Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 89 страниц)

А женщины! Такую устраивают какофонию, точно стадо коз. И до чего же омерзительно ведут себя, когда на них форма! До удивления много немолодых женщин работают в милиции – маршируют по улицам без всякой иной цели, оглушительно выкрикивая: «Uno, dos, tres, cuatro, viva Fidel Castro Ruz!»[142] Без улыбки. И очень нестройно.

– По вашему рассказу это выглядит ужасно, – сказал я.

Он торжественно отхлебнул пива.

– Все оказалось гораздо хуже, чем я представлял себе, когда туда ехал. Половина Гаваны пытается удрать. У нашего посольства стоят длиннющие очереди желающих получить визу в США. Пытаются бежать от этих хамов и хулиганов, засевших наверху.

– Решил я посетить «Неряху Джо», – продолжал Хант. – Я всегда туда заглядываю, когда приезжаю в Гавану. Это бывало приятное паломничество. В конце концов, именно туда тридцать лет назад ворвался мой отец, чтобы вернуть деньги, с которыми сбежал компаньон. Поэтому для меня «Неряха Джо» всегда был драчливым местом, где в конце стойки у бара можно увидеть Хемингуэя, хотя, по правде говоря, старина Эрни не часто теперь там показывается. Заглянул я и во «Флоридиту», но ни в одной из этих старых забегаловок не повезло. Оба заведения в упадке. Угрюмые бармены, в воздухе, Гарри, пахнет смертью. Единственное место, которое еще держится, – это бордель над салоном «Мерседес-Бенц». Вот чего стоят помпезные заявления Кастро о национальном целомудрии. Да сейчас на улицах больше проституток и сутенеров, чем во времена Батисты. Старик Фульхенсио хотя бы поддерживал с помощью полиции порядок в Гаване. А сейчас проститутки, как тараканы, вылезают из всех щелей в надежде подзаработать с каким-нибудь туристом.

«И вы им дали подзаработать?» – захотелось мне спросить, и, к своему удивлению, я вдруг произнес это вслух. В Уругвае я бы не посмел, но сегодня вечером у меня было такое чувство, будто в наших с Ховардом отношениях начинается новая эра.

Хант усмехнулся.

– Не положено задавать такие вопросы счастливо женатому малому, – заметил он. – Но я вот что тебе посоветую: если кто-либо когда-нибудь спросит тебя, почему ты считаешь, что годишься для шпионажа, единственный ответ – посмотреть человеку в глаза и сказать: «Любой, кто обманывал жену и сумел это скрыть, годен для работы в шпионаже».

Мы оба расхохотались. Не знаю, то ли от запаха масла, на котором жарили мясо, или же от тропического неба над нашим навесом, одновременно зловещего и ласкового, но я чувствовал близость Гаваны. Уже в первый мой вечер в Майами, глядя на кубинских эмигрантов, ходивших по улице Очо, я ощутил нездоровое волнение. Впереди были ром и опьянение темными делами.

– По ночам, – продолжал Хант, – каждую ночь я слышал, как зубоскалят под моими окнами в отеле «Вердадо» между собой барбудос. Словно распоясались уличные бандиты. Такое впечатление, что худшие элементы гаванских трущоб взяли верх. Только теперь они разъезжают на полицейских машинах. Господи, Гарри, я же слышал, как они врывались в здания и – бэнг-бэнг – молотили в двери, если им недостаточно быстро открывали… Представляешь, какой стоял грохот, ведь двери в этих старых гаванских домах массивные, деревянные. Господи, да это разбудит всех мертвецов Карибского бассейна. Через какое-то время барбудос выходят на улицу с каким-нибудь бедолагой, и все эти сукины дети держат ружья наперевес, чтобы внушить страх людям, собравшимся у дома, садятся в машину с включенными мигалками и уезжают под вой сирен. Грустно. Гаванские ночи наводят на чувственные мысли. Что-то такое есть в самой их духоте. А какие красивые каменные аркады на Малеконе! Теперь там царит революционное правосудие. На улицах Гаваны из громкоговорителей часами разносится никому не нужная пропаганда, предназначенная для вовсе не желающих ее слушать ушей. Народ в унынии.

– Вам удалось со многими поговорить, пока вы там были?

– Я посетил двух-трех человек из секретных списков. У всех одна и та же печальная повесть. Работали с Кастро, сражались рядом с ним, а теперь готовы выпустить к черту ему кишки.

Хант окинул взглядом наш ресторанчик, как бы желая убедиться, что мы одни, – пустая формальность, не больше. Было одиннадцать часов вечера, и мы остались последними посетителями. Повариха затушила свою жаровню, ее муж, официант, спал.

– Вернувшись в Штаты, – продолжал Хант, – я дал следующую рекомендацию штаб-квартире: убить Фиделя Кастро до или во время высадки. И сделать это руками кубинских патриотов.

Я присвистнул.

– Вот это рекомендация.

– Ну ведь там, в Уругвае, я не просто сотрясал воздух, говоря о необходимости убрать голову. Проблема в том, как избавиться от Кастро, чтобы вина не пала на нас. Вот это, я бы сказал, штука сложная.

– И как в штаб-квартире восприняли ваше предложение?

– Догадываюсь, что оно перемалывается. Да, – сказал он, – мое предложение рассматривает твой отец.

– Мой отец? – переспросил я излишне простодушным тоном.

– Неужели никто не говорил тебе, какую роль играет твой отец во всем этом?

– Ну, в общем, нет.

– Могу лишь аплодировать твоему отцу за его умение сохранять секретность.

Я так не считал. Одно дело целый год не иметь никаких вестей от Кэла и совсем другое – узнать от чужого человека, что он входит в руководство операцией на Кубе. Это было унизительно. Я еще не знал, насколько серьезно меня это задело.

– Хорошо вы ладите с Кэлом? – спросил я Ханта.

– Мы давно знакомы. Я работал на него в Гватемале.

– Я этого не знал. – Зачем мне надо выявлять болезненные точки в семье? Кэл давал мне понять, что всегда занимался Дальним Востоком.

– Ну, так оно и было, – сказал Хант, – за исключением Гватемальской операции, которой он занимался по заданию Ричарда Биссела. Должен сказать, Гарри, наша система секретности напоминает английские сады-лабиринты. Люди, хорошо с ними знакомые, могут пройти в нескольких футах друг от друга и не знать, что дорогой сердцу человек находится по другую сторону живой изгороди. Твой отец – один из наших асов по части хранения тайн.

А я с горечью подумал, что Кэл ничего не рассказывал мне о себе только потому, что я никогда не мог удержать его внимание достаточно долго, чтобы выслушать исповедь.

– Да, – сказал Хант, – я всегда считал, что мы не говорим о твоем отце, потому что ты пытаешься внушить мне, как хорошо умеешь хранить тайны.

– Пьем до дна, – сказал я и проглотил свое пиво.

Я был оглоушен и невероятно возбужден. Мои отношения со всеми, кто был задействован в Кубинском проекте, включая, безусловно, Ховарда Ханта, переворачивались с ног на голову. Я ведь полагал, что Хант выбрал меня за то, что я отлично проявил себя в Уругвае. Этим наполовину объяснялась моя привязанность к нему. А теперь передо мной стояла вероятность того, что он видел во мне возможность подняться по скользкому шесту продвижения по службе.

С другой стороны, я чувствовал фамильную гордость. Кого они, в конце концов, выбрали для выполнения столь трудного и опасного проекта, как не моего отца? Я готов был напиться темного рома и, как следствие, почувствовал настоятельную – и удивительную – готовность убивать. Она владела мной куда сильнее, чем я ожидал. Да, я жаждал рома, темных дел и опьянения Карибскими островами.

3

Хант говорил мне о мотеле на калье Очо, где последние годы скрывались несколько известных кубинских эмигрантов после неудавшихся попыток убить сначала президента Прио, а затем президента Батисту. Поскольку мотель именовался «Королевские пальмы», я ожидал увидеть современное здание как минимум в четыре этажа с панорамными окнами в алюминиевых рамах. А обнаружил я маленький сырой тропический дворик, окруженный такими же маленькими одноэтажными строениями, выкрашенными темно-зеленой краской, чтобы не видны были потеки на штукатурке. У подножия замшелых пальм копошились кучи насекомых. Я обнаружил, что не люблю чахлые пальмы, осыпающиеся листья и гниющие кустарники. Двор настолько зарос, что машину надо было ставить на испещренном масляными пятнами асфальте за углом. Все комнаты, выходившие во дворик, были затенены, тем не менее я нехотя заплатил в мотеле за номер. Казалось, меня так и тянуло жить в сырости. Какой-то уголок моей души настаивал на том, чтобы забраться поглубже. Ложась ночью в постель, я обычно думал обо всех обманутых в своих надеждах кубинских бойцах, которые отдыхали до меня на этом матраце.

Живя в таком месте, куда Раймонд Чандлер мог бы поместить Марлоу ровно на столько, сколько нужно, чтобы постучать в хлипкую дверь, я узнал куда меньше, чем ожидал. В одних комнатах жили одинокие мужчины-кубинцы, в других – целые семьи, заправляла тут всем старуха, слепая на один глаз от глаукомы, и ее смуглый мрачный сын. У него отсутствовала одна рука, тем не менее он лихо управлялся со шваброй, заткнув ручку под мышку. По ночам к шуму ссор добавлялась кубинская музыка, звучавшая из портативных радиоприемников, и этот грохот мешал бы мне спать, если бы я не знал из книг, что барабанщики афрокубинской крови общаются таким путем с богами – с африканскими богами и их призраками, католическими святыми. И я засыпал под звуки радио, влетая вместе с ними в уши богов. В воздухе пахло чесноком и маслом для жарки.

Засыпал я легко. Я уставал. Первоначально моя работа в Майами требовала запоминания множества лиц и мест. Хотя я по-прежнему считался канцелярским чиновником, мне часто приходилось по полдня раскатывать в государственном «шевроле-импала» по бесконечным приветливым бульварам и дорогам Майами и Майами-Бич, не говоря уже о выездах в Эверглейдс и к коралловым рифам. Мы затевали операцию на территории Южной Флориды протяженностью двести миль – от Форт-Лодердейла до Ки-Уэста и от графства Дейд через Великую кипарисовую топь до Тампы и залива. Поскольку нам необходимо было всячески отрицать эту операцию, конспиративные квартиры требовалось устроить в таких домах, которые не вызывали бы подозрений, соответственно многие дома были сданы нам богатыми американцами и кубинцами, которые лишь часть года живут в Майами. К концу моей карьеры я узнаю, что Фирма не гнушается держать замки на Рейне и на Луаре, а также храмы в Киото, но это являлось исключением из правил – надежнее всего были незаметные дома, строгие и удобные для работы.

Однако во Флориде это правило многократно нарушалось. Я достаточно видел дешевых гостиничных номеров и паршивеньких квартир, но встречался с кубинцами и в домах с плавательными бассейнами и примыкающими к ним лужайками. За панорамным окном виднелся причал, где стояла принадлежащая хозяину яхта. А в пустом доме полдюжины собранных на совещание кубинцев окружали себя атмосферой изобилия и временного благоденствия, непрерывно куря сигары.

Я говорю о подобных встречах абстрактно? Да нет, и уверяю вас, наши кубинские друзья не переставали удивлять меня своей непредсказуемостью. Были среди них усатые, как пираты, были лысые, как заправские политические деятели. Моей обязанностью было возить их в тот или иной роскошный конспиративный дом, выбранный Хантом в Ки-Бискейн, Коконот-Гроув или Корал-Гейблз для политического совещания. А потом я развозил их по комнатам, столь же паршивым, как мой номер, и думал, стоило ли перебрасывать их хотя бы на время в элегантную среду. Хант продолжал поучать меня в этих вопросах: если бы мы поселили их в конспиративных домах высшего класса, через неделю нам было бы уже не сладить с их высокомерием. Надо учитывать кубинскую психику, говорил он..

– Это не мексиканцы и, безусловно, не уругвайцы. И они совсем не похожи на нас. Если американец впадет в такую депрессию, что решит пойти на самоубийство, он может его и совершить, а если кубинец задумает свести счеты с жизнью, он сообщит об этом всем друзьям, устроит вечеринку, напьется и кого-нибудь убьет. Они предают даже себя. Я приписываю это действию тропиков. Джунгли порождают истерию. Дивная дорожка в джунглях заворожит тебя – и ты наступишь на скорпиона. Сороконожка свалится на тебя с листа и ужалит так, что ты чуть не потеряешь сознание. Вот кубинцы и выпячивают свою macho[143], чтобы подавить истерию. Наша задача – пробиться в щель, образуемую их противоречивыми эмоциями, и говорю тебе, малыш, это возможно. Именно так мы вели себя с Арбенсом в Гватемале.

Хант рассказывал мне об этом в Монтевидео, но сейчас я вынужден был снова все это выслушивать.

– В нашем распоряжении было всего треста человек, три залатанных самолета и… – он поднял вверх палец, – всего один радиопередатчик, работавший со стороны границы с Гондурасом, но мы все время передавали сообщения воображаемым солдатам, пользуясь простейшим кодом, который Арбенс и его люди не могли не раскрыть. Довольно скоро они начали реагировать на наши фальшивки. К примеру, мы называли воинские части, преданные Арбенсу, и кодом сообщали, что они собираются переметнуться. Через неделю Арбенс уже держал свои батальоны под замком в казармах. Он боялся, что они построятся и маршем перейдут к нам. При этом мы все время увеличивали в сообщениях количество своих солдат: «Перебросить две тысячи человек сейчас не можем, но тысячу двести в течение дня сумеем. Остальные подойдут завтра». Все было рассчитано на то, чтобы породить максимум истерии на противоположной стороне, и как сработало! Арбенс бежал из Гватемалы, прежде чем наши три сотни солдат смогли бы добраться до Гватемала-Сити, а все коммунистишки драпанули в горы. Это было одно из наших мастерски проведенных дел. А сейчас мы забросаем Кастро таким количеством рапортов о высадках в разных местах, что он и знать не будет, на какую точку Кубы мы в самом деле нацелились.

– Могу я выступить в роли адвоката дьявола?

– Для того ты и здесь.

– Теперь Кастро уже знает про Гватемалу. Че Гевара ведь работал в правительстве Арбенса.

– Да, – сказал Хант, – но Гевара всего один голос среди многих. А мы играем на кубинском темпераменте. Кубинцам нет равных по тому, с какой энергией они распространяют слухи. Вот этим маленьким пороком мы и воспользуемся. Сейчас здесь, в Майами, где осело более сотни тысяч беженцев от Кастро, мы зарядим мельницу слухов дезинформацией, которая в конечном счете попадет на стол к Кастро. И поскольку мы будем в самом центре этого роя слухов, мы сумеем направить внимание Кастро в любую сторону.

– А не можем ли мы пойти по неверному пути из-за дезинформации, которую, в свою очередь, будет засылать нам Кастро?

Хант передернул плечами.

– Назови это сражением дезинформации. Ручаюсь, что наши люди выйдут из него победителями. В конце концов, мы менее истеричны.

Хант ведь был писателем до того, как поступил в Фирму, не переставал напоминать я себе. Я чувствовал в нем романтическую жилку и способность поступать еще более неортодоксально, чем я. Поскольку одновременно он твердо держался правил Фирмы, я видел, как по-разному проявляют себя его Альфа и Омега, а этого мне вовсе не хотелось замечать. Альфа и Омега наводили меня на мысли о Киттредж. Позже в тот день, вынужденный съехать с дороги из-за обрушившегося на нее водопада дождя, я сидел на обочине, выключив мотор, и, положив голову на руль, чуть не плакал. Так внезапно на меня навалилась тоска по Киттредж. Это случалось часто. Настроение вдруг менялось, и я был в отчаянии от того, что ее нет поблизости. Я невероятно страдал от невозможности писать ей и составлял письма мысленно. Вечером, прежде чем лечь спать, я, наверно, сочиню еще одно письмо. А сейчас дождь перестал, я завел машину и снова помчался по шоссе меж указателей, белевших на солнце, как слоновая кость. Мне даже посчастливилось увидеть белоснежную цаплю, стоявшую на одной ноге среди темного болота недалеко от дороги.

4

Майами

15 июня 1960 года

Дорогая Киттредж.

Не знаю даже, как описать то, чем я теперь занимаюсь. Множество каких-то мелких дел, причем каждое внове и прежние навыки не годятся. В худшем случае я лакей Ховарда Ханта и исполняю его капризы, а в лучшем – Роберто Чарлз, личный адъютант легендарного Эдуарде, политкомиссара предстоящей Кубинской операции, который день и ночь мотается между Майами, Нью-Йорком и Вашингтоном, а мне предписано торчать здесь и поддерживать нашу легенду, по которой Эдуарде – крупный стальной магнат, борющийся с коммунизмом на Карибах по настоятельной просьбе людей со связями на «самом-самом политическом верху». Разумеется, мы едва ли запудриваем таким путем мозги нашим кубинцам, но это распаляет их. Они жаждут видеть, что Контора – «в доле».

Ко всему прочему, Ховарду присущи совсем уж нелепые капризы. Он, например, настаивал, чтобы я взял себе в качестве псевдонима имя Роберт Джордан. «Не исключено, – попытался возразить я, – что кто-то из кубинцев все же читал „По ком звонит колокол“ [144].»

«Исключено, – буркнул Хант, – только не наши парни».

Короче, сошлись на Роберте Чарлзе. Карманный мусор, кредитки и банковский счет – все появилось мгновенно. Наша Контора в Майами может штамповать всю эту мишуру запросто, так что по документам отныне я – Роберт Чарлз, прошу любить и жаловать. И, боюсь, кубинцы уже называют меня за глаза «el joven Roberto» [145].

Что касается рабочего места, то оно у меня в компании «Зенит радиотекнолоджи энд электронике, инк.» в Корал-Гейблз, к югу от Южного городка университета Майами. Не могу и сказать тебе, как странно после долгого пребывания в Монтевидео оказаться вдруг без дипломатического прикрытия. Зато теперь я коммивояжер «Зенита» – нашей просторной оперативной штаб-квартиры под названием «Зенит»! Снаружи все выглядит так, как выглядело раньше: длинное невысокое административное здание с примыкающими к нему производственными помещениями. Однако внутри все полностью переоборудовано под наши нужды. Проволочную ограду и повышенную безопасность нам тоже легко объяснить: ведь мы, компания «Зенит», выполняем заказы государственной важности.

В этом здании уже обосновались более сотни наших сотрудников. По плотности населения на квадратный фут мы переплюнули даже Аллею Тараканов, только у нас по крайней мере кондиционеры пока не подводят, это чертовски радует: мы ведь не где-нибудь, а в Майами! В холле даже развесили липовые производственные диаграммы и почетные грамоты.

За всем этим фасадом каждый занят своим, неведомым для остальных делом. Пока что я понятия не имею, чем озабочен практически весь прочий персонал, – правда, почти вся моя деятельность протекает вне стен конторы. Я провожу много времени с кубинскими эмигрантами из окружения Эдуарде, а два дня в неделю мы заняты приемом новичков. Похоже, сейчас уже нет в Майами ни одного беженца с Кубы, который не знал бы, что в Центральной Америке создаются тренировочные базы, так что во вторник утром, к примеру, я могу оказаться на одной из наших явок в центре города, замаскированной снаружи под магазин, а в пятницу направляюсь на машине в Опа-Локку; и здесь, и там я присутствую при подробных беседах с только что прибывшими беженцами и эмигрантами со стажем, желающими влиться в наши ударные части. Мой кубинский помощник ведет беседу по-испански в таком бешеном темпе, что мне, как правило, приходится потом просить его пересказать содержание разговора. Это полный бред. Я имею в виду тайну – а это ни для кого не тайна, – что управление стоит за всем этим. Несмотря на наши сказки о том, что расходы берут на себя отдельные состоятельные граждане неизменно великодушных Соединенных Штатов, рука Фирмы видна тут и восьмилетнему сопляку. Как я подозреваю, в вашингтонском эпицентре воцарилось мнение, что после падения Кастро под натиском эмигрантских войск русские завопят о нашей руководящей роли, а мы попросим их предъявить доказательства.

Как бы там ни было, каждый раз, как только в «Майами геральд» появляется очередное сообщение об усилении русского присутствия в вотчине Кастро, мы оказываемся в настоящей осаде. Вопрос о том, на что же в конечном итоге подряжаются эти кубинцы, остается, разумеется, открытым. Они понятия не имеют, станут ли бойцами победоносной армии вторжения или же их попросту забросят в горы для ведения партизанской борьбы. Моя задача – отыскивать людей, которые могут быть полезны и в том, и в другом качестве. Я не только присутствую на собеседованиях, но и изучаю заполненные опросники и произвожу первичный отсев. Мы сразу отбрасываем тех, чьи истории выглядят неправдоподобными, и в большей мере склонны доверять активистам католических студенческих кружков, нежели одиночкам, пришедшим исключительно по собственной инициативе. Первейшая моя задача, следовательно, состоит в проверке данных о местных связях кандидатов, а отследить корни контактов почти всех наших волонтеров нетрудно, к тому же в «Зените» есть компьютер с соответствующей базой данных. Работа эта не требует большого напряжения. Тем не менее любой благополучно прошедший через мое сито, а затем и через генеалогический компьютер еще успеет поволноваться, прежде чем отправится в Форт-Майерс для начальной подготовки.

Невольно я всматриваюсь в проходящие мимо меня лица. Как много в них одновременно достоинства и испорченности – казалось бы, совершенно немыслимое сочетание. Признаюсь, в смуглой коже есть какое-то особое свойство, которому я не в состоянии отыскать определения, – некий симбиоз гордыни и беспутства. Эти кубинцы так сильно отличаются от меня, так остро воспринимают все, что, по их мнению, затрагивает честь и достоинство, но при этом всегда готовы на такие проделки, от которых мои моральные устои, несомненно, дали бы трещину. Я заметил, что они гордятся своими именами точно так же, как смазливая дурочка своей мордашкой. Время от времени, естественно, попадается среди них Хосе Лопес или Луис Гомес, какой-нибудь там Хуан Мартинес или Карлос Сантос, но эти заурядные имена едва заметны в потоке ослепительно претенциозных прозваний: Косме Мухаль, Лусило Торриенте, Арменголь Эскаланте, Омоборо Эвиа-Бальмаседа, Иносенте Кончосо, Анхель Фахардо-Мендиета, Херман Галиндес-Мигойя, Ласаро Итарральде, Эуфемио Понс, Аурелио Кобиан-Роиг.

Короче, моя дорогая, ты понимаешь, о чем я. Многие выглядят донкихотами, кое-кто больше напоминает Санчо Пансу. Попадаются адвокаты – крахмальный воротничок и усы с остро закрученными кончиками. А то бывают такие франты, будто только что сошли со страниц Пруста, молодые и опасные сеньорчики; есть и совершенно зверские рожи, настолько смердящие гангстеризмом, что полицейский патруль на шоссе чисто интуитивно бросился бы в погоню за ними. Кого только нет – и юнцы с прыщавыми физиономиями, бледные и цепенеющие при одной мысли о сделанном благородном, но страшноватом выборе, определенно чреватом опасностью; и пожилые особи со складками жира на животе, пытающиеся вернуть хотя бы частицу утраченной молодости. Физическая немощь проходит передо мной, содрогаясь всем телом; труса толкает в спину презрение ровни. Как правило, являются трое-четверо пьянчуг, один-два профессиональных военных, остававшихся с Батистой до самого конца, а значит, для нас непригодных. Вот так они и маршируют, энтузиасты и параноики (или просто параноики), бравые или застенчивые, но все крещенные с пышностью необыкновенной: Сансалио Аурибаль Санистебан, Араселио Потела-Альмагро, Альехо Аугусто Меруэлос, Рейнальдо Балан. Над их колыбельками в мелкобуржуазных небесах, должно быть, не затихали фейерверки.

Разумеется, в моей работе приходится учитывать и ряд практических аспектов. Мне пришлось внимательно присмотреться к пяти политическим партиям и организациям, с которыми мы с Хантом работаем: это Христианско-демократическое движение (ХДД), ААА, Монти-Кристи, Рескат и Движение за революционное восстановление (ДРВ).

В чем между ними разница, тебе ведь неинтересно, правда? Хватит того, что все эти группы в той или иной мере считают себя сторонниками либерального капитализма или социал-демократии. Подобно Кастро, они тоже ненавидят Батисту. Следовательно, наша главная легенда, если вообще в нее кто-то еще верит, только усиливает подозрение, что Хант и его «состоятельные американцы» пытаются вернуть к власти Батисту, и вот тут кубинцы сразу забывают о собственных распрях и на какое-то время ополчаются на Ханта и на меня. Воздух рассекают злобные попреки. Проявления кубинского темперамента – это что-то. А ведь это, прости Господи, все вожди! Эти типы возглавляют пятерку эмигрантских групп, входящих в Революционный демократический фронт – да, именно тот самый фронт, который облюбован Вашингтоном в качестве некой левоцентристской коалиции, чья главная задача состоит в том, чтобы не отпугнуть ту значительную часть Латинской Америки, которая тянется к марксистской стороне улицы. А кроме того, они достаточно близко стоят к центру и потому не могут уж слишком испортить кровь Эйзенхауэру, Никсону и иже с ними. Я уже признавался, что политология не мой конек, да и не твой, полагаю, тоже, тем не менее я пришел к выводу, что наша внешняя политика строится сегодня в значительной мере на попытках разрушить ветхий образ Джо Маккарти и убедить остальной мир, что мы прогрессивнее русских. Поэтому мы и оказываемся здесь в парадоксальной ситуации. Хант, безусловно, еще более консервативен, чем Ричард Никсон, и совсем не прочь поменять наших нынешних парней на более близкую ему по всем меркам группировку правого толка. Но это команда, с которой ему приказано работать, и от того, насколько они преуспеют, будет зависеть его собственный рост в управлении.

Да, задача не из простых. Я все время поражаюсь, насколько мал этот остров. Возможно, территория Кубы в самом деле составляет восемьсот миль в длину, но такое впечатление, что каждый здесь в те или иные годы успел пожить в определенном районе Гаваны. Все эти люди не только годами знакомы между собой, но в один голос утверждают, что лично знают Кастро. Не исключено, конечно, что среди них есть его агент или агенты. Даже те, кто внушает доверие, ведут себя как наэлектризованная латинская семейка, раздираемая убийственной враждой. Наши пятеро лидеров фронта последние тридцать лет находятся в непрестанной политической вражде друг с другом, так что не позавидуешь Ханту, которому приходится держать их в узде и единым строем двигать вперед.

Таковы наши высокопоставленные соратники. Один из них – бывший председатель кубинского сената (до разгона его Батистой); другой был министром иностранных дел при президенте Карлосе Прио Сокаррасе; третий служил президентом Банка промышленного развития, но ничего особо выдающегося в них я, увы, не нахожу. Более того, подчас даже трудно представить себе, как они попали на столь высокие государственные должности.

Здесь я подумал, не пора ли поставить точку? Я знал, что все равно не отправлю этого письма, и мне было тоскливо, как человеку, танцующему в пустом зале без партнерши.

Киттредж, я попытался было лечь спать, но все напрасно. Приходится признать: в своей новой жизни я безмерно одинок. Я обитаю в захудалом мотеле, и не поверишь: того, что я плачу за номер, вполне хватило бы на небольшую меблированную квартирку в скромном предместье, но что-то во мне противится этому – вероятно, то же, что каждый раз заставляет меня отказываться от любых приглашений коллег по «Зениту». Круга общения у меня нет, и виноват в этом я сам. Мне просто лень предпринимать ритуальные попытки соответствовать, казаться светским. В Уругвае было проще. Там наша светская жизнь была более чем уютно упакована в череду посольских приемов. Здесь, в Майами, куда оперсостав Конторы слетается со всех точек на планете, а посольством и не пахнет, мы больше напоминаем переселенцев, осваивающих очередной Бумтаун. При одном заметном нюансе. Поутру все стекаются под крышу «Зенита», а вечером разлетаются по местным пристанищам – соответственно своей платежеспособности. Так что у меня дилемма – то ли начать якшаться с семейными, то ли каждый вечер надираться с такими же, как я, коллегами-холостяками. Не хочу ни того, ни другого. У семейных моментально возникнет поджидающая меня подруга жены, а подходя к дому, я споткнусь о перевернутый детский велосипед; что касается холостяцкой компании, то от одной мысли подкатывает тошнота. Слишком многие тут напоминают знакомых по Ферме – бражничать с ними по вечерам оказывалось порой куда муторнее любой работы днем.

Разумеется, есть еще Ховард Хант. Они с Дороти в значительной мере заполняли мои вечера в Уругвае. Но Дороти пробудет с детьми в Монтевидео до окончания учебного года, а Хант мотается между Вашингтоном и Майами. Я вижусь с ним примерно раз в неделю за ужином, и он неизменно читает мне очередную лекцию о браке. Он больше не занимает прежнего места в моей жизни. Под знойным небом Флориды с ее ночами, напоенными ароматами олеандра и бугенвиллеи и буйством бередящих страсть цветов на тихих улицах, мне начинает казаться, что я жду тут… – Киттредж, это, быть может, самое безысходное из всех слов на свете, но именно оно здесь как нельзя кстати —…да, я жду ро-ма-на, глотка доброго американского вина, настоянного – прекрасно это знаю – на выжимке из кучи дешевых восторгов, почерпнутых, в свою очередь, из вереницы забытых целлулоидных мелодрам.

Вот тут я и в самом деле бросил писать и отправился в постель. А утром проснулся с мыслью, что вряд ли стоит держать подобное письмецо в мотеле, разумнее взять его с собой в контору и спрятать в сейф.

Позже в «Зените», как будто мои эпистолярные усилия уже успели сотворить небольшое чудо, по обычному телефону позвонил Проститутка. Сказал, что есть ко мне разговор. Спросил, могу ли я найти предлог и подскочить в Вашингтон. Могу, ответил я.

– Как скоро?

– Завтра.

– Увидимся за обедом. В час дня. В ресторане «У Харви».

И в трубке раздался щелчок.

5

– Удивительно, – воскликнул Хью Монтегю, – как это Ховард Хант позволил тебе посетить Вашингтон вместо себя! Он всегда так рвется засветиться.

– Да просто моя миссия на этот раз не из его любимых, – ответил я. – Надо попытаться наскрести деньжат для фронта. Это требует времени, да и работа заведомо черная.

– «Пушки вместо масла» – слышу я ропот толпы. Сколько же тебе надо?

– Десять тысяч не помешали бы для поднятия боевого духа фронта. Это сделает наших лидеров чуточку сговорчивее.

– Наплюй ты на боевой дух фронта. Я бы не доверял этим вашим кубинским бонзам. Но я с удовольствием наведу Ховарду туману про твои таланты в добывании денег. Если он почаще будет посылать тебя сюда за очередными порциями, мы с тобой сможем восстановить наши в какой-то мере заржавевшие узы.

Он сохранял такой дружелюбный тон на протяжении аперитивов и закусок. Мы не говорили ни о Киттредж, ни о его сыне Кристофере; в остальном же могло показаться, что видимся мы регулярно.