Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 89 страниц)

Шерман Порринджер и Барри Кирнс закончили свою работу в Уругвае и возвращались в Вашингтон за новым назначением. Начались прощальные вечеринки. На одной из последних, за четыре дня до отъезда Порринджеров, Салли сказала мне:

– Я хочу заехать к тебе.

– В предстоящие годы?

– Завтра вечером, в семь.

Она родила мальчика, который – хвала Всевышнему! – был как две капли воды похож на Шермана.

– Да, – сказала она, – что было, то было, и я хочу видеть тебя. Тряхнем стариной. – Она обожала клише.

Так мы в последний раз сразились на кровати в моей комнатенке. Салли все еще злилась на меня и вначале лежала неподвижно, но практицизм взял свое. Недаром она любила играть в бридж. Никогда не пропускай, если можешь сыграть.

В какой-то момент я обнаружил, что прислушиваюсь к звукам, которые мы издаем, и понял, что сравниваю их (причем весьма критически) с дуэтом Жени Мазаровой и Георгия Вархова в момент оргазма. У меня даже мелькало в мыслях, что Советы записывают меня и Салли. Это на день-два подняло мое настроение. Успеют ли русские расшифровать пленку и вручить ее Шерману до отъезда? Сможем ли мы с Порринджером перебросить мостик через нанесенную рану и попрощаться публично? Мы обязаны сделать это ради Мазарова и Вархова, которые продолжают демонстрировать свою способность работать вместе (поскольку ни один из них не уехал в Москву).

После отъезда Порринджера и Кирнса на их место явились новые люди (которые всячески выказывали мне почтение как человеку знающему и ветерану). Потом у Ховарда Ханта случилась беда. Однажды вечером, когда они с Дороти были в загородном клубе в Карраско, дежурный офицер позвонил из посольства и сообщил, что у Ховарда умер отец. Хант утром вылетел в Хамберг, штат Нью-Йорк, и вернулся очень мрачный. Я искренне полюбил его. Он был в горе, и я был безутешен. Его общество доставляло мне сейчас удовольствие. Любой из нас мог служить утешением для другого. Я стал немного лучше понимать Ховарда. Однажды рано утром я приехал в Карраско с парой экономических анализов по Южной Америке, которые, как я полагал, Хант вручит Бенито Нардоне, и Хант предложил мне прогуляться, пока готовят завтрак. Напротив его виллы находился католический лицей. Дочери Ханта в белых блузках с широкими черными бантами как раз входили в дверь лицея в сопровождении гувернантки-аргентинки. Хант помахал им и сказал мне:

– Надо очень любить женщину, чтобы ради нее принять католическую веру. – Уголки его рта опустились. – Мой отец все никак не мог привыкнуть к тому, что сын стал католиком. – Ховард пожал плечами. – Там у нас, в Америке, это очень остро воспринимается. Антиримские настроения, так бы я сказал.

– Возможно.

– Ты можешь поверить, это даже в нашей области сказывается! При принятии решения о назначении.

– Ну, надеюсь, это не так, – сказал я.

Он вздохнул. У него не складывались отношения с послом Вудвордом. Я так никогда и не узнал, откуда у Ховарда капитал – от умело вложенных гонораров за его ранние романы или же деньги принесла ему женитьба на Дороти. Так или иначе, он, безусловно, жил лучше среднего шефа резидентуры, и посол Вудворд с наслаждением критиковал его за это в Госдепартаменте, а оттуда критика поступала в управление. Ханту дали понять, что его образ жизни слишком широк для человека, который является всего лишь первым секретарем посольства.

В прошлом году я послал бы Киттредж не одно письмо с описанием неожиданных поворотов, какие принимала эта канцелярская игра. Однако пребывать в депрессии, как я обнаружил, все равно что расположиться на мраморном полу банка. Резкие звуки звучат как шепоток, эхо доходит яснее, чем речь, и тебе всегда холодно. И хотя я держал сторону Ханта в этой заварухе и даже хотел, чтобы резидентура восторжествовала над дипломатами, ни на что большее я не был способен.

Тут нас посетил Дж. К. Кинг, начальник отдела Западного полушария, и заперся с Хантом. Всякий, кто трудился на виноградниках отдела Западного полушария (которые простираются от Мексики до Аргентины), не мог не подцепить хотя бы двух-трех историй про Дж. К. Кинга. Я, например, уже знал от Порринджера, что полковник потерял глаз на пляже в Уте, заслужил Почетную медаль конгресса и сколотил состояние после войны. Вот что рассказал мне Порринджер: «Кинг решил, что жителям Бразилии нужны презервативы. „В Бразилии нет спроса на противозачаточные средства, – говорили все ему, – это католическая страна“. Ну а Кинг был настолько упрям, что пошел против осторожных денежных мешков и построил первую фабрику по производству презервативов к югу от Амазонки. Вложил все свои сбережения, еще подзанял, и – кто бы мог поверить? – презервативы полетели с прилавков Рио-де-Жанейро со скоростью реактивных самолетов. И теперь, – заключил Порринджер, – Кинг – самый богатый человек в управлении и имеет вереницу плантаций вдоль реки Панага в Парагвае».

Я бы сам никогда до такого не додумался, если бы мне не подсказали. Полковник был высокий, сильно прихрамывал, носил на глазу повязку и говорил так тихо, словно из глубины пещеры. Такого человека не понять, если не верить в существование Альфы и Омеги.

По-моему, при всем своем богатстве полковник Кинг ничем не навредил Ханту, хотя посол Вудворд про него написал: «Напыщенный, самодовольный, не годится для работы в правительственных учреждениях».

– Наверно, вам пришлось крепко обороняться, – сказал я Ханту какое-то время спустя.

– Я не защищался, – сказал Хант. – Я атаковал. Рассказал полковнику Кингу, как успешно сумел залучить Нардоне. Ну и на прием в честь победы на выборах приглашен был из всего американского посольства только я. Вудворд даже предсказывал, что Нардоне не победит. Он сумел встретиться с Нардоне до инаугурации, только попросив сего скромного слугу устроить ему аудиенцию. И мистер Вудворд не может забыть мне этой услуги. Можешь не сомневаться, мои слова дошли до Дж. К. Кинга. «Вудворд может катиться ко всем чертям», – сказал он перед тем, как уехать. Он даже не призывал меня вести себя поскромнее. Больше того, полковник сказал, что он видит для меня интересную перспективу.

Вскоре после этого Ханта вызвали в Вашингтон. По возвращении он снова пригласил меня на ужин в Карраско и в кабинете за коньяком – я больше не курю сигары – рассказал мне о новом повороте дел.

– Стоит подумать, что счастье отвернулось от тебя, как оно – раз – и поворачивается к тебе. Я был приглашен участвовать в важнейшей операции. Это будет покрупнее Гватемалы.

– Кастро? Куба?

Он упер в меня указательный палец, показывая, что я попал в точку.

– Мы намерены совершить гигантский рывок. Кубинские эмигранты хотят получить назад свои земли. Чертовски секретная операция. – Огоньки, плясавшие в коньяке, казалось, зажигали его лицо. – Я должен помочь ее срежиссировать. В идеале не должно быть ни одного доказательства, которое указывало бы на участие правительства США. – Он стал водить пальцем по краю рюмки, пока она не зазвенела. – Хотелось бы тебе подняться на борт этого корабля в качестве моего помощника?

– Этого я больше всего хотел бы, – сказал я.

И это была правда. Под двадцатью слоями апатии я почувствовал, как во мне зашевелился интерес. Моя депрессия частично могла объясняться тем, что я не знал, куда податься после Уругвая. Работать в одной из мясорубок Проститутки – это было немыслимо. Жить в Вашингтоне и избегать встреч с Киттредж? Нет. И я сказал Ханту:

– Мне бы очень хотелось работать с вами. – Да, огонь клятвы вновь разгорался во мне.

– Позволь заявить с самого начала, – сказал Хант, – все дозволено.

Должно быть, я выказал какое-то недопонимание, потому что он приблизил лицо к моему лицу и одними губами произнес:

– Там может дойти до «мокрого».

Я понимающе кивнул.

– Вплоть до главного? – пробормотал я.

Он отреагировал не сразу, потом ткнул пальцем в потолок.

36

Работа у меня закипела. Надо было все передать новым офицерам. Год назад мне было бы трудно распроститься с ЛА/ВИНАМИ-1-7, но моя уличная команда теперь разрослась и наполовину состояла из полицейских Пеонеса. Собственно, он ею руководил из своего кабинета. Теперь, когда президентом Уругвая был Нардоне, Пеонес стал важной персоной.

И тем не менее ностальгия пустила свои корни. Мне было действительно жаль, что я не буду больше контролировать работу ЛА/БРАДОРА-1 или ЛА/БРАДОРА-2, проверяющих паспорта путешественников, которые приезжают в страну, и не стану тратить вечер-другой на то, чтобы умиротворить ЛА/КОНИКА, нашего журналиста светской хроники, обидевшегося на слишком долгое невнимание к нему. ЛА/МИНАРИИ-1, 2, 3 не откликнутся, когда мне понадобится слежка на машине за кем-то, а беднягу ГОГОЛЯ вообще прикроют. Русское посольство давало слишком мало материала, и это не оправдывало расходы. Боскеверде станут искать меньшее помещение. И Горди Морвуд не будет звонить мне в понедельник утром и возмущаться тем, что ему за что-то не заплатили. Иметь дело с ЛА/КФИОЛЬЮ будет теперь тот, кто придет на мое место.

Было несколько сентиментальных прощаний и с борделями Монтевидео.

Мне нравились несколько девушек, и, к моему удивлению, я нравился им. Это же всего лишь шоу-бизнес, говорил я себе. А потом мне подумалось, что взаимоотношения проституток и клиентов похожи на взаимоотношения актеров, занятых в одной пьесе. И то недолгое время, что они живут вместе, отношения между ними вполне реальные.

Оставался еще ЛА/ВРОВИШНЯ. После знакомства с Либертад я стал более осторожным куратором. В течение многих месяцев я лишь раз в неделю приносил на конспиративную квартиру список вопросов, поил Шеви вином и ужинал с ним там. Я даже научился готовить. Прошли те дни, когда мы обсуждали, достаточно ли безопасно встречаться в ресторанах.

Шеви продолжал на нас работать. Находясь под гнетом долгой депрессии, не могу с уверенностью сказать, что его информация действительно стала менее важной, но я начал думать, нужны ли вообще подробные ответы на наши вопросы о мероприятиях, предпринимаемых коммунистической партией Уругвая? Стоило ли тратить на это силы? Я не очень понимал, нужно ли это. Меня раздражало то, что Фуэртес, толстевший не по дням, а по часам, так что под конец ему стало грозить ожирение, начал опасаться за свою безопасность. Он клялся, что больше не встречается с Либертад, однако при каждой встрече, казалось, все больше тревожился о том, в какую ярость придет Пеонес, если когда-либо узнает, что произошло.

– Вы не знаете этого человека, – твердил Шеви. – Он фашист. Во многом похож на Нардоне. Жестокость растет в нем пропорционально власти. Только фашисты бывают такими.

– Мы не дадим ему причинить вам зло, – сказал я.

– Значит, вы признаете, что держите в узде Пеонеса?

– Нет.

– В таком случае у меня немало оснований бояться.

Я не знал, что на это отвечать. Ответ подсказал сам Шеви.

– Вы его все-таки держите в узде, – сказал он. – Потому и верите, что сумеете защитить меня. Следовало бы обвести мое имя кружочком и довести до сведения Пеонеса, чтобы он не заходил за черту.

– Это все равно что сказать его конторе, что вы связаны с нами. А члены КПУ, даже если вы не сумели их выявить, наверняка проникли в его контору.

– Вам нет нужды говорить Пеонесу, почему вы намерены меня защищать, – сказал Фуэртес. – Полиция привыкла к тому, что в неясных ситуациях следует проявлять осторожность.

– Шеви, я просто ни черта не понимаю, что вы хотите сказать. По-моему, тут что-то кроется.

– Да, вы правы, – сказал он. – Дело в том, что Либертад позвонила мне на прошлой неделе и предупредила. Сказала, что, по слухам, Пеонес недавно говорил, будто видел меня с ней на людях. Много месяцев назад. Но он до безумия ревнив. Это могло быть в тот раз, когда мы обедали с вашим шефом.

– Ох, нет! – вырвалось у меня.

– Либертад сказала, что Пеонес готов был разобраться со мной, но она велела ему бросить эту идею. Сказала, что мы никогда себе ничего не позволяли. И если он меня хоть пальцем тронет, она больше с ним не встретится. Это была страстная речь, произнесенная с большим чувством. Она любит меня, заявила Либертад, как родного брата. Это вовсе не значит, что комманданте Пеонес поверил ей. Но мы уважаем власть страсти, будь это страсть плотская или порожденная преданностью. Пеонес понял. Ему придется заплатить страданием, если он усомнится в ее словах.

– В таком случае вам нечего бояться. – Я еще и представить себе не мог величину урона.

– Бояться мне есть чего. Пеонесу вовсе не требуется наносить мне удар впрямую. Это сделают его люди.

– Разве ему в этом случае не придется отвечать перед Либертад?

– Нет. Он скажет, что не давал никаких указаний полицейскому, который изуродовал меня. Он может даже наказать этого человека. Уверяю вас, следы замести легко. А если вина Пеонеса не будет достаточно ясна, Либертад не откажется от тех выгод, которые дает ей знакомство с ним.

– Не будет достаточно ясна? Но ведь это может исходить только от Пеонеса.

– Необязательно. Пытки входят в обыденную практику. Нардоне ненавидит коммунистов. Он ненавидит их даже больше, чем Эдгар Гувер. Коммунисты нанесли немало ран престижу Нардоне. И он занял позицию, схожую с садизмом. Нардоне убежден, что левые – это раковая опухоль, которую можно выкорчевать только пыткой. Так что нас ждут мученики из анархистов и коммунистов.

– По чьему приказу? По какому закону? Расскажите мне о подобных случаях. Я не верю.

– Полицейский может всегда арестовать вас. За то, что вы перешли улицу в неположенном месте. А как только вы арестованы, начинается драма. В полицейском участке нет левых, которые могли бы защитить вас. За последний месяц три человека, занимающие высокое положение в моей партии, были жестоко избиты. Изуродованы – нет, но ни один из них целый год не сможет трахаться с женщиной.

– Verdad?

Он рассмеялся. Неужели я был в таком шоке, что у меня даже вырвалось испанское слово?

– Я преувеличиваю, – сказал он.

– Действительно преувеличиваете?

Он передернул плечами.

– Я боюсь пыток.

Мы договорились о следующем: если Шеви каким-то образом заранее узнает, что ему грозит арест, он тут же позвонит мне. Если он сам не сможет, тот, кто будет звонить, должен употребить слово ЛИВЕНЬ.

Однажды вечером, за две недели до моего отъезда из Уругвая, у меня в кабинете раздался звонок, и мужской голос сказал, что звонит по поручению ЛИВНЯ. Звонивший не назвался, но сказал, что сеньор Фуэртес арестован час назад и находится в Центральном полицейском управлении. Только полицейский, находившийся на месте происшествия, мог об этом знать. Такой звонок означал, что Фуэртес подкупил полицейского, чтобы тот позвонил мне, и, следовательно, засветился.

Я был в ярости. Я даже сам не подозревал, как глубоко во мне сидит куратор. Я не столько тревожился за Шеви, сколько возмущался его паникой. Не пищит ли он по ерунде?

– Черт бы все это побрал! – рявкнул я и бросил трубку.

Однако я не мог не признать, что Шеви попал в серьезный переплет. Я пережил несколько тревожных минут и все же решил рискнуть и попросить Ханта поехать со мной. Хант не станет ждать, пока Шеви выпустят!

Однако Хант, как и следовало ожидать, расстроился.

– Черт побери, какой провал! Прикрытие нашего лучшего агента разлетелось по всему Монтевидео. Никакой пользы принести нам он уже не сможет.

– Знаю, но так случилось.

– Это ставит меня в дурацкое положение. В понедельник прилетает Арчи Норкросс, которому я должен передать дела. И вот вместо того, чтобы передать человеку резидентуру в хорошем состоянии, я должен помогать ему вытирать пятна от разбитого яйца.

– Мне очень жаль.

– Нам следовало предупредить Пеонеса о необходимости оберегать ЛА/ВРОВИШНЮ.

– Да мы же не могли, Ховард. Мы бы засветили Шеви.

– Ну ладно, я сейчас позвоню Педро. Достаточно будет одного звонка, чтобы все уладить.

Так ли? Я пережил еще одну неприятную минуту. Однако Пеонеса не оказалось в Уругвае: в Буэнос-Айресе проходил съезд полицейских.

Ховард бросил взгляд на часы.

– У меня ужин в загородном клубе. Займемся этим утром.

– Нельзя ждать до утра. За ночь можно причинить немало вреда человеческому телу.

– Ты думаешь, от этого действительно будет какой-то прок, если я поеду с тобой в тюрьму?

– Ховард, официально я же мелкая сошка из Госдепа. А кто вы, они знают. Ваше присутствие сработает. Вы уедете, как только они поймут, с кем имеют дело.

Он поднял руки, сдаваясь.

– Позвоню сейчас Дороти. Какого черта, ну потеряю я на этом час! Сегодняшний прием всего лишь очередное прощанье. – Он растер в порошок свою сигарету. – Этот тупица Шеви Фуэртес. Надо же было призвать нас на помощь! – Он вздохнул. – Ну по крайней мере покажем пример того, как должно относиться к своим агентам.

Центральное полицейское управление помещалось в здании муниципального суда – восьмиэтажном доме, построенном в начале века для новых, расширявшихся коммерческих структур. Теперь в холле маячили только тени развалившихся фирм. Закон и полиция забрали здание себе.

Мы даже близко не могли подойти к тюрьме. Она была пристроена сзади к нижним этажам, и я предложил найти заместителя Пеонеса. Мы выяснили, что его кабинет находится на шестом этаже и что лифт не работает.

Лестница была широкая и между этажами двойная. Я успел заметить, какое и там царит уныние. Сколько безграничного разочарования видели эти молчаливые своды, какая промозглость скопилась на судейских лестницах! Концы сигар, не долетевшие до плевательниц, валялись, как разбухшие осы, на полу из старого линолеума.

Мы усиленно старались не показать друг другу, что задыхаемся, поэтому прошли шестой этаж, поднялись на седьмой и, только сворачивая в главный коридор, поняли: что-то не так. Весь этаж был пуст. Двери кабинетов стояли нараспашку, в комнатах не было мебели. Вечерний свет проникал сквозь затянутые сажей, немытые окна в десять футов высотой. Такое было впечатление, точно мы пропустили в жизни нужный поворот. У меня мелькнула мысль, не такая ли она, смерть, – грязный пустой зал, где никто тебя не ждет.

– Надо же, – сказал Хант. – Мы зашли не на тот этаж.

В этот момент с верхнего этажа, приглушенные стальными перекрытиями, деревянной обшивкой и толстым слоем штукатурки, до нас долетели крики. Они звучали глухо, но походили на то, как воет пес, которого переехало машиной. Чувство утраты катится эхом до горизонта. Ни Хант, ни я не могли слова вымолвить. Точно мы находились в чьем-то доме и из ванной доносились хрипы тужащегося человека.

– Должен сказать, – шепотом произнес Ховард, – эти звуки проникают в тебя до печенок, верно?

Спустившись на шестой этаж, мы нашли заместителя Пеонеса и представились. Имя Ханта побудило полицейского вскочить на ноги и отсалютовать. Все произошло очень быстро. Хорошо, что мы пришли вовремя, сказал заместитель: следствие еще не началось. Сеньора Эусебио Фуэртеса отпустят Ханту на поруки.

– Нет, ему, – сказал Ховард, указывая на меня. – Я опаздываю на встречу.

Я прождал больше часа. Шеви вышел ко мне молча, и мы не раскрывали рта, пока не очутились на улице. А тогда он заговорил, и говорил без передышки четыре часа. К тому времени он вынудил меня обещать ему все, вплоть до шоссейных дорог на Луне. Он очертил свое положение: его зажали с двух сторон – тут ему грозит Пеонес, там КПУ. Уж они постараются отыграться на нем.

– Я покойник, – сказал Шеви.

– Но не станет же КПУ убивать вас, верно? – Должен признаться, я уже начал мысленно составлять докладную о «Политике ликвидации, проводимой КПУ».

– Меня просто исключат из партии, – сказал Шеви. – Тогда дело будет за тупамаросами. Экстремисты из КПУ поговорят с тупамаросами. А это равносильно ликвидации. Выход только один. Вы должны вывезти меня из Уругвая.

Я назвал ему Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айрес. Оба места слишком опасны, решил Шеви. Я предложил любую другую страну в Южной Америке. Центральную Америку. Мексику. Шеви только отрицательно мотал головой.

– Тогда куда же? – спросил я.

– В Майами.

Он оставит жену и детей. Они слишком прокоммунистически настроены. Он поедет в Майами один. Мы должны добыть ему работу в приличном месте. Например, в банке. Человек, говорящий по-испански и в то же время не кубинец, может быть чрезвычайно полезен в делах с кубинцами, которые крайне ненадежны во всем, что касается денег.

– Я никогда не смогу добиться для вас таких хороших условий.

– Добьетесь. Слишком страшна альтернатива. В целях самозащиты мне придется обратиться в монтевидейские газеты. Подобная гласность будет страшнее для меня, чем для вас, но я понял в тюрьме одно: я не хочу умирать. И чтобы обезопасить себя, я готов пройти сквозь ад публичной огласки.

Через двадцать четыре часа мы получили для Шеви фальшивые документы – паспорт и американскую визу. Он стал работать в банке, в одном из тех банков в Майами, что принадлежат нам. В ту ночь я бы на это не поставил, особенно после того, как провел восемь часов за зашифровкой и расшифровкой переписки со Спячкой (за это время Шеви успел изрядно мне опротиветь), но настанет время, и мы снова будем работать вместе с Шеви уже в Майами.

Часть V

Залив свиней

[май, 1960 – апрель, 1961]

1

После отъезда Ховарда Ханта я еще несколько недель пробыл в Уругвае и вернулся в Америку только в начале мая. У меня накопилось несколько недель отпуска, и я отправился в Мэн, намереваясь пересечь Маунт-Дезерт и, возможно, заглянуть на Доун, к Киттредж.

Но я не отважился. Если Киттредж откажет мне от дома – а я знал, что так оно и будет, – какая у меня останется пища для фантазий? Романтическое воображение, как я обнаружил, требует практической подпитки.

В результате я двинулся дальше на север, в Бэкстеровский заповедник, и совершил восхождение на гору Катадин. В мае это была сомнительная затея. Мошкара не давала покоя, и я избавился от нее, лишь когда достиг голого гребня горы, ведущего к вершине, где гуляют ветры.

Этот гребень называется Острием ножа. Идти там нетрудно, но все же он тянется на целую милю и с обеих сторон обрывается тысячефутовыми пропастями. Хотя тропа по нему нигде не меньше трех футов в ширину, в мае лед с нее еще не успевает полностью стаять, и потому, спускаясь по северному склону, идешь все время в глубокой тени – даже в три пополудни. Я пробирался по выемкам, полным снега, и мне начало казаться, что я один не только на этой горе, а вообще в Соединенных Штатах. Внезапно я понял, что мое невежество в такой широкой сфере, как политика, поистине поразительно. Я что же, этакий выродок в управлении? Берлин ничего мне не дал, а в Уругвае хоть я и начал активно работать, но так и не разобрался в политике этой страны.

Сейчас я собирался работать с Кубой. Для этого необходимо было кое-чем подзаняться. Я вернулся в Нью-Йорк, нашел недорогой отель неподалеку от Таймс-сквер и провел неделю в читальне Нью-Йоркской публичной библиотеки, пытаясь вызубрить сведения о нашем карибском соседе. Прочитал один-два текста, но почти ничего не запомнил – заснул над книгой. Я готов был свергать Кастро, но не интересовался историей театра его действий. Удовольствовался тем, что проштудировал старые номера «Тайм», боюсь, исходя лишь из того, что, по словам Киттредж, мистер Даллес, желая проверить весомость мнения, превалирующего по тому или иному вопросу в управлении, часто пользовался этим журналом. А кроме того, Генри Люс[139] приезжал ужинать в Конюшню.

Однако выяснить, что делал Кастро в первый год своего правления, оказалось нелегко. Столько было вспышек недовольства на Кубе. Министры пачками уходили в отставку в знак протеста против новых законов. Довольно скоро другая тема привлекла мое внимание. Сенатор Джон Ф. Кеннеди из Массачусетса объявил 31 декабря 1960 года, что намерен баллотироваться в президенты. Кеннеди показался мне слишком молодым. Он был старше меня не более чем на двенадцать лет, а я, безусловно, чувствовал себя совсем мальчишкой. За две недели отпуска я до смерти устал. Да к тому же каждая бойкая девчонка на улицах Нью-Йорка казалась мне желанной.

Дело кончилось тем, что я пригласил маму пообедать со мной. Я не знал, когда еще увижусь с ней, – отсутствие какого-либо чувства к матери камнем лежало у меня на душе. Я не мог ей простить сам не знаю чего. А она ведь была нездорова. Перед моим отъездом из Монтевидео пришло от нее письмо, где как бы между прочим упоминалось, что она перенесла операцию, – просто констатировалось, и все. Она сообщала мне новости о родственниках с ее стороны, которых я годами не видел, а затем шли намеки: «У меня теперь довольно много денег и никаких идей, на что их потратить, – конечно, несколько фондов протянули ко мне свои щупальца». Не требовалось особой прозорливости, чтобы понять подтекст: «Черт возьми, прими это к сведению, или я отдам всю кучу на сторону».

Если я ничего не понимал в политике, то еще меньше в те годы меня интересовали деньги. И я из гордости проявил безразличие к угрозе матери.

Однако в письме на последней странице был постскриптум. И рука мамы выдала то, что она не готова была признать: «Ох, Гарри, как же я последнее время была больна! – вырвалось у нее в конце письма. – Не переживай, сынок, но мне удалили матку. Теперь уже все прошло. И я не хочу больше об этом говорить».

Все это время, пока я шагал по нагретым весенним солнцем лесистым склонам горы Катадин с тысячью невидимых глазу выемок и расщелин, спускался по еще мерзлой земле, часами дремал за библиотечными столами, меня не покидало чувство вины, проклевывавшееся сквозь полное безразличие к матери. Я понял, что во мне бросила якорь любовь. И сейчас любовь толкала меня позвонить матери, что я и сделал. Я пригласил ее на обед в «Колонию». Она предпочла «Двадцать одно», это прибежище для мужчин. Не для того ли, чтобы вновь завладеть моим отцом?

Операция – я сразу это увидел при встрече – оставила на ее коже свои следы. Она выглядела ужасно. Ей не было еще и пятидесяти, а бледный след неудач уже прорезал морщинами ее лицо. Я сразу понял, еще когда она шла ко мне по холлу, открывающемуся за входом в «Двадцать одно», что она действительно лишилась того, о чем говорила. И вместе с этим кончились любовные игры, которыми она занималась тридцать лет, и опустели карманы души, которые она отдавала этим играм.

Я, конечно, предпочел долго не раздумывать об этом. Как-никак она моя мать. И во мне боролись противоречивые чувства. Я обнял ее и, почувствовав, к своему удивлению, желание оберегать эту маленькую сухонькую пожилую женщину, какой она стала за три года, что прошли со времени нашей последней встречи в «Плазе», не поверил в искренность возникшей во мне нежности. Слишком часто проститутки Монтевидео вызывали во мне извращенное чувство острой жалости, и я так же заботливо их обнимал. А мама сейчас вцепилась мне в спину с такой силой, что я пришел в замешательство и уже не чувствовал родства с ней.

За обедом мать заговорила об отце. В тот момент она знала о его жизни больше, чем я.

– Его семейная жизнь не ладится, – сообщила она мне.

– Это факт или предположение?

– Он в Вашингтоне – да, он вернулся – и руководит какой-то операцией, или как вы там это называете, и он один.

– Откуда тебе это известно? Я об этом понятия не имею.

– В Нью-Йорке десятки источников. Говорю тебе: он в Вашингтоне, а она предпочла остаться в Японии. Мэри – эта здоровенная белобрысая покорная овца, – она не из тех, кто осядет в чужой стране, если у нее нет там любовника.

– Ну что ты, мама, да она глаз от Кэла оторвать не могла.

– Такой женщиной движет только одно. Могу поклясться, она влюбилась в маленького почтенного японского господина, очень богатенького.

– Ничему этому я не верю.

– Ну, в общем, они с Кэлом разъехались. И ты, надеюсь, достаточно скоро об этом узнаешь.

– Как жаль, что он не связался со мной, когда вернулся, – вырвалось у меня.

– О, он еще свяжется. То есть когда до тебя дойдет очередь. – Она отломила кусок от хлебной палочки и помахала им в воздухе, словно собиралась посвятить меня в некий секрет. – Когда увидишь отца, я хочу, чтобы ты передал ему от меня привет. И упомяни, Херрик, что, когда я это говорила, глаза у меня так и сияли. – Она странно прищелкнула языком, словно перед ней стояла кастрюля, которую она собиралась поставить на огонь. – Нет, пожалуй, лучше этого не говори. – И прошептала: – А может, и стоит. Решай сам, Рикки. – Я уйму лет не слышал, чтобы меня так называли. – Ты стал еще красивее, – добавила она, а сама в этот момент стала выглядеть еще хуже. Операция давила на нее, как позор, о котором она не могла забыть. – Рикки, ты начинаешь напоминать мне молодого Гэри Купера, которого я однажды имела удовольствие пригласить на обед.

Во мне лишь слабо шевельнулась нежность, но по крайней мере она была искренняя. Простившись с мамой, я заглянул в бар в центре города и, наслаждаясь его пустотой в этот час, задумался над природой любви: да, большинство из тех, кто влюблен, разве не влюблен лишь наполовину? Могут ли Альфа и Омега когда-либо прийти к согласию? Я с добрым чувством думал о матери, однако вторая половина меня была холоднее, чем прежде. Как можно простить Джессике то, что она так сдала?

В тот вечер, поддавшись депрессии, я понял, что, перестав быть куратором в Монтевидео, не стал никем. А ведь человек зреет как личность в определенной профессии. И без нее регрессирует. Я снял трубку и позвонил Ховарду Ханту в Майами. Он сказал:

– Если хочешь сократить свой отпуск на несколько дней, будешь мне чертовски полезен. У меня тут несколько чудес и два кошмара, о которых следует рассказать.

2

Ховард похудел, постройнел и, казалось, был в своей стихии. Поскольку вечер был теплый, мы сели ужинать в маленьком ресторане на открытом воздухе на Восьмой улице Юго-Западной стороны – Хант поспешил сообщить мне, что кубинские эмигранты называют ее калье Очо[140]. В нашем ресторанчике было четыре столика под навесом и закопченная жаровня для шашлыков, поварихой работала толстая маленькая кубинка, а прислуживал ее муж, крупный толстяк, но еда, состоявшая из сильно зажаренной говядины, красных перцев, подорожника, бобов и риса, была намного вкуснее уругвайской.

Хант только что вернулся из командировки на Кубу, куда он ездил «почувствовать атмосферу». Он взял свое оперативное имя и соответствующие документы, получил аванс на поездку, сел в самолет, летевший в Гавану, и на Кубе поселился в отеле «Вердадо».

– После чего, – сказал Хант, – я внимательно осмотрел свой номер, довольно унылую комнату, и, не обнаружив «жучков» ни в матраце, ни в телефоне, отправился в турне по кубинской столице. Всюду, Гарри, барбудос[141]. Боже, как я ненавижу этих грязных мерзавцев с их сальной потной кожей и спутанной бородой! А какая на них грязная форма! Все они ходят с чехословацкими ружьями и – Боже! – до чего же выдрючиваются, выставляют напоказ этакую дешевую мужскую гордость, как громилы, получившие новую игрушку. Говорю тебе, Гарри, просто по запаху, по тому, как они носят свои автоматы, чувствуешь, какие это дешевки убийцы. Перебрасывают оружие через плечо под каким заблагорассудится углом. Невольно приходит в голову мысль, знают ли они, что оружие следует ставить на предохранитель.