Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 89 страниц)

«Значит, ты умственно неполноценен», – заметил Гомес.

«Со склонностью к безумию», – пробормотал Уриарте.

Они поторговались из-за цены. Разговор был записан на пленку. Хант отправил копию этой изобличающей пленки редактору «Эль Диарио де Монтевидео» вместе с пакетом, в котором лежали пять паспортов. «Эль Диарио» поместила статью на первой странице, и Гомес вынужден был покинуть свой пост. А среди местных правительственных кругов распространился слух, что крах Плутарко Робальо Гомеса произошел исключительно стараниями ЦРУ.

– Секретность, – сказал нам Хант, – иногда должна уступать перед пропагандой. Из-за Гомеса над нами смеялся весь Монтевидео. Теперь же местные деятели поняли, что мы опасны для наших врагов, твердо держимся своих принципов и слишком хитры, чтобы за нами угнаться. Вот и давайте сохранять этот образ.

Затем повезло мне. Мы узнали через ГОГОЛЯ в русском посольстве, что в поведении Вархова появилось нечто необычное. В течение трех дней он пять раз уезжал на час из посольства и возвращался крайне раздосадованный. Я решил заняться этим. В местной бакалейной лавке, где многие сотрудники советского посольства покупали продукты, у нас был «мусорщик» – не кто иной, как сын владельца. По настоянию отца он несколько лет изучал русский язык. Хайман Боскеверде сообщил мне, что отец больше не в состоянии платить за уроки, и я стал платить за обучение мальчика из средств, отпущенных на мелкие расходы. Уж очень не хотелось лишиться возможности иметь человека, способного поболтать с советскими людьми. Я даже дал мальчику кличку, поскольку Хант настаивал на полной амуниции. Так мы будем внушительнее выглядеть в Центре. И мальчик из бакалейной лавки именовался теперь ЛА/ПОТЬ. Это стало еще одним поводом для шуток в резидентуре. ЛА/ПТЮ было шестнадцать лет.

Узнав о новой деятельности Вархова, я встретился с ЛА/ПТЕМ в кафе и дал ему инструкции. Хотя его познания в русском языке наверняка оставляли желать лучшего, я велел ему постараться разговорить варховского шофера (который всегда покупал в лавке пепси-колу) и выяснить, куда в последнее время стал ездить его хозяин. Шофер заговорил сам. Не знает ли парень, не сдается ли поблизости люксовая квартира? Теперь стало ясно, зачем Вархов уезжал из посольства. Он встречался с агентами по недвижимости.

Ханту понравилась эта весть. Он просмотрел свои списки и протянул мне лист бумаги с двадцатью фамилиями.

– Все это богатые люди, которые симпатизируют нам и у которых может оказаться как раз такая квартира, какую ищет Вархов. По всей вероятности, мы сумеем состряпать это дельце с одним из агентов по недвижимости, к которому уже обращался Вархов, – сведем его с владельцем из этого списка.

Потолковав, мы решили поручить это Горди Морвуду. Он знал всех агентов по недвижимости в Монтевидео.

Горди, как всегда, добился хороших результатов. Мы выбрали прелестную квартиру на первом этаже небольшой виллы на калье Фелисиано Родригеса, принадлежащую пожилому господину по имени дон Боско Теотимо Бланденквес. Знакомый Горди агент по недвижимости представил Вархова дону Боско, и Вархов после длительного торга заплатил за аренду гораздо меньше, чем стоила та часть виллы. Дон Боско, конечно, знал, что мы доплатим разницу и еще прибавим дивиденд.

Нам надо было также получить разрешение сеньора Бланденквеса на установку «жучков». Причем необычных – Хант хотел, чтобы это была «высококлассная техника».

Дон Боско сказал, что готов пойти на риск, даже если Вархов обнаружит, что он сотрудничает с нами. Он не боится Вархова.

– Я вызову его на дуэль, – сказал дон Боско. – Я не участвовал в подобных схватках двадцать восемь лет только благодаря тому, что каждую минуту каждого дня из этих двадцати восьми лет помнил, что поклялся требовать сатисфакции у всякого, кто попробует говорить со мной не как надо. И эта клятва, сеньоры, обеспечивает мне спокойствие. – Эту уверенность Теотимо Бланденквеса подкрепляли седые, лихо закрученные усы. – Однако мое согласие осложняют соображения технического порядка, – добавил дон Боско. – Ведь вам придется просверлить много дыр. А мне не хочется осквернять почтенные стены.

Вилла дона Боско была разделена на два апартамента двадцать лет назад, и несколько почтенных стен наверняка было осквернено, но по выражению глаз дона Боско было ясно, что этими фактами пользоваться не стоит. Мы не нажимали, и за коктейлем благородный дон Боско уступил квартиросъемщику Бланденквесу. Ховард получил разрешение установить оборудование. Нам придется заплатить тридцать процентов сверх, а потом отремонтировать все стены – деревянные панели, каменный фундамент и лепку, попорченные при установке аппаратуры.

– Старый вор, – сказал Хант, – наверное, попросит Горди Морвуда представлять его интересы в комитете по репарациям.

В тот вечер настроение у меня было ужасно подавленное. Хотя ничто не мешало мне писать Киттредж когда захочу, однако я понял, что не стоит копить написанные страницы до 1 июня, так как письмо, не отосланное сразу, кажется вроде бы уже и ненужным. А кроме того, я физически тосковал по Киттредж. Ночь за ночью мне снилось, что я обладаю ею, и я просыпался посреди ночи. Такого раньше никогда не было, и я был потрясен животным характером нашей любви. Это напоминало бордель. Я начинал думать, не распаляет ли меня ситуация с Либертад, Пеонесом и Шеви. Там все было тихо, и я мог надеяться, что ничего и не возникнет, и все же тревога не оставляла меня во время работы днем и будоражила сон ночью.

32

1 июня 1958 года

Дорогая Киттредж!

Хотелось бы мне сказать, что великое множество событий, приключившихся до 1 июня, заставило меня забыть о времени, но, боюсь, это совсем не так. Вы – богиня-колдунья, по чьему велению все кипит в нашей резидентуре, пока я шлю вам письма. А как только перестаю слать – замирает.

Конечно, несколько событий в этом месяце все же случилось. Вице-президент Никсон останавливался в Монтевидео во время своего южноамериканского турне, и Хант водил его по посольству, полностью нарушив при этом прикрытие нашей резидентуры и дав мистеру и миссис Никсон краткую характеристику каждого из нас, а именно: «Вот это Шерман Порринджер – он может рассказать вам все, что вы, мистер вице-президент, пожелаете узнать об уругвайских профсоюзах, и о том, как мы помогаем им избавиться от леваков».

Порринджер, видит Бог, был настолько смущен, что издал какой-то трубный звук, словно оклахомский осел.

«Значит, в некоторых из этих профсоюзов существует здоровый демократический дух?» – спросил Никсон.

«Не скажу, что этого нет», – ответил Порринджер. А нам трижды в неделю приходится слушать, как он поливает местных рабочих лидеров: «Дураки, сволочи, уругвайские задницы!»

И сейчас Хант перед вице-президентом Никсоном говорит ему: «Ну, раз ты не говоришь „нет“, значит, говоришь „да“?»

«Там есть подлинно демократический дух», – выдавливает из себя Порринджер.

Тут Хант решает произнести речь перед мистером и миссис Никсон в нашем присутствии, а не в уединении своего кабинета. Не знаю, объяснялось ли это нервозностью, бравадой или желанием произвести и на нас впечатление, но, так или иначе, шеф резидентуры имеет право пропеть свою двухминутную арию, прежде чем вернуть гостей послу.

«Мистер вице-президент, – говорит Хант, – я воспользуюсь данным случаем, чтобы восстановить в вашей памяти один незначительный случай, когда однажды вечером мы с моей женой Дороти отправились после театра поужинать в ресторан „У Харви“ и, на наше счастье, нас посадили рядом с вами и миссис Никсон. Могу ли я напомнить вам, что, повинуясь импульсу, я подошел к вашему столику и представился? И вы любезно пригласили нас с Дороти присоединиться к вам».

«Ховард Хант, я очень хорошо помню этот случай», – сказал вице-президент.

Мне, Киттредж, не показалось, что он помнил это. У Никсона низкий глубокий голос, вызывающий впечатление хорошо смазанной дрели, но мягкость тона выручает его в тяжелые минуты. Вам не кажется, что жизнь политического деятеля полна смутных воспоминаний? Столько проходит через его жизнь людей! Во всяком случае, Никсон произнес это таким же елейным голосом, как диктор английского радио, объявляющий: «А сейчас ее величество проходит мимо ожидающей толпы», но глаза быстро просигналили Пэт, и его супруга, тонкая как хлыст, подтвердила: «Совершенно верно. Дик, это было в тот вечер четыре года назад, когда ты выступал перед Обществом бывших агентов ЦРУ».

«Правильно, – сказал Дик, – блестящая группа, и шарики у них хорошо работали, когда мы перешли к вопросам».

«Хо-хо», – издал Хант.

«Тогда речь зашла о деле Хисса», – напомнила Пэт Никсон.

«Я помню, – сказал вице-президент, – вы поздравили меня с успехом моего „неустанного преследования“, как вы выразились, Алджера Хисса, и я поблагодарил вас. В те дни по этому вопросу все еще было немало division de opiniones[135], если я правильно употребляю испанское выражение».

«Безусловно, правильно, – сказал Хант. Казалось, он сейчас привстанет на цыпочки и пустится в пляс – так он был возбужден. – Я помню, это были для меня на редкость приятные полчаса беседы по вопросам внутренней и внешней политики. У вас великолепная память, сэр».

«Это была чрезвычайно приятная встреча», – сказал в заключение Никсон и переступил с ноги на ногу, что, несомненно, послужило сигналом для Ханта, и тот повел его дальше по коридору к кабинету посла. Хотелось бы мне, чтобы вы увидели вице-президента, Киттредж. Внешне Никсон – самый обычный человек, но это не так. Он, по-видимому, такое же орудие своей воли, как и Монтегю. Хотя можно ли представить себе двух более разных людей?

Сейчас Хант вернулся к нам и говорит: «Ребята, вы только что встречались с будущим президентом Соединенных Штатов».

Я подумал, не собирается ли Ховард уйти из управления в 1960 году, чтобы работать на Никсона. Эти дни он удручен, и причиной его недовольства является новый посол, щеголеватый тип по имени Роберт Вудворд – Хант нелестно отзывался о нем еще до появления Вудворда в посольстве: «Еще одно напыщенное ничтожество. Все его заслуги состоят в том, что он какое-то время был послом в Коста-Рике».

Однако присутствие Вудворда оказалось весьма ощутимым. Он вступил в блок с госдеповцами, которые решительно противостоят управлению, и одним из первых вопросов, которые он задал Ханту, было: «Какую бучу вы тут затеваете?»

«Я, – сообщил нам Ховард, – ответил ему: „В данном мне мандате не числится свержение дружественного нам правительства, сэр“.»

Тогда Вудворд прочел лекцию, которой Ховард многие годы будет пробавляться.

«Мистер Хант, прошу учесть, – подражая интонации Вудворда, произнес Ховард, – что Уругвай, хотя и небольшая по размеру страна, является образцом демократии в Южной Америке. Немногие страны могут похвастаться тем, что ими хорошо управляют, что они не запятнаны коррупцией и могут служить моделью для менее удачливых малых стран. Уругвай – это Швейцария Южной Америки».

Ховард произносит это для сведения Гэтсби, Кирнса, Порринджера, Уотерстон и меня, затем восклицает: «Не запятнаны коррупцией! Да эти аферисты из Законодательного собрания каждый год могут покупать себе по новой машине иностранной марки без оплаты пошлины. А сколько такая машина стоит, когда они ее продают? Тысяч на десять больше!»

И он, конечно, прав. Уругвай – коррумпированная страна. И либералы крадут, и правые крадут. Дон Хайме Сааведра Карбахаль, например, не гнушается перегонять тысячи голов скота через реку Хагуар в Бразилию, чтобы избежать уплаты пограничной пошлины. Короче говоря, занимается контрабандой. Пограничную полицию, безусловно, приходится подкупать. Однако Ховард этого не порицает. Это напоминает, говорит он, как создавались первые крупные состояния в Техасе. Я не понимаю, как это может повлиять на ваше мнение, но, так или иначе, сейчас не время спорить с Ховардом. Подлинная проблема состоит в том, что мы не можем больше вести себя с госдеповцами так, как вели. Хотя мы никогда тесно не общались с ними, но наше честолюбие всегда было удовлетворено, так как мы знали, что сидящие в кабинетах посольства ребята, будь им тридцать лет или шестьдесят, искренне переживают то, что дамы Госдепартамента оказывают нам более теплый прием.

А теперь мы стали командой трубочистов. Госдеповцы держатся с нами неискренне и сверхдружелюбно, как люди, занимающие более высокое положение, но не желающие, чтобы мы это сознавали, так как трубочисты могут испортить мебель. Две недели назад Ханта оповестили о том, что отныне Вудворд и его новый заместитель будут посещать все приемы в иностранных посольствах и Хант, соответственно, может вечерами отдыхать и наслаждаться семейным счастьем. Нечего и говорить, это вычеркивает нас из списков людей, посещающих иностранные посольства, что можно считать благословением свыше – я смогу теперь хоть почитать, – но остракизм всегда больно ранит, даже если вы не возражаете против того, чтобы вас чего-то лишили. Хант, конечно, внутренне помертвел.

И последнее. На самом-то деле происходит много всякого разного. В прошлом месяце нам удалось создать любовное гнездышко для Жени Мазаровой и Георгия Вархова – эта операция (а как же иначе?) прошла несколько стадий. Помимо устройства западни, пришлось вызвать техников из Вашингтона для установки аудиоаппаратуры и проверки «жучков», один из которых помещен не больше не меньше, как в одном из четырех столбиков кровати.

Должен признаться, что мы в резидентуре живем сейчас в похотливом ожидании. Через десять дней увидим, как сработает наша аппаратура. Я бы мог сообщить вам сразу же, но буду держаться установленной схемы. 1 июля не так далеко.

Ваш

Гарри.

33

1 июля 1958 года

Дорогая Киттредж!

Как выяснилось, у Жени с Георгием страстный роман. Сам удивляюсь, насколько я сочувствую Борису, и, поверьте, Женя часто о нем говорит. Так и хочется сказать: «Бедный Вархов!» – ибо ему постоянно приходится слушать про мужа, у которого он крадет жену, – стыд у Жени проявляется в многословии. Естественно, Порринджер не мог не сказать: «Ни одна женщина не стала хуже от хорошего траханья» – ценная информация, и как было бы славно, если б это было так.

Тем временем мне поручили осуществлять контроль за ЛА/ЗЕЙКОЙ – так обозвал Хант нашу операцию по подслушиванию. Не знаю, участвую ли я в комедии или в чем-то чудовищном? Можно ли считать человека ответственным за то, что он говорит во время полового акта?

Техника часто подводит. Хотя установленная аудиоаппаратура считается лучшей для такого рода записей и мы перехватываем разговоры из гостиной, из кухни, из столовой и из спальни, однако, когда Женя или Георгий стучат посудой или когда пружины на кровати начинают петь, получается прочерк. Финские Мики после каждой встречи отправляются в спальню, которую мы сняли на верхнем этаже, забирают пленку и возвращаются к нам в контору, где часами расшифровывают ее. Затем я правлю английский перевод, ничего не теряя в информации. Поскольку Кислятина на другой день тоже получает в Вашингтоне русскую запись и может сама решить, какая информация представляет ценность, я начинаю думать, нужен ли я вообще. Я довожу эту мысль до сведения Ханта, и тот заверяет меня, что я выдумываю.

«Продолжай выдавать материал», – говорит он мне.

У меня есть подозрение, что он посылает копии моих расшифровок парочке своих дружков в отделе Западного полушария.

Самое скверное, что навар минимальный. Вархов ходит в любовное гнездышко, чтобы забыть про свою контору, а Женя встречается с ним, потому что она «пленница экзотических переживаний». Мы много слышим об этом. Вархов на пленке выглядит еще большим громилой, чем мы предполагали: его предки были крепостными крестьянами, отец стал железнодорожником – водил паровозы, а он, Георгий, отличился, будучи молодым, хоть и не слишком образованным комиссаром взвода, пережил Сталинград и во время наступления Красной Армии на Берлин работал своего рода палачом или карателем от ГРУ. Настоящий мясник, по словам Жени, имевший дело «с мясом, костями, а теперь со мной». Голос ее звучит невесело, она часто говорит, что не умеет сдерживаться. «Я читаю о том, как ломаются женщины, но книги ни от чего не могут предостеречь. Ни Флобер. Ни даже Толстой. Чехов – пожалуй. Немножко. Но недостаточно. Достоевский – хуже всего. Мне ни к чему страдания избалованных женщин, терзаемых дьявольским поклонением плоти».

«Кто же дьявол-то? – возражает Вархов. – Я просто мужчина, попавший в немыслимо тяжелые обстоятельства. Я преклоняюсь перед твоим мужем за его ум».

«А больше всего ты преклоняешься перед моей волосней. Нравится то, что ты там вынюхиваешь? Борис это обожает. А ты – нет. Слишком всего боишься. Такой сильный мужик, а боишься. Грех-то там и сидит – в волосне».

Извините, Киттредж, но по подстрочному переводу, который делают Финские Мики, мне довольно сложно воспроизвести на приличном английском то, как выражаются Женя и Вархов.

Женя уже некоторое время называет Вархова некультурным. Я знаком с этим выражением благодаря Мазарову, но Гохогон, один из Финских Миков, уверяет меня, что русские воспринимают это как оскорбление: ты либо культурный человек, либо понятия о культуре не имеешь. Евгения Аркадьевна считает, что она опустилась, воспылав страстью к некультурному Вархову.

«У меня было пять тетушек, все были дамами, и все умерли. Они бы в обморок упали от одного твоего вида».

Его отклики на такие высказывания в расшифровке выглядят обычно так: «ВАРХОВ…(что-то бурчит)».

Любопытство мое возбуждено, и я прошу Гохогона дать мне прослушать пленку. И выявляется один любопытный момент. Женя, возможно, говорит грубости, но произносит их мягко, мелодичным голосом. А у Вархова в бурчанье звучит радость – так радуется гиппопотам, фыркая в грязи. «Хорошо», – произносит он хрипло, и звучит это как бурчанье.

«Я позорю мою семью», – говорит Женя.

«Хорошо».

«Ты настоящий пес».

«Хорошо».

«Ты свинья».

«Хорошо».

«Образчик алчности».

«Хорошо, хорошо».

Мне на ум приходит Пеонес. Есть между ними что-то общее? Или люди, примитивно жестокие, любят, когда их хлещут? Значит, существуют все же весы внутреннего правосудия!

«Говори же, говори, – просит он. – Я здесь, чтобы слушать».

«Это недостойно».

«Оʼкей».

«Недостойно обходиться так с моим мужем».

«Понятно».

«Ты вызываешь у меня отвращение».

«Не вызываю», – говорит Вархов.

«Нет, не вызываешь. Иди сюда. Ты мне нужен».

Вздохи, тяжелое дыхание, скрип пружин. Потом маниакальные крики. (Да, я все-таки слушаю пленку.) Не всегда можно разобрать, кто говорит.

«Наяривай же, наяривай. Ты – моя свобода, мое дерьмо!» – вскрикивает Женя. Да, это, безусловно, ее голос, и даже на пленке я чувствую, как она вырывается из своего болота и взмывает ввысь. Не знаю, должен ли я ей сочувствовать или возмущаться. Слушая пленку, я ощущаю сладостное подташнивание от ее страсти и думаю, не затронуло ли это во мне какой-то нерв, управляющий противоестественными желаниями.

Хант время от времени посещает меня, призывая подбирать самые пикантные куски.

«Ограничь свой выбор играми. Я хочу проткнуть Бориса в самое уязвимое место. Разговорчики про то, „какой у меня потрясающий муж“, не нужны. Черт побери, Гарри, мужчина способен простить жену, которая говорит о нем с любовником. Так что выискивай те места, когда она говорит: „Да всади ж поглубже, ты, чертов трахальщик“. Выдавай настоящую продукцию. Вырвем сердце у Бориса, этого бедного непонятого кагэбэшника, мерзавца, участника массовых убийств».

И я начинаю редактировать. Получается страшновато. Еще один пример в подтверждение тезиса К. Гардинер-Монтегю о существовании А. и О. Дай я себе волю, меня бы разодрали противоречивые чувства по поводу того, что я делаю, но Альфа взяла верх, Альфа, похоже, наслаждается хорошей работой, проделанной над омерзительным материалом. Правда, не весь он такой уж омерзительный. Честно, Киттредж, не могу сказать, чтобы меня не трогал низкий, грудной голос Жени. Вы можете себе представить, чтобы я признался в этом кому-либо, кроме вас? Однако ваш добрый пастор Хаббард должен покаяться: даже рыки Вархова, если их долго слушать, задевают какие-то струны: в этих рыках слышится нежность вместе с животной алчностью, среди грубых ругательств проскальзывает тоска. Кончая, – ладно уж, все вам скажу, – он выкрикивает: «Шлюха, свинья, грязная подстилка!» – невероятные, ужасные слова, а в ответ слышится ария экстаза. Не держи я себя так крепко в руках, я почувствовал бы себя совсем маленьким по сравнению с силой их похоти. Но у меня же есть Альфа, добросовестная, исполненная решимости боец-трудяга, это она руководит операцией. Становится даже скучно выискивать в записи «добротные места». С помощью Гохогона я отыскиваю соответствующие куски на пленке и склеиваю их. А потом слушаю, как музыку. Конечно, из этого не всегда выходит что-то путное. Тогда приходится прокручивать всю пленку и пытаться отыскать другие моменты, которые восполнили бы картину. Поскольку я не знаю языка, мой выбор часто приводит к бессмыслице, но, опуская одно, подсоединяя другое, я наконец получаю на пленке то, чего хочет Хант. Хотя он ежедневно жалуется, что я слишком долго вожусь, тем не менее старина Ховард, не любящий раскрывать рот, в конце концов проявляет достаточную широту души и хвалит меня за хорошую работу. А я доволен. Безнадежно запертая внутри Омеги частица моей души оплакивает Бориса, но правит бал Альфа. И в самом деле я целую неделю чувствую себя звукооператором или радиорежиссером. Ведь я создал интересное вокальное произведение. Клянусь, хорошо выполненная тяжелая работа обладает такой силой, что она придавливает укоры совести, как косилка траву. Во всяком случае, такое у меня впечатление, когда я работаю.

Теперь, конечно, встает вопрос, что делать с полученной продукцией. Хант, как и следовало ожидать, за то, чтобы подпалить Борису Мазарову пятки. Послать ему пленку, и, что бы потом ни случилось, мы в выигрыше. Даже если он решит это проглотить, ему с Варховым предстоит и дальше работать. Скорее всего Мазаров постарается отправить Вархова назад в Москву или же попросит, чтобы его самого отозвали. Словом, советской команде придется потрудиться.

Конечно, существует возможность шантажировать Вархова и заставить его работать на нас. Как и Мазарова. Может такая пленка настолько деморализовать его, чтобы он согласился перейти к нам?

Хант вполне разумно предполагает, что скорее всего мы станем для Бориса еще большими врагами. Халмар Омэли, снова прилетевший к нам из отдела Советской России, конечно, за то, чтобы перетягивать Бориса на нашу сторону. Кислятина нацелилась на это. Споры между Омэли и Хантом, должно быть, отражают то, что происходит в Центре между отделом Западного полушария вместе со Спячкой, с одной стороны, и отделом Советской России, с другой. Не стану больше занимать страницы этого письма перечислением споров, сценариев и лакун, а также параноидальных обвинений со стороны Омэли. Халмар каждый вечер встречается с Нэнси Уотерстон, и Хант уже не уверен, можно ли ей доверять. Un drole de tour[136].

Среди всего этого поступает следующая телеграмма. После расшифровки читаем – кому: ЛА/АСЬЕНДА. От: КУ/УПЫРЬ-1. ПОЗДРАВЛЯЮ ЛА/ЗЕЙКОЙ БЛЕСТЯЩАЯ ПОДРОП УДАЧИ.

«Подроп», Киттредж, означает «подрывная операция», сеющая панику в стане противника.

Хант на седьмом небе.

«Твой друг впервые признал нашу работу с тех пор, как ужинал со мной два года назад. – Он прочистил горло. – Ты ведь знаешь Проститутку, Гарри. Что за этим кроется? Он хочет подключиться?»

«Он не стал бы вам писать, если бы хотел отобрать это у вас», – предположил я.

Просто поразительно, Киттредж, как вдруг становишься экспертом. Я, который никогда не понимал Хью, теперь объясняю другим его действия.

«Так что же он хочет этой телеграммой сказать?» – спросил Хант.

«По-моему, он искренне вас поздравляет. Это же все-таки славная операция».

«Еще бы. – Хант не может до конца доверять мне, когда дело касается Хью Монтегю, а с другой стороны, я говорю именно то, что ему хочется слышать. Поэтому он склоняется к тому, чтобы верить мне. Потом все-таки качает головой. – Нет, эта телеграмма неспроста».

«А почему бы вам ему не позвонить?» – предлагаю я.

Он вздыхает. По-моему, ему неохота.

«Такой разговор требует красного телефона», – наконец произносит он.

Я вышел из кабинета Ховарда. Через пятнадцать минут он снова вызвал меня. Он так и сиял.

«Монтегю совсем не такой плохой, когда соизволит быть обходительным. Теперь он хочет с тобой поговорить. Хочет и тебя поздравить».

Когда я подошел к непрослушиваемому телефону, можете не сомневаться: Ховард все еще болтался в кабинете. Поэтому я не посмел закрыть дверь в кабину. Ваш дражайший супруг вместо приветствия произнес своим таким знакомым голосом из подземелья: «Скажи во всеуслышание, как ты рад, что мне это понравилось».

«Дассэр, – сказал я. – Я чрезвычайно рад, что вам это понравилось».

«Ладно, – сказал Хью, – хватит об этом. Телеграмма была просто поводом подозвать тебя к телефону. Я вовсе не в таком восторге от ЛА/ЗЕЙКИ. Она мало что даст. Мазаров и Вархов сделаны из твердого материала. Они никогда не перейдут к нам. Во всяком случае, это не моя игровая площадка. Я звоню в связи с тем, что у меня есть к тебе вопрос. Как бы ты отнесся к переводу в Израиль?»

«Вы же несерьезно! Это такой лакомый кусочек!»

«Не спеши. Правит бал там в значительной мере Энглтон. В качестве моего представителя работать тебе будет нелегко. Однако парочку позиций я за собой удерживаю. В МОССАДе не все до последнего влюблены в Матушку. Парочка израильтян больше склонна работать со мной».

«В таком случае мне, пожалуй, стоит над этим поразмыслить».

«Безусловно. К плюсу относится и то, что МОССАД – это бриллианты в разведывательной игре».

«Дассэр».

«Ты либо выйдешь из этой схватки мастером, либо сломаешься».

«Сломаюсь?»

«Будешь раздавлен. – Он помолчал. Поскольку я не откликался, он продолжал: – Это вотчина Энглтона. Тут нет вопроса. И ты будешь врагом Иисуса». – Он произнес «Хесуса», имея в виду Джеймса Хесуса Энглтона.

«Почему же вы предлагаете мне туда поехать?» – К сожалению, мне пришлось это прошептать, чтобы Ховард не услышал.

«Потому что ты можешь выжить. У Хесуса в руках не все карты. Несколько штук я оставил себе».

«Могу я подумать о вашем предложении?»

«Думай. Ты на развилке. Размышляй».

«Как нам снова связаться?»

«Позвони Розену. Он теперь мой раб Пятница. Позвони ему в Техническую службу по одному из обычных телефонов. Поболтай по-приятельски о чем-нибудь безобидном. Если ты решишь, что Израилю надо дать „зеленый свет“, брось как бы между прочим: „Как я тоскую по Мэну здесь, в Монтевидео!“ Об остальном уж я позабочусь».

«А если решение будет отрицательным?»

«В таком случае, милый мальчик, не употребляй кодовой фразы. Розену нечего будет мне передать».

«Дассэр».

«Даю тебе два дня на размышления».

И он повесил трубку, прежде чем я успел спросить его про вас, Киттредж. Да он бы ничего и не сказал.

Не стану описывать вам следующие сорок восемь часов. Я взлетал в небеса. Потом трясся от дикого страха. Энглтона боятся не меньше, чем вашего супруга, но к чести Хью и Энглтона надо сказать, что в управлении о них ходят легенды, хотя никто толком не знает, чем они занимаются.

В последующие два дня я познал в себе две вещи, дражайшая замужняя дама. Я увидел пропасть трусости и почувствовал ее зловоние и поднялся на дотоле неведомые вершины честолюбия. Даже вспомнил тот момент, когда вернулся к игре в поло. Кончилось дело тем, что я стал звонить Арни Розену в Техническую службу по открытому телефону, исполненный решимости сказать, как я скучаю по Мэну.

Однако стоило мне приблизиться к этой теме, как он оборвал меня.

«Забудь про отдых, – сказал он. – Твоя просьба об отпуске отклонена».

«Что?».

«Да».

«Почему?»

«О-хо-хо».

«Я не могу с этим смириться. Назови причину».

«Дело в твоей матушке. Твоя матушка препятствует твоей поездке в Мэн».

«Моя мать? Джессика?»

«Да».

«Но она не может этому мешать».

«Ну, есть причина, хотя не она принимает решение».

«А кто принимает решение?»

«Скажем, твой отец. – Пауза. – Да. Говоря схематично. – Снова пауза. – И человек, у которого ты должен был остановиться, глубоко сожалеет, что не может выслать тебе деньги на самолет».

Мне показалось, что картина складывается, но потом я уже не был так в этом уверен.

«Арни, вдолби мне все еще раз».

Ведь вполне возможно, что такое одолжение отработает в будущем. Розен лихо играл в эту игру.

«Ну, – сказал он и произнес „ну“ так, словно открывал передо мной дверь, – мне, например, никогда бы не разрешили отправиться в те леса».

«Почему?»

«Слишком они большие антисемиты в Мэне».

Этого было уже достаточно. Можно было считать, что ответ я сам найду.

«Да, а как там Киттредж? – спросил я. – Вы с ней помирились?»

«Да я бы хотел помириться, но она далеко».

«Как далеко?»

«Если подумаешь об Австралии, то ошибешься. Как и о Польше. Хотел бы я иметь возможность сказать тебе, где она». И он повесил трубку.

Двумя днями позже с дипломатической почтой прибыла коробка сигар «Черчилль». Внутри лежала карточка, надписанная безупречным мелким почерком Проститутки: «Твой грешный крестный». К тому времени я разрешил проблему. Подобно тому как некоторые называют Хью Проституткой, многие называют Матушкой. Но он не моя матушка, Джессика Силверфилд-Хаббард. Розен, несомненно, намекал на то, что я на одну восьмую еврей. А что там насчет моего отца? Розен сказал: «Говоря схематично». Значит, речь идет о политике управления. Ну конечно. Управление никогда не пошлет в Израиль еврея-куратора. Не знаю, родилось ли это решение в недрах управления или явилось следствием просьбы со стороны МОССАДа, либо же такая договоренность существует между двумя организациями. Во всяком случае, Киттредж, ваш несравненный Хью забыл, что во мне есть частица еврейской крови, пока отдел персонала не напомнил ему об этом. Должен сказать, Киттредж, что дня два-три меня забавляло считать себя иудеем.

С другой стороны, хотя я по уши занят ЛА/ЗЕЙКОЙ, мне трудно поверить, что я все еще в Уругвае. Должен признаться, у меня есть собственная философия. Я верю, что рожден для определенной цели, и буду стремиться к достижению ее, хотя не вижу ее и не могу ее назвать. Сорок восемь часов фабрика по производству сценариев работала в моем мозгу и подвела к выводу, что я должен принять сомнительное и, по всей вероятности, губительное для моей карьеры предложение, ибо мне суждено поехать в Израиль. А потом я вдруг обнаружил, что вовсе мне это не суждено. Я вылетел из седла по чисто формальной причине. И ЛА/ЗЕЙКА сразу перестала интересовать меня. Знаете, Киттредж, возможно, это и хорошо. Операция, похоже, разваливается не по дням, а по часам.