Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 89 страниц)

Гэтсби, которого, по-моему, я вам не описывал, светловолосый, с мелкими чертами лица, веснушчатый – словом, самый заурядный. Он никогда не бросался в глаза, даже с усами, которые были почему-то темные и резко контрастировали со светлыми волосами, тем не менее Хант убедил его их сбрить. Так что теперь Гэтсби стал совсем неприметным.

Последние несколько слов о вонючих бомбах. Мы снабдили ЛА/ВИНУ-1 – 7 пульками. Хант утверждал, что это поднимет моральный дух моих ребят. К моему удивлению, так и получилось. В последний раз, когда ЛА/ВИНА-1 – 7 вышли на улицу, они устроили настоящую драку с компанией леваков, которых прежде боялись, а теперь пульки, судя по всему, сделали свое дело. В свою следующую вылазку ЛА/ВИНЫ намереваются написать «MARXISMO ES MIERDA» на стене склада почти в центре города.

Слова «следующая вылазка» напомнили мне о том, что Порринджеры тоже идут в советское посольство на прием в саду. Я чувствую себя Энтони Троллопом[87]. Сумеет ли Херрик Хаббард убедить миссис Порринджер потанцевать с русскими?

Всегда ваш

Гарри.

15 апреля 1957 года

Киттредж!

Жалею, что отправил вам вчера то письмо. Теперь вы ждете от меня новостей, а мне нечего сообщить. Русские отменили прием. Сослались на то, что их резидент Самойлов болен гриппом. Полная ерунда. Мы-то знаем. Сверились у Боскеверде и выяснили, что Самойлов в то утро несколько раз входил в посольство и выходил из него. Кого же, можете вы спросить, мы послали к Боскеверде средь бела дня? Для этого существует гениально придуманная хитрость – еще одна заслуга непопулярного мистера Морвуда. Горди заглядывает к двенадцатилетнему племяннику Боскеверде, когда хочет вызвать Хаймана к телефону-автомату. Поскольку мальчик живет неподалеку от виллы, он отправляется в своей ермолке к своему наставнику, который учит его ивриту. Из таких вот мелочей состоит палитра шпиона. Мне б хотелось, чтобы Горди пользовался большей любовью – у него столь многому можно научиться!

Вот каким путем Боскеверде дал нам знать, что Самойлов жив и здоров. Пока мы еще не можем сказать, почему отменили прием. Мы сообщили об этом в Спячку, а те – в отдел Советской России. Их аналитики пришли к выводу, что дружественные жесты Хрущева по отношению к Западу имеют целью приостановить наращивание ядерного потенциала НАТО. И приглашение, которое мы получили здесь, в Монтевидео, было одним из ходов в задуманном маневре. Однако за ночь что-то произошло, и оливковая ветвь была взята назад. Проверка, проведенная по советским посольствам во всем мире, показала, что отменены были только междусобойчик в Монтевидео и прием в Иоганнесбурге, на который тоже были приглашены люди из нашего посольства.

После трехстороннего обмена телеграммами был сделан следующий вывод: таким путем русские дают понять, что наступило не серьезное, но легкое похолодание в отношениях. Потому и был отменен прием, что по большому счету куда лучше, чем если бы в приглашении отказали только американцам. Господи, надо же ухлопать на это целый день! Я немало взбешен. А Барри Кирнс и того хуже. Ему все утро и весь день пришлось расшифровывать и зашифровывать телеграммы, которыми мы обменивались с отделом Советской России. А если Кирнс допускает малейшую ошибку, что не так трудно, Кислятина ведет себя премерзко. (Однако, чтобы просто добраться до нее, надо набирать код, который каждый час меняется.) Кирнс же забыл, что Вашингтон недавно перешел на летнее время и теперь уже отстает от нас не на час, – представляете, как приходится крутиться! Ошибка Кирнса вынудила Кислятину потерять целых полчаса, пока отыскали его телеграмму в большом контейнере не дошедших до адресата телеграмм. Вот часть их ответа:

СЛЕДР АЗПРО СТАВЬ НОМЕР СВОЕГ

ОУДОС ТОВЕР ЕНИЯИ ДИОТА

Избавляю вас от чтения всего текста милого послания. Отдел СР, должно быть, состоит из близоруких очкариков с носом как у дятла, сонных и наполовину лысых.

Бедняга Кирнс! Я вам не описывал его, но это наш неудачник. Он шести футов четырех дюймов ростом и весит слишком уж много, наверно, это самый тяжелый человек в управлении и при этом рыхлый, как желе. Не знаю, как он мог играть в гольф с Сондерстромом, хотя, по слухам, он умеет забить длинный мяч и, случается, трюкачит в подаче, но положиться на него все же можно. Однако его мешок для гольфа собирает теперь пыль. Под недоброжелательным оком Ханта недостатки Кирнса начинают вылезать наружу. Он быстро паникует и может нарушить установленную процедуру связи. С медвежьей ловкостью он пытается шутить со Спячкой. Ему не хватает умения составлять телеграммы, я бы даже назвал это отсутствием лихости. А вот у Ханта она есть. Вот что на прошлой неделе послал Ховард в сектор Аргентины – Уругвая:

НИКТО МНЕ ЭТОГО НЕ ГОВОРИЛ, НО, ПО-МОЕМУ, СЕГОДНЯ ДЕСЯТАЯ ГОДОВЩИНА СУЩЕСТВОВАНИЯ НАШЕЙ УРУГВАЙСКОЙ РЕЗИДЕНТУРЫ. ПРИНИМАЕМ С БЛАГОДАРНОСТЬЮ ПОДАРКИ И ПОЗДРАВЛЕНИЯ. ДЕНЕГ НЕ ПОСЫЛАТЬ.

Я понимаю, такой юмор едва ли рассмешит вас, но, учитывая наши часто натянутые отношения со Спячкой, эта телеграмма не может не вызвать улыбки. Вот что нам прислали в ответ:

СОГЛАСНЫ ЛИ ПРИНЯТЬ ТРИДЦАТЬ ТЫСЯЧ АМЕРИКАНСКИХ МОНЕТ ВМЕСТЕ С ПОЛОЖЕННЫМИ ПОЗДРАВЛЕНИЯМИ С НЕДОПЕЧЕННОЙ, ПРЕЖДЕВРЕМЕННО (КАК ВСЕГДА) ВЫНУТОЙ ИЗ ПЕЧИ РАБОТОЙ.

Ну, я распсиховался, хотя эту телеграмму и писали за шесть тысяч миль от нас. Я чувствую, как зашевелились ваши фурии. Киттредж, постарайтесь простить меня за разочарование, какое доставило вам это письмо.

Гарри.

19 апреля 1957 года

Гарри!

По-моему, я – несостоявшийся куратор. Когда я жду информации и не получаю ее, мне приходится сдерживать такую бурю страстей, что я убеждена: в жилах моих предков Гардинеров текла кровь друидов. Ваше последнее письмо я не могу назвать иначе, как нудотой. Ну какое мне дело до вашего третьеразрядного шефа и его наполеоновских мочеиспусканий в уругвайский писсуар? Его телеграммы соответствуют уровню его интеллекта. Ваша высокая оценка этой посредственности представляется мне нелепой.

Я пишу эти строки за столом Проститутки и смотрю на вашу брошь. Заметьте, я впервые назвала Хью тем именем, под каким он известен. Интересно, какое гордое прозвище будет у Кристофера? ШЛЮХА? МОГИЛЬНЫЙ КАМЕНЬ?

Малыш заплакал. Крикнул еще. И еще. Это потому, что я назвала его МОГИЛЬНЫМ КАМНЕМ. Его жизнь – это частица моей будущей смерти.

Брошь

Ваша Брошь.

20 апреля 1957 года

Дорогой Гарри!

Если можете, забудьте вчерашнее письмо. Я отправила его сразу же, как только кончила писать, и не помню, что там было. Все в нем лишь наполовину правда. У меня бывают припадки как при мигрени, вот только голова не болит. Просто наступает временная амнезия.

Расстались ли вы уже с той девочкой из публичного дома или глубоко увязли в ней?

Я опасаюсь худшего.

И, право, не хочу больше с вами переписываться.

Это приказ.

Прекратите всякую связь со мной.

Хэдли Киттредж Гардинер-Монтегю.

Если бы я поклялся, что не буду пользоваться непрослушиваемым телефоном для связи с Проституткой, то сейчас клятву пришлось бы нарушить. Однако наш непрослушиваемый телефон хранился в запертом чулане, в кабинете Ховарда Ханта. Ему моя просьба не понравилась.

– Ховард, – сказал я, – мне необходимо воспользоваться телефоном.

– Можешь объяснить причину?

– Личная.

Ховард, сидевший за письменным столом, передернул плечами.

– В таком случае ты нарушаешь правила. Почему бы тебе не отыскать телефон-автомат на другом конце города?

– Разговор связан с Фирмой. Человек, которому я хочу позвонить, не станет разговаривать по обычному телефону.

– Значит, Хью Монтегю. Об этом джентльмене идет речь?

– Дассэр.

Ховард поставил локти на стол и посмотрел на меня из-под навеса переплетенных пальцев.

– Гарри, по-моему, ты должен знать, что по управлению о Проститутке ходят легенды, основанные на шести его хороших качествах и восьми плохих. И одно из его плохих качеств те что с ним нельзя нормально поговорить по обычному телефону.

– Согласен: у Хью Монтегю полно причуд. Но в данном случае речь идет о семейном деле первостепенной важности.

Ховард вспылил:

– Непрослушиваемый телефон дан мне как шефу резидентуры. Ты просишь меня нарушить эту привилегию.

– Ради всего святого, да я пользовался непрослушиваемым телефоном все время, пока работал в Берлине. Он стоял в глубине коридора военного ведомства. Кто угодно мог им пользоваться.

– В Берлине, – сказал Ховард, – царит вакханалия. Черт знает какая, абсолютно неконтролируемая вакханалия.

– Дассэр.

– Я не могу разрешить тебе воспользоваться непрослушиваемым телефоном для личного разговора. Это сразу прорвет непроницаемую оболочку.

– Дассэр. Но мне необходимо поговорить по семейному делу.

– Мне кажется, я уже все сказал.

– Ховард, я крестный отец Кристофера, сына Монтегю. Сегодня утром я получил письмо с известием, которое расстроило меня.

– Разве Хью Монтегю не твой крестный?

– Дассэр. – И, не удержавшись, спросил: – Откуда вам это известно? Он несколько раз дотронулся указательным пальцем до большого, подражая квакающей утке.

– Я обедал в Вашингтоне с Арни Розеном.

– Рози будет получше любого телефониста былых времен, – сказал я. К моему удивлению, Хью рассмеялся.

– Держи! – И он достал из кармана жилета маленький ключик. – Звони. Может, и мне известно, что значит волноваться по поводу ребенка.

– Благодарю вас, Ховард.

– А когда покончишь со звонком, не сегодня, но скоро я хочу поговорить с тобой о паре вещей. Не спрашивай кто, но человека два предупредили меня насчет Гарри Хаббарда. Сказали, что ты провалился в Берлине.

– Может, так оно и есть.

– Ну, под началом Билла Харви нетрудно напутать. Самое скверное, если хочешь знать, то, что ты связался с каким-то не тем раввином.

Я молчал. К этому времени я до чертиков разозлился, но старался соблюдать каменное спокойствие.

– Мы можем, – продолжил Хант, – поговорить об этом за коктейлем или ужином. – Он взглянул на часы. – Ой, я опаздываю на обед. Кабинет оставляю тебе. Чтоб он был в таком же виде, когда ты будешь уходить. – Он рассмеялся, чтобы снять обидный подтекст с последней фразы, и ушел.

Пользоваться непрослушиваемым телефоном из Монтевидео оказалось непросто. Мне пришлось пройти через станции в Буэнос-Айресе, затем в Мехико-Сити, затем в Вашингтоне. Лишь через полчаса я выяснил, что Проститутки нет ни в конторе, ни дома, и только после звонка в справочную меня адресовали в ДИКИЙ ЧЕСНОК – так именовался телефон Проститутки в Крепости. Словом, я потратил целый час в кабине Ховарда Ханта, чтобы связаться с человеком, с которым так боялся говорить.

– Ты звонишь мне по поводу Киттредж? – вместо приветствия спросил Проститутка.

И снова у меня было впечатление, что голос долетает до меня по длинной трубе.

– Да, – сказал я, – именно по этому поводу я вам и звоню.

– Как ты сумел добраться до телефона Ховарда? Отдал за это кусок себя?

– По всей вероятности.

– Наверняка слишком много.

– Хью, Киттредж с вами, в Крепости?

– Она в порядке. Принимает успокоительное, но в остальном все отлично.

Я не мог понять, как человек, принимающий успокоительное, может чувствовать себя отлично, но Хью словно услышал мои мысли и добавил:

– С ней я. Так что она не одна.

– Дассэр.

Хью долго молчал, а когда заговорил, такое было впечатление, что за это время он принял решение что-то добавить к сказанному:

– Видишь ли, Гарри, она не помешалась. Это просто следствие перегрузки.

– Я беспокоюсь за нее, – сказал я.

Он фыркнул:

– Беспокоишься? А я живу стиснув зубы. Знаешь? Она все еще старалась кормить малыша, продолжала работать и – самое неприятное – экспериментировала с субстанцией. В эти периоды она, конечно, не кормила малыша. Когда вводила в себя субстанцию.

Я с трудом мог поверить услышанному:

– Что-что?

– Киттредж всегда сначала сама прыгала в воду, а затем уже разрешала другим. Просто она выбрала для своих экспериментов неподходящее время.

– Она в порядке? – спросил я.

– Я же сказал тебе. Она выбирается из этого. Принимает успокоительное. Хороший врач, мой приятель, следит за ее состоянием. Он друг Аллена.

– Она была в больнице?

– Конечно, нет. Упоминание о психическом расстройстве в персональном досье столь же нежелательно, как принадлежность к коммунистической партии в молодости.

Я чувствовал, что ему хочется поговорить. В каком же он, должно быть, состоянии!

– Хью, извините за вопрос, но вы уверены, что ей не следует показаться очень хорошему психиатру?

– Я знаю многих из них, – сказал Монтегю. – Они все перебывали у нас в Технической службе. Я понимаю Киттредж куда лучше, чем они когда-либо ее поймут. Им не найти подхода к ее тонкой психике. Говорю тебе: она в порядке. Через неделю снова будет сама собой. Конечно, какое-то время ей не придется работать и в будущем надо отказаться от всяких инъекций субстанции. Ею движет амбиция, понятно? Единственное, что не поддается в ней контролю. Она считает, что ее работа недостаточно признана. А от этого самый здравомыслящий человек может рехнуться.

– Могу я поговорить с Киттредж?

– Она сейчас спит. Я бы не хотел ее будить.

– Могу я позвонить позже?

Долгая пауза. Я ждал, но он продолжал молчать.

– Кристофер с вами? – спросил я.

– Естественно.

– Есть няня?

– Хорошая. Уроженка Мэна, приходит на день. Если Кристофер просыпается ночью, к нему подхожу я. – И умолк.

Я хотел спросить его о работе. Кто его замещает? Киттредж однажды сказала, что у него есть два абсолютно надежных помощника. Они стерегут двери УПЫРЯ. На меня вдруг накатила не слишком сильная, но неизбежная паника при мысли, что разговор сейчас кончится. И как только Хью повесит трубку, я снова останусь один в Уругвае.

– Так могу я позвонить позже? – снова спросил я.

Вместо его голоса в телефоне гудела статика, казалось, стрекочут мириады крошечных существ.

– Гарри, загляни к себе в душу, – сказал Проститутка. – Ты ведешь себя как сукин сын. Я хочу, чтобы ты прекратил переписку с Киттредж.

Моя первая мысль была: читал ли он письма или же просто знает об их существовании.

– Великий Боже, Хью, – произнес я наконец. – По-моему, это должна решать Киттредж.

– Гарри, рождение ребенка продырявливает карьеру амбициозной, талантливой женщины, как удар копьем. Киттредж необходимо с этим справиться. Так что прекрати переписку. Я так хочу, и она тоже.

– Я собираюсь просить об отпуске.

– Возможно, ты его и получишь, но я не разрешу тебе встречаться с ней.

– Хью, не отсекайте меня. Я же нахожусь в шести тысячах миль от вас.

– Ну, ты скоро обнаружишь, из какого ты сделан теста. Меня не покидает смутное чувство – раз уж мы с тобой разоткровенничались, – что у тебя, Гарри, кишка тонка. Во всяком случае, для того дела, которое ты себе выбрал. Докажи, что я не прав. Всецело уйди в свою работу. Возьми от нас отпуск, потом мы сами к тебе придем.

И он повесил трубку.

13

Каждое утро по дороге на работу я останавливался у Центрального почтамта, находящегося недалеко от моего отеля. Салли Порринджер оставляла там для меня письма. Ее послания, как можно предположить, носили чисто деловой характер. Например: «О, Гарри, я так по тебе скучаю! Просто до боли! Давай придумаем что-нибудь на субботу».

Приятно было, однако, знать, что кто-то по мне скучает. Прошел месяц после последнего письма от Киттредж, и я провел его, занимаясь с холодной яростью любовью с Салли. Я считал Салли – хотя это было несправедливо – ответственной за понесенную утрату и спаривался с ней наспех, что привело к обратному результату: растопило сидевшую в ней ледышку, и она твердила, какой я замечательный. Жажда одерживать победы в сексе своими железными пальцами толкала меня на новые встречи, хотя я то и дело спрашивал себя, почему я не могу, подобно другим американцам, менять женщин и тут же их забывать. К примеру, Шерман Порринджер всегда готов был угостить нас с Гэтсби рассказом о своих похождениях в борделях Монтевидео. Если Шерман, мрачный, синещекий параноик Шерман, имея жену, двоих детей и все многочисленные обязанности заместителя шефа, мог по-прежнему, как он выражался, «скакать точно счастливейший из оленей», почему же я не могу наслаждаться жизнью? Ирония ситуации заключалась в том, что я почувствовал необходимость быть верным Салли. Парадокс секса состоит в том, что он всегда заключает своего рода договор с любовью, не важно какой: любовь и секс не всегда следуют разными путями. К моим тайным проделкам с Салли надо добавить всю злость на себя за то, что я занимаюсь любовью с эрзацем и что это все больше и больше отдаляет меня от той единственной богини, которой я поклоняюсь, – сильные слова, но ведь я так страдал от утраты! Тем не менее эта злость уживалась во мне с жаждой секса. Утрата Киттредж превратила меня в неприкаянного в стране любви.

Итак, любовь прокралась – пусть даже чуть-чуть – в мои чувства, и я не так уж презирал Салли и сострадал ее страшному одиночеству в стране, где ее понимали лишь маньячки-старухи, игравшие с ней в бридж, молодой, мрачный и весьма безразличный любовник да муж, который настолько хорошо ее понимал, что не понимал вообще. «Неужели он думает, мне приятно слышать, – пожаловалась как-то она, – как он в компании объявляет: „О, Салли – отличная старушка“ – таким тоном, точно я – голубая ленточка, которую он получил за участие в выставке свиноматок?! Иногда я просто ненавижу Шермана. Он такой требовательный и невнимательный», – и принималась всхлипывать. Я обнимал Салли и чувствовал, как мое сострадание начинает перетекать в нее. Я по-прежнему смотрел на нее с немалым презрением, но был предел тому, как долго я сумею таить в себе более благородные чувства – эту чашу нежности и сострадания, которую я берег для Киттредж Гардинер-Монтегю, хотя внутри у меня болела каждая ссадина, которую она мне нанесла.

А кроме того, мне было слишком больно думать о ней. Она действительно сошла с ума? Не проходило вечера, чтобы я не клял себя за то, что не добился отпуска и не уехал в Америку. Однако это было бы ни к чему. Проститутка всегда держал слово. К тому же, возможно, он и прав. Возможно, человек должен наесться грязи.

Тем не менее я чувствовал себя предателем по отношению к Киттредж всякий раз, как мы с Салли занимались нашим распутством. Несмотря ни на что, секс с Салли все больше затягивал меня. Я лежал потом в ее объятиях и раздумывал, идет ли Киттредж на поправку и не нанес ли я через шесть тысяч миль еще один удар по ее головке.

Наесться грязи – да, я чувствовал себя на протяжении всего мая и июня как шахтер в забое. Мягкая зима в Монтевидео вполне могла сойти за атмосферу в шахте на Восточном побережье США. Я был один в Уругвае, а теперь мне некому даже и писать. И я, засучив рукава, взялся за работу, как советовал Проститутка. Дважды в неделю я встречался с Шеви Фуэртесом и раз в неделю с ЛА/ВИНОЙ, по пути заезжал к ЛА/БРАДОРАМ-1 и 2, работавшим в таможенном и паспортном контроле, а кроме того, мне передали ЛА/КОНИКА, гомосексуалиста-репортера светской хроники, так как Гэтсби перебросили на профсоюзы, которые раньше курировал Порринджер. Ну и на мне по-прежнему висели Боскеверде (которые всю зиму фотографировали живые души, входившие в советское посольство и выходившие из него). Все это были мои люди. Да еще Ховард Хант дал мне Горди Морвуда, и мне теперь приходилось иметь дело с его нескончаемыми требованиями денег. Случалось, утром меня раздражало каждое лицо. Иногда Порринджер, Кирнс и Гэтсби оказывались одновременно в нашей большой комнате с четырьмя столами, и я снова понимал, как безлики люди, которых ты видишь каждый день. И как до мелочей знакомы! Вплоть до торчащих из носа волосков!

В эту зиму 1957 года – а в Северной Америке это было лето – Хант стал моим другом. Через два месяца после того, как я дозвонился до Проститутки, преодолев расстояние в шесть тысяч миль, отделявшее меня от Крепости в Мэне, я уже дважды в неделю ездил в Карраско ужинать с Дороти и Ховардом. Уважение, какое я питал к Проститутке, было теперь глубоко запрятано, как продукты, которые прячешь для возвращения из долгого путешествия, но привычка питать такое чувство, его, так сказать, тень переместилась сейчас на Ханта. Хотя у него был преотвратительный характер (в одно мгновение он мог вызывать неприязнь, а в следующее мог нравиться), главное – я видел в нем лидера. Я снова обнаружил, что наша способность любить – за неимением ничего другого – переключается на флаг и твою работу.

В таком состоянии, заглянув одним холодным утром по привычке на Центральный почтамт, я вытащил из своего ящика письмо от Киттредж. Она отправила его не с дипломатической почтой, а обычным путем.

Конюшня

30 июня 1957 года

Дорогой Гарри!

Узнала этот адрес от вашей матушки. Полагаю, письмо открытой почтой дойдет. Пишу, чтобы сообщить, что я теперь в полном порядке. Даже в известной мере процветаю. К моему небольшому огорчению, я больше не кормлю малыша – он переведен на искусственное питание, но в общем все идет хорошо. Днем к нам приходит няня-домоправительница, и я вернулась на работу: никто в конторе действительно не знает, что я была больна. Хью очень ловко сумел это осуществить. Аллен, возможно, подозревает, но больше, безусловно, никто. Хью просто объявил: мы с Киттредж с самой свадьбы не имели-де отпуска – такое только у него могло сойти. Он, конечно, работал в Крепости, и чертовски много, а я потихоньку расправлялась со своими безумиями. Нигде этого не повторяйте, но беда случилась не из-за вас, и не из-за броши, и не из-за беби, и не из-за Хью – во всех вас я начала видеть демонов, окружавших меня, – а из-за крайне неразумного экспериментирования с хоть и потрясающим, но невероятно коварным средством, влияющим на сознание и именуемым ЛСД. Кое-кто из наших людей последние пять-шесть лет пробовал его принимать, и результаты были самые удивительные, но неубедительные, и я в своем тщеславии решила попробовать на себе и попытаться проследить влияние ЛСД на Альфу и Омегу. Ну и Альфа с Омегой устроили жуткую кадриль.

Это письмо является моим извинением перед вами. Я достаточно хорошо помню, как глубоко я нырнула, и считаю это непростительным. Я уже какое-то время хочу сказать вам об этом, но я не смела воспользоваться нашим старым средством общения – диппочтой. Хью запретил мне писать вам, и в известной мере он прав. По-моему, я вела своего рода двойную жизнь. Целомудренную, но тем не менее двойную. Я поклялась Хью, что не возобновлю переписку с вами, а если надумаю возобновить, то скажу ему. Произнося клятву, я, конечно, подняла два пальца, а потому это письмо – нарушение клятвы. Так или иначе, я решила попытать счастья.

На самом деле пишу, чтобы сказать то, что я вам уже сообщила: я в порядке. И по правде говоря, люблю сейчас Хью больше, чем когда-либо. Он фантастически относился ко мне в Мэне: был так заботлив, хоть и ничего не спускал. Я поняла, насколько он любит меня и беби, а раньше я по-настоящему этого не знала. Как-то до конца не понимала. Его любовь, должно быть, зародилась на глубине тысячи футов. Я думаю, без него я потеряла бы куда больше времени и дольше пребывала бы в состоянии неистового отупения.

Этим письмом я хочу также сказать, что мне не хватает вас и ваших писем. Я терпелива. Я выжду еще три-четыре месяца, чтобы доказать Хью, что рецидивы мне не свойственны, совсем. Я вернулась к нормальной жизни, но хочу, чтобы он это увидел, а к осени – вашей весне – скажу ему, что хочу снова писать вам; и если он не разрешит – что ж, посмотрим. Так что наберитесь терпения.

Думайте обо мне как о своей кузине, – кузине, которая вас целует, но с которой вы не можете общаться. Охохонюшки! Hèlas![88] Я всегда буду особо любить вас, но, признаюсь, мне куда уютнее, когда вы от меня далеко.

Amitièes[89]

Киттредж.

P.S. Хью никогда не видел ни одного вашего письма. Я призналась ему, что мы переписывались, но только как студенты, которые были влюблены друг в друга, но не собираются развивать отношения. Это он может стерпеть: он ведь видел, как мы относились друг к другу, когда вы приезжали. Так что мое признание лишь подтвердило его проницательные наблюдения. Я не посмела сказать ему, насколько мы были откровенны друг с другом в других вопросах. Он никогда этого не понял бы и не простил.

Я опять солгала ему, сказав в тот вечер, когда приняла ЛСД, что уничтожила ваши письма. Видите, даже в безумии я понимала, что надо солгать.

14

Даже когда мы ужинали втроем, все происходило по протоколу. Ховард всегда сидел на одном конце их длинного красивого стола, а Дороти на другом. Оба они были абсолютные снобы, и тем не менее я понимал, что быть принятым такого рода людьми все равно как получить награду: ты буквально купаешься в душистых водах. Поскольку визит в Конюшню все еще вызывал у Ховарда неприятные воспоминания, тем приятнее было ему принимать меня – не только из-за того, что я Хаббард, но и потому, что я сумел кое-что украсть у Монтегю. Ховард все еще не понимал недостижимость некоторых желаний, например, занять определенное социальное положение. Я полагаю, одной из причин, по которой он нравился мне, была наша часто проявлявшаяся схожесть.

В конторе мне, конечно, приходилось расплачиваться за его знаки внимания. Одной из моих обязанностей было привозить вечером Ханту домой отчеты о работе, проделанной за день, который он провел, выпивая с уругвайцами в Жокей-клубе. Однако довольно скоро Порринджер и остальная команда интуитивно пришли к выводу, что я не столько выполняю задание, сколько хожу в гости на ужин. В те вечера, когда я работал куратором, Гэтсби, или Кирнс, или даже сам Овсянка отправлялись к начальству и ехали двенадцать миль вдоль Рамблы к пляжам Карраско, где жили Ханты в белом доме с красной черепичной крышей на расстоянии всего двух извилистых улочек от океана, но моих коллег не часто приглашали разделить вечернюю трапезу. Благосклонность к нижестоящим не принадлежала к числу добродетелей Дороти. Меня даже дрожь пробирала при мысли о том, что будет с Салли, если она попадет в ее коготки. Не приятнее было думать и о том, как будет чувствовать себя у них за столом Кирнс. У него была крошечная жена, и вместе они производили странное впечатление. От такой диспропорции у Дороти раздуются ноздри. А вот Джей Гэтсби окончил Цитадель, и его жена Теодора ходила в хороший центр просвещения для южных леди под названием «Аткинс Эмори» (или что-то вроде этого), так что Ханты вполне могли пригласить их вторично, но не больше.

Хуже того дня, который мы провели с Салли накануне визита Ховарда и Дороти на ответный ужин к Порринджерам, просто не было. Самое большое достоинство Салли – умение отключить свои умственные способности на тридцать полных сладострастия минут – вдруг исчезло. Я занимался любовью с женщиной, чье тело не отвечало на ласки, а мысли были полны страха перед приемом высокопоставленной пары. Хант мог ведь и бровью не поведя придумывать лозунги вроде MARXISMO ES MIERDA и отправлять возмутителям спокойствия картонки с распылителями «Кто? Я?», но он не получил бы удовольствия от ужина с людьми, которые не умеют сервировать стол. А Дороти была и того хуже. К тому, что в ее жилах текла кровь на одну восьмую индейцев сиу и ее предки были Гаррисонами, следует добавить, что у нее был титул, которого она лишилась, став миссис Хант. До Ханта Дороти была замужем за маркизом де Гутьером и жила в Чандернагоре, «фамильном поместье де Гутьеров, – как мог бы сообщить вам Ховард. – Это под Калькуттой».

Я так и не знал, де Гутьеры – французы индусского происхождения или индусы французского происхождения, и хотя я время от времени слышал слово «маркиза», едва ли мог бы правильно его написать. Но воздадим Дороти должное: она была аристократка. Брюнетка с большими черными глазами, крупным прямым носом и губами, умевшими выражать все нюансы неудовольствия, она, как ни странно, была привлекательна и почти всегда давала понять, что знает себе цену.

Каковы бы ни были достоинства и недостатки дома Хантов, я расплачивался за их гостеприимство на работе, погружаясь в холодную атмосферу, какой окружили меня коллеги. Не важно. С этим можно было мириться. Я довольно много узнавал о том, как видится Ханту его резидентура. Ужины в Карраско проходили по установленному Дороти этикету, и за столом не полагалось говорить о делах, но за полчаса до ужина меня неизменно усаживали в кабинете Ховарда и использовали в качестве резонатора. Из улья мыслей Ханта вырывались раздумья длиной в несколько минут о недостатках Гэтсби и Кирнса. Я редко комментировал его высказывания о плохо натянутых барабанных перепонках в нашей резидентуре. Я знал, что все это делается, чтобы подготовить меня к новой работе. Порринджер служил связным с журналистами и редакторами, которым мы платили, чтобы они печатали наши материалы в прессе Монтевидео. Однако на прошлой неделе Порринджер больше писал для журналов, чем читал. «Хрущев – палач Украины» была тема его писаний.

И я увидел, из чего будет складываться моя работа. Контакты Порринджера с журналистами останутся при нем – они такая же священная его собственность, как сорок акров земли для оклахомского фермера, на меня же возложат значительную долю писания и редактирования. Литания Ханта о далеко не совершенной работе Гэтсби и Кирнса была – я это понимал – отражением их жалоб на то, что я ничего не делаю. Старая игра в каждой резидентуре, как я начал понимать, состояла в том, чтобы сбросить нудную работу на новичка, сидящего за соседним столом, и Хант, который наверняка понимал, во что обходится быть его фаворитом, очевидно, решил перевалить на меня большую часть канцелярской работы. Следовательно, когда я согласился приложить руку к материалу, который Порринджер посылал трем своим лучшим журналистам – ЛА/РЦУ, ЛА/ТИФУНДИИ и ЛА/МПИОНУ, Хант добился своей цели и мог теперь об этом поразглагольствовать.

– Гарри, – сказал он мне сейчас, – что ни говори, а пропаганда составляет половину нашей деятельности. Иногда я считаю, что это лучшая ее часть. – Он открыл ящик стола и тут же закрыл его, точно хотел проверить, не поставили ли ему Советы подслушивающее устройство. – Как ни неприятно мне это говорить, – продолжал он, приложив руку ко рту, словно боясь, что его могут услышать чужие уши, – но немало наших газет на родине перепечатывают нашу дезинформацию. Журналиста легче купить, чем лошадь.

В дверь кабинета постучала горничная. Пора ужинать. Конец делам и переход к истории. Дороти, куда менее разговорчивая, чем Ховард, всегда внимала его монологам за столом, используя их, как я думаю, для медитации. Ведь она все эти сказки уже не раз слышала.