с Хью всегда будете вместе, да, собственно, и должны быть. В моем представлении нет никого, кто больше соответствовал бы образу великого человека, чем Хью. Извините за высокопарность стиля, но я просто хотел сказать, что люблю вас и Хью вместе не меньше, чем каждого в отдельности, – математически это равносильно попытке уравнять конечные величины с бесконечными суммами. Здесь я ставлю точку, хочу лишь сказать, что мы должны быть правдивы друг с другом, как только можем, а мне требовалась женщина. Я знаю: согласно условностям, просить у вас прощения нет оснований, но я все-таки прошу. Но признаюсь – я не чувствую себя виноватым. Надеюсь, вы не сочтете следующее мое замечание шуткой или каким-либо посягательством на ваш труд, но я обнаружил, что Альфа и Омега совершенно необходимы для понимания сексуальных отношений. Секс с любовью или секс вопреки любви можно определить с помощью вашей терминологии. Я даже беру смелость утверждать, что в моем случае Альфа и Омега симметрично присутствуют. Лишь очень малая часть Омеги присутствует в самом акте, а возможно, и вся Омега отсутствует: лучшая часть меня не выносит эту женщину, эту проститутку, которую я выбрал. А вот моя Альфа – если Альфа, как я полагаю, это плоть и низменные хватательные импульсы, – что ж, моя Альфа отнюдь не стоит в стороне.

Так я писал дальше и дальше, старательно разворачивая фальшивую историю, рассказывая об атмосфере борделя; наконец я поставил подпись, так и не поняв, плохо я поступил или мудро, использовав неотправленное письмо о Салли в качестве основы для придуманной истории, но я хорошо себя знал и, засыпая, чувствовал определенное удовлетворение от своего обмана. В полусне у меня мелькнула мысль, что я, возможно, не так уж не похож на свою мать, как мне это казалось.

8

Конюшня

26 января

Дорогой Гарри!

Ваше последнее письмо вызвало у меня крайнюю досаду. И дело не в публичном доме. Конечно, вам следует изучить то хорошее и плохое, что эти женщины могут предложить. Признаюсь, на меня напала зависть от того, как вы, мужчины, вольны удовлетворять свое сексуальное любопытство и соответственно меняться сами. Надеюсь, не к худшему. Однако что же в конечном счете свобода, если не право серьезно экспериментировать со своей душой? Я верю, что за сексуальные излишества людей хороших, смелых ждет отпущение грехов. Я бормочу что-то непонятное? Не говорю, как этот вонючий сластолюбец Распутин? Каким петухом ходил бы он вокруг некоторых известных вашингтонских дам!

Так или иначе, я по-прежнему на вас обижена. Во-первых, за то, что прислали сомнительную драгоценность, не поинтересовавшись ее историей, а теперь за то, что врываетесь в мою жизнь, словно откормленный бык, и топчете мою терминологию. Впервые за многие месяцы я благодарна судьбе за то, что мои теории находятся за семью печатями в Технической службе и что я не сижу дома. Ибо я не смею даже подумать о том, как читатели журналов прошлись бы по нюансам Альфы и Омеги, когда даже вы проявляете непонимание их сути.

Значит, надо еще раз прочесть вам лекцию. Обещаю не слишком растянуть ее. Главный принцип, лежащий в основе Альфы и Омеги, состоит в том, что они не являются контейнерами психики: та, что слева, проституирует, занимается бизнесом, бейсболом, напивается на вечеринках, тогда как другая размышляет о философии и читает вашу почту. На это попадаются все. Они начинают рассматривать Альфу и Омегу как две переметные сумы. Положите весь ваш опыт в одну, а все остальное – в другую.

Ничего подобного. Я говорю: помножьте на два сложные особенности человеческой личности. Считайте, что в каждом из нас сидят два разных человека. Оба они более или менее хорошо развиты. Труднее понять то, что каждый является не менее сложным и законченным как личность. Так, Альфа и Омега не только могут быть неврастеничками, но обладают способностью страдать разными неврозами. (Эта ужасная ситуация возникает, конечно, у отчаянно больных людей.)

Я рассуждаю далее, что одна из них, Омега, зародилась в яйце и потому больше знает о вещах таинственных: зачатии, рождении, смерти, ночи, луне, вечности, карме, призраках, божествах, мифах, магии, нашем первобытном прошлом и т. п. Другая, Альфа – создание устремленной вперед энергии спермы, – честолюбива, слепа ко всему, кроме собственной цели, больше ориентирована на предпринимательство, технику, помол зерна, ремонт мельницы, строительство мостов между деньгами и властью und so weier[69].

Имея столь четкое разграничение персоналий Альфы и Омеги, мы должны быть в состоянии – при наличии определенных навыков, которыми – увы! – мы на данный момент не располагаем, – выделять их при анализе индивидуумов. В психологии мы пытаемся понять пациентов с помощью применения к ним схемы, похожей на водопровод (Фрейд), или действуем вслепую исходя из того, что существует единая психика и она подобна океану (Юнг). Гарри, я начинаю думать, что в мире полно гениев, но лишь немногие из них выживают. Остальные погибают от отчаяния, что им приходится повторяться. (Поскольку я, безусловно, не гений, возможно, я выживу.) Но я, безусловно, должна снова и снова повторять, что Альфа и Омега – разные индивиды. Каждая Альфа, каждая Омега не похожи на других. Одна Омега может быть натурой артистической, ночной птицей, провидицей; другая Омега может быть Омегой только по названию, как, например, можно, я думаю, встретить сицилийца с голубыми глазами, блондина и весельчака. То же относится и к Альфе. Случается, Альфа и Омега занимают друг у друга или же крадут те или иные качества. В конце концов, они ведь взаимосвязаны, как полушария мозга. Они могут влиять друг на друга или всю жизнь бороться друг с другом за власть. Примером является брак. Или, если угодно, республиканцы и демократы. Или сторонники царя и большевики – не потому ли русские раздирают себя на куски и так отчаянно пьют? Ваш Шеви Фуэртес – великолепный пример состояния вечной войны между Альфой и Омегой. Вы сами это утверждаете, говоря, что он на пятьдесят один процент с нами, а на сорок девять против нас и что он действует в состоянии глубокой депрессии. Ну хорошо, сэр, фундаментальные концепции установлены, перейдем теперь к шалостям в блудном доме. Омега в самом акте почти – а может быть, и вовсе – не участвует, пишете вы не очень уверенно, словно священник, старающийся не нюхать пальцы, дотронувшиеся до собачьего дерьма. Затем, нимало не смущаясь, вы принимаетесь рассуждать об Альфе и ее захватах. Господи, какой же фарс! Извините, если я груба, но я начинаю сознавать, как укоренился во мне императив территории. Так что не делайте слабых попыток пользоваться моей терминологией. Что касается секса, то Альфа и Омега участвуют в акте, но приобретают разный опыт. Столь же разный, как у двух людей, которые сидели рядом на спектакле и вышли из театра с разной критической реакцией и несколько разным представлением о том, что они видели. Следовательно, когда вы говорите, что Омега не участвовала в акте, тем самым вы раскрываете, что в вопросах секса кораблем вашим железной рукой правит Альфа. Альфа не слушает интерпретаций, какие дает пережитому Омега. Это аналогично фашизму. Ваше спокойное восприятие того, что половина вашего существа безразлична к сексу, говорит о том, что, сами того не подозревая, вы в сексе фашист. Такова правда, и я рада, что я это сказала.

Вы находите меня мстительной? Ведь я теперь мать. Всякий раз, как Кристофер начинает плакать среди ночи – а это случалось совершенно необъяснимо несколько раз с тех пор, как ваша брошь прибыла по почте, – я готова была проклясть вас и однажды чуть было не прокляла, но все-таки сдержалась: я серьезно отношусь к проклятиям.

Час спустя – после кормежки Кристофера

А сейчас я снова вас люблю. Я только что отдала Кристоферу лучшие соки обоих моих темпераментов, и ему это, кажется, понравилось. Мы сближались все больше и больше и под конец уже были двумя мирами, крутившимися в одном ритме. Его пальчики постукивали по моей груди подобно тому, как толстяк постукивает по своему животу после хорошего обеда. Такого еще не бывало.

И я вдруг поняла, что в долгу перед вами. Я была так ласкова с малышом, потому что выбросила из себя все бяки в письме к вам, которое должно ранить вас во все уязвимые места. Ну, как сказал бы Хью, пора вам закаляться.

Открою секрет: у меня припасено для вас абсолютное чудо, завернутое в бархат. Вы и поверить не можете, как вам повезло. Недели две назад мы с Хью решили побольше узнать о вашем назначенном шефе и пригласили Ховарда Ханта и его жену Дороти на ужин. О Исусе Христе, сколько я всего могу вам рассказать! Но вам придется подождать до следующего письма. Я слышу, муж поворачивает ключ в замке.

После полуночи

Хью в виде исключения заснул раньше меня, а я хочу преподнести вам то приятное, что у меня есть.

Однако не сразу. Вам нужно знать предпосылки. Видите ли, Ховард и Дороти были приглашены на ужин по плану Монтегю. Хью ничего не делает просто так. Хотя это, безусловно, не принадлежит к числу самых обаятельных его черт, признаюсь, я сама поражаюсь, как часто он заставляет меня выступать в качестве лояльного подчиненного (низшего чина), а ведь я была так им избалована в начале нашего брака! Дело кончается тем, что я тружусь на него, выполняя его планы, как грандиозные, так и глупые. В данном случае в связи с приглашением Хантов, надо сказать, что Хью, хотя он в этом и не признается, обижен на начальство, которое во время легендарного Четверга высокого уровня чуть не устроило дворцовый переворот. Я никогда с вами об этом не говорила, но идет необъявленная война за наследие, а именно: за то, кто сменит Аллена. Подагра у старика разыгрывается все чаще и чаще.

Однако несмотря на то что работы было по горло и у меня появился Кристофер, Хью вскоре после провала Четверга на высоком уровне объявил мне: «Давай подберем кандидатов для приглашения на ужин».

В результате после вашего отъезда наиболее достойные по двое и по четверо дважды в неделю приезжали к нам ужинать. Хью загорелся желанием найти среди возможных преемников директора человека, который в разумной степени симпатизировал бы его целям, и к этому времени просмотрел почти всех возможных кандидатов. Бедный Хью! Добившись всего в результате своих исключительных способностей, он вынужден становиться политиканом! Возможно, он и прав. Когда Аллен выйдет в отставку, для нашего Монтегю будет крайне важно, кто станет его преемником. Та роль, какую играет сейчас Хью, идеально ему подходит. Только такой романтик, как Аллен Даллес, мог посадить Хью на место, которое молодой Аллен выбрал бы для себя. Вы шутили по поводу УПЫРЯ. Ох, милый мальчик, уж этот УПЫРЬ! Я сотню раз говорила Хью, чтобы он переменил кличку на ВОРОТА, или ОСОБНЯКИ, или КОНЮШНИ, но нет, он желает именоваться УПЫРЕМ. Ну, УПЫРЬ – это дело сверхсекретное. Я опьянела? Видите ли, я заглатываю немало хереса, пока пишу. Херес столетней давности вызывает у меня любовь даже к дереву, из которого сделан стол, за которым я пишу. Итак, мы имеем Хью и Аллена с УПЫРЕМ – оба получили то, чего хотели. Sanctum sanctum[70] для двоих. Внешне в УПЫРЕ десятки хорошо снабженных оборудованием специалистов работают на Хью со сверхсекретными досье и всего на шаг удалены от Аллена. Они выискивают по всей Фирме маленькие тревожные очажки, и преемник Аллена, если он достаточно умен, должен будет оценить деятельность УПЫРЯ. Таким образом, Хью приглашает людей для оценки, и на данный момент выбор его пал на Дикки Хелмса. Хелмс никогда не станет обеими ногами на какую-то одну сторону, пока не отыщет на ней туфель. В то же время, по мнению Хью, склонен будет поддержать существование УПЫРЯ.