Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 89 страниц)

Запрет говорить «дассэр» лишал меня возможности давать самый легкий ответ на его высказывания.

– Не сомневаюсь, – наконец сказал я.

– Можешь быть вдвойне уверен. Хочешь знать, что за личность К.Г.? Сейчас я попытаюсь тебе ее обрисовать. Одна женщина, жившая в Советском секторе, принесла младенца к порогу сотрудника нашей Фирмы. Положила как раз у двери его квартиры! Не стану тебе его называть, потому что ему был устроен грандиозный разнос. Почему эта восточная немка выбрала именно сотрудника ЦРУ? Откуда она знала, кто он? Ну, словом, от такого дерьма не очистишься, поэтому забудем о том, что ему пришлось пережить. Главное – женщина оставила записку: «Я хочу, чтобы мой ребенок вырос свободным». Вполне достаточно, чтобы сердце растаяло, верно?

– Верно.

– Ошибаешься. Ничего нельзя брать на веру. Особенно на нашей работе. Но жена моя говорит: «Этого младенца, возможно, послало нам небо. Я не отдам девочку в приют. Билл, надо ее удочерить». – Он покачал головой. – Накануне вечером я сидел с К.Г. и смотрел новости по восточногерманскому телевидению – а вдруг удастся обнаружить парочку наводок насчет их боевого состава, исходя из того, какие части участвуют в военном параде – никогда не считай себя выше своего источника, каким бы штатским он ни был, – и мимо трибуны проходил один из их оркестров. Целый взвод трубачей. Трубы были украшены лентами – этакая слюнтяйская фрицевская мишура, – и я сказал К.Г.: «Отчего они не повесят на свои инструменты черепа узников концлагерей?» – ха-ха, и на другой день она это вспомнила. Если ты так ненавидишь Советы, сказала она, ты просто обязан удочерить малышку. – И он рыгнул, тихо, печально, нежно. – Короче говоря, – сказал он, – у меня теперь приемная дочь. Феноменально, верно?

– Верно, – сказал я.

Мне не хотелось вторить ему из опасения, что он начнет со мной препираться, но он лишь усмехнулся и сказал:

– Верно. Дочурка у меня – прелесть. Когда я вижу ее. – Он умолк. Посмотрел на свой стакан. – В нашей работе усталость – мать родная. Ты, наверное, подумал, что мы зря теряли время с генералом, но это неверно. Знаешь, почему я так усиленно продавал КАТЕТЕР?

– Нет, мистер Харви.

– Меня просил об этом директор. Сегодня днем мне звонил Аллен Даллес. «Билл, дружище, – сказал он мне. – Устрой показ для их трехзвездного генерала Пэккера. Надо немножко взъерошить им перышки». Вот я и посвятил сегодняшний вечер рекламе КАТЕТЕРА. И знаешь, почему я продавал его генералу?

– Все еще не совсем.

– Потому что даже те, кто на побегушках у начальников штабов, живут припеваючи за счет военного борова. Они посещают линкоры, а также системы предупреждения на случай атомной атаки. На них трудновато произвести впечатление. Они бывают на подземных объектах величиной с военно-морскую базу. А у нас всего лишь грязный маленький туннель. Однако мы получаем больше разведданных, чем давала любая операция в истории. Ни одна страна, ни одна война, ни один шпион такого никогда не давал. Вот и не мешало им об этом напомнить. Не мешало посадить их на место.

– Я кое-что слышал из того, что вы говорили в машине. Вы его, безусловно, загнали в угол.

– Это было нетрудно. Фактически он вовсе и не хотел знать, какие сведения мы добываем. Тут, в Берлине, мы перепроверяем не больше одной десятой процента всех наших поступлений, но этого вполне достаточно. Динозавра, и того можно воссоздать по двум-трем большим берцовым костям. Мы, например, знаем – и Пентагону это совсем не нравится, – что состояние железнодорожных путей, проходящих из Советского Союза через Восточную Германию, Чехословакию и Польшу, ужасающее. Только так это можно назвать. А подвижной состав у них и того хуже. Так что у русских нет таких железнодорожных составов, на которых они могли бы вторгнуться в Западную Германию. А потому если блицкриг и будет, то не скоро. Ну, хоть мне и неприятно тебе это говорить, Пентагон крепко держит это обстоятельство под замком. Ведь если конгресс пронюхает, он может заморозить миллиардные контракты с армией на строительство танков. А генерал Пэккер как раз и занимается танками. Вот он и разъезжает по объектам НАТО. Конечно, конгресс никогда ничего не пронюхает, если мы там не испортим воздух, а мы не станем пердеть, если Пентагон не будет нас оскорблять. Потому что, Хаббард, крайне маловероятно, чтобы кто-то намекнул на это конгрессу. Слишком они заботятся об общественном мнении. А раскрывать американской публике слабости русских было бы ошибкой. Наши люди недостаточно знакомы с коммунизмом, чтобы понять значение проблемы. Теперь тебе ясны параметры моей двойной игры? Мне надо напугать Пентагон, чтобы там думали, будто мы можем подстрелить их бюджетных уток прямо на воде, тогда как на самом деле я готов этих уток оберегать. Но я не могу допустить, чтоб они решили, будто я принадлежу к их команде, иначе Пентагон ни во что не будет нас ставить. Так или иначе, малыш, это вопрос, пожалуй, академический. Трикотажная фабрика, о которой говорил эта задница генерал, уже сейчас отстает на два года в переводе материалов, которые мы направляем из КАТЕТЕРА, а мы существуем-то всего год.

Он заснул. Жизнь из его тела, казалось, переместилась в стакан, который все больше и больше клонился в сторону, пока затекшая вытянутая рука не заставила Харви проснуться.

– Кстати, – произнес он. – Как обстоят дела с ГАРДЕРОБОМ? Где он теперь?

– В Англии.

– Из Кореи в Англию?

– Дассэр.

– И какая же у него новая кличка?

– СМ/ЛУК-ПОРЕЙ.

Харви резко выпрямился, поставил стакан, что-то буркнул, перегнулся через живот к щиколотке и приподнял штанину. Я увидел, что под коленом у него пристегнут нож. Он отстегнул ножны, вынул нож и принялся чистить ногти, уставясь на меня налитыми кровью глазами. Я уже две недели не ежился в его присутствии, но сейчас не мог бы сказать, друг он мне или враг. Он прочистил горло.

– По-моему, – сказал он, – СМ/ЛУК-ПОРЕЙ самой своей кличкой подсказывает, что надо снимать с него кожу за кожей. Черт бы побрал этот шум. – Харви отложил в сторону нож, налил себе еще мартини и залпом выпил полстакана. – Не стану я дожидаться еще две недели, чтоб потом выяснить, что этот сукин сын взял себе новую кличку. Либо это тяжеловес, либо кто-то в полной панике от меня. В этом сарае пахнет ВКью/ДИКИМ КАБАНОМ.

– Вольфгангом?

– Ну конечно. Как ты думаешь, а не может Вольфганг быть с ЛУКОМ-ПОРЕЕМ в Лондоне? – Он глубоко задумался над этим предположением и, задремав, всхрапнул. – Хорошо. Мы свяжем тебя с парочкой наших людей в Лондоне. Завтра утром ты им позвонишь. Если КУ/ГАРДЕРОБ полагает, что может спрятаться в Лондоне, придется ему познакомиться с массированным прочесыванием.

– Дассэр.

– Не вешай носа, Хаббард. Работа никогда еще не убивала честного разведчика-оперативника.

– Усек.

– Будь здесь завтра в семь часов, к завтраку.

После чего он вложил нож в ножны, взял свой стакан и заснул. Крепко заснул. Это уж точно, потому что рука немного повернулась и содержимое стакана вылилось на ковер. А Харви захрапел.

7

Время подходило к полуночи. Я чувствовал себя так, будто до казни осталось семь часов. Выехав из ГИБРАЛТА, я быстро принял решение найти Дикса Батлера и пить с ним всю ночь – и первое осуществилось гораздо быстрее, чем второе. Я сразу обнаружил Дикса недалеко от Курфюрстендамм, в маленьком клубе, куда мы часто заходили; местечко это называлось «Die Hintertur»[26]. Там была девушка, охотно готовая выпить и потанцевать с вами, и барменша, которая нравилась Диксу. У нее были черные как вороново крыло волосы, что не часто встретишь в Берлине, даже если они крашеные, и она выглядела на редкость благородно в этом маленьком баре, где был всего один официант и ни одного агента. Мне кажется, удивительная атмосфера бара объяснялась возможностью выпить, не думая о делах, которые привели сюда Дикса, а также присутствием Марии, барменши. Дикс держался с ней необычно любезно, не приставал – только иногда осведомлялся, нельзя ли проводить ее домой, на что она неизменно таинственно улыбалась в ответ, как бы говоря «нет». Другая девушка, Ингрид, была крашеная рыжеватая блондинка, готовая потанцевать с тобой или посидеть и послушать про твои беды, за что ее частенько награждали комплиментами тот или иной мрачный немец-бизнесмен из Бремена, а то из Дортмунда или Майнца. Такой тип обычно покупал внимание Ингрид часа на два – они медленно танцевали и вели беседу ни о чем, прерываемую тягостным молчанием. Она брала своего компаньона за руку и рассказывала всякие истории, время от времени вызывая у него смех. Меня неизменно поражало точное соотношение спроса и предложения. Ингрид почти никогда не бездействовала, но посетителей в баре «С заднего хода» было столько, что двое дельцов никогда не оспаривали друг у друга внимания Ингрид.

К тому времени, о котором идет речь, Ингрид стала моей подружкой. Мы флиртовали, когда она была свободна от клиентов, немножко танцевали – она поддерживала во мне мнение, что со временем я научусь хорошо танцевать, – и упражнялись поочередно в немецком и английском. Время от времени она спрашивала меня:

– Du liebst min?[27]

– Ja[28], – отвечал я.

На иностранном языке нетрудно признаться, что ты кого-то любишь, хотя это вовсе не так. При этом резко очерченные губы девицы, которую профессия научила мудрости считать любовь нелегким испытанием, расплывались в широкой, слегка маниакальной улыбке.

– Ja, – повторяла она и показывала крошечное расстояние между большим и указательным пальцами. – Du libst mir ein biβchen[29].

Говорила она громко, что мне нравилось: она так четко выговаривала каждое немецкое слово, словно поднося его моему затуманенному мозгу.

Со временем я узнал, что Ингрид замужем, живет с мужем, ребенком, а также братьями и кузенами у матери и мечтает попасть в Соединенные Штаты. Все это рассказал мне Дикс.

– Хочет подцепить какого-нибудь американца, – сказал он.

Тем не менее мне приятно было, когда она меня поцеловала, поздравляя с успехами в танцах. И вознаграждения она с меня не брала. В разговоре с немецкими бизнесменами она называла меня своим Schodz[30].

Теперь, став ее официальным дружком, я был приобщен к сплетням. Ингрид сообщила мне, что Марию содержит какой-то богатый покровитель. Когда я передал эту новость Диксу, он быстро выдал мне дивиденд.

– Мужик, с которым живет Мария, – заявил он, – не больше не меньше как богатая пожилая баба. Поэтому у меня ничего не выходит.

– Чего ж ты не отстанешь?

– Я сам себя об этом спрашиваю.

В тот вечер ему не сиделось на месте. Я уже решил, что «С заднего хода» – слишком тихое для него сегодня местечко, как дверь распахнулась и вошли Фредди и Банни Маккенн. Фредди (второе имя – Фиппс, выпускник Принстона 1954 года) сменил меня в Городском центре, это был как раз тот парень, который так быстро научился выполнять мои обязанности, а все потому – как я иногда думал, – что он такой славный. Он полностью отдался в мои руки. Доверился мне. А научить чему-то совсем нетрудно, если тебя не мучает вопрос о побудительных причинах учения. Итак, мне нравился и сам Фредди, и то, как он себя вел. Он был даже выше меня, но весил меньше, и если, с точки зрения Фирмы, у него и были недостатки, то они заключались в том, что по виду это был типичный американский чиновник. Жена его была еще более явной американкой. У нее были чудесные густые черные волосы, прелестное лицо и голубые глаза. Признаюсь, она напоминала мне Киттредж.

Словом, они были слишком уж дружной парой, чтобы жена Фредди стала покушаться на Дикса. По выражению лиц супругов, когда они подошли к нашему столику и сели за него, я увидел, что они разочарованы отсутствием блеска – пустые столики и никакого порока. А виноват был я. Фредди позвонил мне днем и спросил, не могу ли я рекомендовать бистро, где можно спокойно посидеть и попить, «местечко, где бы чувствовалась настоящая берлинская атмосфера». Заверив его, что такого не существует – «все они либо цирки, либо морги», – я порекомендовал «С заднего хода», «где по крайней мере можно дышать и говорить. Дама за стойкой бара может показаться новшеством, зато там есть девчонка, с которой можно потанцевать». Я унизился до того, что похвастал: «Похоже, влюблена в меня».

– Ну, судя по твоим словам, это местечко действительно стоящее. А то мы оказались в петле. Кузен Банни Ленни Лоутон работает здесь в консульстве, и он чуть не включил нас в список на банкет. А это настоящая скучища! Накачаться немцы умеют не хуже нас.

– Тебе может показаться забавным это местечко – «С заднего хода», – сказал я.

– По-моему, ты назвал это «Die Hintertur».

– Так оно по-немецки называется, но название значится и по-английски. Прочтешь на вывеске.

Теперь я жалел, что это не насторожило его. Никогда еще это мое любимое, хоть и весьма мрачное, прибежище не выглядело таким третьеразрядным.

– Как, вы сказали, вас зовут? – спросил Дикс, как только жена Фредди опустилась на стул, и тут же повторил: – Банни Бейли Маккенн. – Произнес он это почти так же, как произносил «Херрик».

– А Банни – это вместо чего? – спросил он.

– Вообще-то меня зовут Мартита.

– Мартита Бейли Маккенн. Красивое имя, – сказал он.

– Спасибо.

– Так и перекатывается по согласным.

– Вы что, писатель?

– Вообще-то поэт, – сказал Дикс.

– И вы печатаетесь?

– Только в журналах, которые охочи до виршей.

– О-о…

– О-о…

Фредди рассмеялся. Я постарался поддержать его.

– Что пьете? – осведомился Дикс.

– Виски, – сказал Фредди. – Воду отдельно.

– Два виски! – крикнул Дикс Марии. – Только чтоб было шотландское.

– Спасибо, – сказал Фредди. – Надеюсь, они кладут туда отдушку, чтобы отбить запах, и подают в таком виде.

– Не знаю, – сказал Дикс. – Я это не пью. Не понимаю шотландцев.

– Звучит странно, – заметил Фредди.

– То, что мы вливаем в себя, именуется алкоголем, или водой дýхов, и я хочу знать, каких духов я в себя вселяю.

– Потрясающе! – воскликнул Фредди. – Я всю жизнь пью и никогда не задумывался насчет духов.

– А я много об этом думаю, – сказал Дикс.

– И правильно делаете, – вставила Банни.

Дикс перевел на нее взгляд.

– Собственно, я всего лишь на днях услышал про шотландское виски. Здесь. От барменши Марии. Я спросил ее: «Чем, собственно, отличаются те, кто пьет шотландское виски?» – и она говорит: «А вы не знаете?» Я говорю: «Не знаю». – «О, – сказала она, – нетрудно догадаться. Шотландское виски пьют те, кто на все махнул рукой».

– По-моему, туфля подходит, – сказал, помолчав, Фредди Маккенн.

– Глупости, дорогой, – сказала Банни, – ты ведь никогда не сдаешься. Во всяком случае, не забрасываешь ничего стоящего.

Она посмотрела на меня. Глаза у нее были ясные. Красивые глаза, в которых был вопрос: «И это ваш добрый друг?»

– Ну, я что-то не замечал, чтобы сильно ради чего-то старался, – сказал Фредди.

– Какая вы красивая, миссис Маккенн, – сказал Дикс. – Ваш муж – счастливец.

– Хотите верьте, хотите нет, но я тоже счастливица.

– Ни на минуту не поверю, – сказал Дикс.

Фредди рассмеялся:

– Нет, вы только послушайте его!

– Мы забыли про виски, – сказала Банни и отпила полстакана. – Думаю, вы можете не ждать и принести еще, – сказала она официанту.

– Да, – поддержал ее Фредди, – еще по одной.

– Я, пожалуй, готов признать, – сказал Дикс, – что вашему мужу крупно повезло.

– А я бы предложила вам прекратить это, – сказала Банни.

Дикс опрокинул в рот остатки бурбона. За столиком царила тишина.

– Что ж, мэм, заключим пари, – предложил он.

Никто на это не реагировал, и его присутствие начало давить на нас.

– Пари на что? – через некоторое время спросила Банни.

Дикс сдаваться не собирался.

– Пари на то, что мы с вами можем выпить эти два стакана под столом, – сказал он.

– А я могу держать пари, что самые большие пьяницы – в Дартмуте, – сказал Фредди. Я не мог не отдать ему должное: он пытался поддерживать разговор. – На последнем курсе университета я встретил в Ганновере одного парня на игре между Принстоном и Дартмутом, так он столько пил, что, по-моему, все мозги у него были залиты вином, остались только моторные функции. Ребята из его землячества сдавали за него экзамены, чтобы его не исключили, и с его помощью выигрывали пари по пьянкам с другими землячествами. Я видел его в прошлом году – от него ничего не осталось.

– Дружище, – сказал Дикс. – Ты написал свое письмо. Можешь его отправить.

Фредди Маккенн сделал над собой усилие и рассмеялся. Я чувствовал, что он все еще лелеет надежду, что Дикса надо принимать как часть атмосферы бара.

– Вы бы не возражали, если б я потанцевал с вашей женой? – спросил Дикс.

– Я полагаю, надо спрашивать у нее…

– Она скажет «нет», – предположил Дикс.

– И вы абсолютно правы, – заявила Банни.

– Нет, малый, твоя жена не хочет танцевать со мной. Боится, что это может войти у нее в привычку.

– Что вы все-таки пытаетесь дать мне понять? – спросил наконец Фредди.

– Что вам чертовски повезло.

– Хватит, – сказал я.

– Нет, Гарри, – сказал Фред. – Разреши мне говорить за себя.

– Я что-то плохо вас слышу, – сказал Дикс.

– Это начинает переходить все границы, – заявил Фред Маккенн. – Я прошу вас помнить: вокруг нас немцы. Предполагается, что мы должны подавать им пример.

– По-моему, у вашей жены потрясающие волосы, – сказал Дикс и провел рукой по ее волосам ото лба до затылка – не быстро, но так, что она не успела схватить его за руку.

Я встал.

– Ну вот что, – сказал я, – изволь извиниться. Перед моими друзьями. – Как ни странно, но в этот момент я не боялся физического насилия со стороны Дикса Батлера – куда было бы страшнее смотреть, как он избивает до смерти Фредди.

Дикс вытаращил на меня глаза. Он поднялся, и на меня пахнуло жаром от его тела. Даже свет в помещении как-то померк. В этот момент я мог бы поклясться, что человек способен излучать некую таинственную силу. Его аура была красная, трех тонов. Хотя последний год я и обучался рукопашному бою, сейчас в сравнении с ним я был неопытным юнцом. Если он вздумает ударить меня, я не смогу ему помешать. Вопрос в том, станет ли он драться. Когда человек умирает насильственной смертью, дьявол, встречающий его по ту сторону, тоже излучает красный свет?

Внезапно цвет ауры – могу поклясться – изменился, она стала зеленой, тускло-зеленой. В воздухе запахло паленым. Я услышал, как в горле у Батлера забулькало, затем он произнес:

– Ты хочешь сказать, что я перешел границу?

– Да.

– И я обязан извиниться перед твоими друзьями?

– Да.

– А ну повтори еще раз, – сказал он.

Я не очень понимал, был ли это вызов или просьба дать ему возможность хоть в какой-то мере сохранить лицо.

– Дикс, я считаю, что ты обязан извиниться перед моими друзьями, – сказал я.

Он повернулся к ним.

– Извините, – сказал он. – Прошу прощения у мистера и миссис Маккенн. Я перешел границу.

– Все в порядке, – сказал Фред.

– Весьма сожалею, что перешел, – повторил Дикс.

– Мы принимаем ваше извинение, – сказала Банни Бейли Маккенн.

Он кивнул. Мне показалось, что он сейчас отдаст честь. А он схватил меня за локоть.

– Пошли отсюда. – Крикнул Марии: – Запиши их выпивку на мой счет! – И подтолкнул меня к двери.

Я успел лишь заметить, что Ингрид смотрит на меня с нежной озабоченностью.

8

Я и не сосчитаю, в скольких проулках мы побывали. С каждого разбомбленного участка на нас смотрели призраки давно исчезнувших зданий. То тут, то там в окне виднелся свет. В школьные годы я, наверно, с юношеской меланхолией представлял бы себе жизнь в каждой такой комнате. Ссорящихся супругов, больного ребенка, мужчину и женщину, занимающихся любовью, но сейчас, в этом городе пустых пространств и сточных канав, где направо и налево продается разведка, я видел за каждым зашторенным освещенным окном агента, обменивающегося информацией с другим агентом, западногерманскую контрразведку, заключающую сделки со Штази, Штази – с КГБ, а там, в дальнем здании слева, где освещено одно-единственное окно, – не наша ли конспиративная квартира? Не ее ли я помогал укомплектовывать в тот день, когда мы ездили по городу с К.Г. Харви? Не знаю, успокоились ли навеки души мертвецов под берлинскими развалинами, но я никогда еще так остро не чувствовал, сколько под этим городом сложено костей.

Батлер за все это время не проронил ни слова. Быстро шагая рядом с ним, чтобы не отстать, я чувствовал, что он приходит к какому-то решению, но к какому – я представления не имел, пока не увидел, куда ведет наша дорога, а мы направлялись кружным путем обратно на Курфюрстендамм. Я чувствовал себя связанным с Диксом правилами игры. Он не причинит мне вреда, пока я сопровождаю его, но я должен конвоировать его в ночи.

За шесть или восемь кварталов от Курфюрстендамм он свернул в какой-то проулок.

– Давай навестим один из моих источников, – сказал он.

Он произнес это под фонарем, и на лице его была улыбка, что мне вовсе не понравилось: у меня возникло впечатление, что моя расплата начинается. Это была странная улыбка, показавшаяся мне даже порочной, однако он никогда еще так молодо не выглядел.

– Приступаем, – буркнул он и замолотил в чугунную калитку в стене небольшого здания.

Из двери в стене короткого туннеля из аркад за калиткой вышел привратник в черном кожаном пальто и черной кожаной кепке, взглянул на Батлера, отодвинул засов и впустил нас. Привратник был явно не слишком рад Батлеру. Мы спустились на несколько ступенек в пустое подвальное помещение, пересекли его, открыли другую дверь и очутились в баре. Такую картину я представлял себе, если когда-нибудь попаду ночью в неприятность. Ты бежишь по темному полю, и вдруг все вокруг затопляет яркий свет. В баре толпились самые разные мужчины, были тут и красные как раки, и бледные, со многих лил пот. Больше половины были обнажены до пояса, человека два-три ходили в брюках для верховой езды и в сапогах. В воздухе сильно пахло аммиаком – запах был острый, кислый и стойкий, как дезинфекция. Я подумал было, что разбилась бутылка с лизолем, но запах был не химический. Явно моча. На полу стояли лужи, моча была в канавке в конце бара. А за ним стоял деревянный стол, к которому на расстоянии пяти футов друг от друга были привязаны двое голых мужчин. Толстый немец в нижней рубашке со спущенными брюками, висевшими на подтяжках, расстегнув ширинку, поливал мочой одного из мужчин. Мочился мужчина в нижней рубашке не спеша. Во рту у него была сигара, в одной руке полгаллона пива, в другой – член. Лицо его было цвета закатного солнца. Он поливал тело и лицо мужчины, лежавшего в конце стола, точно цветы в саду. Затем отступил и слегка поклонился – зрители зааплодировали. Двое мужчин выступили вперед и принялись дружно поливать другого голого мужчину. А я не мог оторвать взгляд от этих двух привязанных человеческих существ. Первый был жалкий, тощий, уродливый, малодушный. Он ежился под направленной на него струей, вздрагивал, трясся, плотно сжимал губы и скрежетал зубами, а потом не выдержал, вдруг раскрыл рот и, захлебнувшись, начал рыдать, потом всхлипывать – к моему ужасу, во мне пробудилась жестокость, мне было ничуть не жаль этого человека, словно его следовало поливать мочой.

Его сосед выглядел отнюдь не жалким. Под перекрестными струями двух темноволосых дотошных молодых немцев, казалось, поделивших один черный кожаный костюм (потому что на одном была только куртка, а на другом – штаны), лежал обнаженный блондин с голубыми глазами, ртом купидона и ямочкой на подбородке. Кожа у него была такая белая и нежная, что от веревок на щиколотках и запястьях образовались красные полосы. Он смотрел в потолок. И казалось, был далек от людей, писавших на него. У меня возникло впечатление, что он живет здесь, в этом месте, где не существовало понятия об унижении человеческой личности. И в моем помутневшем от вина мозгу возникло что-то похожее на нежную озабоченность, какую я увидел в прощальном взгляде, какой бросила на меня Ингрид. Мне хотелось сорвать этого человека со стола и выпустить на волю, во всяком случае, у меня были такие мысли, пока я не пришел в себя и не осознал, что этот подвал – реальность! И все это происходит не в театре, созданном моим воображением. Тут меня охватила паника и желание удрать. Я почувствовал, что должен, решительно должен сматываться отсюда, и притом немедленно, но, окинув взглядом помещение в поисках Дикса, обнаружил его возле парочки, разделившей черный кожаный костюм; в этот момент самим фактом своего присутствия он заставил их отодвинуться фута на два в сторону, расстегнул «молнию» на ширинке и без сплина, но и без сладострастия послал струю на бедра и ноги блондинчика – в этот момент он походил на священника, которому наскучило служить службу и он уже не сознает, что держит в руках святую воду; присутствие Дикса привело в такое замешательство немцев, что они вообще перестали мочиться, тогда он нагнулся, но так, чтобы ни он сам, ни его одежда не касались блондина, что-то шепнул ему на ухо, затем приложил свое ухо к его губам, а когда ответа не последовало, ибо существо находилось во власти происходящего, Дикс профессионально закатил ему пощечину, одну, другую, затем повторил вопрос и, когда ответа по-прежнему не последовало, произнес:

– В следующий раз я тебя как следует поджарю, Вольфганг.

Он отошел от мальчишки, прошагал, словно лошадь на параде, между луж, дернул большим пальцем, показывая мне на выход, и мы отбыли.

– Чертов мерзавец, накачался наркотиками, – буркнул он, когда мы вышли на воздух. – Ни черта не соображает.

– Ты его знаешь? – спросил я.

– Конечно. Это мой агент.

Какая-то частица меня готова была и дальше расспрашивать, но я заставил ее умолкнуть. У меня было такое чувство, будто я свалился в глубокую яму.

– Я просто глазам своим не мог поверить, – прокаркал я внезапно охрипшим голосом.

Дикс расхохотался. Смех его эхом гудел в маленьком каньоне, отдаваясь от задних стен шестиэтажных домов, стоявших по обе стороны проулка. Мы вышли на улицу, и ветер понес перед нами смех Дикса.

– Черт знает с какими людьми приходится общаться, – громко произнес он, но если я подумал, что это относится к бару в подвале, то следующая его фраза показала, как я ошибался. – Да разве нам победить русских с таким персоналом, как ты и Маккенн?

– Я не наружник, – сказал я.

– А война-то идет как раз на улице.

– Да. В том баре.

– Половина наших агентов извращенцы. Это сочетается с нашей профессией.

– Ты что же, тоже из таких? – отважился я спросить.

– Я их использую, – отрезал он.

Какое-то время мы молчали. И шли дальше. Он первым заговорил, вернувшись к той же теме.

– По-моему, ты не понял меня, Херрик, – сказал он. – Агенты ведут двойную жизнь. И гомосексуалисты ведут двойную жизнь. Эрго… – Это он от меня перенял слово «эрго»? – Агенты часто бывают гомосексуалистами.

– Мне думается, гомосексуалисты составляют небольшую их часть.

– Тебе думается, – издевательски усмехнулся он. – Ты веришь тому, чему хочешь верить.

– В чем ты стремишься меня убедить?

Ни один удар, полученный в боксе на Ферме, не оказывал такого притупляющего действия на мои мозги. Я почувствовал необходимость выпить, но не для того, чтобы расслабиться, а скорее, чтобы вернуть себе ясность мысли. Ум у меня застыл, душа застыла, а внизу живота, наоборот, наблюдалось оживление. Близость секса к испражнениям казалась чем-то чудовищным, словно некий дьявол-монголоид присутствовал при сотворении человека и подсказал такую анатомию. Нос мне забивал запах канализации, стоявший на улицах ночного Берлина.

– В чем ты хочешь меня убедить? – повторил я.

Мне все больше становилось не по себе, словно мы играли в некую игру, когда меняются местами и лучшая моя половина оказалась без места.

Дикс остановился у какой-то двери, вынул ключ и вошел в небольшой жилой дом. Мне не хотелось следовать за ним, но я последовал. Я знал, где мы находимся. Это был один из конспиративных домов К.Г. Харви.

Мы вошли и, взяв по стакану с чистым бурбоном, сели в кресла. Дикс посмотрел на меня и потер лицо. Несколько минут он медленно и тщательно тер его, словно пытаясь угомонить свой нрав.

– Да ведь я с тобой никакого разговора не вел, – сказал он наконец.

– Не вел?

– Как с другом – нет. Просто показал тебе разные свои ипостаси.

Я молчал. И пил. Похоже было, что я снова начал пить. Под влиянием алкоголя мысли мои стали раскручиваться и обратились к существу, именуемому Вольфганг, которого Батлер грозился поджарить. Этот Вольфганг, херувимчик Вольфганг, случайно, не тот Франц? По описанию мистера Харви, тот был стройный брюнет. Но волосы ведь можно выкрасить.

– Разница между тобой и мной, – говорил тем временем Батлер, – в том, что я понимаю особенность нашей профессии. Надо уметь выворачиваться наизнанку.

– Я это знаю, – сказал я.

– Может, и знаешь, но делать не умеешь. Застреваешь где-то посредине. Дырка в заднице слишком узкая.

– Мне кажется, я выпил достаточно и готов ехать домой.

– Дырка в заднице слишком узкая, – повторил Батлер. И расхохотался. Он не раз хохотал в течение вечера, но ни разу смех его не звучал так воинственно. – Одни сплошные психи в этой нашей чертовой Фирме, – продолжал он. – Все мы проходим через детектор лжи. «Ты гомик?» – спрашивают тебя. А я в жизни не встречал гомика, который не сумел бы соврать. Я скажу тебе, что надо завести нашей Фирме. Обряд приобщения. Каждый младший офицер-стажер в день выпуска должен спускать штаны. И чтоб опытный старший чин разработал ему задницу. Что ты на этот счет скажешь?

– Что-то не верится, чтобы сам ты на такое пошел, – сказал я.

– У меня был обряд приобщения. Разве я тебе не рассказывал? Старший брат буравил меня. С десяти до четырнадцати лет. А когда я ему вдарил, больше он ко мне не приставал. Вот это и называется белая падаль, Херрик. А сейчас не думаю, чтобы в Фирме нашелся человек, который вошел бы в меня против моей воли. Ни у кого силы не хватит.

– А если пригрозят оружием?

– Я лучше умру, – сказал он. – А вот подставить свою задницу по доброй воле – это другое дело. Назови это чем-то вроде йоги. Ты имеешь право свободно выбрать себе компаньона. И это подготавливает тебя к улице.

– Возможно, в таком случае я никогда не буду готов выйти на улицу, – сказал я.

– Ты тупица, сноб и сукин сын, – сказал Дикс. – А что, если я разложу тебя на ковре носом вниз и сдеру с тебя твои драгоценные штаны с твоей драгоценной задницы? Думаешь, силенок не хватит?

Это был уже не просто разговор.

– Я думаю, ты достаточно для этого силен, – произнес я еле слышно даже для собственного уха, – но ты не станешь этого делать.

– Почему же?

– Потому что я убью тебя.

– Чем?

Я молчал.

– Чем же?