Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 89 страниц)

– Почему?

– Почему? – Он посмотрел на меня так, будто я задал ему нахальный вопрос. – Потому что всегда следует знать, когда надо сделать нужный шаг. В ближайшие годы последи за моим продвижением, Хаббард. Я много болтаю, но я и делаю. Порой люди, которые больше всего треплют языком, больше всех и действуют. Нельзя иначе – не то они будут выглядеть придурками. Поскольку в Фирме у ребят рот на замке, врагов у меня, наверно, вот сколько, – сказал он и провел рукой выше головы, – но я их всех положу на лопатки. Понимаешь, каким образом? А таким, что я вкладываю в дело всего себя. Да и знаю, когда сделать нужный шаг. Это не бесспорные, но необходимые способности. Господь немногих награждает ими. Нас каждую неделю хватала полиция, – безо всякого перехода продолжал он. – У них ничего на нас не было, но они то и дело ставили нас, как пушечное мясо, в ряд для опознания. А быть выставленным для опознания – это тебе не пикник. Пытаясь вспомнить, кто его ограбил у перекрестка, человек часто находится в истерическом состоянии. И по ошибке может показать на тебя. Это было одним фактором. А другим было мое шестое чувство. Война только что закончилась. Пора было делать следующий шаг. Так что я напился как-то вечером, а наутро записался в армию. И стал морским пехотинцем. На три года. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу. Остальное – история. Я отслужил, поступил по закону об отслуживших в армии в Техасский университет, играл в футболе полузащитником с сорок девятого по пятьдесят второй год и благодаря этому – а также при помощи одного выпускника – сумел не попасть в резервисты и не отправился в Корею, откуда мог бы вернуться в гробу или героем – такие случаи мне известны, – но я нацелился на профессиональный футбол. Итак, я окончил колледж и попытался попасть в «Вашингтонские краснокожие», но разбил себе колено. Тогда я последовал совету Билла Харви и подал заявление сюда наряду с другими выпускниками университетов – тобой и остальными представителями интеллектуальной элиты.

– Тогда ты и познакомился с Биллом Харви?

– Более или менее. Ему нравилась моя игра в спецкомандах. Я получил от него письмо, когда еще был с «Краснокожими». Он пригласил меня пообедать. В общем, можно сказать, это он завербовал меня. – Внезапно Батлер зевнул прямо мне в лицо. – Хаббард, внимание у меня стало что-то рассеиваться. Во рту пересохло.

Он окинул взглядом помещение – его неусидчивость действовала мне на нервы. Он подозвал официанта, и мы отправились в другой бар. И если вечер прошел без инцидента, я объясняю это только мудростью немцев. Они знали, когда не следует обращать на него внимания. Мне тот вечер и ночь показались бесконечными. Я не мог забыть о необходимости найти КУ/ГАРДЕРОБА – это будет донимать меня все время, пока я буду пить и приходить в себя после выпитого.

5

Телеграммы летели туда и обратно. Я сообщил мистеру Харви, что кличка КУ/ГАРДЕРОБ была заменена кличкой КУ/КАНАТ. Теперь следовало решить, будем ли мы ждать еще семьдесят два часа, чтобы выяснить новую кличку, или же направим дело контролеру архива. Харви велел мне ждать. Три дня спустя я сообщил ему, что по милости ДН/ФРАГМЕНТА мы перебираемся в Южную Корею.

– Там мы застрянем недели на две, – сказал Харви.

– Я могу хорошенько навалиться на архив, – предложил я. А сам уже рассчитывал на контрмеры, которые вызовет каждый мой шаг.

– Нет, – сказал он. – Я хочу это дело обмозговать. Просто подай запрос насчет ДН/ФРАГМЕНТА. При том, как мы завалены работой, две недели пролетят так, что мы и не заметим.

Это была правда. Работы было много. Если в первые несколько дней моя роль помощника Уильяма Кинга Харви сводилась к тому, чтобы дожидаться его в ЧЕРНОПУЗОМ-1 (нашем пуленепробиваемом «кадиллаке»), теперь мои функции расширились: я делал на ходу записи, был глашатаем несчастья, передавая приказы начальства, и осуществлял надзор за содержимым мусорных корзин из номеров важных постояльцев в отелях Западного и Восточного Берлина, которое приносили состоящие у нас на оплате горничные. Кроме того, я вел тайную бухгалтерию – учет специальных оперативных расходов и различных выплат, о которых сообщали мне кураторы, вручая выписанные на их кодовые имена квитанции. Я вовсе не намекаю на то, что знал досконально все. Ко многим вещам я имел лишь весьма скромное отношение и по большей части понятия не имел о том, что происходило, просто понимал, что на пространстве в 341 квадратную милю, какую занимает Западный и Восточный Берлин, работает крупный завод по проведению операций, куда в качестве сырья поступает самая разная информация; она обрабатывается в наших различных разведцехах и мастерских и в виде готового продукта отправляется по телеграфу или диппочтой в Центр, что у Зеркального пруда, и в прочие заинтересованные учреждения в Вашингтоне. А я был клерком при суперинтенданте, похваляющимся тем, что его стол находится рядом со столом босса. В этом не было никакого преимущества. Харви работал как вол и, подобно Проститутке, считал сон помехой в работе. Каждый день он просматривал сотни накладных на груз, поступивший за предыдущий день в аэропорт Шонефельд, и поскольку он с трудом разбирался в немецком, мы вынуждены были держать двух переводчиков, которые работали по ночам в ХРУСТИКАХ, подсчитывая количество поступивших яблок и ружей. Харви мог разобрать рейсы, время и место вылета и прилета, а также количество груза – он знал немецкие слова, обозначающие картонные коробки, ящики, контейнеры и грузы вне категорий, он владел лексикой, обозначающей килограммы и кубические метры. Но это был его лингвистический предел. Поскольку он с трудом узнавал наименования различного рода оружия и товаров, которые поставляли в Восточный Берлин Москва, Ленинград, Украина, Чехословакия, Польша, Румыния, Венгрия и так далее, Харви велел переводчикам каждое наименование помечать цифрой. Поскольку, как я говорил, сюда поступала уйма всего, начиная от яблок и кончая ружьями, а яблок было десять сортов и несколько сот вариантов мелкокалиберного оружия, Харви составил для себя кодовый справочник, в котором было несколько тысяч номеров. Вместо словаря у него была черная книжица, где значились все номера, но ему не часто приходилось туда заглядывать. Он знал номера наизусть. Он сидел в своем ЧЕРНОПУЗОМ, потягивал мартини и толстым пальцем другой руки вел по накладной, где переводчик против наименования грузов указал соответствующие номера. Случалось, Харви ставил мартини на подставку или – что было хуже – передавал стакан мне, доставал ручку с несколькими разноцветными стержнями и подчеркивал названия товара красным, или синим, или желтым, или зеленым, так что, просматривая накладные вторично, он видел, как соответственно снабжались расквартированные в Берлине советские войска. Таково, во всяком случае, мое предположение. Он никогда ничего мне не объяснял, но, просматривая накладные, напевал себе под нос, как судья, читающий программу скачек. Его восклицания взрывались в моем ухе словно шкварки на сковороде.

– Двадцать шесть восемьдесят один – это, должно быть, вариант «Калашникова», но надо взглянуть. – И мартини отправлялось мне в руку, а из кармана извлекалась черная книжица. – А-а, черт, это же «шкода», а не «Калашников», не мешало бы знать, что две тысячи шестьсот восемьдесят один – это шкодовский пистолет-автомат серии С, модель четыре. Разве его не перестали выпускать? – Он поднимал взгляд. – Хаббард, пометь. – Я попытался, держа его мартини, свободной рукой вытащить блокнот и карандаш, но Харви забрал у меня стакан, осушил его, поставил на подставку и принялся диктовать: – Советы либо избавляются от устаревших «шкод» серии С модель четыре, сбывая их восточной немчуре и кому попало, либо снова начали выпускать модель четыре. Или же – третье предположение – хотят нас одурачить. Последнее вероятнее всего. В партии всего девяносто шесть «шкод». – Он налил себе мартини из шейкера. – Положи это в Чрево, – сказал он.

Это был огромный шкаф величиной с тюремную камеру возле кабинета Харви в ГИБРАЛТЕ. Стенки шкафа были обиты пробкой, чтобы на них можно было вывешивать памятки. И Харви пришпиливал туда все вопросы, оставшиеся без ответа. Иногда он вырывал время из своего шестнадцатичасового рабочего дня, отправлялся в свою пробковую пещеру и торчал там, пытаясь разгадать загадки.

Мой день в ту пору был строго регламентирован. У меня был стол рядом с каждым из кабинетов мистера Харви – в ГИБРАЛТЕ, в БОНЗЕ и в Городском центре, и я должен был ездить с ним – быстро собирал бумаги, над которыми работал (если мне удавалось почувствовать, что он готов сняться с места), засовывал их вместе с папками в «подхалим» (Харви обожал называть так мой чемоданчик) и мчался по коридору следом за шефом. Ездили мы в ЧЕРНОПУЗОМ этаким военизированным отрядом – шофер, охранник с дробовиком, второй – с пулеметом (это я) и шеф, и если он не трудился на радиотелефоне или не пытался усвоить что-то из кипы бумаг, то рассказывал истории.

Я как-то осмелился сказать ему, что все начальство в Фирме, с кем мне довелось общаться, рассказывает истории. Хотя мой обширный опыт, подкреплявший это утверждение, ограничивался мистером Даллесом, моим отцом, Проституткой и Диксом, мистер Харви не стал уточнять, а лишь заметил:

– Это биологическая защита.

– Поясните, пожалуйста, шеф. – Я наконец заставил себя не употреблять слово «сэр».

– Ну, видишь ли, работа, которой ребята занимаются в этой своеобразной армии, противоестественна. Молодой жеребец хочет знать, что происходит. Но ему этого не говорят. Нужно двадцать лет, чтобы обтесать достойного доверия оперативного разведчика. Во всяком случае, в Америке, где мы считаем, что все, начиная с Христа – нашего первого американца, – вплоть до последнего продавца газет достойны доверия, на это требуется двадцать лет. А в России или в Германии за двадцать минут готовят нового оперативника, который не будет доверять ничему. Вот почему мы всегда оказываемся в невыгодном положении в любой схватке с КГБ. Вот почему мы засекречиваем даже туалетную бумагу. Мы вынуждены все время напоминать себе, что надо держать пиф-паф наготове. Но нельзя загонять в слишком узкие рамки пытливый ум. Вот мы и рассказываем истории. Это один из способов представить широкое полотно в малом формате.

– Даже если рассказчик выходит за рамки дозволенного?

– Ты попал в точку. У нас у всех есть тенденция слишком много говорить. У меня был родственник-алкоголик. Он бросил пить. Больше не притрагивался к спиртному. Только раз или два в году срывался и устраивал запой. Это была биологическая защита. Наверное, что-то более страшное могло с ним произойти, если бы он не срывался и не напивался. И я считаю, это хорошо, когда люди, работающие в Фирме, выбалтывают какую-нибудь тайну за стаканом вина.

– Вы это серьезно?

– После того как я эту мысль высказал – нет! Но мы существуем в двух системах. Разведывательной и биологической. Разведка не позволяет нам без разрешения ничего разглашать. А биологическая система страдает от напряжения. – Он кивнул как бы в подтверждение своих слов. – Конечно, среди нашего начальства есть люди разные. У Энглтона рот на суперзамке. Как и у Холмса. Директор Даллес, пожалуй, говорит слишком много. А уж Хью Монтегю несоразмерно много.

– А к какой категории вы отнесли бы себя, сэр?

– На замке. Триста пятьдесят дней в году. И стрекочу как сорока две недели летом. – Он подмигнул мне.

Я подумал, не является ли это прелюдией к тому, чтобы сообщить мне про ВКью/КАТЕТЕР. Думаю, ему становилось трудновато проводить рядом со мной все рабочие дни и не похвастаться своим главным достижением, а кроме того, мне просто следовало это знать. Иначе мое присутствие, безусловно, мешало ему говорить по телефону из машины о КАТЕТЕРЕ. И вот настал день, когда я получил допуск и новую кличку ВКью/ГРОМИЛА-3а, это означало, что я являюсь помощником в строго секретном подразделении ГРОМИЛА.

Прошла еще неделя, прежде чем я попал в туннель. Как я и предполагал, Харви наносил свои визиты туда ночью, часто с гостями из высших военных кругов – четырехзвездными генералами, адмиралами, членами Объединенных штабов. Харви и не пытался сдерживать свою гордость. С той поры, когда отец в 1939 году представил меня, шестилетнего мальчугана, Уильяму Уодворду-старшему, чья конюшня выиграла в 1935 году дерби Кентукки благодаря Омахе, я не видел никого, кто получал бы такое удовольствие от своего достижения. А мистер Уодворд через четыре года все еще сиял при упоминании об Омахе.

Харви тоже не собирался преуменьшать красоту своей операции. Я услышал ее описание как-то вечером, когда сидел возле дробовика на переднем сиденье ЧЕРНОПУЗОГО. На заднем сиденье у нас сидел трехзвездный генерал (который, насколько я понимал, совершал объезд объектов НАТО по поручению Объединенных штабов), и мистер Харви решил доставить себе удовольствие и, прервав нашу поездку, остановил машину в боковой улочке. Мы заехали на стоянку, пересели из «кадиллака» в пуленепробиваемый «мерседес» и поехали дальше, только теперь за рулем был Харви, шофер его сидел у дробовика, а я – рядом с генералом.

– Показывай, где сворачивать, – сказал Харви, и шофер начал давать указания.

Мы быстро ехали по окраинам Берлина, петляя по боковым улочкам, чтобы убедиться, что за нами нет «хвоста». Двенадцать километров скоро превратились в двадцать: мы дважды проехали через Бритц и Иоханнисталь, прежде чем выехать в Рудов с его бескрайними полями.

Все это время Билл Харви рассказывал через плечо генералу о проблемах, которые вставали при строительстве туннеля. Я мог только надеяться, что у генерала было все в порядке со зрением. Даже я, знакомый с голосом Харви, едва улавливал слова. Однако поскольку генерал сидел рядом со мной, никак не воспринимая моего присутствия, я скоро начал получать удовольствие от того, что ему так трудно понимать Харви. Генерал возмещал это, подливая себе мартини.

– Это единственный, насколько мне известно, туннель сродни туннелю протяженностью в четыреста пятьдесят футов, построенному в Нью-Мексико, в Уайт-Сэндс, на полигоне для ракет, тогда как наш составляет полторы тысячи футов, и близки они по одной причине, – трещал как пулемет Харви. – Почва здесь похожа на белую песчаную почву в Альтглинике. Проблема в том, что она слишком мягкая, сказали наши специалисты-почвенники. Что, если мы пророем туннель, выложим его стальными кольцами, а из-за смещения почвы на поверхности образуется вмятина? На фотоснимке она может показаться чем-то инородным. Мы не можем допустить, чтобы на советских аэрофотоснимках появилось что-то непонятное. Особенно в данном случае, когда мы прорываем туннель в Восточный Берлин.

– Начальники штабов серьезно этим обеспокоены, – сказал генерал.

– Еще бы, – откликнулся Харви. – Но какого черта, к чему упускать шанс, верно, генерал Пэккер?

– Технически говоря, это акт, равносильный объявлению войны, – сказал генерал, – это расценивается как проникновение на территорию другого государства будь то по воздуху, по морю, или по суше, или же, как в данном случае, под землей.

– Но это – свершившийся факт! – сказал Харви. – Нелегко мне было в этом убедить начальство. Мистер Даллес сказал мне: «Нельзя ли письменно как можно меньше упоминать об этом бегемоте?»

Харви говорил и вел машину, делая крутые развороты с таким апломбом, с каким в оркестре бьют в цимбалы во время исполнения симфонии.

– Дассэр, – продолжал Харви, – этот туннель потребовал особых решений. Перед нами вставали непреодолимые проблемы безопасности. Одно дело строить Тадж-Махал, а совсем другое – так его сложить, чтобы соседи об этом не узнали! Этот сектор границы усиленно патрулируется коммунистами.

– И как же поступили с Тадж-Махалом? – спросил генерал полусдавленным шепотом, словно не мог решить, лучше чтобы его услышали или не услышали. Он поставил было свой стакан, потом передумал и снова взял.

– Наша проблема, – продолжал Харви, – состояла в том, как избавиться от производственного мусора – тонн земли. Для прорытия туннеля нам пришлось вынуть около пятидесяти тысяч кубических футов глинозема. Это более трех тысяч тонн, для вывоза которых требуется несколько сотен грузовиков средней вместимости. Но куда девать столько земли? У всех в Берлине обзор на триста шестьдесят градусов. Любой фриц может подсчитать. Немчура старается пополнить свои доходы за счет усиленного наблюдения. Оʼкей, скажем, решили мы разбросать землю по всему Западному Берлину и тем самым уменьшить ее количество в одном месте – остается проблема с водителями грузовиков. Десять водителей – это десять крайне уязвимых объектов в плане безопасности. Мы наконец пришли к единственно возможному решению: никуда не вывозить землю, вынутую из туннеля. Мы построили огромный склад у самой границы с Альтглинике в Восточном Берлине и установили на крыше параболическую антенну. «Хо-хо, – сказали в Штази, – вы только посмотрите на этих американцев: построили для виду склад, а на крыше этого так называемого „склада“ установили АН/АПР-9. И смотри, Ганс, склад-то обнесен колючей проволокой. Американцы создали станцию радиолокационного перехвата. Гм-гм, еще одна станция радарного перехвата для „холодной войны“.» Подумаешь! Но восточные немцы и КГБ, генерал, не знали, что мы построили этот склад с огромным подземным помещением двенадцати футов глубиной. И никого не волнует, что мы вывозим землю, строя под складом погреб. Даже водителей грузовиков. Все знают, что это радарная станция, построенная в виде склада. Только вывезя всю землю, мы начали рыть туннель. И нашего подземного помещения оказалось достаточно, чтобы вместить пятьдесят тысяч кубических футов земли, которые нам предстояло вырыть. Это, генерал Пэккер, было изящное решение. – Он резко крутанул руль, обгоняя машину, и, подрезав грузовик, вернулся в свой ряд.

– Значит, все это время вырытая земля просто лежит в подземелье склада? – поинтересовался генерал.

– Ну, придумали же в свое время зарыть золото в Форт-Ноксе – это нечто подобное, – сказал Харви.

– Ясно, – сказал генерал. – Поэтому-то прокладку туннеля и назвали «Операция ЗОЛОТО».

– Мы придерживаемся правила, – торжественно объявил Харви, – не раскрывать происхождение кличек.

– Правильно. Я считаю это разумным.

– Приехали, – сказал шеф.

В конце длинной пустынной улицы, проложенной между голыми полями, вырисовывался силуэт громадного низкого склада, который освещали автомобили, проезжавшие сзади по кольцевой дороге на восточногерманской стороне. По периметру пространства, обнесенного колючей проволокой, были установлены небольшие прожекторы, а на двух-трех окнах и дверях – сторожевые лампы. Так что, несмотря на ночь, склад выглядел хорошо охраняемым и бездействующим. Меня куда больше занимали машины и грузовики, мчавшиеся за ним по Шоненфельдер-шоссе. Гул от них, катившийся в ночи, был подобен гулу океанского прилива, и тем не менее люди в этих мощных машинах не знали ничего. Наш склад привлекал не больше внимания, чем любое здание, мимо которого проезжаешь по пустынной дороге.

Часовой открыл ворота, и мы остановились в двух футах от маленькой дверцы, ведущей на склад. Харви выскочил из машины и нырнул в помещение.

– Извините, что я вошел прежде вас, – сказал он генералу, когда мы, в свою очередь, вошли туда, – но наше начальство из «А» и «У» в Центре говорят, что я – самый узнаваемый из оперативников ЦРУ. За исключением, конечно, Аллена Даллеса. Поэтому мы не хотим, чтобы коммунисты принялись раздумывать, зачем я сюда приезжаю. А то, глядишь, в мозгу у них заработает моторчик.

– Из «А» и «У»? Из Ассигнования и Учета?

– Вообще-то «А» означает Анализ.

– Вы, ребята, ничуть не меньше работаете с азбукой, чем мы.

– Ровно столько, сколько требуется, чтобы почта доходила куда надо, – сказал Харви.

Мы прошли по коридору с несколькими выделенными с каждой стороны кабинетиками, по большей части пустыми в этот час, затем шеф открыл дверь в большое помещение без окон с флюоресцентными трубками, проложенными по потолку. На секунду мне показалось, что я вновь очутился в Змеиной яме. В помещении стояли бесконечные ряды рабочих столов, на которых щелкали, включаясь и снова выключаясь, записывающие устройства. А на возвышении стояла консоль величиной с орган и мигала огоньками. С полдюжины техников сидели перед ней и изучали конфигурации сигналов, а другие техники развозили на тележках для покупок пленки и бобины для машин. Звуки, исходящие из 150 магнитофонов «Ампекс», прокручивающих ленту вперед или назад, – столько записывающих устройств обеспечил мистер Харви – электронные гудочки, сигнализирующие начало или окончание телефонных разговоров, – вся эта какофония будоражила и возбуждала меня не меньше, чем ультраавангардная электронная музыка, которую я слушал в Йельском университете.

Наверняка ведь какой-то телефонный диалог между восточногерманской полицией, и (или) КГБ, и (или) советскими военными записывался в этот момент на том или другом «Ампексе». Их урчание и жужжание, ускорение и замедление их хода отражали абстрактно-групповое мышление противника, и я подумал, что духовная жизнь при коммунизме, должно быть, похожа на эту страшную комнату, на это безоконное свидетельство «холодной войны».

– Это лишь малая часть операции, – тихо произнес Харви. – Сейчас тут спокойно.

Он подвел нас к огромной задвижной двери, отодвинул ее, и мы спустились по покатому настилу в помещение, плохо освещенное горевшими через большие промежутки лампочками, где было еще труднее дышать. Я уловил слабый запах гниющей земли. Этот наклонный настил, минимальный свет, земляные стены с обеих сторон создавали впечатление, будто мы спустились в недра древней гробницы.

– Вот ведь чертова штука, – заметил генерал. – Приходится все время следить за мешками с песком, которыми укреплены стены. Есть мешки, которые хорошо пахнут, а другие – нос зажимай.

– У нас были с этим неприятности, – сказал Харви. – Прорыв пятьдесят футов туннеля, мы наткнулись на землю, которая страшно воняла. Мы до смерти напугались. К югу от проектируемого туннеля находилось кладбище, и нам следовало, безусловно, обойти его, а то Советы, если бы все вдруг обнаружилось, подняли бы такой пропагандистский вой про то, что американцы оскверняют немецкие могилы. Так что пришлось нам сдвинуться к северу, хотя почва на кладбище была более подходящей.

– И тем не менее был запах, от которого вам пришлось избавляться, – сказал генерал.

– Ничего подобного.

Не знаю, из-за моего ли присутствия, но Харви не собирался говорить: «Нет, сэр», хотя генерал и был выше его по званию.

– От чего же вам, в таком случае, пришлось избавляться? – не унимался генерал.

– Запах мы бы выдержали, но надо было определить его источник.

– Совершенно верно. И вы, ребята, работающие в разведке, знаете, как добраться до происхождения того или иного запаха.

– Можете не сомневаться, генерал. Мы его обнаружили. Типичная инженерная промашка. Мы обнаружили, что влезли в дренаж отстойника, устроенного для нашего собственного персонала на этом складе.

– Cʼest la vie[25], – сказал генерал.

Мы стояли на краю цилиндрической ямы футов двадцати в ширину, на редкость глубокой. Глубину ее я бы не мог определить. Глядя вниз, казалось, что ты стоишь на высоте десяти футов на доске для прыжков в воду, а потом начинало казаться, что чернота под тобой куда глубже. Я почувствовал, что эта глубина гипнотизирует меня, засасывает, притягивает как магнитом – не мог я не спуститься по лесенке, ведущей на дно.

Она уходила в глубину на восемнадцать футов. Там мы сменили наши ботинки на сапоги с толстыми подошвами и выложили из карманов всю мелочь. Прижав к губам пальцы, словно боясь втянуть в себя эхо наших шагов, Харви повел нас по мосткам. Гипноз, ощущение магнита, затягивающего тебя, продолжался, туннель, освещенный через каждые десять-двенадцать футов лампочкой, уходил перед нами в бесконечность. Мне казалось, что я нахожусь среди зеркал, бессчетно отражающих одно и то же. Шести с половиной футов в высоту, шести с половиной футов в ширину, этот идеальный цилиндр в полторы тысячи футов длиной вел нас вниз между низких стен из мешков с песком. Усилители, установленные на мешках через определенные интервалы, были подключены к кабелям в свинцовой оболочке, проложенным по всей длине туннеля.

– По ним живительная влага из крана стекает в ведра, – шепотом пояснил Харви.

– А где кран? – также шепотом спросил генерал.

– Аттракцион впереди, – по-прежнему тихо произнес Харви.

Мы продолжали идти, осторожно нащупывая настил под ногами. «Не споткнитесь», – предупредили нас. По пути нам попались трое ремонтных рабочих – каждый занимался своим делом. Мы вступили на территорию КАТЕТЕРА. «Это храм», – сказал я себе и мгновенно почувствовал, как сзади по шее пробежал холодок. В КАТЕТЕРЕ царила тишина, словно ты вступил в длинный проход, ведущий к уху Бога. «Змеиный храм», – сказал я себе.

Мы прошли немногим больше четверти мили, а у меня было такое чувство, будто мы шли по туннелю по крайней мере полчаса, прежде чем подойти к вделанной в цемент стальной двери. Сопровождавший нас техник достал ключ, повернул его в замке, а на другом замке набрал четыре цифры. Дверь открылась. Мы находились в конце туннеля. Над нами уходила в тьму вертикальная шахта.

– Видите эту плиту над головой? – шепотом спросил Харви. – Вот тут произведено подключение к кабелям. Деликатное было дельце. Наши источники сообщили, что звуковые инженеры КГБ в Карлхорсте вогнали азот в кабели, чтобы предохранить их от влаги, и подсоединили к ним приборы, которые показывают малейшее падение давления в азоте. Так что год назад, – продолжал Харви, – как раз тут, над нами, вы могли бы наблюдать работу, сопоставимую по деликатности и напряжению с работой знаменитого хирурга, производящего впервые операцию, которую до него никто не делал.

Стоя рядом с ним, я пытался представить себе волнение, какое испытывали техники, подсоединяя к проводу «жучок».

– В этот момент, – продолжал Харви, – если бы фрицы стали проверять линию, стрелка на их приборах подскочила бы как от нервной спазмы. Так что получилось бы дерьмо. Но мы сдюжили. Сейчас, генерал, мы подключены к ста семидесяти двум сетям. В каждой сети восемнадцать каналов. Это значит, что мы одновременно можем записать свыше двух с половиной тысяч военных и полицейских переговоров и телеграмм. Это можно назвать стопроцентным охватом.

– Вы, ребята, получаете за это хорошие отметки дома, – сказал генерал.

– Что ж, я рад слышать, что наши оценки растут.

– Объединенные начальники штабов услышат от меня только хорошее.

– Я помню времена, когда в Пентагоне утверждали: «ЦРУ подкупает шпионов, чтобы они врали нам», – заметил Харви.

– Нет, сэр, такого больше не говорят, – сказал генерал Пэккер, но Харви, когда мы шли назад по туннелю, подмигнул мне.

На обратном пути Харви сидел с генералом Пэккером на заднем сиденье, и оба вовсю прикладывались к кувшину с мартини. Через некоторое время генерал спросил:

– Что вы делаете с получаемой информацией?

– Основную массу переправляем в Вашингтон.

– Это я уже знаю. Меня водили по Трикотажной фабрике.

– Вас водили туда?

– В комнату Т-32.

– Они не имели права открывать ее для вас, – сказал Харви.

– А все-таки открыли. Дали мне допуск.

– Генерал Пэккер, не обижайтесь, но я помню время, когда допуск к самым секретным материалам был дан Дональду Маклину из министерства иностранных дел Великобритании. А в сорок седьмом он даже получил пропуск без сопровождения в Комиссию по атомной энергетике. Эдгар Гувер не имел такого пропуска в сорок седьмом. Надо ли напоминать вам, что Маклин входил в команду Филби и, судя по достоверным слухам, поселился сейчас в Москве. Я сказал это безо всякого намерения вас обидеть.

– Ничего не могу поделать, если вам это не по душе, но начальники штабов хотели кое-что узнать.

– Например?

– Например, какое количество информации остается здесь для анализа на месте, а какое пересылается в Вашингтон. Вы в состоянии предупредить нас за двадцать четыре часа, если Советская Армия вознамерится устроить бросок на Берлин?

Я услышал, как звуконепроницаемая перегородка в «мерседесе» поползла за моей спиной вверх. Теперь я не слышал ни слова. И обернуться не смел. Я нагнулся к шоферу, чтобы прикурить, и сумел бросить взгляд на заднее сиденье. Похоже, оба пассажира были в превеселом настроении.

Когда мы остановились на стоянке, чтобы снова сменить машину, я услышал, как Билл Харви сказал:

– Вот этого я вам не скажу. Пусть начальники Объединенных штабов целуют мне задницу сколько влезет.

После чего, усевшись в ЧЕРНОПУЗЫЙ-1, налив себе и генералу мартини из стоявшего в «кадиллаке» кувшина, Харви не стал опускать перегородку. Так что я больше ничего не слышал, пока мы не высадили генерала у отеля «Савой», где он остановился. Только тогда Харви опустил стеклянную перегородку и обратился ко мне:

– Типичный генерал! Не генерал, а задница! Остановился в «Савое». – Он произнес это так, точно протащил слово по рытвине. – Меня в свое время учили, что генералы должны жить вместе со своими солдатами, – сказал он. И рыгнул. – На мой взгляд, малыш, ты ведь и есть солдат. Ну, как тебе понравился маленький старенький КАТЕТЕР?

– Я теперь знаю, что чувствовал Марко Поло, когда обнаружил Китай.

– Я смотрю, вас учат в этих школах Новой Англии, что и когда надо говорить.

– Дассэр.

– «Дассэр»! Сдается мне, ты хочешь сказать, что я – дерьмо. – Он снова рыгнул. – Не знаю, малыш, как насчет тебя, а у меня от таких служак-генералов все тело начинает саднить. Во время Второй мировой я не носил формы. Слишком занят был, выискивая нацистов и коммунистов для ФБР. Так что эти псы-военные раздражают меня. Почему бы нам не выпить как следует, чтоб легче ходилось?

– От выпивки никогда не отказываюсь, шеф.

6

Однако лишь только мы приехали в ГИБРАЛТ и уселись в гостиной мистера Харви, усталость дала о себе знать. Он засыпал посреди разговора, и стакан покачивался у него в руке, как тюльпан под летним ветерком. Но он вовремя просыпался, не пролив ни капли, и величественно взмахивал рукой.

– Извини, что жена не может сегодня быть с нами, – сказал он, выходя из десятисекундного забытья.

Она встретила нас у дверей, приготовила нам напитки и тихонько вышла, но я слышал, как она ходила наверху – такое было впечатление, что после моего ухода она спустится вниз, чтобы увести его в постель.

– К.Г. – чудесная машина. Первый класс, – сказал он.