Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 89 страниц)

Линии жизни дона Эдуардо и Э. Ховарда Ханта нигде и никогда не пересекаются. Отсюда необходимость в постоянных перемещениях. От дома до конспиративных квартир надо ехать через весь город – так он сам захотел.

Само собой разумеется, среди «фронтовиков» свирепствует прежняя паранойя. Недоверия к Штатам – через край. Да, лидеры по нашей инициативе перебрались в Мексику, но само движение осталось в Южной Флориде, поэтому они и заявляют, что мы хотели лишь одного: представить их в глазах мировой общественности чисто номинальными фигурами, «мебелью», в то время как другие – истинные лидеры и будущие вожди нации – возглавят силы вторжения из Флориды. Короче, Ховарду досталось по полной программе, когда он, пытаясь переубедить эту публику, не раз становился мишенью для обвинений и оскорблений. Дело еще более осложнилось тем, что Барбаро там уже нет. Месяц назад он отправился в Майами по каким-то делам, и теперь в Мехико-Сити только и разговоров, что о Фаустино и его подозрительном исчезновении. Хант настоятельно требует, чтобы я сел Тото на хвост.

Сам же Барбаро, сталкиваясь со мной, клянется, что возвратится в Мексику, как только приведет в порядок дела, но явно что-то темнит. Мне кажется, он и в самом деле хотел бы вернуться, но угодил тут в какой-то капкан. Ховард убежден, что он замешан в преступных махинациях с большими деньгами, и считает, что нам необходим в Майами специальный агент для сбора компромата на Тото, поэтому я перерыл всю нашу громадную картотеку. Грустная картина: один-единственный более или менее приемлемый кандидат – если мне вообще удастся подключить его – да и тот не кубинец, а бывший уругвайский коммунист, работавший на меня в Монтевидео. В свое время мне удалось вывезти его в Майами из-под носа у тамошней полиции и бывших товарищей по партии. Зовут его Эусебио Шеви Фуэртес, и трудится он сейчас в одном из майамских банков, отмывая для эмигрантов часть наших долларов. Так получилось, что Барбаро пользуется услугами того же банка, и это навело меня на мысль попытаться задействовать Фуэртеса.

Должен тебе сказать, я все еще сомневаюсь. Встретился с Шеви вчера вечером и почувствовал, что надо сдержаться. Послушать его – ну прямо кастровский агитатор, и, не знай я Фуэртеса как следует, ни за что бы и близко не подошел. В Монтевидео он вел себя подобным же образом, с неизменной издевкой отметая саму возможность того, что Америка – эти капиталисты! – может вообще иметь пристойные мотивы для своих действий. Тем не менее во всем Уругвае у нас не было более ценного агента. Когда доходило до дела, его ненависть к коммунистам затмевала ненависть к нам. Короче, если есть у тебя агент, которого ты предпочитаешь, – действуй.

Между прочим, Фуэртес сообщил мне одну сенсационную местную новость. Похоже, все «фронтовики» – Барбаро особенно – смертельно боятся кубинского миллионера по имени Марио Гарсия Коли, боготворящего Батисту и считающего Кастро сатаной, а лидеров фронта – кастровскими тайными агентами и, таким образом, первыми в списке на ликвидацию. Коли связан с бывшим кубинским сенатором Роландо Масферрером, в чьем распоряжении – еще с батистовских времен – целая армия бандитов и убийц; они скрываются на принадлежащем Коли атолле Безымянном. От того же Фуэртеса я узнал, что кто-то из наших коллег (кто – понятия не имею) помогает Коли создать свою личную армию для вторжения на Кубу и снабдить ее плавсредствами. Если это им удастся, тогда, по-моему, катастрофа, так как подобного рода авантюра приведет к гражданской войне. (Возможно, правда, мне видна лишь очень малая часть общей картины.) Фуэртес, чей нюх на сплетню поистине феноменален, добавляет, что, по самым глубоко запрятанным слухам эмигрантов, Коли получает поддержку из Белого дома. Не с самого шпиля, но совсем близко к тому.

Должен признаться, в отсутствие Ханта я так замотался, что и не помышлял, какое удовольствие может доставить такое письмо. По-прежнему надеюсь, что какая-то часть его будет тебе полезна.

Надеюсь и жду новой встречи.

Пью за твое здоровье.

Гарри.

26

29 сентября 1960 года

Дорогой папа!

Сам видишь – мне действительно в радость писать тебе, и вот еще письмо, вдогонку ко вчерашнему, а ведь меня ждет подруга – о ней я как-нибудь на днях расскажу. А это дамочка не из терпеливых.

Спешу, однако, дорассказать тебе о моей встрече с Фуэртесом. Мне необходимо твое мнение о его искренности.

Для начала – в двух словах его портрет. Когда три года назад я вербовал Шеви в Монтевидео, он был изумительно красив, строен и довольно мускулист – гроза дамского пола. Став же агентом, он разительно переменился: обрюзг, отрастил – курам на смех – непомерно длинные, под стать велосипедному рулю, усищи и напрочь утратил былую привлекательность.

Тут, в Майами, он все еще грузноват, но здорово прифрантился. Носит легкие дорогие тройки пастельных тонов. Панамы. Дымит гаванскими сигарами с залихватским апломбом и выглядит больше кубинцем, чем сами кубинцы.

Не претендуя на чемпионские лавры Боба Мэю, считаю, что воспроизводимые мной далее диалоги достаточно точны (90 процентов). По ходу разговора я кое-что записывал.

Должен сказать, широта его познаний о нас и о наших замыслах просто обескураживает. Этот тип – прирожденный завсегдатай баров и кафе и постоянный посетитель всех кубинских ресторанов: от «Версаля» до самых низкопробных кабаков на калье Очо. Он не просто всасывает в себя все слухи и сплетни, но и, как прирожденный разведчик, анализирует услышанное. К тому моменту когда я вызвал его на явку, он уже знал, например, что мы запланировали открытие тренировочного лагеря в Гватемале на 19 сентября, что кодовое наименование лагеря – ТРАКС, а численность курсантов-эмигрантов там – четыреста человек.

Затем он без труда выложил мне всю политическую структуру лагеря. Девяносто процентов курсантов, составляющих Бригаду, – бывшие студенты и представители свободных профессий из мелкобуржуазной среды. Остальные десять – рабочие, крестьяне и рыбаки. (Все это именно так – я присутствовал при наборе.) Он знает даже такие детали, как обмундирование и вооружение, то есть боевой камуфляж, черные бейсбольные кепи и «масленки»[161]. «Все верно, Шеви. А откуда ты это знаешь?» – «Да ладно, и так понятно. Ведь революция для кубинцев – дело семейное, а в семье – какие, к черту, секреты».

Шеви, однако, удивил меня следующим заявлением.

«Я полагаю, – сказал он, – что в момент вторжения там будет не более полутора тысяч человек».

В ответ я усмехнулся. Для меня самого это было новостью. Не найдя иного хода, я решил выступить в качестве адвоката дьявола.

«Это невозможно, – сказал я. – Такими силами Кубу не взять».

«Возможно, если народ действительно ненавидит Кастро, – сказал Фуэртес. – Вот ведь Батисту в стране ненавидели, и Кастро понадобилось менее тысячи барбудос. Разумеется, сегодня все обстоит иначе».

И прочел мне целую лекцию. Когда Кастро все еще сражался в горах, на две тысячи человек в стране приходился один врач. На Кубе тогда говорили: «Прививки? Это только для скота». За этим последовало знакомое левацкое объяснение. (Его статистике я еще готов поверить, но пафосный надрыв отдавал фальшью. Цифры, однако, действительно впечатляют.) При Батисте, по словам Шеви, лишь четыре процента кубинских крестьян регулярно ели мясо, всего два процента ели яйца, три процента – хлеб и одиннадцать процентов – молоко. Никаких овощей. Рис да фасоль. Половина семей в стране не имела в доме туалета. В Гаване, однако, были и автомобильные пробки, и телевизоры. Быть гаванцем означало верить в то, что Куба – передовая латиноамериканская страна.

«Гавана, а вовсе не вся Куба – духовная родина ваших эмигрантов, – подчеркнул Фуэртес. – И все они – средний класс».

«Это звучит так, будто вы – за Кастро», – сказал я.

«Нет, – ответил Фуэртес, – как всегда, мое сердце раздвоено».

Тут я должен предупредить: этот тип не лишен типично латиноамериканской склонности к метафизической тарабарщине. «Человек, который всю жизнь не знает, какой рукой что надо делать – что правой, а что левой, – торжественно заявил он, – постоянно испытывает приступы удушья».

«Так почему вы все-таки не за Кастро?» – не унимался я.

«Потому что он уничтожил свободу. Такой вот, как я, например, будь я в Гаване, был бы давно мертв. А если и жив, то в подполье».

«Почему же вы тогда не против него?»

Тут он пустился в довольно любопытные, хотя и слишком пространные рассуждения о природе революции и сущности капитализма, которые наверняка способны вызвать у тебя величайшее раздражение.

Капитализм, заявил Фуэртес, психопатичен по самой своей природе. Он живет моментом. Планировать наперед он способен только за счет собственной жизнеспособности, а все вопросы более высокого порядка, то есть морально-этические категории, отданы на откуп патриотизму, религии и психоанализу.

«Вот почему я тоже капиталист, – признается Фуэртес, – потому что и я психопат. Потому что я жаден. Потому что хочу немедленного удовлетворения своих потребностей. А если у меня возникают проблемы духовного плана, тогда я спешу к своему пастырю за отпущением грехов или плачу психоаналитику за повторяющуюся из года в год попытку убедить меня в том, что алчность – это моя индивидуальность и что благодаря этой своей черте я и принадлежу к человеческой расе. Иногда бывает не по себе от собственного эгоизма, но это пройдет. Капитализм – оптимальное решение проблемы, как сохранить развитое общество, ибо он признает за каждым из нас право на стремление к власти».

Как ты уже понял, Шеви блаженствует, когда есть возможность развалиться в удобном кресле и, попивая anejo, разглагольствовать. На этот раз он решил провести дихотомию понятий, о которых сам я никогда не задумывался, проанализировав различие между тупицами и дураками. «Разница тут глубокая, – заявил он. – Тупица слаб умом, что печально, но окончательно. Дурак же, в отличие от тупицы, сам принял решение быть дураком. Дураки всегда бравируют отсутствием интеллекта. Их потребность властвовать легко удовлетворяется путем создания препятствий для осуществления чужих деяний. В условиях коммунизма, когда настоящее якобы принесено в жертву будущему, дураки затыкают собой все индустриальные поры. Разгильдяйство и бездействие – вот их тайные услады. При капитализме же алчный дурак оказывается перед мучительным выбором. Оставаясь дураком, он не может удовлетворить свою жадность. Поэтому зачастую он вынужден хотя бы немного поумнеть, чтобы обеспечить себе благоденствие. Поэтому те, кто при коммунизме только и может, что создавать препятствия, при капитализме, напротив, становятся удачливыми мерзавцами и богатым дерьмом».

Не переводя дыхания, Фуэртес далее изрек: «С другой стороны, коммунистические кадры абсолютно необходимы Кастро. Без них его революция лишится всякой организации. С ними же у него есть бюрократический аппарат, способный в какой-то мере управлять страной».

«Значит, по-вашему, коммунизм для Кубы не так уж и плох?»

Как же нелегко выудить из него что-то определенное!

«Не знаю, – ответил он. – Полгода назад я побывал там. Меня поразили женщины. Видели бы вы, как они маршируют и поют, как здорово смотрятся в своих красных блузках и черных юбочках. Коммунизм для них – это солидарность».

Тут я вспомнил, как описывал тех же самых дамочек Проститутка. Если я не ошибаюсь, он назвал это «какофонией похлеще стада блеющих коз».

«Не скрою, – продолжал между тем Шеви, – эти женщины глубоко взволновали меня. Они впервые в жизни почувствовали себя людьми. У Кастро есть природное чутье – он понимает, как создать театр для масс, красочный, грандиозный политический театр. Вот почему, когда Батиста бежал из страны в конце пятьдесят восьмого, Кастро не помчался сразу в Гавану. Он отправился через весь остров из Сьерра-Маэстры в Гавану пешком, по пути останавливаясь в каждом крупном городе и выступая с речью часа на четыре. Над колонной победителей постоянно висел большой черный вертолет. Кастро выбрал потрясающий символ. Ангел смерти над головой, противостоящий свободе. Смерть была существенным элементом его революции. И женщины, как никто, понимают это. В основе испанского мышления лежит убеждение, что мы все приходим на Землю, чтобы истечь кровью и умереть, – это данность. А если у нас будет больше врачей, больше учителей, больше порядочности в экономической сфере – отлично, вот вам и триединство, Троица, если хотите: кровь, смерть и прогресс – революционная программа для латиноамериканцев».

«Почему же тогда, – спросил я, – все это не поняли и не приняли беженцы? Они гораздо левее Батисты, но тоже ведь за свободу». (Должен признаться, тут сказался мой опыт общения с «фронтовиками»: довод прозвучал не слишком убежденно.)

«Это так, – согласился Фуэртес, – но разве любая медицинская операция в нищей стране может быть проведена без воцарения террора? Нет, и еще раз нет, отвечает на это Кастро. Сильнее жадности, говорит он, в человеке только страх. Если эмигранты вернут себе Кубу, наиболее растленные из них, а таких, смею вас заверить, большинство, создадут круговую поруку жлобства. Они растопчут идеалистов».

«И тут вы снова за Кастро?»

«Я ни за тех, ни за других, я – за всех и сам за себя».

Мы обсудили вознаграждение. Он просит многовато – триста долларов в неделю. Плюс премиальные. По-моему, он того стоит. Фуэртесу явно по нраву существовать в двух измерениях сразу, но я полагаю, что смогу справиться с ним в том случае, если он вздумает повести двойную игру.

Прошу рекомендаций.

Гарри.

Ответ от отца пришел на следующий день. На конверте стоял гриф: СТРОГО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО. РОБЕРТУ ЧАРЛЗУ.

Сообщение от 29 сентября получено.

Твой уругваец представляется мне изощренным коммунистом и стопроцентным двурушником. Однако личность настолько растленная, что деньги могут заставить его держаться в рамках. Готов одобрить твои действия, если будешь соблюдать следующие правила:

1. Никаких больше политических дискуссий. Вполне возможно, что он зондирует твои позиции и сообщает по принадлежности.

2. Всегда ставь себе определенную задачу. Я буду направлять тебе конкретные задания. Не распыляйся. Тебе нужна мойка, а он всовывает тебе кухонный гарнитур. Сократи его до мойки. Я, разумеется, проверю и перепроверю его на дезу при первой же возможности.

3. Никогда не позволяй себе излишней симпатии. Меня не интересует то, что ты спас ему жизнь.

4. Действуй исключительно в рамках куратора. Ни при каких обстоятельствах не выводи его ни на кого в «Зените» или Эпицентре без моей предварительной санкции.

5. Главная цель его ввода – пока – это жирный кубинец, с которым ты ужинал. Называй его РЕЗЕРВИСТ.

6. Твоего пустомелю-приятеля назовем БОНАНЦА.

ГАЛИФАКС.

27

Вскоре после этого разговора с Шеви Ховард Хант внезапно полетел в Вашингтон и неожиданно получил у Эпицентра разрешение вернуть руководство фронта в Майами. Поскольку распоряжение подписал не кто иной, как Кэл, я посчитал, что решение подсказано моим письмом, но, как мне стало известно позднее, одна из конспиративных квартир в Мехико-Сити была раскрыта местной полицией, и, учитывая общую обстановку, все остальные явки можно было считать проваленными.

Короче, Ховард привез всю шайку назад, в Майами. Он был мрачнее тучи. Мало того, что вся суета оказалась напрасной и к послужному списку не добавилось ни черта, так к тому же еще и Дороти была недовольна срывом едва наладившегося ритма семейной жизни. Снова детям надо менять школу. Да к тому же здесь, в Майами, Ховарду придется использовать собственный дом и в служебных целях. Неужели – ради сохранения легенды дона Эдуардо – он потребует, чтобы дочери пошли в школу под вымышленной фамилией? Ситуация казалась безнадежной, и Ханты на время разъехались: Дороти сняла дом в пригороде Вашингтона, а Ховард вернулся холостяком в свою квартиру в Майами. Естественно, им пришлось придумывать какие-то сюжеты, чтобы объяснить родственникам в Америке, почему они не вместе.

Неурядицы не улучшили его характера. Если я в какой-то момент и воображал, что прикрываю его отсутствие более или менее эффективно, то он скоро нанес удар по моему тщеславию: мой учет был оценен – впрочем, по достоинству – брезгливым «сойдет», но когда речь зашла об отмывке финансовой подпитки эмигрантских фондов, Ховард выразил неудовольствие чрезмерным, по его мнению, количеством банковских операций, перепорученных мной курьерам, в то время как я в свое оправдание напирал на то, что таким образом – передавая не чек, а наличные – проще замести след. На самом же деле проблема состояла в том, что в нашем распоряжении было слишком мало курьеров, которым мы могли бы доверить крупные суммы. Все эти операции, как правило, замыкались на мне, и мне нравилось таскать в потайном поясе тысяч эдак сто. Частично это стало проблемой, когда однажды вечером, раздеваясь, чтобы броситься на Модену, я сорвал с себя все, кроме пояса с деньгами. Сознание того, что ее чуть-чуть таинственный любовник навьючен целым состоянием, разожгло в ней – и во мне тоже – угольки новых неизведанных желаний – да, мне понравилось быть курьером.

А Хант и слышать об этом не хотел. Все это безответственно и чревато. Пройдет слушок – и ограбят, а то и убьют. Есть способы безналичного перевода с достаточной степенью прикрытия. У него имеется для этого многоопытный посредник по имени Бернард Баркер. Он представит меня ему.

Я понаделал и кучу других ошибок. Второстепенные функционеры фронта, с которыми я общался в отсутствие Ховарда, увлеклись разработкой военных планов. Они начали углубляться в детали, и я, возомнив себя тактиком и стратегом, ползал вместе с ними по карте Кубы (восемьсот миль туда и столько же обратно).

Хант наставил меня на путь истинный, дав понять, что дискуссии на военные темы с «фронтовиками» – пустая трата времени, не более чем юмористический экзерсис.

– Я признаю, – сказал он, – что тактическое бесплодие для некоторых из этих кубинцев – трагедия, и я готов взять на себя малоприятную роль и объяснить им это в назначенный час, но, Гарри, пойми: главная наша беда – это агенты кастровской разведки. Они здесь для того, чтобы разнюхать планы фронта и дать о них знать в Гавану. Так что, ради Бога, можешь вступать в любые дискуссии подобного рода, но всегда помни одно: тебе могут скормить дезинформацию. Эта операция слишком важна, чтобы поручать ее кубинским генералам.

– Умом я понимаю, что вы правы, – сказал я, – но в душе я уязвлен.

– Этика, Гарри, вторична, первичны лишь законы Моисеевы.

В этот момент я подумал о лодочниках. В мои обязанности в числе прочего входил обзвон лодочных причалов от Мэриленда до Ки-Уэста и на другом берегу залива от Тампы до Галвестона: «Покупаем подержанные катера». Каждый вечер в направлении острова отплывали катера с кубинцами – кто-то должен был заложить взрывчатку, кто-то раствориться в толпе и установить контакт с подпольными организациями. В тот момент, когда Хант поучал меня, очередной лодочник, возможно, принял смерть. Я вздохнул. Трудно понять, история – это схема, по которой легко установить закономерность событий, или цепь случайностей?

Однажды утром, вскоре после возвращения Ханта, мне позвонил Дикс Батлер. Он собирался ненадолго заскочить в Майами. Не могли бы мы поужинать вместе?

Первое, что пришло мне в голову, когда я услышал голос Дикса, я не должен сводить его с Моденой. Любовь – это не раз доказано – мгновенно проверяет, храбр человек или труслив. Поэтому я сдвинул ужин с Моденой на более поздний час – только чтобы развести их с Диксом.

Батлер сошел с самолета в паршивом настроении и отнюдь не торопился рассказывать, какими судьбами оказался в Майами. Мы даже не поехали в город, а зашли выпить в первый попавшийся бар в здании аэропорта.

– Надолго в наши края? – спросил я.

– На два дня. Надо тут кое-что прощупать.

– Могу спросить – на кого ты пашешь?

– Мимо.

Какое-то время мы просидели за выпивкой. Разговор явно не клеился. Ни один из нас не вспоминал Берлин. Все выглядело так, будто встретились двое, ни в чем особенно не участвовавшие. Тем не менее его настроение отягощало атмосферу.

Решив нарушить молчание, я спросил:

– Ты все с Биллом Харви?

– Возможно. – Он выдержал долгую паузу. – А возможно, и нет.

– А чем сегодня озабочен Билл?

– Будь спок, – ответил Дикс. – Король Уильям верен своей шизе.

Мы оба посмеялись – для пробы.

– Как я предполагаю, – сказал я, – он сейчас в Вашингтоне.

– Резонное предположение.

– Ты на него трудишься?

– А тебя Арни Розен зовут?

Я и забыл, как могуч его короткий прямой по корпусу.

– Кстати, – заметил Дикс, – именно так я тебя и нашел. Через Арни Розена. Ты его спроси, чем я занимаюсь. Он-то уж наверняка в курсе.

– Я склонен предположить, что ты все еще под Биллом Харви.

– Скорее нет, чем да. Моя работа в разъездах.

На его запястье сверкали дорогие золотые часы, а шелковый костюм стоил не меньше пятисот долларов.

– А где ты обретался последние три года, можешь сказать?

– Лаос.

– «Золотой Треугольник»?

– Только задница без конца задает вопросы, – сказал Дикс.

– Если бы ты сказал мне, зачем ты здесь, я, возможно, сумел бы тебе помочь.

– Вряд ли, – отрезал Дикс. – Я ищу парочку кубинцев, которые умеют обращаться с оружием, управлять лодкой, жить в джунглях и к тому же ни черта не боятся, не алкаши и навозоустойчивы. Есть кто на примете?

– Ты таких найдешь.

– Давай прикроем этот разговор, – сказал Дикс и накрыл ладонью лицо, а затем, уже более мирно, добавил: – У меня намечена парочка встреч.

Он протянул мне руку. Я сунул свою. На этот раз Дикс не стал уродовать мою пятерню, а лишь пристально поглядел мне в глаза. Похоже, он начал поддавать с утра.

– Мы ведь все в этом деле, верно?

– Да, – сказал я.

– Ты Кастро уважаешь? – вдруг спросил Дикс.

– По-моему, да.

– А я этого сучьего сына ненавижу.

– Почему?

– Он на год меня моложе, а сделал куда больше.

Я хотел было пошутить, но Дикс был настроен слишком серьезно.

– Вот смотри, – сказал он, – в каждый данный момент в мире существует около двадцати выдающихся личностей. Один из них – Кастро. Другой – я. Бог или кто там за него – может, какой-нибудь чертов комитет, не важно – прислал на Землю нашу двадцатку.

– Зачем? Чтобы подвергнуть пыткам? – поинтересовался я. Это его рассмешило. Он на мгновение даже повеселел, словно лев, до которого налетевший ветерок донес вожделенный запах падали.

– Гляди-ка, а ты делаешь успешные попытки не быть остолопом, – сказал он.

Я снова порадовался, что не потащил с собой Модену.

– И все же, – продолжал Дикс, – ты не прав, все наоборот. Мы посланы на Землю, чтобы развлекать богов нашими турнирами. Я уважаю Фиделя Кастро, но не до священного трепета. У меня даже афоризм есть, на манер молитвы: «Господи, забрось нас с Фиделем в джунгли, и живым оттуда выйду я».

После этого он умолк и вконец помрачнел. Я допил и поднялся – он едва кивнул мне на прощание.

Из первого попавшегося автомата я позвонил Розену, разбудив его. Он хотел отоспаться и лег в этот вечер пораньше, но не стал ворчать, а сразу спросил:

– Откопал тебя большой человек?

– Безусловно. И безусловно, кое о чем говорить не желает, хоть тресни.

– Да-а, – не удивился Розен.

Он умолк, я выждал немного и спросил:

– Мог бы ты просветить меня?

– Может, и мог бы, – сказал Розен, – но зачем мне это? Наши отношения, Гарри, стали улицей с односторонним движением.

Я оказался более пьяным, чем мне представлялось, и уже собрался произнести длиннющую речь. Начал бы я с того, что в нашей работе крохотный кусочек информации – микрочастица целого, – которым обладает один, бывает подчас настолько ярким и притягательным, что не дает покоя другому, вызывает у него острейшую потребность, даже, можно сказать, жажду быть посвященным, получить параллельную информацию, а потому все мы, конечно же, сплетничаем и стремимся узнать побольше. Если мы и посмеиваемся над Арни, то это от зависти, да, Розен, поверь, убеждал я его про себя, это своеобразная форма уважения: когда все слова уже сказаны, все прочие способы исчерпаны, мы набираем твой номер, Арни… Но единственное, что я из себя выдавил после затянувшейся, но, надо думать, не столь уж бесполезной паузы, было:

– Арни, если ты мне не скажешь, я ведь уснуть не смогу.

– А потому ты решил и меня за компанию поднять. – Он даже рассмеялся, причем не без удовольствия – мои слова подтверждали его мнение о наших отношениях, – и наконец изрек: – Большой человек еле унес из Берлина ноги.

– Все из-за Билла Чугунной Задницы?

– Нет. Из-за генерального инспектора. Чугунная Задница как раз спас его. Добился его перевода в Лаос.

– И это все?

– Все, что мне известно.

– Врешь.

– Как у тебя язык повернулся?

– Просто я знаю не меньше, а так не бывает. Знаю, что он был в Лаосе.

Розену и это показалось забавным.

– Черт, да ты пьян, – констатировал он.

– Ага, это все он виноват – виночерпий[162]. Напоил.

– Нашел с кем тягаться. Виночерпии славятся выдержкой, разве это тебе не известно?

– Я хотел знать, чем большой человек сейчас занимается?

– Не скажу. Тем более по телефону. Скажу только – чтобы тебе не пришлось до утра палец сосать, – что он снова повязан с Королем Уильямом и все это такой страшный секрет – суперсекрет за тремя заборами. Пожалуйста, больше ни о чем меня не спрашивай.

– И не буду, потому что ты сам ни черта не знаешь.

– Ты абсолютно прав.

– Тогда расскажи насчет генерального инспектора, который приезжал в Берлин.

Я почувствовал, как он с облегчением вздохнул. Это, в конце концов, была менее секретная информация.

– У большого человека был агент, которому он перестал доверять, так он его подвесил и облил ему гениталии скипидаром. Чтобы, как он выразился, подобраться к истине. – Розен хохотнул. – Я понимаю, что это болезненно, но не могу удержаться от смеха, так как большой человек потом сказал мне: «Этот фриц как подскочит. Вспомни, Розен, скольких евреев этот нацист заставлял скакать!» И так оно и было, по словам Дикса, – а, черт, сорвалось имя. Ладно, мой телефон надежен. Я слежу, чтобы не дай Бог… И ты ведь из приличного звонишь автомата, так? Дикс говорит, что он лично всегда придерживался двойного стандарта. Это означало: меньше жалости к агентам из бывших нацистов, угодившим под подозрение, чем ко всей остальной агентуре при тех же обстоятельствах. Только тут у него вышла ошибочка. У этих бывших нацистов есть своя сеть. Жертва скипидара пожаловался влиятельному другу в Федеральной службе информации. Это вышло крайне неудачно для Дикса. Как раз в этот момент в Берлине находился генеральный инспектор, у которого на лице пятно от ожога. Естественно, вспомнив свое, Ги преисполнился сочувствия к другой жертве. Диксу грозил полный крах, и Биллу Харви пришлось пустить в ход весь свой вес, чтобы добиться его перевода в Лаос. – Розен чихнул. – Ну вот, опять двадцать пять, – ты все из меня и вытряс.

– Прими мое благословение, – сказал я.

Ближе к полуночи я встретился с Моденой и в общих чертах поведал ей о Диксе, признавшись, что не хотел его с ней знакомить. – ей было приятно это услышать.

– Тебе нечего было бояться – это не вариант, – сказала она. – Такие мне никогда не нравились.

– А почему, если не секрет?

– Если он действительно такой, каким ты его описал, значит, он давно притерся к своему жизненному шаблону и мне его не переделать. А меня не интересует мужчина, которого я не могу изменить.

Я чуть было не ляпнул: «А как насчет Джека Кеннеди или Сэма Джанканы?» – но вовремя прикусил язык. Вместо этого я спросил:

– Ты надеешься, что сможешь изменить меня?

– О, – ответила она, – это достаточно трудно, но тем и интересно.

28

В качестве увертюры к парочке дурных – для моего отца и для меня – недель Никита Хрущев снял в ООН ботинок и принялся молотить им по столу. Но это вечером, а утром того же дня – 12 октября – Роберт Мэю получил известие, что порошки, прописанные Кастро, добрались наконец до места назначения в Гаване. У меня было странное ощущение. Неужели у русского премьера сработал в голове какой-то телепатический датчик и Хрущев взбеленился, сам толком не зная почему. Хотя столь нелепое предположение возникло у меня в процессе того, что отец называл «свободным полетом фантазии» («ничего не стоит, ничего путного не дает»), эхо этих ударов ботинком не смолкало в моих ушах. Они казались мне погребальным звоном, возвещавшим скорую кончину Кастро, и я авансом скорбел по покойнику, сделав вывод, что Кастро попрал нечто возвышенное в самом себе. Созерцание противника с этой точки зрения неизменно повергает в пучину меланхолии.

В сущности, он был хотя и обречен, но все же еще жив, и моя работа продолжалась, как и ночи с Моденой. Погружаясь в сон, я был готов в любое мгновение проснуться, схватить телефонную трубку и услышать о смерти Кастро, но телефон так и не зазвонил.

К концу третьей недели октября я получил от отца диппочтой письмо. Вообще-то Хант не имел привычки с утра первым делом наведываться в мою конуру, но тут уж явно сработал старый резидентский инстинкт. Мало того, когда я вошел, он уже восседал в моем кресле, держа конверт двумя пальцами. Потом поднялся и молча вручил его мне. На конверте значилось: «Роберту Чарлзу. СТРОГО КОНФИДЕНЦИАЛЬНО».

– Могу я поинтересоваться – от кого это?

Как мой непосредственный начальник, он, разумеется, мог. Теоретически я не имел права ни на какие собственные секреты. Я мог самостоятельно проводить небольшую тайную операцию, но для него по первому же требованию все детали – на стол.

– Это от Кэла, – ответил я. – Он предпочитает переписываться таким способом. Пользуется диппочтой для личной переписки.

– Это правда, Роберт? – В «Зените» Ховард всегда называл меня Роберт, а я его – Эд. Он так велел.

– Правда, Эд.

– Это неслыханно. Я на твоего папашу могу докладную подать.

– Что вы такое говорите?!

– Не стану, конечно. Но старший по чину – и такой пример.

– Я и про это ему не скажу.

– Нет, конечно. Я сам буду с ним разбираться, если сочту нужным.

– Я бы вообще не поднимал эти вопросы. Так он привык поступать – и все тут.

Хант метнул на наглеца испепеляющий взгляд, но затем пожал плечами:

– Еще один бешеный слон на моей территории.

– Не о чем беспокоиться, – сказал я. – Это просто частная переписка.

Когда он вышел, я распечатал конверт. Немало важных посланий оставили в моей памяти разве что строчку, но это я запомнил целиком. Оно выжжено в моем мозгу страхом, с каким я его читал. Холодная дрожь пробежала по моему телу при мысли, что это мог увидеть Ховард.

25 октября 1960 года

Спускай БОНАНЦУ на РЕЗЕРВИСТА. Нужды в личном контакте пока нет. Просто дай ему копнуть счета РЕЗЕРВИСТА. Если, как я предполагаю, эти счета раскиданы по нескольким банкам, БОНАНЦЕ, возможно, придется привлечь друзей из конкурирующих фирм. Уверяю тебя, это отнюдь не редкая практика среди начинающих банкиров. (Они еще не знают, где, возможно, придется искать новую работу.)