Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 89 страниц)

– Вам следовало идти в политику, Ховард, – сказал я.

– Я мог бы заниматься многими вещами. Меня просто убивает, когда я вижу, что можно было бы сделать в Карраско. Мы платим немалую цену, Гарри, за нашу приверженность Фирме. Человек, работающий в ЦРУ, на всю жизнь приносит себя в жертву – ему никогда не сколотить капитала. Но это уже другой вопрос. Не будем упускать из виду нашу цель. Скажи мне еще раз, как ты понимаешь записку Мазарова.

– Ховард, я думаю, Борис был пьян и глубоко несчастен, наполовину готов был перебежать к нам, хотя и знал, что не сделает этого – если, конечно, не решит иначе, – в конце концов, он русский и наполовину сумасшедший, он любит жену, его захлестывало чувство вины, у него много всякого на совести, он хочет спасти свою душу и, если все это сложить вместе, сам поедает себя. Борис обожает Достоевского. Думаю, он хотел повеситься с помощью этой бессмысленной записки, а потом передумал и сжег ее.

– Значит, ты принимаешь его речи за чистую монету?

– По-моему, да. К чему иначе было писать такую никчемную записку?

– Господи, как ты еще молод!

– Наверное, да.

В действительности же я был потрясен тем, как легко я врал. Сколь многое я все-таки унаследовал от матери. Я впервые понял, какое удовольствие доставляли ей эти маленькие проделки. Ложь – ведь это своего рода духовная валюта.

– Так вот, я намерен дать отпор за тебя.

– Я буду вам признателен.

– Мальчик, а ты имеешь представление, как это может дорого обойтись твоему преданному слуге?

– Я думаю, немало людей выше и ниже по служебной лестнице станут больше уважать вас, если вы займете твердую позицию.

– Да. Сколько будет завоевано уважения и сколько проиграно будущим, глубоко залегшим, стопроцентным врагам? Да. А теперь скажи мне, Гарри, почему тебе не хочется проходить тест на детекторе?

– Я готов пройти этот тест, я сказал вам, Ховард, что готов. Просто чувствуешь себя таким преступником, когда к тебе прикрепляют электроды.

– Можешь не повторять. Я помню, как был возмущен, когда меня спросили, являюсь ли я гомосексуалистом. Это было много лет тому назад. Я сдержался и сказал «нет» – когда сомневаешься, держись благопристойности, – но говорю тебе, малый, если какому-нибудь психу придет когда-нибудь в голову сунуть свое сокровище мне в рот, будь этот мужик огромным негром шести футов шести дюймов росту, я под корень откушу его шедевр. Так что да, я понимаю твои чувства. Я тоже ненавижу детекторы лжи. Мы остановим этих мерзавцев – пусть не вылезают из своей норы. В конце концов, это моя резидентура.

На меня пахнуло его дыханием. Он явно пропустил две-три рюмки, а в его привычку, безусловно, не входило пить по утрам. Вполне возможно, он был взволнован еще больше меня.

Вскоре Ховард отбыл на обед с одним из своих уругвайских друзей.

– Буду держаться намеченного курса, – сказал он мне на прощание. И словно желая показать свое доверие, вышел из кабинета, оставив меня там. Это было необычно. Как правило, он запирал свою дверь. Теперь же он оставил ее приоткрытой, так что Нэнси Уотерстон со своего места вполне могла увидеть, если я стану шарить по его ящикам. В эту минуту в запертой кабине зазвонил непрослушиваемый телефон.

– Нэнси, – окликнул ее я, – вы слышите?

Она услышала не сразу.

– По-моему, – сказал я, – нам следует ответить. У вас есть ключ от кабины?

Ключ у нее был. Она сама отперла дверцу. Трубку она взяла уже после двенадцатого звонка.

– Да, – сказала она. – Он здесь. Кто хочет говорить с ним? – Пауза. – О, разговор секретный. О, боюсь я не знакома с правилами секретного разговора по непрослушиваемому телефону. – А сама пальцем тыкала в пространство между нами. «Это вас», – говорил ее палец.

– Я поговорю, – сказал я.

– Не знаю, кто вас спрашивает, – сказала она, прикрыв рукой трубку.

– Не беспокойтесь. Это вещь более обычная, чем вы полагаете.

– Я не знаю, кто вас спрашивает, – повторила она.

– Нэнси, я бы мог при необходимости сказать вам, в чем тут дело, но не скажу. Вы вмешиваетесь в то, что вам не по рангу знать.

– Хорошо, – сказала она и, передавая мне трубку, добавила: – Это женщина.

– Алло! – произнес я в трубку.

– Эта особа стоит с вами рядом? – услышал я голос Киттредж.

– Более или менее.

– Отошлите ее.

– Это не так просто.

– Все равно – отошлите!

– Нэнси, – сказал я, – это непрослушиваемый телефон. Так что я хотел бы говорить без свидетелей. Для этого такие телефоны и существуют.

– Они предназначены только для резидента, – сказала Нэнси.

– В его отсутствие полномочия возложены на меня. Речь идет о проекте, разработанном Ховардом и мной.

Нэнси отступила, но нехотя, подобно отливу, еще не готовому покинуть берег. Дверь в кабинет Ховарда она оставила приоткрытой. Я, в свою очередь, не спешил закрыть дверь в кабину. В данном случае Нэнси вполне могла обнаглеть, подобраться к кабине и приложить ухо к замочной скважине. А так, через две полуоткрытые двери, мы могли приглядывать друг за другом, я же говорил как можно тише.

– Можем мы спокойно поговорить? – спросила Киттредж.

– Да.

– Гарри, я так люблю читать ваши письма. Последнее время я вам не отвечала, но я так люблю читать то, что вы пишете. Особенно последнее письмо. Оно бесценно.

– У вас все в порядке?

– Лучше быть не может. Все повернулось на сто восемьдесят градусов. Я в великолепной форме.

Однако голос ее долетал до меня издалека, с большими колебаниями. О ее состоянии я мог судить лишь по тому, как невероятно быстро она говорила.

– Да, – сказала она, – я хочу получить ваше разрешение на маленькую, но вполне определенную уловку.

– Вы его получили, – сказал я. При том, как разрастались пропорции «жуткого упущения», как мог я отказать ей в чем-то малом?

– Я не готова сообщить Хью, что мы переписываемся, так как это чересчур его расстроит, но я прошу позволения сказать ему, что вас обеспокоил пикник с советским коллегой и вы решили позвонить в Конюшню по надежному телефону. Его не было, скажу я, и вы все рассказали мне. Мне разрешено занести в журнал подобный звонок de facto[106]. В таком случае вы сможете потом, вечером, поговорить с ним по этому прелестному красному телефону.

– Ваше предложение не годится, – сказал я, – прежде всего потому, что ваш звонок уже вызовет неблагоприятную реакцию. Если я не сумею придумать правдоподобного объяснения, я ни за что не сумею позвонить сегодня вечером по прелестному красному телефону, который, кстати, милая леди, находится в душной кабине…

– Не говорите слишком быстро, а то такое эхо…

– И во-вторых, потому, что я вам не верю. Я думаю, вы уже все рассказали Хью.

– Рассказала, – призналась она.

– Про мое последнее письмо?

– Нет, ни в коем случае про письмо. Про идиотскую записку Мазарова. Ваше письмо пришло вчера, да, вчера, в среду, и я сочинила, будто вы звонили в четыре часа дня, и Хью расстарался…

– Говорите медленнее. Вы сказали: «расслабился»?

– Расстарался, а не расслабился. Хью связался со своим источником в отделе Советской России, и Кислятина действительно с ума посходила. Милый мальчик, должно быть, вы чего-то перемудрили с запиской. Хью сообщил мне текст. Он совсем не тот, что в вашем письме. Кислятина, должно быть, пытается потратить на пот последнюю каплю гамма-глобулина…

– Помедленнее, пожалуйста.

– Чтобы получить свой последний кусок сала, ясно?

– Нет. – Пауза. – А как отнесся Хью к тому, что я наделал?

– Считает, что ваш природный инстинкт подпорчен небесной смолой.

– Небесной смолой?

– Гарри, так Хью выражает свое дружеское отношение. Это то, что Господь отобрал у дьявола. Небесная смола.

– Ну, Киттредж, я теперь совсем другого о себе мнения.

Однако веселый тон у нее внезапно исчез.

– Ах, Гарри, я вот о чем подумала. Когда будете разговаривать с Хью, учтите, что наша маленькая история должна во всем совпасть. Вчера по телефону вы пересказали мне весь текст, включая и опущенную фразу.

– Да, хронология будет соблюдена, – сказал я.

– Вы просто чудо. Однако вопрос не в этом. Как же вы будете разговаривать с моим супругом, если у вас нет доступа к непрослушиваемому телефону?

– Я полагаю, Хью должен будет позвонить мне в одиннадцать часов вечера. – И я дал номер телефона на улице возле моего отеля, которым я иногда пользовался, чтобы позвонить Шеви Фуэртесу.

– Он чист? – спросила она.

– Черт возьми, нет.

– В таком случае подберите другой телефон-автомат, которым вы не пользовались для серьезных разговоров. И позвоните с любого телефона-автомата нам домой сегодня около одиннадцати вечера. Не называйте Хью по имени. Просто дайте цветным кодом номер выбранного вами телефона и повесьте трубку. Конечно, лучше видоизменить код.

– На сколько цифр?

– Сами выберите на сколько.

– На четыре.

– Я думала, на две. Договоримся о трех.

– Значит, на три.

– Скостить на три.

– Не следует ли сделать скос по прогрессии?

– Согласна.

– Кстати, здесь номера телефонов шестизначные, а не семизначные, – сказал я. – Я позвоню в одиннадцать. Если не сумею в одиннадцать, то в полночь.

– Согласна.

– Кстати, они хотят подвергнуть меня тесту на детекторе лжи!

– Хью, по всей вероятности, сумеет вас от этого избавить.

– Каким образом?

– Гарри, довольствуйтесь тем, что вы это знаете.

Она повесила трубку, прежде чем я успел сказать «до свидания». День тянулся без конца, и я нервничал, думая о том, как буду сообщать измененным цветовым кодом номер телефона. Я все еще помнил цветовой код для номеров телефонов: 0 – белый, 1 – желтый, 2 – зеленый, 3 – синий, 4 – лиловый, 5 – красный, 6 – оранжевый, 7 – коричневый, 8 – серый, 9 – черный. Если все перевернуть, 0 превращался в 9, 1 в 8, 2 в 7 и так далее. Скос на три превращал 3 в 9, 4 в 8, 5 в 7, 6 оставалась 6, 7 превращалась в 5 и так далее. Но скос по прогрессии – сущее несчастье. Первая цифра в номере телефона скашивалась на три, следующая еще на три, то есть на шесть, третья на девять, четвертая снова на три, пятая снова на шесть, шестая снова на девять. В уме такое никогда не сделать, поэтому хватаешься за блокнот и карандаш. Достоинство скоса по прогрессии состояло в том, что человек, подключившийся к первому разговору и знакомый с цветным кодом, тем не менее не сможет сразу разгадать номер, если не знает, на сколько скашиваются цифры. А к тому времени телефон-автомат будет, по всей вероятности, уже использован и больше им уже никогда не воспользуются.

Хант, вернувшись с обеда, заперся у себя в кабинете. Я предположил, что он говорит по телефону с Вашингтоном. Затем он вызвал Халмара Омэли, и тот вышел из кабинета с бесстрастным лицом. Не требовалось большой прозорливости, чтобы догадаться, что вопрос о требовании отдела Советской России подвергнуть меня тесту на детекторе лжи будет решаться не Хантом, а в Аллее Тараканов. Шифровальная машина молчала.

Порринджер отправился домой в пять, как и Гэтсби. Нэнси Уотерстон сбежала в шесть – так рано она уже давно не уходила. Вскоре за ней последовал Халмар. У меня мелькнула мысль, что они с Нэнси отправятся сегодня вечером куда-нибудь ужинать.

Хант перед уходом задержался у моего стола.

– Что это был за звонок по непрослушиваемому телефону? Опять кто-то заболел в семье?

– Дассэр.

Хладнокровие покинуло его. По лицу пробежало предупреждение о надвигающейся буре.

– Я не хочу, чтобы ты снова пользовался красным телефоном.

– Я и не буду.

Он выскочил из помещения, хлопнув дверью. Я понимал его ярость. В конце концов, не нашими фурами окружать ему лагерь.

Оставшись один в конторе, я впервые с воскресенья почувствовал себя при деле. Очередная встреча с Шеви Фуэртесом на конспиративной квартире была намечена на пятницу, и мне надо было просмотреть его досье. Мои расчеты с ЛА/ВИНОЙ находились в плачевном состоянии. Я уже две недели не занимался ребятами, а они немало пострадали от кровавых уличных драк. Я не провел по книгам счета не только ЛА/ВРОВИШНИ и ЛА/ВИНЫ, но и ЛА/БРАДОРА-1, ЛА/БРАДОРА-2 и ЛА/КОНИКА, – словом, мне следовало навести в делах порядок, чтобы Нэнси Уотерстон не имела ко мне претензий. Окруженный тишиной, я даже почувствовал, как дуется на меня ЛА/КОНИК, гомосексуалист, репортер светской хроники, – ведь мы на этой неделе ни разу не выпивали с ним. Однако мысль о невыполненных делах не раздражала меня, она как бы защищала от едкого адреналина последних трех дней.

В тот вечер, выбрав подходящий телефон для серьезного разговора с Проституткой, я поел один в кафе для шоферов грузовиков в Старом городе тушеного мяса с вином, предвкушая предстоящий разговор в таком радостном возбуждении, словно меня ждала встреча с Салли. Я добыл у официанта пригоршню мелочи, и отяжелевший карман брюк, когда я покидал кафе, похотливо терся о мою ляжку.

К половине одиннадцатого я выбрал телефонную будку для первого звонка, а без десяти одиннадцать вызвал телефонистку международной сети, назвал ей номер Конюшни в Джорджтауне и опустил нужное количество монет. Услышав голос Проститутки, я сказал:

– Перед желтой стеной – белый стол с фиолетовой лампой. Возле него стоит мужчина в коричневом пиджаке, желтых брюках и красных ботинках. Стульев нет.

– Повтори кратко.

– Желтый, белый, фиолетовый, коричневый, желтый, красный. – В переводе на цифры это даст 10-47-15.

– От двенадцати до пятнадцати минут, – сказал Проститутка и повесил трубку.

10-47-15 – это получалось при прямом переводе. А при скосе на три выходило 15-45-45.

Для второго разговора я выбрал ближайший приличный бар. Там было два телефона в кабинках, так что если кому-то понадобится позвонить, а наш разговор будет затягиваться, человеку не надо будет ждать, пока я освобожу телефон. За пять минут до назначенного времени я уже был в кабинке и одной рукой прижимал трубку к уху, а другой удерживал на месте рычажок, чтобы телефон мог зазвонить.

Он зазвонил на четырнадцатой минуте.

– Ну что, возвращаемся к старой ерундовине, – сказал Проститутка. – Ненавижу телефоны-автоматы так же, как и ты.

– На сей раз это было интересно, – сказал я.

– Слишком много уходит времени. – Он помолчал. – Теперь о гигиене. При необходимости для ясности позволительны имена. Если по каким-то причинам нас разъединят, оставайся на месте – я перезвоню. Если через пять минут от меня ничего не будет, жди до полуночи. Я позвоню тогда.

– Перенесите на одиннадцать тридцать, – сказал я. – Здесь в полночь закрывают. Я спрашивал.

– Молодец. Теперь к цели моего звонка. У тебя нет ни малейших сомнений в том, что твой собутыльник называл именно отдел Советской России?

– Сомнений ноль.

– Почему ты об этом не сообщил?

– Мой собутыльник явно хотел, чтобы я именно так поступил. Я решил расстроить его игру.

– Весьма самонадеянно с твоей стороны.

– Могу лишь сказать, что инстинкт подсказывал мне идти таким путем, – сказал я. – У меня было предчувствие, что вы благословили бы меня на такой курс.

– Потрясающе. Знаешь, если б ты спросил меня, я велел бы тебе поступить так, как ты поступил. Этой записочкой русские целились не в отдел Советской России, а гораздо ближе.

– Господи! – вырвалось у меня.

– Да. В УПЫРЯ. Мне кажется, в обивку отдела Советской России проникло какое-то мелкое насекомое. В отделе, в свою очередь, считают, что в управлении есть «крот», но что он в УПЫРЕ. Милый мальчик, ты инстинктивно поступил правильно. Поскольку теперь всем известно, что мы с тобой – к лучшему или к худшему – неразрывно связаны, даже Аллен, если бы ты донес все, как оно есть, в какой-то мере поверил бы утверждению отдела Советской России, что в моем погребе завелся «крот». Я полагаю, Мазаров потому и выбрал тебя. Понимаешь, нет вопроса: они охотятся за мной. Русские ценят меня выше, чем у нас в управлении. И я оцениваю твоего собутыльника выше, чем его оценивают в КГБ. Он чертовски сильный мужик. Держись от него подальше. Для сравнения – он почти столь же компетентен, как я.

– Великий Боже! – выдохнул я.

– Ты ведь не пожелал бы состязаться со мной, верно?

– Нет, сэр. Пока еще нет.

– Хо-хо! Молодчина: «пока еще нет». Ну так, следуя той же логике, держись подальше от твоего нового приятеля.

– Если это позволят.

– Позволят. – Пауза. – Теперь о тесте на детекторе лжи. Тебе не придется его проходить.

– Могу я еще кое о чем вас спросить?

– Господи, нет. Ты узнал все, что тебе требовалось. Разговор стоит кучу денег, а поставить его в счет управлению я едва ли могу.

– Ну, значит, до свидания.

– Да. И помни, что я тобой доволен. – И он повесил трубку.

22

22 февраля 1958 года

Дорогой мой Гарри!

Никакого теста не будет. Если мой муж подобен византийцу в такой ерунде, как ужин с гостями, то когда речь идет о том, чтобы сыграть на струнах управления, он превращается в арфиста, исполняющего Баха. Так что Хью выбрал специальную струну, чтобы вытащить вас из когтей отдела Советской России, и этой струной оказался не больше не меньше как Достопочтенный Барон-Троглодит из вашего отдела Западного полушария, Дж. К. Кинг. Дж. К. не из тех, кто будет приветствовать появление браконьеров из отдела Советской России в своем заповеднике. Так что вы спасены. Ну разве не ясно, что мой муж: может позаботиться о карьере кого угодно, кроме своей жены?

Вообще-то мы с Хью ладим сейчас лучше, чем когда-либо, и после моей болезни он стал куда больше делиться со мной своими делами. Вы и представить себе не можете, какой это существенный для него шаг. – Все чувства Хью сгорели в детстве, когда его мать убила отца. Поскольку он не знает, была ли смерть отца случайной или преднамеренной, его Альфа и Омега, сложившиеся из разных предпосылок, подобны двум королевствам на холмах, разделенных пропастью. Отсюда можете представить себе, как ему трудно доверить мне хотя бы какую-то деталь своей работы. (Вот почему он так огорчится, если узнает, что мы переписываемся.) Вы можете спросить, почему же я в таком случае поддерживаю с вами переписку, и я отвечу, что у нас с Хью типичный брак с кандалами и с бомбой, а именно: мы обручены только наполовину. Альфа-Хью и Альфа-Киттредж соединены брачной клятвой, но Омега-Хью не позволяет ему верить ни одной женщине, а моя Омега стремится быть свободной и одинокой, она исполнена жажды жизни и потому вынуждена страдать в железных параметрах нашего брака.

После моей болезни мы впервые заговорили о подобных вещах. Я сумела довести до сознания Хью, что можно облегчить наше давление друг на друга, позволив мне приобщиться к некоторым его проектам, пусть общение это будет хотя бы духовным.

«Мои проекты – это не приключения. Это паутина, и порой столь же липучая, как настоящая».

Тем не менее Хью повел себя как мужчина и как муж и понял страхи, владевшие мною прошлым летом. Когда он наконец осознал – несмотря на всю свою осторожность и неизъяснимую филигрань паранойи, – что, отгораживая меня от своей профессиональной жизни, подталкивает мой рассудок к потере равновесия, Хью начал раскрывать мне то тут, то там ходы на своей шахматной доске. Так что сейчас я знаю о вашей ситуации, пожалуй, больше, чем вы сами. И я хочу предостеречь вас. КГБ, по мнению Хью, за последние несколько лет после смерти Сталина далеко шагнул вперед. Всеобъемлющее царство террора кончилось, и гэбисты снова начали оттачивать свое мастерство. К ним приходится относиться с уважением и их следует серьезно опасаться. Хью следующим образом оценивает мазаровский пикник: КГБ удалось посадить «крота» в отдел Советской России. Лучший способ защитить указанного «крота» – подбросить в высшие эшелоны управления идейку о том, что «крота» следует искать в УПЫРЕ. По мнению Хью, КГБ затеял этот пикник с целью вручить вам записку, в которой прямо говорилось бы об отделе Советской России. Это было сделано в твердом убеждении, что тогда Аллен Даллес решит искать это мохнатое существо где угодно, но только не в отделе СР. Поскольку записка была вручена вам, но вы не можете ее показать, потому что Борис тут же забрал ее назад, тень подозрения ляжет на УПЫРЯ. В конце концов, ни для кого не секрет антипатия, существующая между УПЫРЕМ и отделом СР. Таким образом, против имени Хью будет поставлен еще один минус. И провокация, подброшенная КГБ в Уругвае, будет весьма эффективно использована «кротом» в отделе СР в Центре.

Следовательно, цель пикника состояла не в том, чтобы нанести удар по УПЫРЮ, а в том, чтобы подорвать влияние Хью в управлении. А это было бы катастрофой. Хью, конечно, никогда такого вслух не скажет, но я знаю: он считает, что, если его не будет, КГБ сумеет проникнуть в самый верх управления. И на это потребуется не так уж много лет.

Гарри, я знаю, вам не захочется расстаться с Мазаровым, поэтому предложу вам мои скромные соображения на сей счет. По-моему, люди вроде нас с вами идут в разведку прежде всего потому, что, сами того, возможно, не понимая, интеллектуально увлечены этим. И часто благодаря всего лишь фильмам и романам о шпионах. В душе зарождается желание стать героем таких авантюр. Мы поступаем на работу в Фирму и обнаруживаем, что мы кто угодно, но только не герои. Нас допускают к действию в главе шестой шпионского романа, но мы редко узнаем, что происходило в главе пятой, не говоря уже о более ранних временах. Редко вводят нас и в курс того, что происходит в остальной части книги.

Я однажды выложила это Хью, и он сказал: «Если ты непременно хочешь жалеть себя, прочти книгу о вычислении частично производных слов. Этот пример утешит тебя, дорогая». Ключом к нашей жизни, Гарри, является скучное слово «терпение». Без него мы ничего не стоим.

Желая испытать ваше терпение, сообщаю вам, что у меня есть новости, но не для этого письма. Для разжигания вашего аппетита скажу лишь, что я перебралась в другое отделение Технической службы. Теперь я сижу в помещении, которое Арни Розен именовал логовищем Дракулы. Да, меня тренируют для, можно сказать, более тяжелой работы. Я решила, что хватит быть милой студенткой Рэдклиффа, пора выпускать на танцплощадку сидящую во мне дикарку, которая впитывает в себя большие тайны, но у нее начинает перехватывать дыхание, когда она видит обрубки Лавинии[107].

Предлагаю написать мне и рассказать, каковы ваши замыслы, иначе вы просто не получите следующего письма.

С приветом

Киттредж.

23

10 марта 1958 года

Дорогая Киттредж!

Прошло две недели со времени поступления вашего удивительного письма от 22 февраля, но вы меня просто потрясли сообщением о логовище Дракулы. Надеюсь, вы знаете, во что ввязываетесь. Признаюсь, меня снедает любопытство, но я сдерживаюсь, упражняясь в долготерпении. Хотя в прошлом году у нас был большой перерыв в обмене письмами, я, как ни парадоксально, чувствую настоятельную потребность ввести вас в курс моих дел. У меня тоже наступил период морального долга.

Пожалуй, следует рассказать о моей работе с Шеви Фуэртесом. За исключением того периода, когда он ездил с женой на Рождество в Буэнос-Айрес, последние четырнадцать месяцев мы встречались по крайней мере раз в неделю. В Спячке приохотились к тому, что поставляет Шеви, и тщательно просматривают мои отчеты. Он намного превосходит всех наших информаторов, работающих внутри коммунистической партии Уругвая, и я понял, какое значение придается его информации, по тому, как быстро был положен конец моей войне с Кислятиной. Пришла телеграмма от достопочтенного Барона Троглодита – и откуда только вы выкопали это слово?(Когда в одиннадцать лет, разметав по спине косички, играли в «классики» на Брэттл-стрит? Троглодит, Бог ты мой!) Дж. К. Кинг прислал Ханту следующее: ПОДТВЕРЖДАЮ БЛАГОДАРНОСТЬ КАСАТЕЛЬНО РАЗРАБОТКИ ЛА/КОМЫМ ЛА/ВРОВИШНИ.

Виртуозности Хью нет равных. Благодарность сработала. Отдел Советской России вынужден был признать, что, подвергая меня в такой момент тесту, они очень грубо ткнут в глаз Дж. К. Кингу. Так что они отступили. Хант с тех пор чертовски со мной любезен и даже обещал в один из уик-эндов взять с собой в estancia[108]. В подтверждение своего намерения он учит меня играть в поло на тренировочном поле в Карраско. А знаете, человеческой порочности нет предела: мне Хант стал больше нравиться, потому что я больше нравлюсь ему.

Должен сказать, я несколько возомнил о себе. Кинг выразил мне благодарность, возможно, по подсказке Хью, но сама формулировка заставила меня оглянуться на эти четырнадцать месяцев, и да, я думаю, я немало и хорошо поработал с Шеви, да, я заслужил благодарность.

В таком случае вы можете спросить, почему я так мало писал о своем главном агенте. Наверно, потому, что я собираю по крохам и потом склеиваю информацию, вытекающую из заданий, которые Шеви выполняет в КПУ (коммунистической партии Уругвая), и мне не хотелось писать вам всякую нудоту.

Так или иначе, за эти четырнадцать месяцев Шеви поднялся на несколько ступенек в своей организации. Его жена, насколько я понимаю, занимает руководящее положение в партии среди женщин, и Шеви сравнялся теперь с ней. Он, пожалуй, даже вошел в двадцатку лидеров уругвайских коммунистов и в один прекрасный день может стать главой всей шайки. Мы уже имеем доступ к замыслам руководства.

Конечно, столь быстрым восхождением Шеви обязан нашей резидентуре. Вы, наверно, помните, что около года тому назад мы поручили ему установить в штаб-квартире КПУ передатчик. Дело было пятиминутное: заменить фарфоровую розетку на стене нашим механизмом, для чего требовалась лишь отвертка. Тем не менее за такое можно поплатиться, и делать это приходилось в боевых условиях, то есть в течение десяти минут, пока коллега Шеви ходил в уборную.

В свое время мы взвесили, стоит ли подвергать опасности ЛА/ВРОВИШНЮ, а потом решили, что информация, которую можно получить с помощью нашего аппарата, перевешивает. Шеви не выказывал ни волнения, ни энтузиазма. Он лишь потребовал, чтобы его еженедельное пособие было увеличено с пятидесяти до шестидесяти долларов. (Мы сошлись на пятидесяти пяти.) С тех пор он безо всяких инцидентов приносил нам товар, хотя запись порой бывала нечеткой. Однако Шеви не знает, сколь несовершенен наш аппаратик, он считает, что мы все слышим, и это побуждает его скрупулезно передавать нам обсуждение всех вопросов в высших эшелонах КПУ.

Более того, быстрота, с какой он сумел заменить розетку нашим аппаратиком, убедила нас в том, что он окончательно переметнулся. Такое часто происходит с агентами. На смену истерии приходит деятельное спокойствие. Соответственно Хант решил помочь ему продвинуться в компартии. Потрясающе, верно? Оказывается, легче продвинуть Эусебио Фуэртеса, чем меня.

Киттредж, это упражнение в «прикладной разведке» не очень красиво. Мы не занимаемся «мокрыми» делами, по крайней мере здесь – хотя за логовище Дракулы не поручусь, у-у-у! – но нам пришлось достаточно вымазаться в грязи и оказаться в кабинете Педро Пеонеса вместе с Либертад Ла Ленгуа. Педро любезно согласился в наших интересах подловить парочку чиновников КПУ. Они занимали более высокое положение, чем Шеви, и очень ему мешали. Итак, килограмм героина был найден в багажнике определенного чиновника КПУ (наркотик взяли напрокат из наркотического взвода Пеонеса). Другого коммуниста арестовали за то, что он вел машину под банкой, а потом набросился на преследовавших его стражей порядка. (На него вылили бутылку спиртного, а затем хорошенько избили, боюсь, повредили лицо. Это должно было служить доказательством того, что он начал драку с полицейскими Пеонеса.) Хотя в КПУ понимали, что их людей подставили, ничего поделать они не могли. Первого обвиняемого посадили без права освобождения под залог за хранение большой партии наркотиков, а второго до того избили, что он был полностью деморализован. КПУ пришлось на их место сажать других людей.

В общем, жертвы (если это может служить им утешением) были тщательно подобраны. Можно даже сказать, что операция была разработана Порринджером. Я начинаю видеть связь между тщательно, раскрашенными яйцами в коллекции Овсянки и тонкостью, с какой была продумана эта операция. Хант дал «зеленый свет»: «Посмотрите, что можно сделать, чтобы продвинуть Шеви», но осуществил все Порринджер. Точно подобрал объекты, решив, что было бы величайшей ошибкой сбить человека, сидящего непосредственно над Шеви. В КПУ могли ведь догадаться о роли Педро Пеонеса и его работе на нас, и тогда подозрение пало бы на того, кто стоит одной ступенькой ниже выбывшего. Хорошо, рассуждал Порринджер, значит, надо найти не только: подходящего чиновника, которого следует убрать, но и такого, чьим непосредственным подчиненным является человек малоуважаемый, – это позволит избавиться от двух препятствий вместо одного. А Фуэртес благодаря этим двум освободившимся местам, хотя и много выше его по иерархической лестнице, получит возможность продвинуться.

Жертва Пеонеса, которого зацепили на наркотиках, был человеком неподкупно-цельным, но его помощник был отъявленным игроком, и партийное начальство устроило над ним суд, обвинив в сотрудничестве с Пеонесом. Еще до окончания расследования человек этот подал в отставку.

Несколько месяцев спустя был произведен еще один арест, приведший к аналогичным результатам. Так нашими стараниями Шеви поднялся на четыре ступеньки выше.

Для Пеонеса крайне важно было то, что мы поддерживали с ним безупречные отношения – комар носу не подточит. Мы никогда не подсказывали Педро, под каким предлогом произвести арест, и даже обсуждали атаки на других коммунистов, включая Фуэртеса. Мы исходили из того, что в организации Пеонеса есть уругвайские коммунисты. Следовательно, лучший способ обелить Шеви в глазах собственных коммунистов – добавить его имя к списку жертв Пеонеса. И действительно, партийное начальство вскоре предупредило Шеви, что Пеонес готовит ему западню.

Соответственно Фуэртес начал говорить об угрозе своей безопасности.

«Я бы не хотел, – сказал он мне, – чтоб меня избивали duros[109] Пеонеса как коммуниста, тогда как на самом деле я давно предал коммунистов. Такое наказание будет близко к преступлению».

«А вам иронии не занимать».

«Я очень надеюсь, что встречу с вашей стороны не иронию, а лояльность. Вы что, не можете сказать Пеонесу, чтобы он с меня слез?»

«Наше влияние на этого человека весьма ограниченно», – сказал я.

«Verdad?[110] Это не то, что я слышал».

«Мы пытались установить с ним отношения, но безуспешно».

«Невероятно. Кто может заплатить Пеонесу больше, чем вы?»

«По тем или иным причинам Пеонес гнет свою линию».

«Значит, вы хотите сказать, что не станете защищать меня от полиции?»

«Я думаю, что кое-какое влияние мы сможем оказать. – Услышав его смех, я добавил: – Мы куда более законопослушны, чем вы думаете».

В последнее время у Шеви появились подозрения в связи с его быстрым продвижением по партийной лестнице. Месяца два-три назад он сказал мне: «Одно дело предать тех, с кем ты работаешь, и совсем другое – расстрелять их в затылок».