Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 73 (всего у книги 89 страниц)

Ваши койоты – психопаты низкого пошиба. Вы ими восхищаетесь, а они копошатся, занимаясь мелкими преступлениями, точно козы, роющиеся в грязи. Помните: если мы вынуждены выкорчевывать зло злом (считая, что в данных обстоятельствах это необходимо), следует избегать неоправданных злодеяний как чумы. Боюсь я за эту страну, которую так люблю. Боюсь за всех нас.

Воспримите все, что я сказала, в том духе, в каком это говорилось. Не дуйтесь.

Привет.

Киттредж.

«Не дуйтесь» – слишком слабо сказано. Я был очень расстроен. Мне показалось, что Киттредж совсем не понимает мужчин. Я решил не объяснять ей, что в природе мужчин бояться испытаний, причем физических даже больше, чем умственных. У нас высоко развито умение уходить от проблемы, и это удерживает нас от проявления трусости. Мы приобретаем профессию, со временем женимся и обзаводимся семьей, кое-кто из нас становится чиновником, мы вырабатываем программу отдыха и погрязаем в привычках. И ничего я не могу с собой поделать: я восхищаюсь мужчинами, готовыми изо дня в день жить со страхом, даже если он оголяет их, как пьяных безответственных дикарей, с которыми может что угодно случиться. Я понимал, почему они выбирают такую жизнь. Я бы такого выбора не сделал, но я уважаю их позицию, и если я, как школьник, влюблен в Дикса, то пошла Киттредж к черту, да, пошла к черту. Я не стал ей отвечать.

Теперь у меня было время заняться воспоминаниями. Я познакомился с Киттредж в тот день, когда она только что вернулась после первого восхождения на ледяную гору и была счастлива. В то утро она, должно быть, поборола в себе немало плохого. Я все-таки подумал, а не послать ли ей ответ, когда на адрес моего почтового ящика в Майами пришло письмо. (Я по-прежнему наведывался туда через день, хотя для этого приходилось вставать на четверть часа раньше, явно надеясь получить от Киттредж более приятное письмо.)

23 апреля 1962 года

Дорогой Гарри!

Вы все-таки надулись – и, возможно, не без оснований. Есть во мне затаенная жестокость. Помните тот воскресный вечер на Пасху несколько лет назад, когда мой отец читал нам «Тита Андроника»? Он никогда в этом не признается, но эта пьеса при всем своем несовершенстве – его любимая. Я помню, как однажды он сказал: «Шекспир лучше всех понимает, что такое месть. Он это знает. Это не только дурное, но и точно нацеленное чувство. Что может быть точнее решения отрубить руку у запястья?»

Альфа никогда не толкала папу ни на что кровавое – разве что попрепираться со своими академиками, а вот Омега у него была скверная и точно нацеленная. И я думаю, это передалось мне. Не знаю, почему мне доставляет такое удовольствие наносить удары по вашему мужскому достоинству. Подозреваю, что к этому причастен Хью. Меня возмущает то, как он установил свое мужское превосходство, словно это непреложная истина. И теперь он считает, что может действовать не оглядываясь. Меня, привыкшую всегда смотреть направо и налево, глубоко возмущает в Хью эта черта, и да, я знаю, я вымещаю это на вас.

Тем не менее вам еще многому надо учиться, чтобы понять масштабы мужского достоинства. Мужчину делает умение жить ответственно и не страшиться опасностей, и, знаете, именно поэтому я восхищаюсь братьями Кеннеди, восхищаюсь Бобби почти в такой же мере, как Джеком. Выясняется, что они куда более ответственны, чем могли бы быть.

Я вовсе не хочу преувеличивать их достоинства. Они во многих отношениях столь же глупы, как большинство мужчин, и если вы в этом сомневаетесь, достаточно получить, как мы с Хью, приглашение на субботний вечер в Хиккори-Хилл, чтобы убедиться, куда может завести ложная восторженность. Те самые «зеленые береты», которые так пленили ваше воображение, были среди приглашенных, и двадцати изысканно одетым гостям было предложено в качестве развлечения смотреть, как тупые здоровенные жеребцы прыгают на десять футов вверх на площадке для крикета, в то время как другие – я назвала их Тарзанами, – раскачиваясь на канатах, перескакивают с дерева на дерево. Бобби это безумно нравилось – по-моему, у него, как и у вас, произошло смещение привязанностей, – но ему ведь нравится и Хью. Почему? Да потому что Хью отличился в футболе. Как же он мог не отличиться? Они-то не знают, что Хью был тренером по футболу и до сих пор обладает железной волей и рефлексами спортсмена. Я гордилась моим лысым красавцем: он перехватил пас, который и принес победу. По счастью, команде Бобби. Поэтому мы были в центре внимания за ужином. Затем наступило время для гвоздя вечера. Нас попотчевали престижной лекцией.

Поскольку Кеннеди постоянно стараются побить во всем рекорд, Бобби решил, что министры, советники президента и остальные ключевые фигуры Белого дома должны чувствовать почву под ногами на интеллектуальном поприще, и теперь раз в месяц устраивает вечером лекцию какого-нибудь прославленного экономиста или ученого (решать об этом предоставьте Кеннеди), находящегося в центре внимания публики в данный момент. Мне кажется, что два К опираются при этом в своих суждениях на журнал «Тайм».

«Тайм» недавно опубликовал философа-позитивиста А. Дж. Айера[190] и вот сегодня вечером перед нами предстал Айер и с великолепным оксфордским акцентом стал просвещать клан Кеннеди и когорту гостей насчет необходимости верификации, то есть установления подлинности.

Сам по себе Фредди Айер довольно приятный человек, или, вернее, был бы таковым, если бы им целиком владела Альфа: он любезен, остроумен, пристоен. Но в нем сидела этакая стерильная, довольно мерзкая Омега, которую английские философы держат под спудом. Вообще-то англичане терпеть не могут философию. Вот логика – другое дело. Они особенно счастливы, когда что-то напоминает их сады. Культура для них, похоже, состоит из прелестных красочных цитат. Достаточно послушать, как Айер в течение часа рассуждал о рамках философии – ничто в метафизике не заслуживает внимания, поскольку мы не можем проверить большинство метафизических предположений. И ты понимаешь, что логические позитивисты готовы срезать верхушки всех Альп и отрицать наличие пышных лесов в непознанном мире. Возможно, это подготовка к миру компьютеров. Мне, пожалуй, нравятся личные качества Фредди Айера, его хорошие манеры, особенно нравится его трубка, но я ненавижу логический позитивизм. Ненавижу нутром. Ведь в таком случае пришлось бы всю мою работу выбросить на помойку.

Но аудитория у Айера была. Весьма почтенная компания – Раски, Гэлбрейты, Максуэлл Тэйлор с супругой и чета Макнамара. Уважаемые господа. И они, конечно, в значительной мере были согласны с ним. Бюрократам не может не нравиться логический позитивизм, позволяющий истолковать по-своему наименее ясные вопросы этики. Словом, Айер производил внушительное впечатление, и аудитория зачарованно внимала ему (хотя логический позитивизм считает чары предметом, недостойным внимания), как вдруг чей-то голос прервал его на середине фразы:

«Доктор Айер? Профессор Айер?»

«Да?»

Это была Этель Кеннеди. Ну, она не принадлежит к числу тех, кто мне нравится. Ее энергия достойна изучения – целая орава детей, и при этом деятельность в разных областях жизни, – а вот ум крайне неповоротлив. Она из тех заземленных католичек, которые знают ответы на все и не слишком задумываются над вопросами.

«Доктор Айер, – спросила она, не в состоянии дольше сдерживаться, – а как насчет Бога?»

«Что вы имеете в виду?»

«Видите ли, вы ни разу за все время не упомянули о нем».

«Это правда, – чрезвычайно любезно согласился он. – Бог стоит вне сферы логического позитивизма. А это философия, которая занимается лишь теми рациональными проблемами, чьи положения подвергаются верификации».

«Да, но где же во всем этом все-таки Бог! – сказала Этель. – Каковы ваши представления о Боге? – Она, очевидно, перепила. Ей, конечно, досталось как хозяйке, и тон у нее был задиристый, поучительный. – Во всем, что вы тут говорили, я не услышала ни слова о Боге».

«Этель, – послышался из глубины комнаты голос Бобби, – прекрати!»

А профессор Айер перешел к самим собою напрашивающимся выводам.

Этот инцидент многое говорит о Бобби. Я уверена, что в действительности он был согласен с Этель, но по логике Кеннеди вся команда должна поддерживать проводимое мероприятие. А сегодня вечером надо было слушать А. Дж. Айера.

Это лишь маленький пример того, как высоко в семье Кеннеди ставят лояльность. Джеку повезло. У него есть брат, всецело преданный его целям. В этой семье недопустимо предательство по отношению друг к другу. Я подозреваю, потому они так и преуспели. Я сравниваю это с глубиной предательства в моей семье, всегда скрытого, но не думаю, чтобы мои отец и мать когда-либо придерживались единого мнения. Альфа шагала в ногу с Альфой – даже голос никогда не повышался, но я сомневаюсь, чтобы в жизни моих родителей был такой час, когда Омега одного не строила бы козней против другого. А в браке это предательство. Когда-нибудь я расскажу вам, как мои родители предавались любви. Нет, расскажу сейчас. Я застигла их за этим занятием однажды ночью в Кембридже, когда мне было десять лет, – в те годы я часто бродила по ночам в полусне и вот увидела, что дверь в их спальню приоткрыта, и заглянула. То, как они занимались любовью, тоже было формой предательства. Не собиралась вам об этом рассказывать, и все же расскажу. Мэйзи спала – или скорее всего притворялась, что спит, – и отец трудился над «трупом». Только на первом курсе в Рэдклиффе я догадалась, что есть другие способы любить.

Внешне милая, внимательная, любимая дочь, я росла, пытаясь пробить ледяную корку, которой наградили меня родители. Теперь я считаю предательство панацеей – вы это правильно подметили – от нарциссизма и психопатии, – да, я полагаю, это так. Предательство, безусловно, интригует меня. Шекспировское детство.

Кеннеди – и больше всех Бобби – не подвержены этому. Бобби абсолютно лоялен к Джеку. Нет вопроса: Бобби готов умереть за него. Однако они очень разные. Джек, к примеру, почти такой, каким кажется. Его Альфа и Омега, хотя и относятся по-разному к долгу и к удовольствиям, тем не менее, как я подозреваю, ладят друг с другом подобно давним соседкам по комнате, где каждая знает, чего ждать от другой, и соответственно приспосабливается. А Альфа и Омега у Бобби как бы обитают в одной комнате, но ни одна из них не интересуется, что делает другая. Его Альфа и Омега выбирают каждая себе друзей – так любовник выбирает себе подругу иначе, чем надсмотрщик. Глядя, как Бобби ходит по Хиккори-Хилл с кем-нибудь из своих многочисленных потомков, понимаешь, насколько он любит детей. Он с инстинктивной нежностью держит ребенка за руку, стараясь оберечь детские чувства, – качество, присущее редким мужчинам. Сочувствуя незнакомому человеку – а я вам вскоре это опишу, – Бобби держится с ним мягко, как с ребенком. В этом смысле он подобен любовнику, хотя его любовь проявляется не в желании, а в заботе. А Джек под внешним спокойствием, наоборот, весь кипит от жажды новых приобретений – так репортера переполняет любопытство, когда он раскапывает какую-нибудь историю. Женщины служат источником познания для Джека – путем для контакта с Неведомым.

Бобби принадлежит к клану Кеннеди, и потому он тоже жаждет новых приобретений. Но его интересуют результаты, а не люди. Он берется за новые проекты так, словно речь идет о победе в личном первенстве. Поэтому некоторые люди и видят в нем властного надсмотрщика. По-моему, он жаждет избавить Джека от всех важных забот, боясь, что иначе все рухнет. Поэтому, как я слышала, в работе он вечно спешит. Пытаясь добраться до истины, он готов до бесконечности вести допрос. Я, пожалуй, лучше вас знаю, как он давит на Лэнсдейла и Харви в связи с операцией «Мангуста». Судя по тому, что Хью соизволил мне сообщить, могу вам сказать, что отвечать на вопросы Бобби Кеннеди, когда он в задиристом настроении (да, совсем как Этель!), все равно как сдирать с тела дюйм за дюймом клейкую ленту. Без передышки.

Беда частично состоит в том, что, требуя многого от всех без исключения, Бобби не всегда знает, как это высказать. В конце концов, далеко не все ведь можно выяснить путем расспросов. Бобби в интересах Джека предпринял путешествие по миру, сделал остановку в Сайгоне и объявил, что американские войска останутся во Вьетнаме, пока не будет разбит Вьетконг. Тем самым он взвалил на себя ответственность за все, что будет происходить во Вьетнаме, за «зеленые береты» и за все последующее. Однако весь апрель ушел у него на борьбу с американской компанией «Стил энд Бефлеем» из-за роста цен, да и проблемы соблюдения человеческих прав остаются при нем. А потом, существует еще организованная преступность. Он все еще пытается прихватить Джимми Хоффу. Кроме того, Бобби ведет непрерывную войну с Линдоном Джонсоном, которого он презирает. А еще больше презирает Эдгара Гувера. Похоже, Гувер не дает проходу Бобби всякий раз, как тот появляется в министерстве юстиции. В свою очередь, Бобби строжайше приказал прогуливать своего эрдельтерьера Бинки по коридору мимо помещений, занимаемых Буддой. Это называется: ты написал – я написал; как видите, Бобби уделяет столько же внимания малым войнам, как и большим, и хотя Фидель Кастро занимает главное место в чувствах Бобби, он не в состоянии уделить Фиделю достаточно времени и внимания. В те четверги, когда Бобби председательствует на совещаниях Особой группы, он, по словам Хью, лишь сотрясает воздух, скрывая бедность знаний. Инстинктивно – а у Бобби отличный инстинкт – он разжигает костер под проектом, который недостаточно быстро продвигается, затем наваливается на соответствующую бюрократию и доводит до сведения медленно вращающихся колес, что, стремясь убыстрить ход событий, скоро начнет подпаливать нерадивых. Он может провести целое утро, обзванивая какой-нибудь подотдел Госдепартамента, или министерства обороны, или юстиции и разговаривая с чиновниками всех уровней. Разворошит муравьиную кучу сверху донизу. Это он великолепно умеет. Бобби терпеть не может затяжек и кружных путей. Но как у многих инициативных людей, у него отсутствует терпение. Он не может понять, что не на всякую проблему есть ответ.

Поэтому он не может понять Кастро и не уделяет «Мангусте» должного внимания. А результатов требует. Я бы сказала, что понимаю, почему Джек и Бобби так зациклены на этой проблеме. В наше второе посещение Хиккори-Хилл я завязала разговор с Бобби, и, когда речь зашла о Кастро, он тотчас прервал меня.

«Этого человека надо остановить, – заявил он. – Что, если он установит у себя русские ракеты дальнего действия? Вы об этом думали, а? Думали? Наша страна может оказаться на милости безответственного типа».

Возможно, дело именно в этом. Кеннеди не хотят понять Кастро, не знают: 1) насколько он серьезен и 2) насколько гибок. Они боятся его – так богатые мальчишки не уверены в бедных, – да, совсем как вы с вашими койотами. В глубине души они, несомненно, восхищаются Кастро. А восхищение невероятно раздражает, когда находится у тебя под кожей. Так что они, конечно, должны ненавидеть Кастро. Если Кеннеди и создадут когда-нибудь общество восторженных поклонников, объектом поклонения не будет человек, который пришел к власти, продравшись сквозь джунгли, где сами они могли бы погибнуть. Нет, если уж и создавать клуб фанатов, то пусть он аплодирует Роберту Фросту[191] и Камелоту[192].

Но никогда не забывайте, что Бобби из категории сострадающих. Это его обеляет. Не думаю, чтобы он хоть раз хорошо поспал после залива Свиней. Он сострадает бойцам Бригады, которые сидят сейчас в кубинских тюрьмах, а их больше тысячи. В этом деле братья Кеннеди продемонстрировали высокое чувство ответственности. Они приняли на себя вину за залив Свиней, тогда как они вовсе не повинны в случившемся. Не знаю, кто больше виноват – Объединенные штабы или ЦРУ, но, когда приходится выбирать между дураками, какой же может быть выбор? Объединенные штабы так и не добрались до изучения этой проблемы. Они что, от самодовольства не могут оторвать зад от своих кресел? Я знаю, они не сомневались, что авиация Кастро не выживет после массированного налета эмигрантских «Б-26», как и не ставили под вопрос, придется ли Бригаде идти восемьдесят миль по болотам до гор Эскамбрай. А Эпицентр постарался подтолкнуть начальников Объединенных штабов к благоприятной оценке возможностей эмигрантов, затем использовал формальный оптимизм начальников штабов, чтобы убедить Джека Кеннеди. Конечно, начальники Объединенных штабов так и не выполнили домашнего задания, и вы все лгали себе, а затем лгали Бригаде, рисуя, какую помощь войсками, авиацией и флотом мы им окажем. И Джек Кеннеди, всего три месяца сидевший в кресле президента, попался на удочку. Он повел себя как человек порядочный. Принял вину на себя. Даже Хью, который стоит всецело на позициях республиканцев (когда у него хватает времени проголосовать), начал уважать за это Джека. А Джек со времени провала в заливе Свиней все время считает себя ответственным за то, что там происходит. В мае, когда Кастро предложил обменять пленных бойцов Бригады на пятьсот тракторов, Джек попросил Милтон Эйзенхауэр создать комитет из престижных американцев, который занялся бы сбором средств. Туда вошли такие безупречные люди, как Элеонора Рузвельт и Уолтер Рейтер. Но Голдуотер и его когорта сенаторов похоронили этот проект. Вы обратили на это внимание? Это было ужасно. Имя Голдуотера замелькало в заголовках газет. Если мы пошлем Кастро трактора, сказал он, «наш престиж упадет еще ниже». Я не могла поверить тому, что он способен использовать такую ситуацию, чтобы нажить политический капитал. Ведь одному Богу известно, каково этим людям в тюрьме. А как вам нравится Хомер Кейпхарт: «Если мы согласимся на это предложение, над нами будет смеяться весь мир». Надутый осел! А Стайлс Бриджес: «Сколько еще унижений нам терпеть от этого коммунистического диктатора?» Я впервые поняла, что, какие бы сомнительные дела ни совершало время от времени наше управление, мы – порядочные люди по сравнению с этими оппортунистами. А Никсон! Он заявил, как величайший поборник чести: «Человеческими жизнями не торгуют».

Видя такое отношение со стороны политических деятелей, Милтон Эйзенхауэр отказалась возглавлять комитет, и дело провалилось.

Джек, однако, не отступил. После того как в июне прошлого года комитет «Трактора за свободу» лопнул, несколько эмигрантов создали Комитет кубинских семей за освобождение военнопленных, и Кеннеди дали этой организации освобождение от налогов. Однако за лето комитет не сумел ничего добиться, но недавно Кастро вступил с ними в контакт и дал понять, что готов договариваться. В качестве подтверждения своей доброй воли он – как, я уверена, вам известно – переправил в Майами шестьдесят покалеченных военнопленных, которые прибыли туда на прошлой неделе. По просьбе Бобби (и я, естественно, рада, что он подумал обо мне) я слетала в Майами в качестве частного наблюдателя, чтобы рассказать ему затем, как все происходило. Правда, очень надеялась встретить вас там. И была рада, что вас там не оказалось, и огорчена. (Мои Альфа и Омега разъехались в разные стороны, как две вытянутых руки, – интересно, каково это любить кого-то обеими половинами своего «я»?). Однако голову выше, дорогой Гарри. Очень скоро я и думать забыла про вас. В аэропорту было тысяч пятнадцать или двадцать кубинцев, и если кубинцы, по-видимому, любят толпу и давку, то я – нет. Однако будучи привилегированным свидетелем, что подтверждалось полученными в последнюю минуту документами от министерства юстиции, я стояла довольно близко и могла наблюдать, как из самолета спускались шестьдесят калек – так сказать, кастровская приманка, – шестьдесят мужчин с ранами годичной давности, шестьдесят мужчин, которых встречали на поле двадцать тысяч друзей и родных, махавших белыми платками. Родные, естественно, стояли поблизости небольшой группой и плакали. Гарри, шестьдесят мужчин сошли с самолета, все калеки – у одного нет ноги, у другого – руки, глаза третьего закрыты навеки. Встречавшие попытались запеть кубинский национальный гимн и не смогли. Как медленно, мучительно спускались калеки из самолета! Несколько человек упали на колени и стали целовать землю.

Как только я вернулась в Вашингтон, Бобби принял меня в своем кабинете – он хотел услышать все до мельчайших деталей. Два вечера назад он пригласил нас с Хью на встречу с одним из вернувшихся, парнем по имени Энрике Руис-Уильямс (сокращенно Гарри), это оказался замечательный грубоватый честный малый, простоватый на вид, но я поняла, что он не наивен, а неотесан и честен. У него низкий голос, свободно вылетающий из груди, словно выбрасываемый светлыми силами души и подгоняемый собственным ветром. Через некоторое время ты понимаешь, что перед тобой человек без маски. (А это случается тогда, когда Альфа и Омега находятся в согласии.)

К моей радости, Гарри Руис-Уильямс дважды разговаривал с Кастро, и то, что я услышала, заинтриговало меня. Во время боя в заливе Свиней Руиса-Уильямса подбросило в воздух взрывом артиллерийского снаряда, и он упал на землю с полусотней кусков шрапнели в теле, сломав при этом обе ноги. Бобби потом рассказал мне, что у Гарри дыра в шее, рана в груди, сломаны ребра и парализована рука.

В таком состоянии его вынуждены были оставить в небольшом домишке у моря вместе с другими ранеными, когда Сан-Роман с остатками Бригады стал отступать в болота. Позже в тот же день туда прибыл Кастро с солдатами и зашел посмотреть на раненых. Уильямс сунул руку под подушку, достал пистолет и попытался выстрелить. Возможно, ничего этого и не было, а было лишь желание. Его сильно лихорадило, и он точно не помнит. Однако он услышал, как Кастро сказал: «Ты что, пытаешься убить меня?»

Уильямс ответил: «Для этого я сюда и прибыл. Мы три дня пытались это сделать».

Кастро, по-видимому, не возмутился.

«Почему?» – спросила я Уильямса.

«Я думаю, Кастро увидел в моем ответе логику».

Прежде чем улететь из Гаваны вместе с остальными ранеными, Уильямс снова увидел Кастро.

«Когда прилетишь в Майами, – сказал ему Кастро, – смотри не говори плохо об Америке – они этого не любят. И не говори плохо обо мне, потому что я тоже этого не люблю. Держись середины».

Мистер Кастро явно не страдает отсутствием иронии.

На Гарри Уильямса, в свою очередь, большое впечатление произвел Бобби Кеннеди.

«Собираясь на встречу с ним, – сказал он мне, – я ожидал увидеть очень внушительного мужчину – ведь второй человек в государстве. А увидел молодого человека без пиджака, в рубашке с закатанными рукавами и расстегнутым воротом, со спущенным галстуком. Он смотрит тебе прямо в глаза. Я мог сказать ему все, что думаю. „Соединенные Штаты в ответе за случившееся, – сказал я ему, – но Бригада не собирается подыгрывать коммунистам“.»

После этой первой встречи Бобби, не жалея времени, которого у него мало, давал советы Уильямсу. Такая линия поведения типична для Бобби. Политические деятели тратят силы и энергию примерно с таким же расчетом, с каким преуспевающие бизнесмены тратят деньги, холодно прикидывая прибыль. Соответственно Джек, заботясь о своей чести, не станет выражать своих чувств, пока не ощутит пусть слабое горение внутри, а Бобби выплескивает свои чувства не жалея – так бедняк безоглядно покупает подарки детям. Бригада стала для Бобби одной из сирот. Он от нее не отступится. Он вызволит бойцов из лап Кастро, прежде чем все кончится.

Преданно ваша

Киттредж.

10

Я был в Майами в тот день 14 апреля 1962 года, когда вернулись из плена шестьдесят раненых бойцов Бригады, но я не был в международном аэропорту. Харви отдал приказ, чтобы личный состав ДжиМ/ВОЛНЫ не присутствовал на этом событии, за исключением тех, кто получил специальное задание. Слишком многие из наших кубинских агентов могли показать нас своим друзьям.

Знай я, что Киттредж будет там, я ослушался бы приказа, однако сейчас мне не понравился тон ее письма. Слишком уж она преклоняется перед братьями Кеннеди, подумал я.

Долго размышлять над этим мне не пришлось. Через два дня диппочта принесла мне записку.

25 апреля 1962 года

Гарри.

Извините, что изменяю нашему способу переписки, но мне хотелось побыстрее добраться до вас. Сегодня вечером – можете себе представить! – у нас на ужине был не кто иной, как Сидни Гринстрит. После ужина я изо всех сил старалась развлекать беседой миссис Гринстрит, а Сидни с Хью перешли в кабинет, и я вдруг услышала, как они заспорили. Мой муж нечасто повышает голос, но тут я отчетливо услышала, как он сказал: «Вы безусловно возьмете его с собой, и точка».

У меня есть основания не сомневаться, что речь шла о вас. Держите меня в курсе.

Хэдли.

Этим именем Киттредж иногда подписывалась, когда посылала письма дипломатической почтой. А под Сидни Гринстритом, по всей вероятности, подразумевался Билл Харви. Проститутка тоже часто называл Бешеного Билла Толстяком.

Записка Киттредж явилась сигналом. Поэтому я не удивился, когда утром ко мне пришла телеграмма по линии ЗЕНИТ-ОТКРЫТАЯ, подписанная ВЫСОКОПАРНЫЙ. В ней было сказано всего лишь: ПОЗВОНИ ЧЕРЕЗ ПОИСК. Таким образом возобновлялось общение с Проституткой по непрослушиваемому телефону.

– У меня для тебя снова есть дело, – с ходу сказал он. – Будем надеяться, оно окажется тебе по плечу.

– Если есть сомнения, зачем же останавливать выбор на мне?

– Потому что за это время я узнал, над чем ты работал с Кэлом. Это хорошо. Ты мне об этом не говорил. Мне нужен человек, который умеет держать рот на замке. Понимаешь, это примерно то же, что ты делал, только руководство будет получше.

– Дассэр.

– Объектом по-прежнему является Распутин.

Это был уже прогресс: Проститутка рассчитывал, что я пойму, о ком идет речь. Под Распутиным мог быть только Кастро. Кто еще сумел избежать стольких покушений на свою жизнь? Вообще-то можно было, конечно, и не таиться – мы ведь говорили по непрослушиваемому телефону, – но у Проститутки были свои придури.

– Харви огорчился, узнав, что ты будешь работать с ним в этом деле, – продолжал Проститутка, – но ничего – привыкнет. Во всяком случае, пусть постарается привыкнуть.

– У меня есть вопрос. Вы это возглавляете?

– Скажем так: я разделяю ответственность со старым Землепашцем.

– А Маккоун дал одобрение? – Мне не следовало задавать этот вопрос, но я чувствовал, что он ответит.

– Выбрось из головы Маккоуна. Господи, конечно, нет. Он не посвящен.

Про Лэнсдейла я мог и не спрашивать. Хью ни за что не позовет Лэнсдейла.

– Как это будет называться? – спросил я.

– АНЧОУСЫ. Блюдо с разноцветными анчоусами. Толстяк будет у нас КРАСНЫЙ АНЧОУС, ты – ЗЕЛЕНЫЙ АНЧОУС, я – СИНИЙ АНЧОУС, а Распутин – СЕРЫЙ АНЧОУС. Вскоре познакомишься с джентльменом, который в свое время работал на Классика Боба. Его зовут Джонни Рэлстон. Он будет БЕЛЫМ АНЧОУСОМ.

– А как насчет… – Я не знал, как назвать его. Конечно, мы говорили по надежному телефону, но, учитывая дух момента, мне не хотелось называть его имя. – …Как насчет Футболиста-Защитника?

– Вот-вот, называй его так. Отлично. Футболист-Защитник. На самом деле он ничего знать не хочет. Только требует ото всех: давайте результаты, но не заставляйте его додумывать, что он чует носом.

– Дассэр.

– В этом деле ты будешь всюду сопровождать КРАСНЫЙ АНЧОУС. Нравится ему это или нет.

– А он будет меня всякий раз звать с собой?

– Будет, если не хочет неприятных объяснений со мной.

На этом Проститутка повесил трубку.

Долго ждать мне не придется. Я знал, что Харви будет сегодня в «Зените». Вскоре у меня зазвонил телефон.

– Ты обедал? – спросил Харви.

– Нет еще.

– Ну, значит, останешься без обеда. Встретимся в гараже.

Его «кадиллак» стоял с включенными моторами, и я едва успел подойти к машине, чтобы открыть Харви дверцу. Он что-то буркнул и жестом дал понять, чтобы я залезал первым. Всю дорогу он молчал, и его дурное настроение было так же ощутимо, как скверный запах.

Заговорил он, только когда мы выехали на Риккенбеккер, ведущую к Майами-Бич.

– Мы едем на встречу с неким Рэлстоном. Ты знаешь, кто это?

– Да.

– Хорошо. Когда мы туда приедем, не раскрывай рта. Разговаривать буду я. Ясно?

– Дассэр.

– Ты не подготовлен для такой работы. Как ты, вероятно, знаешь, тебя навязали мне. С моей точки зрения, это ошибка.

– Я постараюсь, чтобы вы изменили свое мнение.

Он рыгнул.

– Передай мне этот кувшин с мартини, ладно?

На Коллинз-авеню в Майами-Бич он заговорил снова.

– Ты не только будешь держать рот на замке, но и будешь не спускать глаз с этого жирного шара Джонни Рэлстона. Смотри на него так, словно перед тобой кусок дерьма, который ты разотрешь, если он пошевелится. Думай, что ты способен плеснуть кислотой ему в глаза. Молчи, иначе он сразу поймет, что все это лабуда.

– Теперь картина для меня ясна, – сказал я.

– Лично против тебя я ничего не имею. Просто считаю, что ты не создан для такого рода дел.

Розелли жил на новехонькой яхте, которая стояла на приколе в Индейском ручье, напротив «Фонтенбло». Рядом с ней был пришвартован новенький сорокафутовый прогулочный корабль. Стройный загорелый мужчина лет пятидесяти, с тонкими чертами лица и красиво зачесанными седыми волосами сидел на палубе яхты и встал при виде подъехавшего «кадиллака». Он был в белых брюках и белой рубашке, босой.

– Приветствую вас, – сказал он.

Я заметил, что яхта называется «Лентяйка II», а пришвартованное к ней судно – «Рывок III».

– Можем мы сесть где-нибудь не на солнце? – спросил Харви, как только мы поднялись на борт.

– Заходите внутрь, мистер ОʼБрайен.

Гостиная на яхте, больше тридцати футов в длину, была выдержана в телесных тонах, как и номер люкс в «Фонтенбло». Мягкая мебель с изогнутыми спинками и ножками стояла на ковре, покрывавшем пол от стены до стены. У белого кабинетного рояля, спиной к клавиатуре, сидели две девицы в розовом и оранжевом лифчиках с завязками на шее, в желтых юбочках и туфлях на высоких каблуках. Обе были блондинки, загорелые, с детскими личиками и пухлыми губами. Почти белая помада на губах отливала лунным светом, как бы возвещая, что девицы готовы целовать всего тебя без изъятия, и это им не претит, ибо в таких делах они мастерицы.

– Познакомьтесь: Терри и Джо-Энн, – сказал Розелли.

– Здравствуйте, девушки, – сказал Харви достаточно любезным и в то же время презрительным тоном.

Словно сговорившись, девицы даже не взглянули на меня, и я им не улыбнулся. У меня было такое чувство, что я отлично справлюсь с указанием не раскрывать рта. Я все еще внутренне кипел оттого, какую оценку дал мне мой босс.