Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 89 страниц)

И однако же, достигнув желанной цели, я бывал всякий раз вознагражден. В течение часа или даже целого вечера я чувствовал себя счастливым. Лучшим днем за эти две недели был предпоследний: Монтегю привез меня на Выдрины скалы и велел вести восхождение. Невзирая на все, что я за это время узнал, подниматься первым там, где я совершил свое первое восхождение, оказалось в несколько раз тяжелее. Идя первым, я должен был вбивать крючья, и от паники руку у меня начинало сводить после двух-трех ударов молотком. Угроза свалиться снова стала реальной. Я старался ставить крючья через каждые пять футов, зная, что при падении можно пролететь двойное расстояние – сорваться с пяти футов выше последнего крюка и пролететь на пять футов ниже. А эти десять футов могут превратиться в двадцать, если нижний крюк выпадет. При такой перспективе лезть вверх нелегко.

Один раз я сорвался. Пролетел футов десять, не больше. Крюк выдержал, но я раскачивался на конце веревки и ударился о скалу. Поцарапанный, побитый, чувствуя себя как кошка, которую бросили в ведро с ледяной водой, я задержал дыхание, борясь с желанием разреветься, целую минуту собирал разлетевшуюся в куски волю и, сам не веря тому, что я могу себя на это подвигнуть, полез дальше, стараясь придумать, как преодолеть препятствие. А препятствием был все тот же выступ, что и в первый день, только теперь я тащил за собой веревку, а не был привязан сверху. Две недели новообретенных знаний решили дело. Я добрался до края пропасти, ни разу не сорвавшись.

Эти две недели сыграли в моей жизни большую роль, чем операция на мозге. Я занял новое положение в семье. Двоюродные братья прислушивались теперь к мнению Гарри во время перепалок, а отец целый вечер водил меня по скромным барам Бар-Харбора. В конце вечера я чувствовал себя как спагетти, сваренные в вине, а мой родитель, обнаруживая количество принятого им спиртного лишь в массированных проявлениях добродушия или злокозненности – сейчас он был явно в великолепном настроении, – сказал:

– Хью Монтегю хорошего мнения о тебе. Это большая похвала. О десятке людей он и трех слов не скажет.

– Что ж, я рад, – сказал я. Я совсем расчувствовался. И готов был заплакать. Но вместо этого глотнул как следует бурбона. И ощутив тепло, разливавшееся по телу, впервые понял, как роскошно, должно быть, чувствует себя мой отец.

– Хью собирается пригласить тебя завтра на ужин с омарами, – сообщил мне отец. – Хью говорит, ты заслуживаешь прощального застолья.

Во время этого события между нами произошел большой разговор. После первого же бокала я разболтался: опьянение от сознания, что я ступил на стезю, которая была одновременно спортом и монастырем для духа, а также требовала сноровки, плюс то, что в тот день я успешно провел восхождение, не говоря уже о приятном знакомстве с бурбоном накануне вечером и великом облегчении (хотя я в этом и не признавался себе) от сознания, что мистера Монтегю, моего грозного крестного, завтра уже здесь не будет, – все это развязало мне язык. Я уже собрался было дать клятву, что никогда не предам свое новое призвание, но мистер Монтегю оборвал меня:

– Гарри, я сейчас скажу тебе кое-что, что причинит тебе боль. Однако я завожу этот разговор для твоего же блага. За эти две недели у меня сложилось высокое мнение о тебе. Из тебя выйдет хороший человек, и я особенно высоко это ставлю, так как в детстве был обойден судьбой. Насколько мне известно, мать у тебя женщина миниатюрная.

– Да.

– И, по словам твоего отца, человек не очень надежный.

– Не очень.

– Мужчинам приходится трудиться, чтобы развить в себе дурные наклонности. Женщины же – так мне кажется – их вызывают. – Поняв по моим юношеским глазам, что я нахожусь за сто миль от понимания этого умозаключения, он передернул плечами и сказал: – Когда мы лучше узнаем друг друга, мы сможем обменяться презабавными историями о наших матушках. – И умолк, словно испугавшись того, что сказал, затем добавил: – Впрочем, не слишком на это рассчитывай.

– Дассэр.

– Отныне, когда мы будем одни, я хочу, чтобы ты звал меня так, как называют меня коллеги. Они зовут меня Проституткой.

– Дассэр.

– В Туманной низине постоянно задают один вопрос: почему Монтегю выбрал такую кличку. Раньше или позже все добираются до хорошей стороны моей натуры и с трогательной непосредственностью спрашивают напрямую. Точно я поспешу им ответить! Если мы станем особо близкими друзьями, я лет через двадцать выложу тебе все начистоту.

– Спасибо, Проститутка. – И я поперхнулся. – Нехорошо это получается.

– Не бойся. Ты привыкнешь.

Он взял клешню, ловко расщепил ее и специальной вилочкой стал выковыривать мясо омара.

– А теперь, Гарри, я скажу тебе самое неприятное. – Он вперил в меня взгляд. От такого взгляда никуда не укроешься. – Я хочу, чтобы ты перестал заниматься скалолазанием.

Это было равносильно пощечине.

– Ой! – вырвалось у меня. – Почему же?

– Не потому, что ты плохо берешь подъемы и спуски. Ты это делаешь выше своих скромных физических возможностей. У тебя врожденное упорство. Из десяти новичков я поставил бы тебя, пожалуй, вторым или третьим.

– Тогда почему же я должен прекратить этим заниматься? – Я помолчал. И еле слышно спросил: – Я что, могу разбиться?

– Скорее всего нет. Ушибиться – бесспорно. Но не это соображение побуждает меня так говорить. Причина более специфическая. Только лучшие из новичков должны мечтать о том, чтобы и дальше заниматься этим. Видишь ли, это не просто спорт для таких храбрых, как ты. – Меня впервые назвали храбрым.

– Нет, – сказал я. – Так почему же? Почему вы хотите, чтобы я бросил заниматься скалолазанием?

– Это требует непрерывного совершенствования. И если, Гарри, ты будешь продолжать этим заниматься, это займет тебя целиком. Ты не будешь знать покоя. Потерпев неудачу при восхождении, ты всякий раз будешь терзаться воспоминаниями о своей неудаче, пока не преуспеешь. Даже на хороших людей это действует разлагающе. Как наркотик. И человек в конечном счете превращается либо в труса, в жертву, либо в средненького мономаньяка. Становится чем-то вроде заядлого алкоголика. Ни о чем другом он уже не может думать.

Я совсем был сбит с толку и сказал ему:

– Я вас не понимаю.

Очевидно, я произнес это грубоватым тоном, так как почувствовал его раздражение. Скорее всего умение Хью держать себя, как учитель, в узде избавило меня от проявлений его вспыльчивости.

– Ну хорошо, – сказал он, – пойдем дальше. Человек, приобретший большую сноровку в скалолазании, может стать орудием своей воли. Этого мы и стараемся достичь. Этого мы стремимся добиться с первого года. Ребенка учат не делать в штанишки. Кишечник становится орудием его воли. А по мере того как мы становимся старше, у нас возникают низменные и столь же неукротимые чувства, как весьма стеснительная – если это происходит на публике – потребность отлить. – Он так произнес это слово, точно оно было единственным приемлемым синонимом для обозначения такой потребности. – Тем не менее мы приказываем нашей милой запирательной мышце, подчиняющейся нашей воле: «Зажмись ты, дурочка!..» Скалолазание, конечно, требует высшего проявления воли. Но это процесс. И не менее опасный, чем черная магия. Ибо всякий раз, как нам предстоит сразиться со страхом, мы открываемся дьяволу. Потерпи мы провал, и дьявол тут как тут, готовый сгладить нашу трусость. «Держись меня, – говорит он, – и твоя трусость будет прощена». При удачном скалолазании ты отгоняешь дьявола. А при неудаче он, конечно же, удваивает свое расположение. И если в эти минуты ты не окажешься достаточно стойким, то половину оставшейся жизни проведешь, изгоняя дьявола. То есть будешь тихо доживать свой век. А пока человек никуда не движется, сатана доволен. Он любит, когда все идет по замкнутому кругу. Он питается энтропией. Когда мир превратится в маятник, сатана сядет на трон.

– Возможно, я буду знать, на какую скалу смогу залезть, а на какую не смогу, – сказал я, – и буду этого держаться.

– Никогда такого не будет. В тебе же наполовину сидит твой отец. И эта половина не успокоится. Я уже в первый день увидел, что в одном отношении тебя можно сравнить с лучшими альпинистами. Ты понял законы скалолазания. Понял, что находишься во внушающем чертовский трепет соборе, собственно, единственном, где вера столь приближается к Господу нашему, что по-настоящему поддерживает тебя.

– Дассэр.

– Мне рассказывали историю про древнюю, чрезвычайно религиозную еврейскую секту хасидов. Они жили в деревнях-гетто в России и на Украине. Говорят, был у них раввин, такой верующий, что молился Богу по сорок раз в день. Наконец, по прошествии сорока лет, раввин потерял терпение и говорит: «Господи, я так давно люблю тебя – явись мне. Почему ты мне не являешься?» Господь исполнил его просьбу. Явился. И как, ты думаешь, отреагировал раввин?

– Не знаю.

Проститутка залился смехом. Я прежде никогда не слышал, чтобы он смеялся. Это давало ключ к разгадке того, почему он выбрал себе такое прозвище. В нем сидело куда больше людей, чем казалось. Он хохотал на весь зал.

– Так вот, Гарри, раввин юркнул под кровать и принялся выть как собака. «О Господи, – взмолился бедняга, – прошу тебя, – не являйся мне больше». Эта история весьма полезная, Гарри. Прежде всего потому, что Бог – страшен. Это главное, что надо знать. Если бы Христос не был нам ниспослан, мы бы так и сидели в пещерах. Иегова был для нас слишком грозен. И никакой современной цивилизации не было бы.

– А как же Египет или Греция и Рим? Разве не они вывели нас из пещер?

– Гарри, эти культуры – символы своего времени. Они – идеальные примеры чрезмерности. Все три – Египет, Греция и Рим – были вместилищами дьявола. Не поддавайся влиянию их красоты. Дьявол – не забывай – самое красивое существо, которое сотворил Бог. Однако духовно эти культуры не вышли за пределы пещеры Платона. Надо было, чтобы явился Христос и сказал: «Да не падут на сыновей грехи отцов». В этот день, Гарри, родились научные изыскания. Хотя нам и пришлось ждать тысячелетие – и даже больше, – прежде чем появились Кеплер и Галилей. Итак, последуем логике: как только отец поверил, что сыновья не пострадают от его кощунств, он осмелел и стал экспериментировать. Он стал смотреть на Вселенную как на весьма любопытное место, а не как на всемогущий механизм, который покарает его за любопытство. Это было началом разбега саней техники, которая еще может нас всех уничтожить. Евреям, отринувшим Христа, естественно, пришлось на протяжении следующих двух тысячелетий иметь дело с Иеговой. Поэтому они не забывали: Господь страшен. «О Господи, не являйся мне. Не открывайся мне весь сразу!»

Он помолчал. Заказал нам обоим еще выпить. Коньяк «Хеннесси» для себя и – я твердо помню – «Старика Харпера» для меня.

– А для молодого Гарри пусть будет «Старик Харпер», – сказал он официантке и снова принялся за свои рассуждения о том, что вызывает трепет. – Я подозреваю, что Господь каким-то образом присутствует при каждом нашем восхождении. Не для того, чтобы нас спасать – как я ненавижу эту психологию младенцев: Боже, спаси нас, – которая ставит Бога у локтя каждой незадачливой посредственности. Словно Бог только и существует для того, чтобы оберегать середняков и равнодушных. Нет, Бог – это не сенбернар, который спасает путешественников в горах. Бог рядом с нами, когда мы занимаемся скалолазанием, потому что только тогда мы можем увидеть его и он может посмотреть на нас. Ты ощущаешь его присутствие, когда выходишь далеко за свои пределы и стараешься вырваться из когтей страха. Застрянь под каким-нибудь выступом, и тебе захочется завыть, как собака. Преодолей владеющий тобою ужас, и ты перейдешь в область страха более возвышенного. Быть может, в этом и состоит цель нашего пребывания на земле. Подниматься ко все более и более возвышенному страху. И если нам это удастся, быть может, мы сумеем разделить и кое-что из страха Божия.

– Страха Божия?

– Вот именно. Страха, который владеет Господом от сознания, какую большую власть он дал дьяволу. Человек не сможет обладать свободой волеизъявления, пока силы дьявола на этой вечно воюющей планете не будут равны силам Господа. Вот почему, – продолжал Проститутка, – я не хочу, чтобы ты занимался скалолазанием. Ты не обладаешь необходимыми для этого способностями – такова грубая реальность. Ты будешь находить в себе немного мужества и терять его. Кончится тем, что ты уподобишься этим монументально скучным игрокам в гольф, которые годы трудятся, стремясь улучшить свой удар, и не перестают говорить об этом. Этакие гладкие шары самовлюбленности.

– Оʼкей, – сказал я. Вот теперь я разозлился. Ужасно обиделся, но и разозлился.

– Я вовсе не хочу проявить неуважение к твоим чувствам, наоборот: я их уважаю. Я считаю, что для тебя есть место в жизни. Оно потребует храбрости, ума, воли и смекалки. И на каждом повороте тебя будет соблазнять дьявол. Но, по моему скромному убеждению, ты можешь послужить Господу. И я предлагаю тебе для этого куда лучший способ, чем скалолазание.

Какие же у него переходы! От неожиданно полученной раны меня одним махом перебросило на пик интереса.

– Я правильно понимаю то, что вы говорите?

– Конечно. Твой отец попросил меня провести с тобой отпуск и посмотреть, на что ты годен. Только и всего. У меня были другие планы на эти две недели. Но он сказал: «Больше всего на свете я хочу, чтобы мальчик плавал на одном с нами корабле. Но только при условии, что ты сочтешь его для этого годным. Это вопрос слишком важный, чтобы решать его, основываясь на моих желаниях и любви к нему».

– Отец именно так говорил с вами?

– Безусловно.

– И вы сказали ему, что я могу плыть с вами на одном корабле?

– Сказал вчера. Я знаю тебя сейчас лучше, чем твой отец. У тебя неплохие способности. Не скажу ничего больше. Твой отец – человек восторженный и при случае перебирает в суждениях, я же горжусь тем, что у меня холодный глаз. У тебя есть качества, которых нет у твоего отца – при всех его великолепных талантах.

Меня так и подмывало сказать: «Во мне нет ничего особенного». Разве это не самый болезненный крик, какой может вырваться у юноши? Но я стал мудрее. И рта не раскрыл.

– Ты собираешься поступать в Йель?

– Дассэр.

– Если не провалишься на вступительных экзаменах, можно, я бы сказал, гарантировать, что поступишь. Йельский университет идеально подходит. Я называю его Хижиной дяди Эли.

Я рассмеялся.

– Ну да, – сказал мой новый коллега по имени Проститутка, – это часть подземки. Одна из станций на пути. Во всяком случае, для некоторых. – Он состроил гримасу. – Как выпускнику Гарварда, мне не очень хочется это говорить, но Йель чуть поудобнее для наших целей. В Гарварде начинают ломаться, когда речь заходит о наборе к нам. Это за версту воняет иронией, так как половина наших настоящих спецов вышла оттуда. Ну, как я всегда говорю, человека можно считать хорошим, если он окончил не Принстон.

Проститутка поднял свой стакан. И мы выпили за это. Затем обменялись рукопожатиями и поехали назад, в Крепость. А утром Хаббард отбыл. Время от времени он будет присылать мне письмецо с советами, но пройдет несколько лет, прежде чем я снова окажусь в одной с ним комнате.

4

Скалолазание принесло свои плоды. В последний год пребывания в школе Сент-Мэттьюз я перешел из второй команды гонок на восьмерках в первую и выступал против команд Сент-Пола и Гротона. Я прошел собеседование в приемном совете с хорошими отметками и сделал еще один большой шаг, освобождаясь от дислексии. Одержал победу в первой и единственной драке за три года обучения в школе. Даже занялся борьбой, что далось мне нелегко, ибо я все еще не мог избавиться от воспоминаний о пережитом с помощником капеллана (который всегда кивал мне при встречах). Мои чресла очистились от соприкосновения с заразой. И я поступил в Йельский университет. Весь последний год в школе, как можно было предположить, я все время чувствовал, что мне предстоит некая миссия, – это чувство не покидало меня и в колледже. Поступив в Йельский университет, я ожидал, что меня сразу направят в группу студентов ЦРУ, но, как я вскоре узнал, управление тогда еще не дошло до того, чтобы иметь в колледже свои группы. И в мою дверь в полночь никто не стучал. По совету Проститутки я записался в Тренировочный центр резервистов. «Ты будешь иметь дело с идиотами, – сказал он мне, – но для поступления в наше управление необходимо пройти военную службу, и Тренировочный центр заменит тебе ее. Едва ли тебе захочется после Йеля два года торчать в армии, прежде чем поступить к нам».

Таким образом, на протяжении последующих восьми семестров я занимался строевой подготовкой и настолько преуспел, что и думать забыл, как сбивался с левой ноги в «Серых голландцах». Я обнаружил в себе известный оптимизм. С годами травмы детства рассасываются.

Проститутка время от времени звонил мне и интересовался, какие курсы я посещаю. Как правило, он старался сориентировать меня на английский. «Изучи как следует свой родной язык, и тогда ты оценишь другие». Перед моим последним годом в колледже он прислал мне, по его мнению, великий подарок – первое издание Этимологического словаря английского языка Скита, и, по правде сказать, словарь оказался совсем неплохой. С его помощью я не только научился обнаруживать латинские и греческие корни в словах, но и экзотические плоды, пришедшие к нам из кельтского и скандинавских языков. Я узнал о существовании английских слов, пришедших к нам через латынь из итальянского, а также через ту же латынь из португальского, и через латынь и португальский – из французского, и через латынь и испанский – из французского, и через латынь, испанский и голландский – из португальского, и через латынь – из немецкого, и через новую латынь – из французского. Я узнал о словах-гибридах, полученных от скрещения французского с испанским, арабским и греческим, не говоря уже о том, сколько в английский пришло слов из нижненемецкого, голландского, славянского, русского, санскрита, венгерского, иврита, хинди. Словом, Проститутка готовил меня к работе в ЦРУ. Зачем? Посмотри, как другие языки проложили себе путь в английский. Следовательно, можно развить в себе представление о логике поступков людей из других стран.

Я и понимал это как подготовку к будущей работе. В последующие четыре года лекции, которые я посещал, друзья, которых я заводил, – все было вкладом в мое будущее в качестве сотрудника ЦРУ. Если у меня и возникали сомнения относительно будущей профессии, происходило это весенними вечерами в Нью-Хейвене[8] после случайной и неудачной встречи с какой-нибудь девушкой, когда я говорил себе, что на самом деле хочу стать романистом. Однако я тут же признавался себе, что нет у меня достаточного опыта, чтобы писать книги. А работа в ЦРУ приобщит меня к приключениям, которые необходимы для острого сюжета.

Я, безусловно, был человеком целеустремленным. Я вспоминаю себя на первом курсе – как мы сидим «У Мори» перед игрой между Йельским и Гарвардским университетами, пьем, и я высоко поднимаю серебряную чашу. Я пил «Зеленый пунш», а остальные пели – да, как я пил и как они пели! Песня была длинная, а я не сдавался, пока не была пропета последняя нота.

Слова, которые я не вспоминал тридцать лет, встают передо мной из мерцающей бледным солнечным светом внутренности большой серебряной чаши для пунша. Я залпом выпил «Зеленый пунш», какой подают «У Мори», и с десяток голосов запел вокруг меня:

Это Гарри, Гарри, Гарри крутит шарик земной,

Это Гарри, Гарри крутит наш мир,

Аллилуйя, аллилуйя,

Клади монетку на тамбурин,

И пьянчугой станет меньше на один.

Аллилуйя, аллилуйя,

Клади монетку на тамбурин,

И пьянчугой станет меньше на один.

Клади монетку на тамбурин,

И пьянчугой не станет ни один.

Они умолкли, чтобы передохнуть, а я продолжал пить. Пил сладкий, густой, вредный, сдобренный алкоголем «Зеленый пунш», глоток за глотком, вкладывая всю душу в то, чтобы выпить до дна, и зная, что ангелы наблюдают за мной, и если я выпью все прежде, чем кончится песня, завтра мы победим Гарвард и будем поддерживать нашу команду на стадионе. Мы будем там, демонстрируя нашу преданность, нашу любовь, нашу мужскую способность пить с богами «У Мори». Ведь только боги выпивают всю серебряную чашу до дна. Мы займем свои места в Йельской чаше с сознанием своей миссии, которая состоит в том, чтобы завтра победить Гарвард. Боже правый, я же выпил всю чашу до дна, а счет в тот ноябрьский день 1953 года был: Йель – 0, Гарвард – 13.

5

Меня познакомили с Киттредж в конце первого года обучения в Йеле. Как раз перед пасхальными каникулами пришла телеграмма: ПРИЕЗЖАЙ ПОЗНАКОМИТЬСЯ МОЕЙ НЕВЕСТОЙ ХЭДЛИ КИТТРЕДЖ ГАРДИНЕР ТОЧКА ПРОВЕДЕМ ПАСХУ В КРЕПОСТИ ОБЩЕСТВЕ КИТТРЕДЖ И ДЖИН ХАРОУ.

Назад на Доун. Я не был на острове с тех пор, как мой отец, нуждаясь в деньгах, года два тому назад уговорил своих двух братьев и единственную сестру согласиться продать Крепость. Почему ему вдруг потребовалось пополнить свой капитал, так и останется семейной тайной. Хаббарды скрывали от детей непредвиденные доходы, крахи и просто растраты в еще большей мере, чем сексуальные откровения. Мы знали только (причем из перешептываний): «Такая обида. Придется продать Крепость. Маклер предложил». В то лето отец две недели ходил держа рот на замке, точно южноамериканский диктатор, сидящий во дворце под арестом. Меня идея продажи Крепости не слишком затрагивала. Я любил ее меньше, чем остальные, или так мне казалось. Только в следующее лето, когда я болтался как неприкаянный с матушкой, которая пила с новыми, малоприятными богатыми друзьями или гоняла теннисные мячи в августе, я понял, что значило потерять великолепную тишину холмов Мэна.

Поэтому приглашение вновь побывать в Крепости могло лишь приветствоваться, а тем более – возможность повидать Проститутку. Я все еще был подобен девушке, влюбленной в парня, ушедшего на войну. И хотя Проститутка три года не появлялся – не важно. Девушка не встречалась ни с кем другим, она даже не отвечала на телефонные звонки славных ребят.

Я был влюблен в ЦРУ. Я принадлежу к тому типу людей – таких приходится один на десять или один на пятьдесят? – которые способны отдать чуть ли не всю жизнь за какую-то ее часть. Я читал шпионские романы, слово за словом изучал словарь, посещал дискуссии по внешней политике в Йеле и вглядывался в фотографии Ленина, Сталина, Молотова, Громыко и Лаврентия Берии: мне хотелось понять лицо врага. Не участвовал в политических спорах о республиканцах и демократах. Они не имели для меня значения. Моим президентом был Аллен Даллес[9], и я собирался стать бойцом в войне против дьявола. Я читал Шпенглера и все зимы в Нью-Хейвене размышлял о грядущем крахе Запада и о том, как это предотвратить. Учитывая вышесказанное, можете не сомневаться, что я известил Проститутку телеграммой о том, что еду, подписался «Эшерден» (так звали английского шпиона у Сомерсета Моэма) и покатил в своем «додже» 1949 года из Нью-Хейвена в Маунт-Дезерт, подъехал с задней стороны острова и не узнал дом.

Не знаю, стоит ли описывать те перемены, которые в нем произошли. Мне придется приложить каталог мелких сокровищ к заключению геолога, ибо поколения Хаббардов оставили каждое свой слой. В углах у нас стояли дубовые этажерки, в Кьюнарде – светлая датская мебель, в Лагере – отличный столик для игры в шашки, который мы унаследовали от Доуна Хэдлока Хаббарда (он оставил нам также старательно сделанные зарисовки сторожевой башни в сто футов высотой, которую предполагал построить на южной оконечности острова). На стенах висела уйма выцветших фотографий, начиная с 1850 года, в рамках с потрескавшимися стеклами, покрытых пятнами, источенных червями. А кроме того, висели цветные эстампы Матисса, Брака, Дюфи, Дюшана, давно выцветшие от солнца, – все они были собраны моей матушкой. Мы хранили их, несмотря на то что матушка ни разу не бывала здесь после своего отъезда. Висит на стене и висит – это ведь был летний дом. Никакого отбора не производилось – просто вещи появлялись и сохранялись. В самом плачевном состоянии были спальни – там стояли нары. Продавленные матрацы с выпирающими пружинами в изношенных чехлах; деревянные бюро, покрытые толстым слоем краски, исцарапанной ногтями, – следы жарких, скучных летних вечеров; паутина под окнами в мелких переплетах, птичьи гнезда под стропилами и следы мышей во многих комнатах, которыми никто не пользовался, – это была цена, которую мы платили за чрезмерно большой дом.

Родмен Ноулз Гардинер и его жена, купив у нас дом, навели в нем порядок. Отец Киттредж, будучи знатоком Шекспира (он находился в отдаленном родстве со знаменитым шекспироведом Джорджем Киттреджем, тоже выпускником Гарварда), достаточно хорошо знал про заговоры, и потому в документе на владение Крепостью, который он вручил дочери в качестве свадебного подарка, обусловил, что в случае развода Киттредж с Хью Монтегю Крепость остается за ней. Вот как получилось, что я потом снова стал там жить. Благодаря Киттредж. Но это произойдет не скоро. А сейчас я учился на первом курсе в Йеле и были пасхальные каникулы, прошло два года со времени отъезда Хаббардов из Крепости, и доктор Гардинер и его супруга, безусловно, навели тут красоту. Уйдя на покой с преподавательской деятельности, они перевезли сюда часть мебели колониального стиля, которой был обставлен их дом в Кембридже. Теперь на окнах появились занавеси, а стены украсила коллекция викторианской живописи XIX века, собранная доктором Гардинером. В спальнях стояли новые кровати. Сначала мне все это ужасно не понравилось. Дом выглядел как гостиница в Новой Англии, где зимой стоит страшная жара и напрочь заделаны окна.

Первые два часа после приезда были для меня сущей мукой. Ни Хью Монтегю, ни его невесты не было дома – меня принимали именитый шекспировед и его супруга Мэйзи. Они терпели меня, а я мучился. Он был гарвардским профессором ныне не существующего типа. Выдающаяся личность доктора Гардинера как бы состояла из нескольких ярусов. И этим ярусам, как помощникам по нисходящей, поручалось участвовать в разговоре. Мы беседовали об игре футбольных команд Йеля и Гарварда в прошлом сезоне, затем – в какой категории я играю в американский теннис – сквош (а я играл в группе Б), затем о моем отце, которого доктор Гардинер в последний раз видел с мистером Даллесом в Вашингтоне, на приеме в саду.

– Выглядел он действительно прекрасно, правда, это было в прошлом году.

– Дассэр. Он до сих пор хорошо выглядит.

– Молодец.

Будучи теннисистом, доктор Гардинер не позволит вновь прибывшему размяться. Он отошлет твой отбитый мяч без задних мыслей назад через всю площадку – беги за ним.

Не лучше была и Мэйзи. Она рассказала, что в мае хочет разбить цветник, и долго, нудно, хотя и сладким голоском, изъяснялась насчет того, сколь непредсказуема весной погода в Мэне. Она перечислила гибриды, которые собирается посадить, а когда я упомянул про дикие цветы, которые появляются в июне и июле, она потеряла ко мне всякий интерес. Паузы в разговоре затягивались, превращаясь в долгое молчание. В отчаянии я попытался переключиться на сильную сторону доктора Гардинера. И принялся разглагольствовать о творчестве Эрнеста Хемингуэя (я писал сочинение на эту тему, за которое получил пятерку). Намеренная ирония, пронизывающая его последние работы, сказал я, объясняется тем, что он находился под огромным влиянием «Короля Лира», особенно реплики Кента, и я процитировал из четвертой сцены первого акта:

– «Вот мой род занятий: быть самим собой… Любить того, кто честен. Знаться с тем, кто рассудителен и мало говорит. Считаться с общим мнением. Драться, когда нет другого выхода, и не есть рыбы»[10]. – Я только собирался добавить: «Я умею хранить тайны, ездить верхом, рассказывать с грехом пополам затейливые истории и точно исполнять поручения, когда они несложны», но доктор Гардинер сказал:

– Какой смысл заниматься подражательством!

Воцарилось молчание. Через какое-то время, уже в сумерках, вернулись Киттредж и Хью Монтегю. Они занимались альпинизмом – погода на Пасху стояла очень холодная, – взбирались по ледяным откосам Бодучей горы. Отличное занятие, заверила меня Киттредж, а сама выглядела как на Рождество – с раскрасневшимися от мороза щеками.

Она была прелестна по любым меркам, какие в моем представлении применимы к женщине. Ее черные волосы были коротко острижены, как у мальчика, она была в брюках и ветровке, но выглядела самой красивой женщиной на свете. Казалось, она сошла с одного из викторианских портретов своего отца: такая же белокожая и прелестная, как изображенные там ангелочки. Только сейчас, после занятия альпинизмом, краски у Киттредж были яркие и на щеках горел румянец, как дикие красные ягоды на заснеженном поле.

– Как чудесно познакомиться с вами. Ведь мы родня. Вы это знали? – спросила она.

– Пожалуй, знал.

– Вчера вечером я это проверила. Мы троюродные брат и сестра. Словом, не близкая родня, но и не чужие.

Она рассмеялась и так на меня посмотрела (взгляд ее говорил, что ей, безусловно, нравится этот приятный мужчина моложе ее), – словом, Хью Монтегю заволновался. В ту пору я почти не знал, что такое ревность, но почувствовал, как ею пахнуло в воздухе.

– Ну и должна вам сказать, – продолжала она, – пока Хью тащил меня вверх по этой страшной стене, я все твердила, что ни за что не выйду за него замуж, пока он не пообещает никогда больше этого не делать, и тут он мне говорит: «Вы с Гарри Хаббардом из одной команды». Словом, он нас обоих вычеркнул из участников своих сомнительных занятий.

– Вообще-то она немного лучше тебя, Гарри, – сказал Хью Монтегю. – Но и она безнадежна.

– Очень надеюсь, что это так, – заметила Мэйзи Гардинер. – Дурацкая затея рисковать своей шеей, лазая по льду.

– А мне это понравилось, – сказала Киттредж. – В качестве единственного оправдания своему пристрастию Хью сказал: «Лед предаст тебя только раз». Ну и муж у меня будет!

– Надежный, – сказал Хью.

При одном упоминании, что дочь выходит замуж, Родмен Ноулз Гардинер зашелся кашлем. А Киттредж произнесла:

– По-моему, папа считает меня Дездемоной.

– Я что-то не вижу себя ни черным, ни женатым на собственной дочери, – возразил ее отец. – У тебя извращенная логика, дорогая.

Киттредж переменила тему.

– А альпинизмом вы когда-нибудь занимались? – спросила она меня. И когда я отрицательно покачал головой, сказала: – Это примерно такой же кошмар, как и тренировки на Ферме, когда тебя заставляют выскочить из земляного окопа и взобраться по забору из сетки за то время, пока луч вращающегося прожектора не осветил участок. – Она умолкла, но не из предосторожности, а скорее прикидывая, когда меня к этому допустят. – Вы, наверное, займетесь этим примерно через год. Сетка, через которую надо перелезать, скопирована с Гроссе-Ульнер в Восточной Германии…