Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 89 страниц)

Хью Монтегю раздвинул губы в отнюдь не веселой улыбке.

– Киттредж, не практикуйся в неосторожности – у тебя другая профессия.

– Да, – сказала Киттредж. – Но ведь я дома. И я хочу разговаривать. Мы не в Вашингтоне, и мне надоело ходить с одного коктейля на другой, вести пустую болтовню и изображать из себя мелкого клерка в министерстве финансов. «О-о, – говорят тебе, – и какими же документами вы занимаетесь?» – «Кучей всякого всего, – отвечаю я. – Статистикой». Мои собеседники знают, что я лгу. Я же явно психшпионка. Это выпирает наружу.

– Наружу выпирает то, как ты испорчена, – заметил ее жених.

– Как же я могу быть не испорченной? Я ведь единственное дитя, – сказала Киттредж. – А вы испорчены? – спросила она меня.

– Наполовину, – сказал я, и, поскольку никто не отреагировал, пришлось пуститься в объяснения.

Киттредж, казалось, с интересом слушала.

– Да нет, вы вконец испорчены, – сказала она, – у вас же переизбыток призраков. – И она приподняла дивную белую руку, словно изображая церемониймейстера на многолюдном благотворительном балу. – Но я всем обещала не заниматься теоретизированием в этот уик-энд. Есть люди, которые слишком много пьют, а я слишком много теоретизирую. Как ты думаешь, это болезнь, Хью?

– Предпочтительнее пьянства, – заметил он.

– Я расскажу вам про переизбыток призраков, когда мы будем одни, – обращаясь ко мне, громогласно объявила она.

Я внутренне съежился. Хью Монтегю был собственником. И, глядя, как она мило улыбается мне, он увидел в ее улыбке конец их романа. И в конечном счете оказался прав – правда, влюбленные обычно сокращают сроки. То, на что нам потребуется свыше пятнадцати лет, представлялось ему сиюминутной опасностью.

А с другой стороны, ему было скучно. Вести беседу с Розменом и Мэйзи Гардинер было все равно что ужинать в комнате, освещенной мигающими лампочками. По большей части беседа шла так, будто законов логической связи не существует. Во время аперитива я следил за обменом репликами. За десять минут было произнесено десять фраз. Три – доктором Гардинером, две – Мэйзи, три – Проституткой, одна – Киттредж и одна – мной. Память имеет свои пределы. Поэтому я воспроизвожу нижеследующее не по памяти, а по наитию.

«Родмен Ноулз Гардинер. Я поручил Бобби Ивзу подыскать новый спинакер.

Мэйзи. Почему это королевские лиловые циннии вянут быстрее, чем космические?

Хью Монтегю. Я слышал, вчера в Пиренеях сошла громадная лавина.

Киттредж. Если ты будешь меньше подкармливать циннии, мама…

Мэйзи. Скажите, мистер Хаббард, Джилли Батлер – человек надежный? Ваш батюшка, Кэл Хаббард, говорит – не надо слишком доверять ему.

Я. Я бы прислушался к тому, что говорит отец.

Монтегю. У них не было с собой противооползневых веревок, так что тела невозможно найти.

Доктор Гардинер. Спинакер разбился на регате. Пришлось поднимать его лебедкой.

Монтегю. Трижды ура за то, что ты снова в почетном списке, Гарри.

Доктор Гардинер. Пойду наполню шейкер мартини».

Тем не менее мы с Киттредж провели час наедине. Так она пожелала. В воскресенье утром, возвращаясь из церкви после пасхальной службы, когда до воскресного обеда оставался еще час, Киттредж сама создала нужные условия.

– Я хочу, чтобы Гарри показал мне остров, – заявила она Хью. – Я уверена, он знает здесь все бухточки и расщелины.

Правдоподобие этого предлога явно отсутствовало. Не требовалось гида, чтобы обнаружить все бухточки и расщелины на нашем островке.

Хью кивнул. Улыбнулся. Вытянул руку, поставив вверх большой палец и нацелив на меня указательный как пистолет. И беззвучно выстрелил.

– Держи носовые пазухи чистыми, Гарри, – сказал он.

Мы с Киттредж пошли по прибрежной гальке, захламленной водорослями и выброшенными океаном обломками. Невидимый призрак Проститутки вскидывался возле нас этаким конем, скакавшим по полю нашего настроения.

– Ужасный человек, – произнесла наконец Киттредж и взяла меня за руку. – Я обожаю его, но он ужасен. Он грязный. Гарри, а вы любите заниматься сексом?

– Я бы не хотел думать, что не люблю, – сказал я.

– Ну, надеюсь, что любите. Вы очень похожи на Монтгомери Клифта, так что должны любить. Я вот знаю, что люблю секс. Нас с Хью объединяет только секс. А в остальном у нас так мало общего. Потому-то он и ревнует. Его Омега фактически лишена полового инстинкта, а Альфа им перегружена.

Я тогда не знал, что она все связывает с этими двумя величинами – Альфой и Омегой, с тех пор как четыре года назад узнала о них. Я же впервые услышал об этом тогда. И потом, на протяжении тридцати лет, буду это часто слышать.

– Самое противное, – сказала она, – я до сих пор девственница. Думаю, что и Хью тоже, хотя он на этот счет молчит.

Я был двояко потрясен: во-первых, самим ее признанием и, во-вторых, тем, что это признание она сделала мне. А она рассмеялась.

– Я каждый вечер принимаю пилюлю Настоящей исповеди, – сказала она. – А вы, Гарри, девственник?

– К сожалению, – ответил я.

Она засмеялась и никак не могла остановиться.

– А я не хочу быть девственницей, – призналась она. – Это же нелепо. И происходит так не потому, что мы с Хью недостаточно знаем друг друга. Наоборот: мы отлично изучили наши тела. Оставшись наедине, мы раздеваемся догола. И сознание, что это так, нас как бы связывает. Но Хью настаивает на том, что довести нашу близость до конца можно только после брака.

– Ну, насколько я понимаю, вы скоро обвенчаетесь.

– В июне, – сказала она. – Мы в этот уик-энд собирались все спланировать, но когда папа и Хью оказываются вместе, надежды что-либо сделать нет никакой. Хуже, чем два старикана в доме для престарелых, которые обменялись фальшивыми челюстями и пытаются о чем-то беседовать.

Настала моя очередь рассмеяться. И я так хохотал, что вынужден был сесть. Киттредж села рядом со мной. Мы примостились на южной оконечности острова и смотрели на залив Блу-Хилл, за которым над далекой Атлантикой тускло блестело холодное пасхальное солнце.

– Хью, пожалуй, самый сложный человек изо всех, кого я встречала в жизни, – сказала она, – но в этот уик-энд он держится на редкость просто. Он жутко брюзжит из-за того, что мы не можем быть вместе ночью. Папа поместил меня в комнату, которая рядом с его и маминой спальней. Так что Хью положительно раскалывается от злости. У него просто культ фаллоса. В Вашингтоне он не слезает с меня. Надеюсь, вы не против того, чтобы слушать все это, Гарри. Мне просто необходимо выговориться.

– Нет, – сказал я. Я не очень понимал, о чем она мне говорит. Факты не сходились друг с другом. – Как же это он не слезает с вас, – спросил я, – если вы оба девственники?

– Ну, мы занимаемся любовью, по его словам, «по-итальянски».

– Вот как, – сказал я. Я был в растерянности. Потом понял. Мне стало физически больно при мысли о том, что она позволяет ему с собой делать. Не мог я и понять, как это сочетается с ее светлым обликом и положением в обществе.

– Вообще-то, – быстро произнесла она с легкостью выпускницы Рэдклиффа, – мне это нравится. Это порочно. Быть девственницей и одновременно чувствовать себя такой развратной – знаете, Гарри, это открыло для меня атмосферу Ренессанса. Теперь мне понятно, как они могли соблюдать нормы католической религии и одновременно жить, нарушая их почти смертным грехом. Это, знаете ли, нельзя назвать самым нездоровым подходом.

– Вы со всеми ведете такие разговоры? – спросил я.

– Господи, нет, конечно, – сказала она. – Вы для меня человек особый.

– Как это может быть? Вы же меня совсем не знаете.

– Мне достаточно одного взгляда. Я сказала себе: прежде чем мы расстанемся, я расскажу этому человеку все. Видите ли, Гарри, я полюбила вас.

– О! – вырвалось у меня. – Я тоже вас полюбил.

Это не было пустой фразой. Я чувствовал настоящую боль, стоило мне представить себе Хью Монтегю, сидящего, как распаленный сатир, на ее спине. Такое чувство мог бы испытывать любовник, которому наставили рога. Мне было неприятно, что ее признание так глубоко задело меня.

– Мы с вами, – продолжала она, – такими играми никогда заниматься не будем. Мы – кузены и такими навсегда останемся. Очень близкими друзьями. В худшем случае целующимися кузенами.

И она легонько коснулась моих губ поцелуем. Это тоже глубоко взволновало меня. Ее губы были как лепестки, слетевшие с цветка. Никогда прежде я не ощущал такого приятного дыхания. И не сталкивался с большими сюрпризами. Все равно как взять великий роман и в первой же фразе прочесть: «Зови меня Измаил».

– Когда-нибудь, – сказала она, – когда мы с Хью надоедим друг другу, у нас с вами может быть роман. Такой мимолетный, просто озорной, для удовольствия.

– Целующиеся кузены, – хрипло повторил я.

– Да. Только сейчас, Гарри, мне нужен хороший друг. Я не могу обойтись без него, как не могу удержать естественный порыв. Нужен кто-то, кому я могла бы рассказать все.

– А я неспособен все рассказывать, – признался я, словно у меня было множество похождений, которые я тщательно скрывал.

– Вы действительно застегнуты на все пуговицы. Для того я и вытащила вас из дома. Я хочу поговорить о вашем переизбытке призраков.

– Это термин из ваших психологических теорий?

– Да.

– Отец говорил мне, что вы гениальны. Аллен Даллес – тоже.

– Ну, ничего подобного, – сказала она, надувшись, точно это было глупое предположение, подчеркивавшее ее великое одиночество. – Мой мозг, когда я им не пользуюсь, бывает чудесно пустым. Поэтому в него проникают мысли, которые другие люди просто отбрасывают. Вы не считаете, что послания небес достигают нас в той же мере, в какой темные силы будоражат наши импульсы?

Я кивнул. Я не знал, как возразить против этого. Но она и не рассчитывала на дискуссию. По тому, как она сменила тон, я почувствовал, что она склонна говорить дальше.

– Я всегда считала Фрейда противоречивым, – сказала она. – Он великий человек, сделавший массу открытий, но в плане философском он не более чем стоик. А этого недостаточно. Из стоиков выходят хорошие водопроводчики. Трубы портятся – надо зажать нос и починить их. И конец философии Фрейда. Если люди и цивилизация несовместимы – что в любом случае всем нам известно, – ничего не поделаешь: старайтесь извлечь максимум при плохой игре.

Она явно все это уже проговаривала. Должно быть, часто излагала свою теорию на работе. Поэтому я счел дружеским жестом то, что она пожелала поделиться этим и со мной. А кроме того, мне нравилось слушать ее голос. Я решил, что она прочла мне эту лекцию, чтобы как-то сблизить нас. И почувствовал, как во мне шевельнулись нежность и любовь. Киттредж была так красива и так одинока. С полевыми цветами в волосах и в голубых кроссовках. Мне захотелось обнять ее и прижать к себе, и я так бы и сделал, если бы надо мной не нависала огромная тень Хью Монтегю.

– С философской точки зрения, – продолжала Киттредж, – я дуалистка. Не представляю себе, как можно ею не быть. Хорошо было Спинозе рассуждать о субстанции, объединив все, что этому противостоит, в неясную метафизическую клейкую массу и объявив себя монистом. А я считаю, что Спиноза бежит окрика философов. Если Бог и пытается нам что-то внушить, так это то, что все наши представления и о нем, и о Вселенной дуалистичны. Рай и ад. Бог и дьявол, добро и зло, рождение и смерть, горячее и холодное, мужчина и женщина, любовь и ненависть, свобода и рабство, бдение и сон, актер и зритель… Я могла бы продолжить этот список до бесконечности. Подумайте сами: мы зачаты благодаря встрече сперматозоида с яйцеклеткой. В момент создания мы входим в жизнь благодаря соединению двух самостоятельно существующих единиц – и столь разных. И мы развиваемся, имея тело с левой и правой стороной. У нас два глаза, два уха, две ноздри, две губы, два ряда зубов, два полушария мозга, два легких, два плеча, две руки, два бедра, две ноги.

– И один нос, – сказал я.

Это ей и раньше говорили.

– Нос – это плоть, окружающая две пазухи.

– Один язык, – сказал я.

– У которого есть кончик и корень, и они очень разные. – И она высунула для наглядности язык.

– Пять пальцев на каждой руке.

– Большой палец противостоит остальным. И большой палец ноги раньше противостоял другим.

Мы оба рассмеялись.

– Два яичка, – сказал я, – и один пенис.

– Это слабое звено в моей теории.

– Один пупок, – продолжал я.

– Какой вы гадкий, – сказала она. – Вас не сдвинешь с места.

– Одна голова с волосами.

– Которые вы расчесываете на пробор.

И она взъерошила мне волосы. Мы снова чуть не поцеловались. Как чудесно флиртовать с троюродной сестрой, которая на два года старше тебя.

– Постарайтесь быть серьезным, – сказала Киттредж. – Право же, куда больше доказательств дуализма, чем исключительности. Я решила пойти дальше. Что, если у нас не только две ноздри, два глаза, две мочки и так далее, но и две души, и каждая по-своему оснащена. Они существуют в человеке как сиамские близнецы. Все, что случается с одной, случается и с другой. Если женщина выходит замуж, вторая половина ее готова сесть в ту же коляску. Но в остальном они различны. Они могут быть лишь немного различны, как близнецы, а могут быть диаметрально различны, как добро и зло. – Она помолчала, подбирая другой пример. – Как оптимизм и пессимизм. Я выбрала этот пример, потому что его легче разбирать. Большая часть того, что с нами происходит, имеет оптимистические обертоны и пессимистические возможности. Назовем их Альфой и Омегой – я наконец придумала для этих двух душ такие имена: надо же их как-то называть – «а» и «зет» звучит слишком холодно, – значит, назовем их Альфа и Омега. Это претенциозно, но ко всему привыкаешь.

– Вы собирались привести пример, – напомнил я.

– Да. Хорошо. Скажем, Альфа склонна воспринимать большинство ситуаций оптимистически, а Омега склонна к пессимизму. Все факты, с какими они сталкиваются, воспринимаются ими по-разному – так сказать, с точки зрения разных чувств. Альфа выбирает из ситуации позитивные моменты, Омега же предчувствует потери. Такая двойственность восприятия характерна для всего. Возьмем ночь и день. Предположим, что Омега более склонна воспринимать ночные впечатления, чем Альфа. А утром Альфа скорее соберется и отправится на работу.

И словно для доказательства наличия Альфы и Омеги в ней самой Киттредж вдруг перекрыла поток откровений, таких наивных и смелых, и дала волю сидевшему в ней педанту. Если завоевывать эту женщину, то надо завоевать обе ее стороны. Мне пришло также в голову, что я не слишком лояльно веду себя в отношении Хью Монтегю, но – какого черта! – может, это моя Омега так себя проявляет.

– Я что-то не понимаю, – сказал я, – почему эти две половинки души должны все время реагировать по-разному.

– Запомните, – сказала Киттредж, назидательно поднимая вверх палец, – Альфа и Омега происходят из разных источников. Одна является порождением клетки спермы – это Альфа. А Омега – яйца.

– Вы хотите сказать, что в нас сидят мужская и женская души?

– А почему бы и нет? Это же не механизмы, – сказала Киттредж. – У мужской половины может быть сколько угодно мужских качеств, а Омега может быть наделена качествами женщины-быка, она может быть такой же мужественной и сильной, как мусорщик. – И она весело посмотрела на меня, словно показывая, что верх в ней взяла Альфа. Или, может быть, Омега? – Господу угодно, чтобы мы были столь же многообразны и многолики, как калейдоскоп. И это подводит нас к следующего пункту. Тут мы с Хью полностью согласны. Борьба между Богом и дьяволом идет обычно в обеих душах. Так и должно быть.

Шизофреники склонны отделять добро от зла, у людей же более уравновешенных Бог и дьявол ведут борьбу не только в Альфе, но и в Омеге.

– В вашей системе все время идет борьба.

– Конечно. Разве не такова природа человека?

– Ну, я по-прежнему не понимаю, почему Создатель выбрал такой сложный вариант, – сказал я.

– Потому что он хотел дать нам свободу воли, – сказала она. – В этом я тоже согласна с Хью. Свобода воли предполагает предоставление дьяволу равных возможностей.

– Откуда вам это известно? – вырвалось у меня.

– Я так думаю, – просто ответила она. – Неужели вы не понимаете: нам действительно нужны две развитых души, каждая со своим суперэго, эго и так далее. Тогда ты способен чувствовать, так сказать, трехмерность морали. Если Альфа и Омега ни в чем не похожи, – а, поверьте, это часто бывает так, – они рассматривают одно и то же событие с совершенно разных позиций. Потому-то у нас и два глаза. Именно по этой причине. Чтобы мы могли представить себе расстояние.

– Допустим, – сказал я. – Когда глаза наши становятся слишком разными, нам требуются очки. Если Альфа и Омега такие невероятно разные, как же может человек действовать?

– А вы посмотрите на Хью, – сказала она. – Его Альфа и Омега так же удалены друг от друга, как луна и солнце. У великих людей, у художников, у необыкновенных мужчин и женщин Альфа драматически отлична от Омеги. То же, конечно, происходит у слабоумных, наркоманов и психопатов.

Уверенность, звучавшая в ее голосе, вызывала у меня желание ей перечить.

– Какую же в таком случае разницу вы усматриваете между художником и психопатом? – спросил я.

– В умении выразить свое нутро, конечно. Если Альфа и Омега невероятно различны, но могут тем не менее сообщать друг другу свои потребности и чувства, тогда перед вами выдающийся человек. Такие люди могут находить поразительные решения. Особенно художники. Понимаете, если между Альфой и Омегой нет согласия, то либо одна, либо другая берет верх или застывает на мертвой точке. И более сильный подавляет более слабого. Тогда человек ничего толкового не производит.

– Как при тоталитаризме.

– Вот именно. А вы понимаете, о чем я говорю.

Мне было чрезвычайно приятно это услышать. Поощренный ее оценкой, я спросил:

– А у здорового человека между Альфой и Омегой такое же различие, как, скажем, между республиканцами и демократами? В чем-то они будут согласны, в чем-то не согласны, но будет вырабатываться компромисс?

Она просияла. Я вытащил наружу лучшее, что в ней было. Озорной огонек снова зажегся в ее глазах.

– Вы просто чудо, – промолвила она. – Я так вас люблю. Вы такой непосредственный.

– Нечего надо мной издеваться.

– Я не издеваюсь, – сказала она. – Просто воспользуюсь вашим примером в разговоре с некоторыми тупицами, которым я вынуждена все это объяснять.

– А им не нравятся ваши идеи? Я, например, представляю себе, как Альфа и Омега действуют у шпионов.

– Конечно. Но многие из тех, с кем я работаю, боятся этому поверить. Я для них просто девчонка. Поэтому они не могут поверить, что это первая вполне обоснованная теория в области психологии, которая объясняет, как шпионы могут жить в вечном напряжении, в сложнейших жизненных ситуациях и не только мириться с двойной жизнью, а даже жаждать ее.

Я кивнул. Она назвала меня человеком непосредственным, а я подумал, не слишком ли прямолинейно трактует она свою теорию. Большинство интеллигентов, которых я встречал в Йеле, считали необходимым при первой встрече выпустить артиллерийский залп из цитат, вычитанных у великих и (или) элитарных авторов. Киттредж же ограничилась одной ссылкой на Спинозу да одним пересказом Фрейда. Она не обошла меня с фланга кавалерией уважаемых авторитетов. Она излагала свои мысли, и этого было достаточно.

Ну и мы продолжали беседовать. Мы так и не дошли до переизбытка призраков, но прежде чем час нашего похода по бухточкам и расщелинам Доуна подошел к концу, я почувствовал себя несколько обиженным тем, что Киттредж доставляло не меньше удовольствия разглагольствовать, чем флиртовать. Поэтому, прежде чем вернуться в дом, я попытался подтрунить над ней. Пусть признается: какая у нее Омега и какая Альфа.

– О-о, – сказала она, – другим это понятнее, чем тебе самой. Лучше скажите, как вы их во мне видите.

– О-о, – сказал я, подражая ей. – Мне кажется, Альфа у вас полна лояльности, а Омега столь же изменчива, как прилив. Альфа перенасыщена целомудрием, а Омега балансирует на грани святотатства. Вы взбалмошный ребенок, с одной стороны, и строитель империи – с другой.

– А вы – дьявол насквозь и глубже, – сказала она и снова поцеловала меня в губы.

Я так никогда и не узнаю, видел ли Проститутка это краткое объятие или же что-то почувствовал. Мы возвращались к дому, держась за руки, и обнаружили его на скале. Оттуда ему было хорошо видно нас. Я понятия не имел, как долго он там находился, но сердце у меня сжалось – значит, достаточно долго. В его манере держаться ничто, безусловно, не изменилось, но его присутствие подпалило крылья нашей близости. Я употребил точное слово. Когда мы подошли ближе, у меня было ощущение, что обгорели брови. И я подумал, не придется ли мне расплачиваться за этот час, проведенный с его невестой, когда я поступлю в ЦРУ.

Дальнейший мой рассказ не столько радужен. Вечером в пасхальное воскресенье доктор Гардинер дал волю сжигавшим его фуриям и при свете камина в кабинетике уважил своих гостей, решив почитать Шекспира.

Он выбрал раннее произведение – «Тит Андроник». Странный выбор. Лишь позднее, лучше узнав Гардинеров, я понял все своеобразие этого выбора. Хотя доктор Гардинер не причислял себя к школе ученых, полагавших, что «Тит Андроник» не принадлежит перу Шекспира, тем не менее он сказал нам, что считает это произведение одной из самых слабых пьес драматурга. Она написана без вдохновения и вообще ужасна. Тем не менее именно эту пьесу со страстью в голосе читал нам в воскресный вечер доктор Гардинер, выбрав то место, где Тит сообщает Хирону и Деметрию, которые так жестоко обошлись с его семьей – отрезали руку ему и обе руки его дочери Лавинии, – что он будет мстить.

Так слушайте, как стану вас пытать:

Рукой оставшейся я вас зарежу,

Лавиния же таз меж двух обрубков

Возьмет, чтоб кровь преступную собрать.

Со мной пирует ваша мать и Местью

Себя зовет, безумцем мнит меня.

Так вот: я в порошок сотру вам кости.

Из них и крови тесто приготовлю…

Подставьте глотки. – Подойди, Лавиния.

Кровь собери. Когда ж они умрут,

Я в мелкий порошок сотру их кости

И с этой скверной жидкостью смешаю,

Чтоб головы их в тесте том запечь.

Иди, иди, готовить помоги;

Пир более жестокий и кровавый!

Хочу устроить я, чем пир кентавров[11].

Он прочел это звонким голосом признанного лектора, отчетливо произнося все гласные и согласные елизаветинской жути, сливая их в единый поток, который то взмывал ввысь, то падал каскадом, – как же он наслаждался сплетением слов! А у меня волосы встали на затылке дыбом. Тогда я понял, что шестое чувство таится в волосах.

– Я неодобрительно отношусь к этой пьесе, – сказал доктор Гардинер, закончив декламацию, – но вековая желчь так и кипит в этом удивительном материале.

Пока он читал, Мэйзи заснула. Голова у нее свесилась набок, рот был раскрыт, и мне на миг показалось, что с ней приключился удар. Я ошибся. Просто она уже приняла свою ночную дозу из трех секоналов, и доктор Гардинер вскоре отвел ее в спальню. Прошли годы, прежде чем я узнал – сколько маленьких признаний со временем сделала Киттредж! – что доктор Гардинер предпочитал своеобразные брачные отношения: он любил Мэйзи, когда она спала. Киттредж обнаружила эту привычку отца, когда ей было десять лет. Она подглядела в замочную скважину и все увидела. Мэйзи в объятиях Морфея вскрикивала, как птица.

Известно, что мужья и жены обнаруживают любопытные совпадения отдельных эпизодов своего детства: мы с Киттредж оба видели наших родителей в акте любви. Точнее, мы видели в таком состоянии троих из четверых наших родителей. Тит и Лавиния, вместе взятые, потеряли три из своих четырех рук. Подобная аналогия, я уверен, бессмысленна, если не считать того, что числа имеют свою логику, и Огастас Фарр, возможно, отправился на прогулку в ту самую ночь, когда доктор Гардинер и его Мэйзи углубились в тот тайный мир, что расположен ниже пупка.

6

Я снова приехал в Крепость в июне на свадьбу Хэдли Киттредж Гардинер с Хью Тремонтом Монтегю. Среди собравшихся на это торжество добропорядочных семейств, приезжающих на лето в Мэн, были мой отец и мачеха, мои братья, мои дяди, тети и кузины. Приехали Прескоты и Пибоди, Финлеттеры и Гризуолды, Хертеры и Плейсы. Даже миссис Колльер из Бар-Харбора вместе с доброй половиной членов Бар-Харборского клуба проехали по окружной дороге двадцать миль по острову шириной в пятнадцать миль. Приехали люди из Нордист-Харбора и Сил-Харбора, и присутствовал даже Дэвид Рокфеллер. К всеобщему восторгу, тут были Десмонд Фицджералд и Клара Фарго-Томас; из Вашингтона прилетели Аллен Даллес с Ричардом Бисселом и Ричардом Хелмсом, Трейси Барнсом и Фрэнком Уизнером, Джеймсом Энглтоном и Майлзом Коплендом. Один из моих двоюродных братьев, Колин Шейдер Хаббард, которому нравилось считать себя острословом, якобы сказал: «Достаточно сбросить бомбу на эту компашку, и американская разведка разлетится на куски».

В мои намерения не входит распространяться о букетах, выбранных Мэйзи, или о строгом характере церемонии в нашей епископальной церкви – церкви Святой Анны из Троицы в лесах (которую с начала века исподволь критикуют за скудость пресвитерианской атмосферы), – и, конечно же, я недостаточно умудрен для описания парчового платья невесты. Я говорю о свадьбе лишь потому, что она подтвердила мои подозрения: я влюбился в Киттредж, и это была крайне нерасточительная, самой собой питающаяся чудесная любовь, какую только может испытывать молодой человек. Долгое время это стоило мне лишь жалости к себе, родившейся в день свадьбы из вздоха глубочайшей меланхолии. Я был влюблен в красивую блестящую молодую женщину, вышедшую замуж за самого элегантного и ограниченного мужчину, какого я знал. Надежды у меня не было никакой, но до чего же прекрасна любовь!

Мистер Даллес, казалось, был согласен со мной. Вскоре после того, как мы вернулись в Крепость и сели за стол, он встал и произнес первый тост (прежде всего как директор ЦРУ). Я до сих пор помню, как деликатно и одновременно с каким серьезным видом он держал бокал.

– Греко-римская концепция здорового духа в здоровом теле нашла свое воплощение в нашем славном доблестном коллеге Хью Тремонте Монтегю, – начал свою речь Даллес. – Собственно, если бы не одно обстоятельство – расточительность, – черта, присущая также и мне (нет, в этом он, пожалуй, меня превзошел), – расточительность, с какою он расстается со своей некогда богатой шевелюрой, мы имели бы перед собой идеального человека. – Вежливый, но никак не вымученный смех пробежал по комнате. – Тех немногих из вас, кто не знаком с легендой о его героических подвигах в Управлении стратегических служб во время войны, прошу поверить на слово. Да и его деяния в настоящее время остаются в сфере глубочайшей секретности. По той же причине я ничего не могу говорить о его работе – могу лишь намекнуть, что он всегда, до самого преклонного возраста, угрожает быть незаменимым. – Приятный, легкий смех. – Тем не менее, помимо всех этих бесценных атрибутов, он еще и счастливейший человек на свете. Он женится на молодой девушке неизмеримой красоты, которая – да будет мне дозволено изъясниться по поводу такого события напыщенным слогом – по вдохновению, а также благодаря таланту и знаниям стала теоретиком в области психологии, столь сильным и убедительным, что она способна заткнуть за пояс всех последователей Юнга и Фрейда. Когда она еще училась в последнем классе Рэдклиффа, мне показали ее работу, и это было настоящее чудо. Нарушая маленькую тайну, я повторю то, что сказал ей тогда: «Киттредж, твоя работа поразительна, и уверяю тебя, кое-кому из нас она может потребоваться. Поднимайся, Киттредж, на борт нашего корабля». Разве могла юная дева устоять перед столь восторженными похвалами и не дать своего согласия? Я от всего сердца поднимаю этот бокал за здоровье молодых. Да благословит Господь вас обоих. Да скрепит он ваш брак, пооблысевший красавец Хью Монтегю и наша Хэдли Киттредж Гардинер, – оставайтесь среди нас и в то же время будьте близки к Богу.

Позже, когда директор ЦРУ уже уходил, меня быстро представили ему, и потому он лишь пожал мне руку и одарил дружелюбной улыбкой.

– Твой отец, Гарри, кит, а не человек, – сказал он, и глаза его заблестели всеми богатыми оттенками подтекста.

Мистер Даллес, решил я, пожалуй, самый приятный человек на этой свадьбе. Никогда еще я не горел большим желанием вступить в ряды ЦРУ.

Конечно, я не остался равнодушным к присутствию многих других людей, чьи имена обросли для меня легендами с тех пор, как отец стал говорить о них интимным тоном, каким говорит Бог о своих коллегах-богах: имена Аллена и Трейси, Ричарда и Уиз, Дикки и Дес уже закрепились в амфитеатре моей памяти. Хотя ни один из них – за возможным исключением Десмонда Фицджералда – не был так красив, как мой отец, многие были такие же высокие и сильные, самим своим видом давая понять, что их авторитет непоколебим. Они твердо стояли на земле. «Есть во мне что-то незыблемое», – как бы говорили они.

Я отказался от последнего семестра в Йеле, приняв сразу после свадьбы Хью решение немедленно поступить в летнюю школу, чтобы окончить ее в январе и таким образом на полгода раньше подать заявление о приеме в ЦРУ. Это была жертва с моей стороны, первая сознательная жертва, которую я принес, – ведь я уютно чувствовал себя в Йеле, любил свои комнаты и время от времени все еще лелеял мысль после колледжа годик посвятить написанию романа. Я даже имел возможность писать по ночам, так как постарался выбрать такое расписание, чтобы ни одна лекция не начиналась у меня раньше десяти часов. Были у меня и друзья самых разных оттенков и пристрастий, каких можно завести за три года обучения в хорошем колледже. У меня был даже шанс войти в университетскую восьмерку после того, как я пробатрачил в команде три сезона. Словом, по моим представлениям, я отказывался от многого. И тем не менее я этого желал. Если я хотел служить моей стране, начинать следовало с жертвы. Итак, я пошел в летнюю школу и восемь месяцев спустя был выпущен в начале февраля на покрытые слякотью улицы Вашингтона этаким безволосым медвежонком с дипломом в руке.

Не стану описывать тесты, которые мне пришлось пройти при поступлении. Их было много, и все они были секретные, но, учитывая, сколько сотрудников управления занималось моей персоной после того, как я подал заявление, надо было бы очень плохо пройти тесты, чтобы не попасть на службу.

Конечно, от меня и ожидали хороших результатов. Но лишь несколько человек из каждой сотни подавших заявление выдерживали тесты на коэффициент способностей, проходили детектор лжи и правильно отвечали на вопросы службы безопасности. Помню, в личной анкете был такой вопрос: «Исходя из баллов 1–5, как бы вы оценили свою готовность посвятить себя данной работе?» Я поставил пятерку, а в месте, отведенном для комментариев, написал: «Меня воспитали во всем добиваться самой высокой планки».