Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 89 страниц)

Мой батюшка, узнав о моем назначении в Уругвай, прислал мне одно из своих редких писем с предупреждением. Мне велено избегать полей для гольфа и теннисных кортов! По мнению Кэла, молодые офицеры, проводящие таким образом время, должны хорошо владеть техникой игры. Если ты обхаживаешь иностранного дипломата, дай ему выиграть, если же ты играешь со своим шефом против пары из Госдепартамента, тогда – ради Бога! – не подведи Фирму. «У тебя, сын, – писал Кэл, – с моей точки зрения, нет такого мастерства. Мне нравится твоя сильная подача – я имею в виду удар смэш, но твой удар слева легко подпадает под критику противника. Так что держись подальше от тенниса – можешь проиграть слишком много пунктов в другом».

Признавая мудрость слов отца, я сказал Сондерстрому, что не знаю даже, где у ракетки ручка. Когда же он заговорил о гольфе, я сказал: «Сэр, единственный раз, когда я вышел на поле, я влепил пятерку в первую же лунку».

«Фантастика», – сказал он.

«Дассэр, а затем тринадцать и пятнадцать в две следующие. У меня больше и мячей не осталось». Вообще-то я играю получше, но я не собирался ему об этом говорить.

«В каком же виде спорта ты преуспеваешь?» – спросил Сондерстром.

Я сказал, что мне нравится заниматься боксом и скалолазанием. На этом мы и поставили точку. Гас хмыкнул и сказал, что в Уругвае не так много скал и он не советует мне боксировать в баре. Я понял, что он собирается поднажать на офицеров, играющих в гольф и теннис, а на меня взвалить дополнительную канцелярскую работу. С другой стороны, зная теперь, что я боксер, он не пойдет ни на какие штуки. Он ведь действительно не в форме.

Насколько я понимаю, одним из последствий того, что я никак не проявил себя в теннисе или в гольфе, явилось посещение ночного задания, рекомендованного одним из офицеров-оперативников. (Вот он как раз играл в теннис!) А возможно, такое поручение дают каждому новоприбывшему. Ирония состоит в том, что я был очень этим доволен, ибо это хоть в какой-то мере отдавало атмосферой плаща и шпаги. Но не обманывайтесь: занимался я этим только раз в неделю, остальная же моя работа была совсем иного рода.

Эта скромная операция называлась ЛА/ВИНОЙ, и в ней участвовало семеро юнцов из местной более или менее пристойной католической молодежи правой ориентации. Они занимались этим по идеологическим соображениям, а также из жажды приключений и денег. Мы платим каждому по десять баксов за ночь. Раз в неделю они выходят на улицу под покровом темноты, замазывают коммунистические лозунги и пишут поверх наши, то есть лозунги их католической партии. Там, где наши плакаты были обезображены коммунистами, мы наклеиваем новые. Признаюсь, мне нравится что-то делать и мне нравятся ребята, хотя я выходил с ними на улицу всего один раз и то лишь после того, как убедил Сондерстрома, что надо же мне почувствовать атмосферу операции. Дело в том, что активное участие в ЛА/ВИНЕ считается слишком опасным для сотрудника Фирмы, ибо наши семеро ребят то и дело натыкаются на очень крутых парней из МРО, ультралевой уругвайской организации, ставящей своей целью вооруженное восстание. И случаются не только уличные драки, но и аресты. Если бы меня в такой момент забрала полиция, я мог бы попасть не в те руки. Как выясняется, флики[53] в Монтевидео делятся в своих симпатиях на правых и левых. В зависимости от участка. (Мы ведь в Южной Америке, а не где-нибудь еще!) Сондерстром разрешил мне один раз пойти с ребятами для аккредитации, но не больше. «Я не спал, пока ты не вернулся», – сказал мне на другой день Гас. А вернулся я в пять утра и, как было велено, позвонил ему домой, и он облегченно вздохнул, узнав, что никаких происшествий не было. Зато какое было напряжение! Представьте себе: едем по улицам в старом фургончике в два часа ночи и работаем при свете ручных фонариков, а мимо вдруг проходит какой-нибудь пьянчуга или гуляка. А может, это наблюдатели, высланные красными? Мы замазывали лозунги коммунистической партии Уругвая, следовательно, действовали в рабочих кварталах. В два часа утра в этих баррио тихо, как на кладбище. И вспоминается юность, когда адреналин начинал пульсировать в твоих жилах после первого глотка алкоголя.

Однако теперь, отправляясь во вторник на работу со своей командой, я сижу в полумиле от них в машине, снабженной радио, и поддерживаю связь с ЛА/ВИНОЙ-1 по его переговорному устройству. Да и он предпочитает такое положение вещей. Стройный крепкий парень с густой копной черных кудрей, ЛА/ВИНА-1, заверяет меня, что им так лучше, если я буду находиться где-то невдалеке и смогу в случае необходимости вызволить их под залог или положить в больницу.

Однако Сондерстром велит мне проехать потом мимо тех мест, где они работали, и удостовериться, что задание выполнено. Я повинуюсь, но мне это не нравится. Ребята рискуют, в то время как я сижу в машине в безопасности, а потом еще их перепроверяю. Тем не менее Сондерстром, у которого обычно такой вид, будто он нюхает протухший сыр, не совсем не прав. Случается, ребята лишь наполовину делают дело – занервничают и убегут, и хоть и жалеют о случившемся, но мне не говорят. Я это отмечаю, но все равно плачу им. Если же они сработали из рук вон плохо, я вызываю на ковер ЛА/ВИНУ-1.

В остальном моя повседневная работа отнюдь не увлекательна. Вначале в управлении, очевидно, боялись, что на всех нас не хватит заданий, поскольку наша работа не подлежит учету, а страна большущая. (Все страны, даже такие, как Уругвай, представляются большими, когда в конторе всего горстка людей.) Поэтому была разработана метода максимальной занятости.

Возьмем, к примеру, один какой-нибудь день.

Я прихожу в контору в девять, пью кофе и начинаю читать местные газеты. Учитывая мое знание испанского, на это должно уйти два часа, но я справляюсь за тридцать минут. С течением недель я постепенно начинаю понимать нюансы политической ситуации. Мы, конечно, обсуждаем политических деятелей и местные события с офицерами-оперативниками и офицером связи, а также с административным помощником резидента, каковым является секретарша Мэхью. Это, Киттредж, и есть вся наша резидентура! Вне посольства у нас есть еще два опытных техника, работающих по контракту, подробности позже.

Слушая, как мои коллеги обсуждают ежедневные новости, я особо прислушиваюсь к тому, кто разбирается в уругвайской политической жизни. Все, что во время подготовки мало интересовало меня – профсоюзы, маневры местных партий и т. п., – является сейчас основой наших ежедневных дискуссий.

После анализа местных новостей мы рассматриваем телеграммы, поступившие за ночь, сначала собственные, а потом телеграммы коллег, поскольку неизвестно ведь, когда тебе придется кого-то подменять. Если, к примеру, мой коллега, офицер по операциям Джей Гэтсби (можете представить себе, чтобы такое имя носил самый бесцветный человек, какого я когда-либо встречал!), играет в паре с Сондерстромом, а тут вдруг звонит его агент номер один ЛА/ЗУТЧИК, я, естественно, должен хоть немного знать о делах, которые ведет Гэтсби.

Итак, переварив входящие телеграммы, мы начинаем составлять исходящие, которые тоже все поочередно просматривают, чтобы быть в курсе дела. Поговорил по телефону, неожиданно подвернулось что-то – и уже обед. Во второй половине дня я изучаю передвижения уругвайских чиновников, многие из которых симпатизируют коммунистам и ездят в Парагвай, Бразилию или Аргентину для встреч с коллегами по партии. Кроме того, на редкость много торговых миссий ездит в восточноевропейские страны и в СССР. Наш агент ЛА/БРАДОР, работающий в таможне аэропорта Карраско, следит за такими передвижениями. Наши досье распухают. Но время! На все это требуется время. Однажды вечером за ужином с ЛА/БРАДОРОМ (маленьким семейным человечком, которому доставляет такое удовольствие поужинать в ресторане) я уговорил его завербовать нам агента. Я назову его ЛА/БРАДОР-2. Тут мне на память пришли Четверги Хью. Боюсь, резидентура не имеет права вербовать солидных агентов в крупных правительственных учреждениях, но мелких чиновников, безусловно, нетрудно набрать. Все дело в деньгах. ЛА/БРАДОР-2 охотно использует свое положение в паспортном контроле и записывает фамилии уругвайцев, которые возвращаются из соответствующих стран.

Правда, установив, кто из местных коммунистов туда ездит, предстоит решить, что делать дальше. Тут очень мешает безынициативность Мэхъю. Мне бы хотелось попытаться превратить кое-кого из этих уругвайских коммунистов в двойных агентов, но Сондерстром велит ждать приезда Ховарда Ханта.

Сейчас в нашей конторе 3.30 дня. И знаете, что мы делаем? Просматриваем досье иностранцев, которые сегодня вечером будут на приеме в нашем посольстве. Мы должны предупредить посла о сомнительных гостях из других посольств.

Наконец, через ЛА/КОНИКА, нашего уругвайского журналиста (который ведет светскую хронику), мы следим за тем, кого приглашают другие посольства. Стоит, к примеру, знать, что уругвайский чиновник, тайный член КПУ, числится среди гостей посольства Великобритании. Интересно, англичане обхаживают его или он просто втирает им очки? Если последнее, то не стоит ли предупредить хозяев?

На закате дня одному или двоим из нас надо встретиться с агентом на конспиративной квартире или в кафе. (У меня таких встреч еще совсем мало. Увы!) Затем начинается вечерняя работа. Поскольку я не провожу часов за гольфом или теннисом, у меня есть смокинг и фрак, и я обязан присутствовать на приемах в своем и в иностранных посольствах. Это забавно. В Берлине я не был ни на одном коктейле. А здесь каждый вечер куда-то иду. Кстати, мой фрак вызывает ироническую усмешку у Шермана Порринджера: сразу, говорит он, видно, что это дипломат, использующий Фирму для прикрытия. Очень остроумный человек этот Порринджер! Овсянка Шерман, как я называю этого славного малого, еще одна ученая сова из Оклахомы, с синими щеками даже после двухразового бритья, протухший герой, корпящий над бездонными грудами материала, который поставляет ему ЦРУ. Недаром на него издавна полагается Сондерстром. У Порринджера самое толстое досье, у него самая несчастная жена, самое широкое понимание уругвайской политики и – должен признать – по сравнению со всеми нами, творческий подход к созданию новых операций. И тем не менее он отчаянно завидует моему умению общаться на приемах и танцевать. Овсянка тоже ходит на приемы, но производит неважное впечатление. Будучи далеко не атлетического телосложения, он компенсирует отсутствие занятий спортом усиленным подъемом тяжестей (даже держит дома гантели), и как результат – у него развиты грудь и плечи и довольно неподвижна нижняя часть туловища. Он выводит даму танцевать и начинает топать как медведь. Будучи ученым с хорошо дисциплинированным мозгом, он посылает соответствующие сигналы своим конечностям. А для партнерши это превращается в хождение по бурным морям.

Я же тем временем отплясываю с его женой Салли. Она женщина недалекая, по-моему, ненавидит Уругвай, не желает учить испанский, нудно рассуждает о глупости здешних слуг, но танцевать умеет. И мы с ней изрядно веселимся. Должен сказать, жаль, что она не принадлежит к числу преданных Фирме жен. При желании она могла бы очаровать нескольких иностранных дипломатов, а ведь этим мы главным образом и занимаемся. Сондерстром, который по обязанности ходит на все эти приемы (он даже брал уроки танго), отвел меня в сторонку перед первым приемом. «Будь очень внимателен, Хаббард. Когда мы с русскими появляемся на одном и том же действе, все следят за тем, что происходит между нами», – сказал он.

«Так мне что же, следует с ними брататься?»

«Осторожно. – И он перечислил опасности, которые могут меня подстерегать: не распоясывайся и не устанавливай дружбы, но выпускай щупальца. И не приглашай на обед без предварительного согласования».

Можете догадаться, как в это вписывалась бы Салли Порринджер. Собственно, я даже уговаривал ее потанцевать с одним-двумя этими красными дьяволами, но она только трясла в ответ головой: «Шерман сказал, если когда-нибудь заметит, что я флиртую с коммунистом, зажмет в тиски мой левый сосок».

«А вы скажите ему, чтобы он поговорил с Сондерстромом. Не одна дорога ведет в Рим».

«А что это даст, малыш? – сказала она. – Я замужняя женщина с двумя детьми. Так что поставим на этом точку». И ее живот впервые прижался в танце к моему, легонько – так в темном кинотеатре сосед вдруг положит тебе на локоть руку. Киттрежд, почему женщины так любят играть двумя колодами? Откуда я знаю, что Салли Порринджер умирает от желания пофлиртовать с русскими? Я даже выбрал ей партнера. Есть тут один вновь прибывший, третий секретарь Борис Мазаров с очень хорошенькой женой Женей, самой красивой русской женщиной, какую мне довелось видеть. Очень женственная (правда, чуточку полноватая), с черными как вороново крыло волосами и огромными черными глазами. Женя явно кладет глаз на мужчин. Когда встречаешься с ней взглядом, кажется, что, спускаясь с лестницы, промахнул ступеньку. Так и пронзает током! Борис, кстати, производит впечатление самого симпатичного из русской миссии – этакий крупный русский медведь с молодой, гладко выбритой физиономией ученого, гривой густых, с проседью, волос – грустный, умный, приятный на вид человек, с которым действительно можно поговорить. Все остальные либо бандиты, либо понтяги в лондонских костюмах.

Сколько же всего мне хочется вам рассказать и как мало на это времени! Сейчас два часа ночи, и я возвращусь к этому письму только завтра вечером. Поразмыслив над написанным, я пришел к выводу, что моя жизнь здесь очень отличается от той, какую я вел в Берлине. Там я знал, каково оно – быть преждевременно состарившимся. Сейчас же я чувствую себя молодым и готовым принять на себя груз обязанностей. Хью был прав. Это как раз такое место, где можно развить свои способности.

Не стану посылать это письмо, пока не закончу его завтра вечером. Никак не приду в себя от того, что рассказываю вам столько всего запретного. У меня такое чувство, будто я ломаю шпагу и предаю клятву. И все ради более высокой клятвы преданности даме сердца. Черт побери, Киттредж, вы что, советский агент, сумевший меня околдовать?

Г.

P.S. Вообще-то я не чувствую излишней тревоги, отправляя с почтой это письмо. Налаженная вами возможность пользоваться для переписки дипломатической почтой представляется мне надежной.

3

17 ноября 1956 года

(после полуночи)

Дорогая Киттредж!

Попытка передать атмосферу шпионажа в Уругвае представляется мне порой похожей на то, как если бы я пытался выявить определенную лозу в переплетении лоз. Как, например, охарактеризовать ЛА/КФИОЛЬ? Это Гордон (Горди) Морвуд, один из наших двух оперативников по контракту, сотрудничавший с англичанами в тридцатые годы в Гонконге, а с тех пор работавший по контрактам с нами в Вене, Югославии, Сингапуре, в Мехико-Сити, в Гане – Господи, можно подумать, что имеешь дело с фантастически интересным человеком! – работает всегда один, ни разу не был в составе резидентуры, просто выполнял задания как частный детектив и получал за это вознаграждение. Ну а при встрече Горди производит разочаровывающее впечатление. Это маленький неулыбчивый шотландец лет шестидесяти, хромой (по-видимому, артрит, не пулевое ранение) и желчный. Типичный желчный старый шпион. Похоже, что его интересуют только суточные, которые он бессовестно завышает. Он неплохо кормится за счет выделяемых ему средств, и Майнот Мэхью не желает иметь с ним дело. А какие он предъявляет счета за телефонные переговоры! Горди вечно требует к телефону шефа, а нам приходится отбиваться и выслушивать оскорбления. Горди может, например, так сказать (а у него препротивный тоненький голосок): «Послушай, милый мой, не умеешь ты скрыть, что Мэхью сейчас в посольстве, а он мне нужен. С тобой же говорить мне не о чем. Слишком низко ты сидишь».

По описанию он представляется интересным, на самом же деле – ничего подобного. Говорит таким плаксивым голосом. Вечно просит денег и выклянчивает приличный куш дополнительных ассигнований. Имея хорошее прикрытие – а он держит в центре города контору по экспорту – импорту, – он умело увеличивает за наш счет свои доходы. Ему пришла в голову идеальная мысль – импортировать разные яства для посольской столовой, благодаря чему скрупулезный учет его финансов невозможен. У нас есть офицер-администратор – трудолюбивая некрасивая Нэнси Уотерстон, милая и умненькая старая дева, безраздельно преданная Майноту Мэхью – просто потому, что он ее босс, – а также Сондерстрому, потому что он возглавляет резидентуру, и всем нам, потому что мы выполняем свой патриотический долг. Нечего и говорить, что она обожает Фирму больше, чем Церковь или свою родню. Можете представить себе, сколь она скрупулезна и заботлива. Так вот Гордон Морвуд вполне может довести ее до нервного истощения. Она уйму времени корпит над его отчетами, а он умудряется сплести такую паутину, которую не способен распутать весь ее бухгалтерский опыт. Я видел, как Нэнси Уотерстон чуть не плакала после долгого разговора с Горди по телефону. А с ним все время что-то происходит: новые проекты, новые счета, новые квитанции, новые оплаты наличными. Нэнси просто не в состоянии понять изобретаемые им отклонения от принятой практики учета. Однажды, дойдя до полного отчаяния, она попросила Мэхью разрешить вызвать в Монтевидео аудитора, но Мэхью, хоть и терпеть не может Горди, тем не менее не отправил в Центр соответствующей телеграммы – это побуждает меня заподозрить, что кто-то в Туманной низине опекает Горди. Не раз за пивом с Сондерстромом, Порринджером, Гэтсби и офицером-хозяйственником Барри Кирнсом я слышал, что Горди – фигура священная и неприкосновенная. Распроститься с ним мы не можем.

Более того, мы не можем себе это позволить. Он прекрасно работает. К примеру, без Горди у нас не было бы передвижной команды слежения (ЛА/МИНАРИЯ-1, 2, 3 и 4), состоящей из четырех шоферов такси, которые работают на нас в нерабочее время. Горди сам натренировал их (взяв с Фирмы, насколько я понимаю, на сто процентов больше почасовой стоимости обучения), и они по крайней мере всегда на месте и дают результаты. Сами мы, при нашей бумажной волоките и слабом знании испанского (нас понимают на пятьдесят процентов, и мы на пятьдесят процентов понимаем, что говорят), разве смогли бы найти время и умение, чтобы натренировать передвижную команду слежения? Нам пришлось бы везти ее из Мехико-Сити или Вашингтона, и можете представить себе расходы!

Так что факт остается фактом: мы не можем сказать «до свидания» Морвуду. Он единственный опытный профессионал среди нас, и, когда возникает настоящая проблема, нам приходится обращаться к нему.

На сей раз это была операция, которую мы окрестили «муторной». Мы хотели добиться того, чтобы уругвайская полиция арестовала уругвайского чиновника, ставшего русским агентом. Само собой получиться это не могло.

Но разрешите я расскажу все по порядку. Месяц назад, как раз перед моим приездом сюда, мы получили сигнал из отдела Западного полушария, который побуждал нас заинтересоваться джентльменом по имени Плутарко Робальо Гомес. Год назад ФБР сообщило, что Гомес, служивший в Нью-Йорке в уругвайской делегации при ООН, подыгрывал Советам. Теперь Гомес вернулся в Уругвай и получил хорошее место в министерстве иностранных дел, и мы решили просить Горди немножко его прощупать. Горди узнал, что Гомес каждую ночь играет в Карраско и вечно нуждается в деньгах. А по вторникам вечером навещает свою мать, которая живет возле парка имени Хосе Батлье-и-Ордоньеса – это большой парк, примыкающий к нашему посольству.

Мы дали задание нашей передвижной команде слежения. ЛА/МИНАРИИ-1, 2, 3 и 4 по очереди следовали за машиной Гомеса. Перед самым домом матери Гомес заехал в парк, вышел из машины и отправился прогуляться. Дорожки там плохо освещены, и Горди мог идти следом за Гомесом, но преследование пришлось прекратить, так как объект неожиданно нырнул в кусты. Через несколько минут Гомес вышел из кустов, перешел на соседнюю дорожку и поднял опрокинутую скамейку, что явно было сигналом того, что он заложил что-то в тайник. Затем Гомес вышел из парка и поехал домой. В следующий вторник, как только стемнело, мы расставили людей вокруг тех кустов. Порринджеру, Сондерстрому и Морвуду пришлось долго ждать, однако в десять вечера появился мужчина, в котором Сондерстром узнал атташе русского посольства, вложил конверт в дупло дерева, затем направился к той же скамейке и опрокинул ее. Гомес появился меньше чем через четверть часа, взял из тайника конверт, поднял скамейку и вернулся к своей машине.

Большая часть следующей недели прошла в дискуссиях по поводу курса действий. Обмен телеграммами резко возрос. Немало было споров о том, следует ли использовать Морвуда. Он уже немало взыскал с нас за это дело, да и за другие. У Сондерстрома все-таки есть гордость. И вот в пятницу днем, вместо того чтобы играть вчетвером с шефом полиции и его помощником, Гас пригласил их на обед. За кофе он ввел их в курс дела, рассказав об образе жизни, который ведет Плутарко Робальо Гомес. Шеф полиции по имени Капабланка (да, та же фамилия, что и у старого кубинского чемпиона по шахматам) распалился еще больше своего заместителя Пеонеса и выразился соответственно в адрес матери Гомеса. Составили план устроить Гомесу западню, поймать его на месте преступления и арестовать. Сондерстром вернулся в резидентуру в прекрасном настроении. Но не Порринджер. Прошло совсем немного времени, и они сцепились друг с другом. Голоса их гремели сквозь закрытую дверь. Вскоре дверь распахнулась, и Сондерстром взмахом руки пригласил Гэтсби, Барри Кирнса и меня рассудить их спор. Я догадывался, что он хотел получить подкрепление.

Порринджер утверждал, что Капабланка – карьерист и главное для него – обеспечивать спокойное существование президента Луиса Батлье. Гомес является одним из протеже главы правительства, а потому Порринджер не верил, чтобы шеф полиции стал его арестовывать.

Сондерстром соглашался, что это сомнительный элемент уравнения.

«Однако, играя в гольф, ты кое-что узнаешь о своем партнере. Капабланка терпеть не может промахиваться, когда мяч явно должен попасть в ямку. Я все-таки считаю нашего шефа полиции профессионалом».

«Это ведь Южная Америка, – возразил Порринджер. – Инстинкт подсказывает мне, что не надо спешить».

«Не убежден, что это возможно, – сказал Сондерстром. – Если мы не примем мер в следующий вторник, на нас посыплется столько телеграмм, что образуется пробка. К тому же Капабланка уже сделал первые шаги. Не можем же мы выставить его дураком перед собственными людьми. Тогда мы его наверняка потеряем».

«Правильно, – сказал Гэтсби. – Латиноамериканцы так же заботятся о сохранении лица, как и восточные люди».

«Я с этим согласен», – сказал Кирнс.

«В Южной Америке, – заявил Порринджер, – jefe[54] всегда может изменить свое мнение. Это просто будет означать, что деньги стали поступать к нему из другого источника».

«Кто за то, что арест состоится?» – спросил Сондерстром.

Рука Кирнса взлетела вверх, затем подняли руку Гэтсби и Сондерстром. Я тоже собирался это сделать, но почему-то воздержался. Странное у меня возникло чувство, Киттредж. Мне казалось, что Порринджер прав. И к собственному изумлению, я проголосовал вместе с ним. Связал себя с Овсянкой Порринджером.

Ну, мы получили ответ, разрешивший наш спор. В следующий вторник я не мог участвовать вместе с моими коллегами в устроенной в парке западне, так как в ту ночь у меня была встреча с ЛА/ВИНОЙ, но я, безусловно, узнал потом, что произошло. Сондерстром, Порринджер, Гэтсби и Кирнс провели около двух часов в кустах вместе со взводом уругвайской полиции. Русский атташе появился ровно в то же время, как и в прошлый раз, что говорит о его плохом профессионализме. (Местная резидентура считает, что находится достаточно далеко от Москвы и может позволить себе не слишком заботиться о безопасности.) Так или иначе, русский атташе направился прямо к тайнику, заложил в него то, что нужно, перевернул скамейку и отбыл. По радио поступил сигнал, что Гомес припарковал машину и движется к цели пешком. Он был в двадцати ярдах от дерева, когда полицейская машина с включенной мигалкой с воем вылетела на парковую дорогу и направилась прямо к находившимся в западне. Гомес, естественно, тут же удрал. Визжа шинами и подняв тучу пыли, машина остановилась у дерева. Из нее вышел Капабланка. «Ой, – воскликнул наш блюститель права и порядка, ударяя по лбу похожей на молот рукой, – как же так получилось! Мне ведь сообщили по радио, что наш человек уже схвачен!»

Воспользовавшись возникшей сумятицей, Гэтсби умудрился подойти к дереву и забрать конверт. На другой день Сондерстром передал его в Центральное полицейское управление. В конверте лежал перечень документов, которые Гомес должен был сфотографировать на следующей неделе. Сондерстром заявил, что этого вполне достаточно для начала расследования.

Нет, сэр, это невозможно, ответил ему Капабланка. Теперь нам ясно, что некая иностранная держава шпионит за уругвайским правительством, но страны, имеющие представительства в других странах, всегда занимаются шпионажем. Для начала расследования требуется больше доказательств. Из-за злополучной ошибки в радиоинформации, за что он, Сальвадор Капабланка, принимает на себя полную ответственность, он не видит никакой возможности принять меры против Плутарко Робальо Гомеса. Однако он будет за ним приглядывать. Я так и слышу, как хихикает Горди Морвуд!

Сейчас 3.30 утра и я устал. Подписываюсь и жду письма от вас. Напишите поскорее.

Besitos

Херрик.

4

Три дня спустя от Проститутки пришла обычная открытая телеграмма.

20 НОЯБ.1956

КРИСТОФЕР, ВОСЕМЬ ФУНТОВ ОДНА УНЦИЯ, РОДИЛСЯ В ВОЕННОМ ГОСПИТАЛЕ УОЛТЕРА РИДА В 8.01 УТРА. МАТЬ ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ОТЛИЧНО, ШЛЕТ ПРИВЕТ, ОТЕЦ – НЕЖНЫЕ ЧУВСТВА = МОНТЕГЮ

21 НОЯБ.1956

ЧУДЕСНАЯ НОВОСТЬ. КРЕСТНЫЙ ПОТРЯСЕН = ГАРРИ

Я совершил налет на свой банковский счет и попросил интендантскую службу нашего управления в Вашингтоне послать в госпиталь Уолтера Рида четыре дюжины роз на длинных стеблях. Затем я рано уехал с работы домой, растянулся на своем матраце (от которого воняло средством против насекомых) и пролежал в постели в отеле «Сервантес» с шести вечера до шести утра, чувствуя себя так, будто по мне прошелся взвод морской пехоты.

Киттредж я не писал, пока через месяц после рождения Кристофера от нее не пришло письмо. Я уже не знал – если знал вообще! – чего она ждет от моих писем, и не узнавал уравновешенного трудягу, каким казался по почерку. Этот трудяга трепался о своей работе, будто знал ее вдоль и поперек, тогда как на самом деле только прикидывался, будто знает. Мне хотелось казаться ей таким? Рождение Кристофера перечеркивало подобные мысли.

20 декабря 1956 года

Дорогой мой Гарри!

Сегодня моему малышу исполнился месяц, и я, воспитанная отцом в убеждении, что единственным средством для описания жажды убийства и любви является ямб, решила выбросить за окно его наставления и стать преданной сторонницей того, что писать можно любым размером. Будучи тридцати дней от роду, Кристофер весит восемь фунтов пять унций. Я кормлю его каждые четыре часа. Он красив как небожитель. Словно ведьма, вперившаяся в свое колдовское зелье, я неотрывно гляжу на это голубоглазое существо с крошечными ручками-окорочками, розовыми и аппетитными. Смотрите-ка! Он ищет свой ротик. Я любуюсь его ни с чем не сравнимой алебастровой кожей. Его наивное гуканье услаждает слух. Но я-то знаю. Все эти трогательные проявления инфантильности скрывают от нас то, что младенцы исполнены горечи, подленьки и в момент рождения выглядят уже восьмидесятилетними старичками, к тому же покрыты достаточным количеством сгустков крови и подтеков, словно побывали в автомобильной катастрофе. Этот облик, конечно, скоро исчезнет и вернется лишь через восемьдесят лет. Сейчас Кристофер сияет как херувим. Только я одна помню, откуда он вылез, – из пещеры, сотрясаемой спазмами.

Эта фраза ничего вам не напоминает? Единственный раз, когда я присутствовала на Четверге Хью Монтегю, он говорил о нерушимой взаимосвязи в работе контрразведки. «Предоставьте этим заниматься моим отважным воинам, – сказал буквально он. – В своих анализах мы движемся к глубинам. Мы ищем сокровенное святилище, „пещеру, сотрясаемую спазмами“. Этим неподражаемым образом, джентльмены, я обязан некоему мистеру Спенсеру Брауну, чьи слова приведены в Оксфордском словаре английского языка.»

В тот момент, Гарри, я не знала, является ли мой усатый красавец Бруммель олицетворением дерзновенности или же слабоумия. Я действительно считала крайне глупым обязывать вас, молодых ребят, слушать такой дурнопахнущии вздор. Больше я на Четверги не ходила. Я все больше и больше становлюсь похожей на маму, особенно в эти дни. Смотрю на Кристофера и преисполняюсь восторга, потом столь же быстро погружаюсь во тьму наших человеческих корней – в эту чертову пещеру, сотрясаемую спазмами. Гарри, я и сказать не могу, сколь много значат для меня ваши пространные письма. Работа в резидентуре, невзирая на необходимость поддерживать контакт с посредственностями и скользкими типами, несмотря на все ее однообразие и разочарования, тем не менее, как мне представляется, имеет больше смысла, чем все эти расположенные по касательной анализы, которыми занимается Хью и его помощница – я. Так что, пожалуйста, не прекращайте переписки. Обожаю детали. Некоторые факты из ваших писем дают мне пищу для размышлений во время самых скверных минут п.р.д. Да, именно п.р.д. Вы, особи мужского пола, по всей вероятности, не знаете, что речь идет о послеродовой депрессии. Вы и представить себе не можете, сколь мало подготовлена молодая мать к повседневной рутине, какие на нее находят периоды дурного настроения. Уже вынимая малыша из кроватки и держа в руках этот теплый комочек, олицетворение нежности, я издаю вопль. Ибо начинаю понимать цену и красоту материнства. Во мне произошла полная перестройка на новых началах, и кто знает, какие суровые требования предъявят эти начала? Хью возвращается из Технической службы, проведя там полсуток, видит меня в слезах, хлопает в ладоши и говорит: «Черт побери, Киттредж, Кристоферу сегодня тридцать дней. Период достаточно долгий, чтобы выдержать мать, превратившуюся в водопровод».

Ну, я готова его убить. Опять-таки все очень просто. В моей раздвоенной душе я благословляю Хью, потому что ярость на какое-то время взбадривает человека, но Хью так сильно повинен в моей п.р.д. Как и вы. Я читаю ваши письма – они все тут, при мне – и думаю: «Почему я не могу быть среди этих дураков – сотрудников резидентуры – с их священной программой действий?» И начинаю по вас скучать. Пожалуйста, пишите. Мне доставляет удовольствие ваш эпистолярный стиль. Детали вашей жизни бросают свет и тень на двухмерную, как во сне, реальность, в которой протекает моя жалкая работа. Besitos, estupido[55].