Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 89 страниц)

Ну, когда у нас перебывали все возможные преемники директора, какие находятся сейчас в Вашингтоне, Хью, приобретя вкус к игре, стал приглашать людей второго ранга, которые могли бы бросить свет на людей высшего ранга.

Вот тут я решила использовать это и для моих целей. «Давай пригласим Ховарда Ханта», – сказала я.

«Ты имеешь в виду И. Ховарда Ханта? – спросил Хью. – Как же мы будем к нему обращаться? Просто И.? Или И. Ховард? Хов. И-и?» Так любит шутить Хью, когда мы вдвоем. На публике это никогда не проявляется. В такие минуты он становится похож на гогочущего ковбоя. Не забудьте: Хью объезжал мустангов, когда его ноги едва доставали до педалей детского велосипеда. Настоящий колорадский ковбой!

Итак, я уговорила Хью пригласить Хов. И. Сказала моему красавчику, что Хант был в Гватемале. По мнению Хью, это еще может оказаться самой катастрофической победой Америки. Да, мой дорогой, катастрофической. Хью считает, что это на десятилетия направило нас не в ту сторону. Он несколько недель не хотел разговаривать с Алленом после того, как управление с помощью Ханта и некоторых его дружков выкурило из Гватемалы Арбенса. Вот я и уговорила Хью присмотреться к И. Ховарду Ханту и его жене.

Милый, не могу дальше. Я все-таки не сука. И я докончу письмо завтра. Понять не могу, с чего я принялась за херес. Нет, знаю. Слишком многое я раскрываю и чувствую, что поступаю нелояльно к Хью. Но я хочу получать от вас тайные письма и должна за это платить. Головка закружилась. На этом я заканчиваю. Кристофер зашевелился.

К.

9

28 января 1957 года

Гарри, дорогой!

Не стала отправлять вчерашнее письмо, пока не перечитала его. Оно совсем не такое страшное, как я опасалась. Неосторожное – да, но разве мы не решили обмениваться именно такими письмами?

Теперь о том, что послужило поводом для письма. Об И. Ховарде Ханте. После первых же пяти минут стало ясно, что мы с Хью пригласили на ужин очень честолюбивого человека. Позже мы оба пришли к мнению, что больше всего на свете мистер Хант хочет стать директором ЦРУ. Это желание, думаю, представляется скорее патетическим, чем страшноватым.

«Надеюсь, никаких обид», – были первые слова Ханта, которые он произнес войдя в дверь.

«Милый мальчик, – сказал Хью, хотя он всего на пять лет старше Ханта, – обид по поводу чего?»

«Перепалки. Боюсь, в некий четверг я выплеснул немало воды из корытца».

«Ховард, – сказала миссис Хант, – Хью Монтегю с тех пор, наверно, думает уже о совсем другом». Она произнесла это милым тоном. Миссис Хант – крепкий орешек. Смуглая – я обнаружила, что она на одну восьмую индианка из племени сиу, – и решительная. Не удивлюсь, если она мотор, движущий честолюбием Ховарда.

Хью мог бы на этом поставить точку, но он упрямый пес. Любит вежливость не больше, чем дизентерию.

«Ну что вы, миссис Хант, – сказал он. – Ховард прав. Я не перестаю над этим раздумывать. И я пришел к выводу, что это часть заговора, в который был втянут Ховард».

Можете представить себе такой разговор в начале званого вечера? Но Ховард лишь отмахнулся.

«Нет, сэр, – возразил он. – Я так себя вел по собственной воле. Перед вами честный espontanero [71]. Это мой порок».

«Давайте выпьем, – предложил Хью, – и сопоставим наши пороки».

Я колебалась, не зная, можно ли немножко напиться: если я расслаблюсь, молоко станет слаще или, наоборот, алкоголь сделает его горьким? Погруженная в подобные проблемы материнства, я с трудом выношу первые двадцать минут званых вечеров. Но у Ханта язык хорошо подвешен. К тому времени когда мы сели за стол, я поняла, что это для него событие недели. Должна вам сказать, Гарри, что я никоим образом не сноб, если не считать того, что быть снобом бесконечно занимательно. Забавно наблюдать, как скалолаз пытается нащупать новые уступы на скользком склоне. Когда за такими людьми наблюдают, они начинают крайне нервничать, а во мне не почерпнешь поощрения, коль скоро я веду игру в кошки-мышки. Я только улыбаюсь.

Вскоре Хант допускает ошибку и начинает хвастать происхождением своей семьи – они в основном из штата Нью-Йорк. Хотя я выросла в Кембридже, отец мой – хорошей старой породы из Онеонты, штат Нью-Йорк – шляпу перед ним за это не снимешь, но все-таки это намного выше Хэмбурга, пригорода Буффало, откуда пошел клан Ханта. Словом, у Ховарда есть родословная. И можете не сомневаться, он ею размахивает. Его предок, капитан Джеймс Хант, служил революции, и Хантс-Пойнт в Бронксе назван в его честь.

«Это так мило», – сказала я. Полагаю, что завтра он посмотрит мою родословную и обнаружит Мэйзи, а также дальних родственников, приехавших на «Мейфлауэре».

Тем временем мистер Хант продолжает разглагольствовать; и чем внимательнее мы слушаем, тем больше он размахивает своим лассо. Это штука мучительная. Он был весьма доволен своими родственниками, пока они не попали под холодный свет нашего очага. К примеру, его отец и мать пели в хоре клуба Корнеллского университета.

«О, – сказала я, – потрясающе. Ваш отец, наверное, любил Корнеллский университет».

«Любил. И для него было трагедией то, что я пошел в университет Брауна. Он, однако, был из тех, кто никогда не показывает, что разочарован».

«Молодец», – сказал Хью.

«Да, могу засвидетельствовать, что отец у меня не дурак. Однажды говорит мне: „Я осведомлен о твоей работе, Ховард. Я ведь недаром получил звание масона тридцать второй степени, верно?“»??

«Забавно, – сказал Хью. – Мой отец тоже принадлежал к этому ордену».

«Давайте выпьем за это счастливое совпадение», – сказал Ховард.

«Почему бы и нет? – заметил Хью. – Почему бы и нет?»

А я так и вздрогнула. Хью никогда не говорит об отце. Упоминание о нем вызывает в памяти роковую ночь. Конечно, Хью может проплыть над этими камнями, не поцарапав днища.

«Да, – сказал он, – мой отец был человек скрытный… – Глоток вина. – …как и мать». – Второй глоток.

Это подогрело Ховарда. Он понял, что маэстро проявил к нему благосклонность. По-моему, Хант – человек, одаренный тонкой психикой. Его следующие слова показали, что он считает внезапную смерть подходящей темой для разговора. Он заговорил об авиационной катастрофе. Прошлым летом Ханты, которые должны были вернуться из Токио в Вашингтон, из-за ошибки при заказе билетов оказались без спальных мест в ночном самолете. «Я не собирался подвергать мою семью неудобствам, – сказал Хант, – тем более что правительство уже выложило stimulus[72], обеспечивающий надлежащие условия, и решил отложить наш отъезд, учитывая, что на следующем рейсе имелись спальные места. И вот – избирательный перст судьбы! – заключил Хант самым спокойным тоном, как бы подчеркивая, что волшебство тут ни при чем. – Первый самолет, знаете ли, рухнул в Тихий океан! Все пассажиры погибли».

У меня возникло впечатление, что он рассказал эту историю с какой-то особой гордостью, словно Провидение выделило И. Ховарда Ханта и его семейство из людских толп и спасло их. Во всяком случае, они действительно играют в жизни немалую роль.

Вот, ухватила. Хант не столько непомерно честолюбив, сколько преисполнен сознания, что является помазанником Божиим. Поэтому, имея дело со своим новым боссом, ни в коем случае не забывайте об этой его уверенности о своем месте в жизни. Не будь у него известного обаяния, он был бы невыносим. Слишком самоуверен для столь маленького человека.

Следующий пункт. В Токио Ханты жили в доме, построенном по проекту Фрэнка Ллойда Райта. Недурно для руководителя тайными операциями в Северной Азии. (Работа Ховарда, имевшего столь высокий титул, насколько я понимаю, сводилась к пропаганде, связи с общественностью и подкладыванию химических бомб со зловонным газом для разгона коммунистических митингов.) Хант, кстати, называет эти бомбы «Кто? Я?»

«Кто? Я?» – переспросила я.

«Да, – сказал Ховард. – Если вас спрашивают: „Это вы оставили такой запах?“ – вы отвечаете: „Кто? Я?“» – И сам рассмеялся над собственным объяснением, непроизвольно издав нечто похожее на ржание. (Я думаю, он считает это «изящным» юмором по поводу заднего прохода.) Меня, естественно, больше интересовало, каково жить в доме, построенном по проекту Фрэнка Ллойда Райта, но Хант прямо на такого рода вопросы не отвечает. Ему доставляет удовольствие произносить само имя: Фрэнк Ллойд Райт.

И он принялся описывать круглые прорези в ограде, двор, сад с гранитными мавзолеями и глубокий пруд с лилиями. «Это было прелестное место, – сказал Ховард, – но по размышлении, получив заверения от японца-садовника, что лилии снова вырастут, мы их вырвали и превратили пруд в плавательный бассейн, которым могли пользоваться дети».

«Неужели вам не жаль было расставаться с лилиями?» – спросила я Дороти.

«Ну, жаль, конечно», – сказала она.

«А мне не было жаль, – сказал Хант. – Как только я узнал, что это возможно, ни минуты не жалел. Потребности детей выше эстетических соображений».

Как видите, он человек опасный. Например, говоря о своей дочери Лизе, он часто называет ее полным именем. Ему явно нравится, как звучит Лиза Тиффани Хант. «Ее рождение, – сообщил он нам, – записано в регистрационной книге Мехико-Сити, где она родилась, когда я создавал там первую в этом районе резидентуру для Фрэнка Уизнера. В результате Лиза стоит в Консульском списке американцев, родившихся за границей, и таким образом принадлежит к особой, недостаточно признанной группе наших граждан».

Я только было подумала, что уж очень он пережимает – Консульский список, еще чего выдумал! – как он заставил меня забыть об этом, добавив с легким ядом: «Правда, некоторые американцы, устроившиеся за границей, только и гонятся за пети-метями».

«За пети-метями?» – переспросила я.

«За большим мешком. – Видя, что я по-прежнему ничего не понимаю, он перевел: – За шекелями».

Тут я вспомнила, что раньше он называл деньги «стимулом». У него наверняка немало синонимов для обозначения стародавней грязной корысти. Похоже, он не только помазанник Божий, но человек отчаянно алчный и слишком остро сознающий экономическую жертву, на которую мы идем, работая на управление. Он просто не видит, как стать процветающим, с пети-метями в кармане.

И тем не менее я, наверно, слишком уж высмеиваю Ховарда Ханта. Его, может, и распирает от самодовольства, как туго начиненную индейку, но при этом он хитер. Ему понравится иметь вас в своей команде. Он даже рассказал Хью, что один его приятель в университете Брауна учился в Сент-Мэттьюз и играл в футбольной команде, которую тренировал Хью.

«Я его помню, – сказал Хью. – Он очень старался. Только медленно бил».

Жить с человеком в браке – все равно что изучать работу человеческого механизма. Я обнаружила, что у Хью есть рычаги управления голосом. И я всегда знаю, когда он готов взять на себя ведение разговора.

«Я слышал, вы неплохо подготовили все в Гватемале», – говорит он.

«Меня просто убило то, что я был отозван до начала настоящей операции, – ответил Хант, – но власти предержащие решили, что я закончил свою работу и нужен в Японии».

«Ну, власти предержащие для успокоения предоставили вам дом Фрэнка Ллойда Райта», – сказал Хью.

«Едва ли это можно считать компенсацией, – сказал Хант. – У меня вызвало немалую досаду, когда, сидя в Токио, я услышал, что вашего бывшего помощника пригласили в Белый дом и президент Эйзенхауэр поблагодарил его за прекрасную работу. А прекрасную работу по большей части выполнил я».

«Я слышал от моих высокопоставленных источников, – Хью явно намекал на Аллена, – что президент дал этой операции чрезвычайно высокую оценку. Захватить целую страну всего двумя-тремя сотнями человек! Вот это ловко!»

«Я рад, что вы понимаете мои чувства», – сказал Хант.

«Ну, прежде чем осушить чашу дружбы, – предложил Хью, – давайте подвергнем ее проверке. Что вы скажете, если я заявлю, что ваша знаменитая операция, с моей точки зрения, большая ошибка? Следовало позволить Арбенсу создать в Гватемале маленькое коммунистическое государство – вот это было бы в американских интересах». Сколько бы Хью ни старался, он не способен быть политиком.

«Ваши слова отдают крайним свободомыслием», – заметил Хант.

«Можете говорить за моей спиной, что я порчу маленьких мальчиков, но даже и не намекайте, что я отличаюсь свободомыслием. Я ненавижу малейшее проявление коммунизма. Это рак с метастазами по всему телу западного мира».

«Вот именно, – согласился Хант. – Вы очень изящно выразили мои чувства. Верно, Дороти?»

«Конечно», – сказала она.

«Но только, сэр, если это рак, то почему бы его не вырезать? Везде и когда только можно».

«Потому что всякий рак имеет свою аномалию, – сказал Хью, – а мировой коммунизм – слабый рак. Видите ли, Ховард, он пустил метастазы, не задавшись вопросом, готов ли он к этому. У него нет внутренней силы вести раковые войны на всех фронтах. Гватемала потенциально могла стать невероятно дорогостоящим предприятием для Советов. Им пришлось бы вкладывать в нее капиталы, снабжать ее, а под конец, по всей вероятности, и кормить. А их экономическая система совсем не приспособлена для этого. На помощь малой бесхозяйственности должна была бы прийти большая бесхозяйственность. Да, это могло бы обойтись русским в копеечку. А вот если бы они оказались настолько глупы, что ввели бы туда войска, тогда мы могли бы произвести вашу хирургическую операцию. Над ними лихо издевался бы весь мир».

«А это не увеличило бы опасность атомной войны?» – предположила Дороти.

«Никогда не следует привязывать атомные сценарии к малогабаритным операциям за рубежом. Атомная война произойдет – если она вообще когда-либо начнется – по совсем другой причине».

«Не скажете ли по какой?» – спросила Дороти.

«От отчаяния. Мирового отчаяния. Атомная война – это взаимное самоубийство. Муж с женой договариваются убить друг друга, только если решат, что не имеют права дольше существовать. Слишком многое они портят. А в реальном мире самые тщеславные страны – это США и СССР. Ни та ни другая ни на секунду не поверит, что могут в чем-то напортить. К примеру, если я решу, что я человек замечательный, а тот, другой, ни к черту не годится, ручаюсь, миссис Хант, я не стану хватать его мертвой хваткой и прыгать вместе с ним с моста. Я попытаюсь избавиться от этой скотины иным путем!»

«Уморив русских голодом?» – спросила она.

«Вот именно. Заставив их исчерпать все свои силы. Завлекая их в такие места, которые потребуют всей их энергии, а дадут очень мало. Представьте себе миллион солдат Красной армии в Мексике. Ну какой у них будет шанс выиграть наземную войну против нас?»

«Мне б не хотелось иметь такое количество солдат на нашем заднем дворе», – сказал Хант.

«А их никогда там и не будет, – успокоил его Хью. – Русские не такие дураки. Попытались бы мы послать миллион солдат в Восточную Европу? Не ввели же мы войска в Венгрию, верно? Хотя мы можем позволить себе ввязаться в серьезную войну с большим основанием, чем русские. Повторяю: нам следовало предоставить Гватемалу самой себе. Они бы построили там третьестепенное коммунистическое государство, которое очень скоро обратилось бы к нам за помощью».

«Вот с этим, сэр, я не могу согласиться, – сказал Хант. – Я считаю, надо стрелять грызунов между глаз, прежде чем они вырастут и сожрут наш урожай. Ненавижу коммунистических крыс, где бы они ни встречались».

Он произнес это, Гарри, с невероятным пылом. Голос у него стал хриплый, как у мальчишки, готовящегося поцеловать девушку, или как если бы он нацелился кого-то убить, а я бы сказала, что он был близок к этому, и это было благое чувство, с которым, однако, трудно совладать.

И тут я поняла. Знаете, Гарри, боюсь, наша прекрасная страна стала символом веры. Джо Маккарти только обмакнул палец в чашу с новой святой водой. И не крест, а флаг будет возбуждать высокие чувства, без которых люди не могут жить.

В любом случае Хью к тому времени наслушался достаточно и понял, что Ханта ему в своих целях не использовать. И мой муж направил разговор на цену недвижимости в Джорджтауне, о чем Ховард и Дороти, как и следовало ожидать, знали немало.

Я все время думаю, как вы будете работать с этим странным, наполовину одержимым человеком, вашим будущим боссом. Я полагаю, вы Ханту понравитесь. Снобам всегда нравятся такие люди. До конца вечера он успел нам сообщить, что Дороти не только на одну восьмую из индейцев племени сиу, но и потомок Джона Куинси Адамса[73] по материнской линии и Бенджамина Гаррисона[74] – по отцовской. (Он даже не преминул упомянуть – президента Бенджамина, по-видимому, считая, что это славное имя не всем известно.) Мог бы с таким же успехом сказать: «Мы тоже не лыком шиты, хоть и не с „Мейфлауэра“». Да, Ховард Хант приберегает свой решающий удар на конец. Непременно расскажите мне все про него.

Ваша Киттредж.

10

Хант прибыл в Монтевидео за день до письма Киттредж, и к тому времени, когда оно пришло, я уже создал о нем свое мнение.

29 января 1957 года

Дорогая моя Киттредж!

Наш новый шеф резидентуры вчера сошел с корабля «Рио-Тюньян» со своим семейством – женой, двумя дочками и сыном, а также с горничной и «кадиллаком». Мэхью уезжает через неделю, что ни один из нас не может считать слишком быстрым, включая самого Мэхью. Да здравствует новый шеф! Боже! Хант и его жена Дороти приехали совсем как Скотт Фицджеральд с Зельдой. Багаж их состоит из двадцати двух чемоданов, все с монограммой И.Х.Х. – не как-нибудь. Плюс всякая-разная мебель и картонные коробки. Все это сообщил нам Гэтсби (какое умение все подметить!), которого командировали вместе с Мэхью на пирс, чтобы помочь новому шефу пройти таможню. (Мы бы все пошли, но управление предпочитает, конечно, не привлекать большого внимания к новоприбывшим.)

Окружение Ханта, остановившегося в номере люкс отеля «Виктория-плаза», уже ищет подходящий для него дом в лучшем пригороде Монтевидео – Карраско, отстоящем на десять миль от города. В резидентуре предстоят большие перемены. Мы уже знаем, что внешне Хант спокоен и любезен, но одним своим появлением в комнате заряжает людей энергией. Он явно полон собой, причем вполне счастлив. Это его первый пост в качестве шефа резидентуры. Сейчас больше писать не могу. Докончу завтра.

Гарри.

Однако на следующий день в руках у меня было письмо Киттредж, и я решил задержать свое. Мы существенно разошлись во мнении о Ханте, и мне не хотелось получать еще одну лекцию. В конце концов, с приездом Ханта работа в резидентуре стала куда интереснее.

Еще до отъезда Мэхью (на сборы у него ушел не месяц, как обычно, а всего семь рабочих дней) мы поняли, что наш новый шеф будет весьма активно общаться с нами. По всем правилам он обратился с речью к своему войску – ко всем нам шестерым, включая Нэнси Уотерстон, – в тот же день, как сошел с корабля, а мы сидели в кабинете полукругом перед ним и с возрастающей надеждой слушали.

– С тех пор как я вернулся из Токио в Вашингтон, – объявил Хант, – я изучал работу этой резидентуры и предупреждаю вас: предстоят изменения. Однако, прежде чем перейти к анализу и исправлению ситуации, я хочу, чтобы вы знали, какое положение в управлении занимает человек, с которым вам предстоит работать. Это мое первое назначение шефом резидентуры, но я чувствую себя хорошо для этого подготовленным и сейчас объясню почему. По окончании университета Брауна в июне сорокового года я записался в резерв военно-морского флота США по программе В-7 и, пройдя ускоренный курс обучения в Аннаполисе, был выпущен корабельным гардемарином в феврале сорок первого года, за десять месяцев до Перл-Харбора, и приписан к эсминцу «Майо». На море я покалечился в почти боевых условиях, когда взбирался по обледенелой лестнице орудийной башни во время общей тревоги в Северной Атлантике в начале декабря сорок первого, и покалечился настолько серьезно, что медицина меня демобилизовала. Поскольку по вашим лицам я вижу, что вы готовы к восприятию более детальной информации, скажу, что я повредил область паха, но не окончательно. Благодарение Богу, я все еще при амуниции.

Мы рассмеялись. Даже Нэнси Уотерстон. Для других такая шутка могла показаться ерундовой, но нам она казалась грандиозной. Мы уже знали о Ханте больше, чем за все время узнали о Мэхью.

– Проходя курс лечения, я написал роман «К востоку от вечности», который был принят издательством Альфреда Кнопфа. Вскоре после этого журнал «Лайф» назначил меня вместо Джона Херси своим корреспондентом в южной части Тихого океана, в таких местах, как Бугенвилль и Гуадалканал. Вернувшись в Нью-Йорк в сорок третьем, я поступил в Бюро по военным контрактам, получил звание офицера и довольно скоро был отправлен на переподготовку для работы в Управлении стратегических служб. Меня послали в Китай, я перелетел через Гималаи и очутился в Кунмине, и тут война кончилась. Вскоре после этого я принялся писать сценарии для Голливуда, потом стал работать на Аверелла Гарримана в Париже по плану Маршалла и довольно скоро был приглашен Фрэнком Уизнером в Бюро координации политики. Кто-нибудь из вас слышал о блестящем малом по имени Уильям Ф. Бакли-младший, который является сейчас главным редактором им самим созданного журнала «Нэшнл ревью»?

Мы закивали.

– Отлично. Стоит быть знакомым с этим журналом. Бакли был моим помощником в Мексике, и притом чертовски хорошим. Мог бы до сих пор работать с нами, если бы журнальный мир не призвал его. После Мексики я получил пост в Вашингтоне в качестве начальника тайных операций, отдел Юго-Восточной Европы. Это означало: стол в Центре и командировки в Афины, Франкфурт, Рим и Каир. Затем меня перевели в группу пропаганды и политических действий для подготовки операции в Гватемале, где с помощью трех сотен человек и – не скрою – блестящей психологической и радиокампании мы сумели выкурить правительство Абенса. Моисей собирался совершить поход в Израиль, но так туда и не попал. Я, выступая в качестве бледного подобия Моисея, тоже впрямую не насладился плодами моего плана. Я уже ехал в Токио руководить тайными операциями в Северной Азии, где я постарался разбить, испортить, обезвредить каждую попытку китайских коммунистов распространить свою пропаганду на Японию и Южную Корею.

Теперь мы подошли к настоящему моменту. В Вашингтоне, готовясь к поездке сюда, я не мог не заметить, что здесь считают, и такое же мнение разделяют в секторе Аргентины – Уругвая, что данная резидентура не находится среди главных очагов активности. Разрешите мне дать вам один маленький совет. В нашей жизни нет маленьких дел. Южная Америка, с моей точки зрения, является краем бесконечных перетасовок. Никогда не знаешь, кто из лидеров будет сброшен следующим. Поэтому любая резидентура в Южной Америке может стать центром деятельности управления. Следовательно, мы разовьем такую инициативу в уругвайской резидентуре, какой здесь еще не видели. И когда мы это осуществим, в Центре станут говорить: «Да, сэр, Уругвай – это хвост, которым виляет южноамериканская собачка».

После выступления Ханта мы сгрудились вокруг него и принялись пожимать ему руку. Я чувствовал, что счастлив. Во мне снова ожило желание работать.

5 марта 1957 года

Херрик!

Прошло полтора месяца со времени моего последнего письма. Вы что, стали самым модным человеком в Монтевидео или королем местных борделей? Прошу сообщить.

Киттредж.

27 марта 1957 года

Дорогой Гарри!

Ненавижу быть должницей в деньгах или услугах. А еще больше ненавижу, когда дорогие мне люди должны мне. Молчание – начало долга.

Киттредж Монтегю.

5 апреля 1957 года

Дорогая Киттредж!

Да, да, нет и нет, да, нет и да. Можете выбрать любое из вышеперечисленных слов в качестве ответа на ваши вопросы. Да, я король борделей; нет, ничего подобного; мистер Ховард Хант души во мне не чает, нет, ничего подобного; да, я тоскую по вас, нет, не тоскую – я слишком занят, чтобы о чем-либо думать.

Примите это в качестве извинения и верьте мне. Напишу длинное письмо в ближайшие десять дней.

Безраздельно ваш

Х.Х.

P.S. Только сейчас сообразил, что Ховард Хант тоже Х.Х., если не считать его любимого И. впереди, а Бог свидетель, насколько мы разные. Хью, Харви, Хант и Херрик Хаббард. Я всегда считал X самой своеобразной буквой в английском языке и для подтверждения привожу мнение кокни, которые никогда с ней не ладили, а они люди практичные. Во многих словах эта буква наполовину проглатывается.

P.P.S. Как видите, я не менее зол на вас, чем вы на меня.

Я поспешил отправить письмо, пока не передумал. Потом поехал к себе в номер и попытался заснуть, но от простыней пахло Салли, формальдегидом и мной. После Салли всегда оставался сильный запах, наполовину плотский, наполовину приглушенный дезодорантом, которым не всегда пользовались по назначению.

Едва ли я знал, как быть с Салли. Мы сблизились куда более, чем этого требовали наши чувства друг к другу. И я все больше отлынивал от выполнения своих обязанностей. Если Порринджер при Ханте работал в три раза больше, то я частенько брал тайм-аут для устройства встречи с Шеви Фуэртесом, хотя знал, что она не состоится. Я даже и не предупреждал Шеви. Вместо этого я встречался с Салли. На следующей неделе я поступил точно так же. Человеку моей профессии скрывать это было легко. Агенты часто не являются на встречи. Подобно лошадям они кидаются в сторону при виде летящего листа. Мне приходилось составлять фальшивые отчеты, но это не представляло труда и занимало часа два после очередной встречи с Салли в моем номере в «Сервантесе». В ожидании ее я раздевался и накидывал халат, а она, не успев постучать раз, затем два раза в мою дверь, уже сбрасывала туфли и юбку и впивалась в меня поцелуем. «Клейкие сандвичи», называл я их, когда был не в настроении, но обычно я бывал в настроении и в один миг оказывался нагишом; мы, вцепившись друг в друга, хватая друг друга за все места, устремлялись к кровати, плюхались на матрац под пение пружин, и ее рот смыкался вокруг моего фаллоса. Существует, наверно, сотня разных наименований для члена, но фаллос больше всего подходит для фелляции, а похоть, владевшая Салли, ее полное раскрепощение и ненасытный голод по зубилу янки Хаббарда наделяли этого парня собственным умом, спускали пса с цепи и превращали в дикаря, мародерствовавшего в храме, каким являлся рот Салли, – вот только кто бы назвал это храмом? Она призналась мне однажды после акта, что еще в школе у нее развился аппетит или, вернее, жажда запретного, и к тому времени, когда Салли пришла ко мне, Боже правый, до чего же она научилась утолять эту жажду.

У меня, в свою очередь, появлялись вкусы и наклонности, о которых я не подозревал. Довольно скоро Салли стала подставлять мне свой пупок и свои заросли, и я, сознавая необходимость соответствовать требованиям господства или равенства, утыкался лицом в этот золотистый, словно созданный из сорняков куст. Хотя это имело мало значения, все же упомяну, что он был густой и спутанный. Важно было, что в глубине его были алчные губы, распахнувшиеся мне навстречу, взывая к тому, что сидело во мне, хотя я об этом понятия не имел, пока мой язык не начинал действовать с самозабвением, которое открылось мне, лишь когда я почувствовал потребность перескочить через пропасть, разделяющую два голых зада. Салли становилась близка мне, только когда мой пенис был у нее во рту, а мое лицо – в ущелье между ее ног. Кто может знать, что мы говорили друг другу в такие минуты? Я полагаю, мы обменивались не словами о любви, а говорили о старых ранах и несбывшихся желаниях, а сколько всего этого было! Похоть, решил я, побуждает выбрасывать из себя тонны заурядного, что в тебе сидит. Потом, лежа один в постели, я буду раздумывать, не возникла ли во мне новая заурядность на месте вычищенной старой. Я обнаруживал, что получаю от занятий физкультурой удовольствие и способность к холодному анализу, присущую людям, столь благородно разбирающимся в нюансах несчастий, как Т.С. Элиот.

Теперь о самом акте. Когда мы поднимались с ложа, мокрые от пота и пропахшие кислятиной, все, что было до этой минуты, ударами сердца выбрасывалось из меня. Быстрое траханье заставляет сердце работать как молот и накачать достаточно крови в голову, чтобы изгнать из мозга память о Томасе Стирнсе, герое Элиота… Какое-то время я чувствовал себя счастливым от сознания, что я мужчина, что Салли хочет меня и я доставляю ей удовольствие. Довольно скоро она снова зашевелится. Ненасытной ее не назовешь, но она близка к этому. Перед третьим разом я снова стану думать о Ленни Брюсе; самое скверное в нашей страсти не то, что она притупляется, а сознание, что, когда мы ее утолим, нам не о чем говорить. Мы получали примерно такое же удовольствие от общества друг друга, как двое незнакомых людей, которые сидят рядом в поезде и пытаются наладить разговор.

И тем не менее, при всех недостатках, проходило два дня, и я снова хотел ее. Подобная обстановка едва ли способствовала поддержанию переписки с Киттредж, но начатое дело нельзя бросать.

10 апреля 1957 года

Дорогая моя Киттредж!

Ваше описание Ховарда Ханта оказало мне несомненную помощь, хотя признаюсь, я был таким олухом, что не раскусил его раньше. Но Бог ты мой, как же я был занят. Вы увидели светскую сторону жизни И.Х.Х. (так мы называем мистера И. Ховарда X., когда его нет поблизости), а нам приходится жить с профессионалом, и это молоток в работе. То есть в работе, на которую он нас подвигает. Сам он немало времени посвящает игре в гольф, охоте и рыбной ловле. Нам не приходится осуждать его за это, ибо он развлекается всегда с важными уругвайцами. Приняв на себя роль Майнота Мэхью, он числится первым секретарем посольства и присутствует на всех дипломатических приемах, что, как вы помните, Мэхью препоручал Сондерстрому, Порринджеру и мне. Это одна из произведенных им перемен. Ховард и Дороти (которая занимается ассигнованиями на светские дела, ведя учет деньгам как главный аудитор и управляя приемами, как опытный адмирал управляет флотом) уже перезнакомились с поразительным множеством представителей местного общества. Мы трудились и потели при Мэхью, чтобы завязать (при посредничестве Сондерстрома) несколько полезных знакомств, а Хант всех нас выставил на посмешище. Он каждый уик-энд в каком-нибудь большом estancia[75]охотится на perdiz[76], очаровывая своим американским обаянием очень богатых землевладельцев. Как следствие этого, он вычеркнул привычные интригующие криптонимы (прошу простить за еще одно жуткое слово) вроде ЛА/КОНИК и ЛА/ЗУТЧИК, но объявил, что любой кличке, какую мы выберем, должно предшествовать ЛА. Его седельные сумки, к примеру, именуются ЛА/АСИЕНДАДО. Это большая перемена для нас, традиционалистов, но, знаете ли, он прав. Не так уж много слов начинаются с ЛА, а Хант говорит, что нам понадобится много кличек для намеченных им операций.