Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 89 страниц)

Разгульный образ жизни начинает заявлять о себе во весь голос. Модена неуклонно прибавляет в весе и так много пьет, что даже в качестве «туристки» посещала собрание клуба Анонимных алкоголиков, но была удручена «мрачной атмосферой». Она принимает также стимулянты и успокоительные. Свои похмелья она именует «бедами». Игра в теннис под ее окном кажется Модене «стрельбой из противозенитных орудий». Она то и дело упоминает о «безумном пьяном лете». Во время работы она плохо себя чувствует – такого прежде никогда не бывало. Она часто звонит Джеку. Судя по всему, он дал ей специальный номер, по которому она может связываться с одним из его секретарей. По словам Модены, если Джек не может подойти к телефону, он всегда перезванивает ей потом. И она намекнула, что прошлым летом передавала РАПУНЦЕЛУ конверт от ЙОТЫ. Тем не менее Джек предостерегает ее: «Не устанавливай слишком близких отношений с Сэмом. Это человек, которому нельзя доверить сбор пожертвований».

Хью в один из редких моментов откровенности сказал мне: «Я подозреваю, что это как-то связано с Кастро. Под внешней оболочкой у Джека интеллект бойца ИРА[182]. Поверь моему инстинкту. Джек хочет поквитаться с Кастро. Поквитаться – и спокойно дожить до старости».

Я обнаруживаю в себе очень странные чувства. Я всегда считала себя патриоткой с оговорками, иными словами: я люблю Америку, но это все равно как иметь мужа, который без конца делает промахи, и ты то и дело восклицаешь: «О Господи! Опять!» Тем не менее меня возмущает то, что этот Кастро, которому, наверное, больше подходит быть капитаном пиратского судна, чем главой государства, со злорадством смотрит сейчас на нас. Это не дает мне покоя. И я знаю, что это, как заноза, сидит в сердце Кеннеди. При любви Джека к интригам он вполне может избрать в качестве орудия такой своеобразный обходной канал, как Сэмми Дж.

В конце августа нашу девицу снова приглашают в субботу на обед в маленькую столовую второго этажа. Однако на этот раз вместе с ними обедает и Дэйв Пауэре.

«Модена. В конце обеда Джек говорит мне: „Модена, я тут наслушался некоторых школьных историй“. „Историй?“ – переспросила я. Впервые за время нашего знакомства мне не понравился его тон. Совсем не понравился. „Ты когда-нибудь кому-нибудь говорила, что я пытался заставить тебя смириться с присутствием в спальне еще одной девицы?“

Вилли. И все это он сказал прямо при Дэйве Пауэрсе?

Модена. По-моему, он хотел, чтобы при этом разговоре присутствовал его прихвостень.

Вилли. Может, он записывал тебя на магнитофон?

Модена. Слушай, не надо. Все и так уже достаточно оскорбительно. Я была твердо уверена, что Джек делал это для Дэйва Пауэрса. Словно хотел дать понять: „Да, это неправдоподобная история, но не могла ли ты, Модена, со злости на меня распространять такое?“

Вилли. Ты, наверное, пришла в ярость.

Модена. Я обычно не ругаюсь, но тут я инстинктивно почувствовала, что надо быть грубой. И я сказала: „Если вы когда-нибудь попытаетесь так низко пасть, что решите положить в постель вместе со мной еще какую-то девку, я, черт подери, буду последней, кто станет об этом рассказывать. Это же оскорбительно для меня“.

Вилли. Ну, ты дала ему отпор.

Модена. Он перешел границу: сделал личное всеобщим достоянием.

Вилли. Мне нравится, что ты так говоришь.

Модена. Да.

Вилли. Вот только мне-то ты ведь это рассказала.

Модена. Рассказала тебе??? Да, рассказала. Но ты не в счет.

Вилли. А еще кому-нибудь ты говорила?

Модена. Возможно, сказала Тому. Не помню. Понимаешь, в самом деле не помню. Как ты думаешь, „травка“ и алкоголь в сочетании со снотворным могут повлиять на память?

Вилли. Да.

Модена. Ну, я помню, что рассказывала Сэму.

Вилли. Ох, нет!

Модена. Я не могла переварить это одна.

Вилли. А что было после того, как ты дала отповедь Джеку?

Модена. Я продолжала идти тем же курсом. Спросила его, как он смеет обсуждать такие личные вещи при третьем лице. Тут Джек, должно быть, подал какой-то знак, потому что Пауэре вышел. И Джек попытался загладить дело. Принялся целовать меня в щеку и приговаривать: „Я извиняюсь. Но такой слух до меня дошел“. Я сказала, что, если ему не нравятся школьные истории, может, следует иначе себя вести. И потом у меня вдруг вырвалось: „Хватит, порываем“. Я ушам своим не могла поверить, что сказала такое. Он попытался удержать меня. По-моему, несмотря ни на что, он все-таки хотел со мной переспать. У мужчин ведь одно на уме, верно? Я наконец сказала: „Ты бесчувственный. Я хочу уйти“.

Вилли. Так и ушла?

Модена. Ну нет. Он не пустил. Дэйв Пауэре повел меня осматривать Белый дом.

Вилли. Я уверена, они хотели проверить, насколько ты владеешь собой. Им только не хватало, чтобы из Белого дома выскочила обезумевшая красавица и разорвала на себе одежду на Пенсильвания-авеню.

Модена. У тебя сегодня удивительный юмор.

Вилли. Извини.

Модена. Эта экскурсия по Белому дому была просто мукой. Дэйв Пауэре столько раз ее проводил, что мне хотелось кричать. У меня было такое чувство, точно я отрабатывала смену в набитом до отказа самолете. Дэйв, наверно, целых сорок пять минут водил меня по дому, показывал Зеленую гостиную, и Красную гостиную, и Овальный кабинет, и Восточный зал.

Вилли. И у тебя что-нибудь сохранилось в памяти?

Модена. А то как же! „Элегантность как результат рационального мышления“.

Вилли. Что?

Модена. „Элегантность как результат рационального мышления“. Это было сказано в Восточном зале. Дэйв Пауэре обратил мое внимание на благородные пропорции Восточного зала. Когда мы вошли в Овальный кабинет, он сказал: „По традиции венчания в Белом доме происходят в этой комнате“. Потом стал описывать, в какие тона синего и голубого бывал выкрашен Овальный кабинет. Первоначально, при президенте Монро, кабинет был малиновый с золотом, а Ван Бурен сделал его ярко-синим, затем президент Грант сделал его голубовато-сиреневым, а жена Честера Артура сделала его голубым, цвета яйца малиновки. Миссис Гаррисон выбрала небесно-голубой цвет.

Вилли. С памятью у тебя все в порядке.

Модена. Спасибо. У миссис Гаррисон были небесно-голубого цвета обои с рисунком.

Вилли. Благодарю за разъяснение.

Модена. А затем Тедди Рузвельт сделал кабинет стального голого цвета. Гарри Трумэн вернул ему королевскую синьку.

Вилли. Потрясающе.

Модена. Меня тошнило. Я только и думала, как бы поскорее уйти».

Мне жаль Модену. Мужчины не понимают, какое значение придают женщины умению не показывать вида, что у тебя остались лишь ошметки чувства. Модена, вернувшись в отель, тотчас упаковала чемоданы и улетела в Чикаго.

И вот тут, должна сказать, и начался ее роман с Сэмом. Однако сегодня я не готова вам об этом писать. Я бы спокойнее себя чувствовала, если бы вы сначала ответили мне на это письмо.

Временно ваша Eiskaltblutig[183].

P.S. Поверите ли? Так меня прозвал Хью. Это меня-то, у которой внутри кипит бесформенная раскаленная лава.

5

22 октября 1961 года

Дорогая Ледяная Лава!

Если мы и дальше намерены обмениваться письмами, я бы попросил оставить Модену в стороне. Не могли бы мы делиться друг с другом чем-то другим? Я, например, готов – хотите верьте, хотите нет – обсудить вашу теорию нарциссизма. Почему бы вам не дать мне об этом представление? Предполагаю, что ваши формулы применимы к некоторым нашим знакомым. А также ваши соображения по поводу психопатии.

Что до меня, то я нахожусь в весьма странном месте. Моя карьера в кандалах. Никакого попутного ветра. Есть, однако, намеки на возникновение нового ветра. Птичка, летящая по небу перед моим внутренним взором, внезапно повернула и полетела в обратном направлении. Во всяком случае, такую картину увидел я, когда лежал с закрытыми глазами. И вот час назад раздался звонок от вашего супруга. Мы с ним ужинаем в ресторане «У Харви» в субботу, 28 октября, в семь вечера. С нами будет, как он объявил, генерал Эдвард Лэнсдейл. Один из пунктов программы вечера – работа для меня, пообещал ваш добряк Хью. И повесил трубку.

Вам известно, что за этим кроется?

Ваш Гарри.

26 октября 1961 года

Дорогой Гарри!

Позвольте мне несколько позже ответить на ваш вопрос. Сначала я, пожалуй, удовлетворю ваше любопытство по поводу нарциссизма и психопатии. Это подводит меня к тому, что я хочу сказать про вас и в еще большей степени – про себя. Итак, крайне сжато, вот моя теория относительно нарциссизма – целая куча понятий!

Прежде всего выбросьте из головы расхожее мнение, что нарцисс – это человек, влюбленный в себя. Такое представление полностью уводит нас в сторону. Суть в том, что можно ненавидеть себя и быть нарциссом. Ключ к нарциссизму: Ты сам себе товарищ и друг. Там, где нормальные люди способны чувствовать любовь и ненависть к другим, нарцисс измучен до бесчувствия, ибо его Альфа и Омега ведут между собой бесконечную войну. И человек ищет мира в себе, который никогда не наступает.

Эта фундаментальная неспособность поддерживать отношения с другими людьми яснее всего проявляется в любовных делах. Как бы близки и влюблены друг в друга ни были два нарцисса, это лишь проявление их решения полюбить. А под этим лежит душевная раздвоенность.

Однако парадокс, Гарри, в том, что не бывает любви более сильной, в большей мере исполненной боли и муки, чем любовь двух нарциссов. Ведь столь многое поставлено на карту! Если они сумеют по-настоящему сблизиться друг с другом, они выберутся из своей скорлупы. Это все равно как перейти от онанизма к честному сожительству.

О психопатии я высказываюсь менее уверенно. Это явление сродни нарциссизму, но решительно другое. Для психопата живые люди менее реальны, чем то, что происходит между его Альфой с Омегой, и окопная война, которая идет внутри нарцисса, здесь сменяется сокрушительным боем. Альфа с Омегой наносят друг другу удары, стремясь восторжествовать. И в человеке преобладает напряжение, а не отстраненное состояние. Причем напряжение это столь велико, что психопат может заняться любовью или наброситься на человека, не чувствуя ответственности за свой поступок. Ведь психопат живет в вечном страхе, что не сможет действием разрядить напряжение, поэтому все, что несет облегчение, оправданно. Быстрее всего психопат получает облегчение от внезапного перехода власти над психикой от Альфы к Омеге. Вот почему психопаты могут быть совершенно очаровательными в один момент и дикими животными в другой.

Нечего и говорить, реальность менее проста, чем мои схемы. В жизни психопат и нарцисс имеют тенденцию больше походить друг на друга. Нарцисс стремится выбраться из своего отчуждения, а психопат стремится укрыться в отчуждении. Правильнее будет считать их полюсами в спектре, простирающемся от самого герметически закрытого нарцисса до самого неконтролируемого психопата. Маленький пример: ваша Модена начинала, я подозреваю, как абсолютный нарцисс – родители, должно быть, так ее холили, что та видела только себя. А теперь, благодаря общению с Сэмми Дж., она на пути, чтобы стать в какой-то мере психопаткой.

Я не хочу, чтобы вы считали меня любительницей копаться в чужом белье, я просто высказываю свои суждения. То, что я сказала про Модену, применимо в известной мере и ко мне. Я тоже была единственным ребенком, и едва ли кто-либо начинал с большего нарциссизма, чем я. (Как бы мне могло прийти в голову насчет Альфы и Омеги, если бы они с самого раннего детства не жили во мне?) Поэтому я не осуждаю Модену: я прекрасно понимаю, что нарциссов притягивают психопаты.

И как ни странно, но вполне логично, существует порок, притягательный и для нарцисса, и для психопата. И этот порок – предательство. Психопат не в состоянии удержаться: его предательство не поддается контролю. (Именно это мы имеем в виду, говоря о психопатических лжецах.) Поскольку психопат быстрее других людей переходит из-под власти Альфы под власть Омеги, Омега или Альфа чувствуют себя вправе нарушить обещание, данное час назад другим. Нарцисс же, будучи более скованным, склонен исследовать нюансы предательства, а не заниматься им. Однако у нарцисса всегда присутствует желание вырваться из своего замкнутого пространства. И предательство является средством достижения этой цели.

Итак, я подхожу к моей затаенной страсти. Она состоит в том, чтобы предавать Хью. Не плотски. Эта клятва является броней, оберегающей мое здравомыслие. Как я это знаю, не могу сказать, но я храню клятву верности в сексе. Однако желание предать Хью велико. Я сублимирую этот инстинкт, переписываясь с вами. Создаю нерушимую с вами связь. Этакий анклав из двух людей. Это высвобождает меня для других дел.

Как видите, я вполне представляю себе, чего хочу. Большой корабль нашей страны не лишен руля, но компас его скошен. Не могу передать вам, каким шоком явился провал в заливе Свиней для всех нас, кто в управлении наблюдал это со стороны. Если мы не знаем, как проложить курс в Истории, то кто же знает? Предполагается, что мы обслуживаем президента, но большинство наших президентов настолько туманно мыслили, что нам приходилось брать руководство в свои руки.

Теперь наш президент – человек живой, способный распознать ошибку, тщеславный, умный, готовый учиться, остро чувствующий границу между осторожностью и риском. Существенно важно, чтобы он был хорошо информирован. Он это заслуживает. Он опирается одной сотой частицей себя – или я преувеличиваю? – на людей типа Монтегю. Тем не менее эта частица в одну сотую существует. Мне кажется, он готов слушать меня не меньше, чем Хью.

И я обнаружила, что знаний, которые я черпаю от Хью, недостаточно. Я хочу знать больше. Вы можете счесть это вопиющим тщеславием, но в глубине души я твердо решила стать собственным разведцентром.

Это безумие, скажете вы. Рановато для маленькой мисс Лавы.

Нет, говорю я, – неправда. Половина сотрудников этого чертова управления страдают той же страстью и держат ее взаперти. Лишь немногие осмеливаются в этом признаться. Я смею. Я хочу знать, что происходит. Хочу влиять на курс корабля. Несмотря на все мои недостатки, я чувствую, что способна вынести суждение не хуже, чем мой муж, а он умнее всех, кого я знаю в управлении или вообще в этом священном болоте, именуемом Вашингтоном.

А что, можете вы спросить, способны вы внести в наше сообщество? Уйму всего, приятель. Уж я об этом позаботилась. Вы были правы. Ваша карьера действительно скисла. Хант не взял вас к себе после «Зенита». В своей характеристике он написал: «Спорадичен в работе и часто бывает рассеян». Возможно, в этом повинно количество времени, которое вы проводили с Моденой в постели. Словом, вы очутились на корабле, движущемся в никуда.

Тем не менее я тут на днях сказала Хью: «Ты должен что-то сделать для Гарри». Он ответил: «Не уверен, что я этого хочу. Он завалил все дело с СИНЕЙ БОРОДОЙ». В этот момент он впервые признался, что вы и есть Гарри Филд.

Я заметила, что вы зашли настолько далеко, насколько позволял разум. Другие в подобной не слишком чистой операции могли бы ничего не добиться, даже поцелуя от дамочки.

«Он никак не использовал то, чего добился. Мог бы извлечь из этого куда больше. С другой стороны, если он так сильно влюбился, значит, у него не хватило лояльности сказать мне, чтобы я отстал». Таково было суждение Хью.

Знаете, мне кажется, Хью втайне любит вас. Он недоволен ничьей работой, но вы – его крестник, и он этого не забывает. Мы обсудили с ним подходящие для вас назначения, пока он не предложил то, что, по-моему, было бы для вас самым правильным. Быть связным между Биллом Харви и генералом Эдвардом Лэнсдейлом в замышляемой Кубинской операции. Могу не подчеркивать, каким сверхоктановым это обещает быть. По секрету скажу, что операция будет называться «Мангуста», по имени этого злобного зверька из Индии, славящегося своим умением убивать крыс и ядовитых змей. МА/НГУСТА – поняли? МА – обозначение Дальнего Востока, удобное тем, что им пользуется Пентагон, а не мы. Выбрал его Хелмс. Он считает, что это собьет с толку слишком любопытных среди нас. Любопытные решат, что это что-то затеянное нами совместно с Пентагоном где-то в Азии.

А на самом деле операцией «Мангуста» руководит особая усиленная группа, возглавляет которую генерал Максуэлл Тэйлор, который выступает представителем Бобби Кеннеди. (Если вы считаете, что Джека беспокоит Куба, могу заверить вас, что Бобби ненавидит Кастро, смертельно ненавидит. Поэтому осуществляется нажим с целью сделать многое. Идея в том, чтобы любым способом сбросить Кастро.)

Генерал Лэнсдейл назначен руководить «Мангустой» и непосредственно под ним, как представитель управления (на чью долю падает девять десятых «Мангусты»), поставлен Билл Харви.

Мы с Хью тщательно все обсудили. Это работа вне категорий. Она может стать престижной или губительной – все зависит от вас, Гарри. Можете и очутиться на коленях у богов. Продвижение по службе так часто зависит от заметных этапов в твоей работе: столько-то лет в малозначимом секторе А, потом за границей в малозначимой резидентуре А (читай: Уругвай), потом в более важном секторе, в более важной резидентуре und weiter[184]. Вы, милый мальчик, немного выбиваетесь из сетки категорий – так оно, по-видимому, и останется. А вот работа связным приблизит вас к активно действующим людям. Например, к Лэнсдейлу. Судя по слухам, он настоящая белая ворона в армии, и его военная карьера была далеко не типична. Он не учился в Вест-Пойнте, не служил в регулярной армии, а только в Корпусе по подготовке резервистов. Все тридцатые годы он работал в рекламном бизнесе, а во время войны – в Управлении стратегических служб. (Предполагаю – в Пропаганде.) После победы он получил назначение на Филиппины в качестве майора-резервиста и стал там отличаться. Я уверена, вы теперь кое-что знаете о его легендарной карьере. Он увековечен Грэмом Грином в «Тихом американце» и превознесен Ледерером и Бэрдиком в «Мерзком американце». Факт остается фактом, что он все перевернул на Филиппинах и многое сделал, чтобы одолеть коммунистов Хукбалахапа. А потом, по сути дела, посадил Рамона Макзайзая в президентское кресло. В последнее время он был очень близок с вьетнамским Дьемом. Этому человеку есть чем похвастаться. Хоть он и белая ворона, но с Божьим даром.

Проблема состояла в том, как продать вас Лэнсдейлу. Хью едва знает его – вообще-то Хью собирается получше с ним познакомиться завтра вечером за ужином. Тут сработал Кэл. Я насела на Хью, чтобы он позвонил Кэлу, несмотря на холодные отношения, установившиеся между ними из-за залива Свиней, и ваш отец, который знает Лэнсдейла и дружно работал с ним на Дальнем Востоке, безусловно, откликнулся. Прямо по телефону из Японии он процитировал нам рекомендацию, которую дал Лэнсдейлу: «Гарри – хороший малый и становится все лучше. Я счастлив, что могу назвать его моим сыном». Вот как. И добавил: «Только, Хью, не говорите этого вашему крестнику. Это вскружит ему голову».

Хью и не собирался. А вот я сказала. Чтобы приободрить. А это, Гарри, вам потребуется. Хью пригласил вас на ужин в ресторан «У Харви» не без причины: вы будете связным не только между Лэнсдейлом и Харви, но и между Хью и Харви. И если вам этого будет недостаточно, будете еще подкармливать и меня, сообщая о каждом шаге. Как и я буду по-прежнему подкармливать вас. Я знаю, что проявляю величайшую гордыню, но уверена: мы с вами – самые чистые души во всем ЦРУ. Даже в предательстве ЦРУ требуется чистота намерений.

Ну разве я не сумасшедшая? Я понимаю, что после Берлина вас едва ли привлекает работа на Харви, но вот что я вам скажу: Хью полностью держит в руках Бешеного Билла. С этой стороны вам нечего бояться. Я пытаюсь выяснить у Хью, чем он его держит, – могу лишь сказать, что это какое-то мощное средство.

Надеюсь, вы оправдаете доверие и дадите мне полный отчет о завтрашнем ужине.

С любовью, заговорщической любовью

Киттредж.

6

В воскресенье вечером, 29 октября

Дорогая Киттредж!

Вчера вечером Лэнсдейл посвятил небольшую часть ужина мне, поучая, как осторожно я должен действовать.

«Ты будешь иметь дело с материалами Совета национальной безопасности», – сказал он, подчеркивая серьезность источника. Тут Хью впился в меня взглядом, под которым ты чувствуешь себя преступником. Я, естественно, кивнул обоим.

Вы правы. Я наверху блаженства от того, что буду связан с вами. И я выполню свою часть сделки (если не считать случайного предательства в профилактических целях).

К делу. Вечер получился странный. Я сразу понял, что насчет моей работы все уже решено. Едва ли Лэнсдейл, учитывая его нескрываемые добрые чувства к моему отцу, отправился бы с нами ужинать, если бы собирался заявить в конце: «Извините, молодой человек, вы не подходите». Должен признаться, я получил от этого ужина большое удовольствие.

Мне, в частности, интересно было наблюдать, как Хью и Эд Лэнсдейл обмеривали друг друга. Я полагаю, что Хью занимает ранг, равный бригадному генералу, и Лэнсдейл тоже в этом звании, так что они встретились на равных. Хотя Лэнсдейл работал в Управлении стратегических служб и, насколько я понимаю, был сотрудником ЦРУ во Вьетнаме, он совсем не наш человек. Во всяком случае, по манере держаться. Как вы меня и предупреждали, он действительно sui generis[185].

Так или иначе, Лэнсдейл и ваш супруг старались составить себе мнение друг о друге, рассказывая военные истории. Хью рассказал всего одну, и я не понимал почему, пока не догадался, что он решил занять позицию судьи. Пусть-де Лэнсдейл покажет товар лицом. А потому, лишь после того как Лэнсдейл рассказал четыре или пять отличных историй, Хью решил, что настало время подключаться, и позабавил нас очень смешным, хотя и маловажным эпизодом, связанным с правительством Нассера. Как выяснилось, Хью отправился в Каир, чтобы попытаться убедить Нассера принять одну из программ управления, и никак не мог добиться аудиенции у великого человека. Тогда Хью изложил суть вопроса в подробной памятной записке, поставил на ней штамп СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО и положил бумагу наверху шкафа для белья и одежды. Он знал, что бумага будет сфотографирована службой безопасности, как только он выйдет из отеля. На следующий же день Нассер позвонил ему, чтобы обсудить проект.

Знаете, Киттредж, мне вспоминается один ужин в Конюшне, когда у вас в гостях был такой забавный джентльмен по имени Майлз Коплэнд, и он рассказывал ту же историю. Это приоткрыло для меня Хью. Поскольку я уверен, что, с его точки зрения, рассказывать военные истории не высокий класс, надо рассказывать нечто такое, что послужит твоей цели. Можно даже присочинить. Я думаю, он вовсе не хотел заставить Лэнсдейла подпрыгнуть до потолка, рассказав одну из историй, действительно случившихся с ним.

А генерал – он другой. Каждую свою историю он излагает со всей искренностью и убежденностью коммивояжера. Он высокий, нелепый и, если бы не короткая стрижка, совсем не похож на генерала. В свои пятьдесят с чем-то лет он мягкий, приятный, говорит тихим голосом и недурен собой: прямой нос, хорошо очерченный подбородок с ямочкой, густые усы, вот только глаза запавшие. Сам не знаю, что я хочу этим сказать. Это глаза не слабого человека, но они не светятся. Вам словно предлагается заглянуть в личную пещеру. Наверное, я хочу сказать, что он, словно гипнотизер, как бы всасывает вас в себя. Однако он полон противоречий. Наверняка человек многоопытный, но по внешнему виду этого не скажешь. Он даже кажется наивным. Когда подошла моя очередь выдать военную историю, я рассказал про Либертад Ла Ленгуа, и это вызвало звонкое хихиканье у Лэнсдейла.

Сексуальные дела, наверное, далеки от него. Он изображает из себя милого идеалиста с плутовским юмором. Однажды в 1946 году, когда он в военных целях обследовал острова Рюкю, за ним увязались местные детишки, и он научил их кричать при виде американцев: «Мой папа – майор Лэнсдейл/ Мой папа – майор Лэнсдейл!»

Эта история была выпущена в качестве первого залпа. А дальше он показал себя с более любопытной стороны.

«Однажды, – сказал он, – на ранней стадий моей карьеры мне пришлось иметь дело на Лусоне с насквозь продажным чиновником, и когда его приперли к стенке, он заперся в своей комнате и, став перед окном, принялся размахивать пистолетом. Мне надо было укрепить свое положение в глазах местного населения, и я крикнул: „Сэр, стреляйте в меня. Мне доставит удовольствие срезать вас“. И знаете, он сдался.»

Потом один из моих людей спросил, неужели я такой хороший стрелок. И я признался, что не знаю никого, кто бы дольше меня доставал пистолет из кобуры.

«Не было ли рискованно делать такое признание?» – спросил Хью.

«Нет, сэр. Моя стратегия строится не на умении обращаться с оружием, а на психологической войне. Мы вели сражения с коммунистами Хукбалахапа с помощью вертолетов, которые зависали над ними, и мы оттуда обращались к ним по мегафону. Один из моих лучших филиппинцев взывал к беднягам, находившимся внизу. Партизаны понимали, что говорят с вертолета, но ведь это был также и голос свыше. Поскольку у нас была хорошая разведка, мы знали имена некоторых сторонников Хукбалахапа. Все они были из местных баррио, и наши люди знали их родственников и односельчан. Мой парень говорил им примерно так: „Мы видим, где вы там прячетесь. Третий взвод. Мы видим тебя, командир Мигель, и тебя, Хосе Кампос. Мы видим и тебя, Норсагарай-бой, и тебя, Чичи, и Педро, и Эмилио. Не пытайся скрыться, Мальчонка Карабай, потому что мы видим тебя, и Куньо, и Малыша. Мы все о вас знаем. Можете не сомневаться, мы вернемся и перебьем вас вечером. Наши солдаты на подходе.“ И мы говорим нашим друзьям среди вас: „Бегите!“ Нашему союзнику, который назвал нам ваши имена, мы говорим: „Muchas gracias, amigo!“[186] А теперь спасайтесь. Бегите из этого взвода».

«Ну и после этого, – продолжал Лэнсдейл, – половина парней готовы были оттуда бежать. Главари начали, конечно, прикидывать, кто же наши друзья, и не замедлили устроить судилище. К утру двое-трое из взвода были казнены. Так что наш мегафон убил больше партизан, чем любая мортира.

Кроме того, мы тренировали наших лучших разведчиков в филиппинской армии для работы ночью. Коммунисты на Дальнем Востоке всегда утверждали, что американцы наступают по дорогам днем, а ночь, похвалялись они, принадлежит коммунистам. И нам, чтобы выиграть войну, необходимо было научиться действовать ночью.

Я решил использовать местных демонов. Антропология может быть посильнее боевого огня. В одном районе, который мы пытались освободить от партизан, была распространена вера в страшного вампира под названием Асуан. Я решил использовать этого демона».

«Потрясающе», – сказал Хью.

«Я тоже так считаю. Мы распространили в этом районе слухи, что Асуан зашевелился. Затем в назначенную ночь один из наших знаменитых патрулей засел возле тропы, которой, как мы знали, пользуются партизаны. Мы сидели в засаде, пока не прошел последний человек. На наше счастье, он отстал от остальных, и моим людям ничего не стоило одолеть его и стащить с тропы. Один из моих ребят мигом проделал ему две дырки в горле. Затем беднягу подержали вниз головой, чтобы из него вытекла вся кровь. А после этого мы положили его обратно на тропу. Мы понимали, что, когда партизаны пойдут назад в поисках пропавшего товарища, они обнаружат его обескровленное тело с двумя дырочками в горле. Можете не сомневаться: весть о том, что Асуан вышел на охоту, облетела все лагеря партизан. И, как и следовало ожидать, люди начали бежать оттуда. Дело в том, что филиппинцы верят, что Асуан нападает лишь на тех, кто встал не на ту сторону».

«А как вы собираетесь применять эти принципы на Кубе?» – спросил Хью.

«Необходимо выйти на местность и поближе узнать людей, с которыми ты имеешь дело. Залив Свиней – классический образец отстраненности от материала. Офицеры сидели за столом и читали объективные отчеты, написанные специалистами, которые были столь же далеки от действительности, как и они сами. Нельзя изучать обстановку через вторые руки. Нерадивая разведка всегда требует большей огневой мощи».

«Любопытно, любопытно», – заметил Хью.

«Ключ к успеху в том, чтобы, зная правила игры коммунистов, использовать их. Чем сильнее коммунисты критикуют какую-то слабость в социальной сфере страны, тем больше мы должны эту слабость подчеркивать. Это я пытался внушить Дьему и Нгу во Вьетнаме. Работайте с народом. Дайте людям возможность управлять. Военные слишком любят применять в политике грубую силу. Единственная реальная защита от коммунистов – лозунг: „Из народа, при поддержке народа, для народа“.»

Тут Хью закурил свою первую сигару.

«Да, – сказал он, – это мне, Эд Лэнсдейл, ясно. Ваше сердце принадлежит Дальнему Востоку, не Карибским островам».

«Так оно и есть».

«Могу я спросить, почему вы согласились взять на себя эту миссию?»

«Ну, видите ли, сэр, с президентом Соединенных Штатов не спорят. А он попросил меня».

«Да, в такое время сказать „нет“ невозможно, – согласился Хью. – Однако я вижу тут одну проблему».

«Я вас слушаю», – сказал Лэнсдейл.

«Проблема, как я ее вижу, состоит в том, что вы оказываетесь между Бобби Кеннеди и Уильямом Харви. Оба, как вы вскоре обнаружите, жаждут результатов».

«Не больше, чем я», – сказал Лэнсдейл.

«Да. Но ваш метод, насколько я понимаю, состоит в установлении контактов с народом. В данном случае – с кубинским народом. К сожалению, это будет не так легко, как на Филиппинах или во Вьетнаме. Вы не будете жить среди этого народа. Вам не дадут общаться с жителями Санкти-Спиритуса, или Матансаса, или Сантьяго-де-Куба, или Сьенфуэгоса, или даже Гаваны. Ваше общение будет ограничено корпусом эмигрантов из Майами, которые уже провалились из-за своих специфических недостатков».

«А именно?»

«Безграничная разнузданность. Ценный секрет для кубинца – это флаг, которым можно размахивать, ослепляя друзей и врагов».

«Мы сталкивались с подобным на Филиппинах».

«Вы там находились на местности. И первый шаг был за вами. Ваши войска могли передвигаться быстрее ваших секретов. А сейчас вам нужно время, чтобы создать подполье».

«Да. И я хочу, чтобы оно состояло из кубинцев, сражающихся за свои принципы, а не за наши. Я планирую нацелиться на тех эмигрантов, которые выступали против Батисты и первоначально были за Кастро. Мы будем работать с ними на Кубе и тщательно выбирать места для атаки, чтобы не навлекать репрессии на местных жителей».

«Вы верите, что вам позволят такую роскошь? Два месяца назад наш грозный министр юстиции Роберт Ф. Кеннеди, не стесняясь, измордовал Ричарда Биссела в комнате заседаний кабинета министров в Белом доме. Биссел человек достойный и раза в два крупнее Бобби, а Бобби сказал Бисселу: „Но вы сидите на своей заднице и ни черта не делаете“.»