Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 89 страниц)

Ваша, так ждущая разговорчиков

Хэдли К. Гардинер-Монтегю (миссис).

P.S. Розы были первый сорт, огромные, пышные. Mille baisers[56], дорогой вы мой свистун.

5

3 января 1957 года

Прелестная мамаша!

Я то и дело принимаюсь рассматривать присланные вами фотографии. Херувимская сущность Кристофера проглядывает, несмотря на йодистое серебро. Должен сказать, он очень похож на Уинстона Черчилля, и это приводит меня в восторг. Не каждый день становишься крестным старика Уинни.

Я также благодарен вам за подарок к Рождеству. Сейчас здесь лето, однако перчатки очень пригодятся в июле. Я рад, что розы дошли до госпиталя Уолтера Рида. А брошь прибыла в Конюшню? Только не говорите, что я сумасброд. Возможно, это было сумасбродством, но, как только я увидел в витрине антикварного магазина эту брошь, я решил купить ее вам. Она напомнила мне о старых уругвайских аристократах и в то же время, не знаю почему, о той частице в вас, до которой я не могу добраться. Понимаете, о чем я? В любом случае не считайте меня сумасбродом. Право же, я не такой. Матушка, к моему изумлению, прислала мне роскошный чек – он был даже на ощупь толстеньким, когда лежал в моем пустом бумажнике. (Поскольку я симпатизирую вашей страсти к познанию, не буду без надобности вас мучить.) Пять сотен баксов! Присланы с припиской в виде одной фразы: «Сейчас Рождество, так что встреть его как следует, дорогой». Она не потрудилась даже подписаться. Почтовая бумага с ее штампом заменяет подпись. Должен сказать, я чувствую необычный прилив любви к ней. Как раз когда в очередной раз решаешь смириться с ее скупостью на чувства – бац! – она угадывает твои мысли и выбрасывает яркий всплеск чувств. Когда-нибудь я напишу эссе в стиле Чарлза Лэмба на тему: «Многообразные причуды суки».

Ну, я, видимо, полон гелигнита и лиддита, если так выражаюсь о своей матери. (Вообще, я просто не могу удержаться, чтобы не перечислить эти взрывчатые вещества. Ведь я все время слышу их названия.) Мы, чернорабочие резидентуры, нечасто пользуемся таким материалом (раз в десять лет?), но мы знаем, как направо-налево бросаться словами «кордит» и «нитроглицерин». «Сок трах-трах» – последнее изобретение нашего жаргона. За последние две недели мы прошли через целую серию рождественских приемов: каждая женатая пара (а это Мэхью, Сондерстром, Порринджер, Гэтсби и Кирнс) плюс холостяки – Нэнси Уотерстон и я – устраивали у себя вечеринку. Поскольку я все еще торчу в этом клоповнике-отеле, на мою долю выпало пригласить четыре пары плюс Нэнси Уотерстон (Мэхью не появлялись нигде, кроме приема у себя дома) на ужин в роскошный и страшно дорогой ресторан «Виктория-плаза». После ужина, потягивая коньяки и ликеры, мы все почему-то вспомнили о «Соке трах-трах». И стали рассматривать этот термин и так и этак, выискивая его новые значения, в результате сошлись на старом. Однако мы лихо повеселились, изобретая тосты с этим термином, например: «Да будет благословен Огастас Сондерстром, наш Гас, шлепающий по своим непроходимым лесам, бряцая политыми соком кандалами, и да будет трах-трахающий сок стерт с его клюшки». Вот до каких глупостей мы дошли! Это, конечно, Порринджер изобрел.

Так или иначе, в тот вечер я понял кое-что насчет Салли Порринджер и Шермана. В конце ужина, когда всех нас начало развозить – во всяком случае, протрезвлением это не назовешь, – они на какой-то миг оказались одни на дальнем конце стола, и она сидела кислая-прекислая, а он так и кипел от еле сдерживаемого гнева. (Я знаю, он не мог не расстроиться, что его старательно выдуманный тост про трах-трахающий сок не получился. Словом, Порринджеры сидели как предупреждение всем, кто собирается жениться, преждевременно постаревшие. Это ужасно грустно – у Салли обычно такое задорное личико. В школе она вполне могла быть мажореткой, так как она, безусловно, неплохо сложена.

Во всяком случае, я заметил, что сделали Порринджеры с салфетками. Это о многом говорило. Шерман комкал свою и отпускал, комкал и отпускал (я полагаю, комкал между коленями), и теперь она громоздилась на столе грозовой тучей. А салфетка Салли, казалось, наоборот, претерпела разглаживание ладонью. И все равно материя не желала лежать ровно, а дыбилась. От биения ее бедного, пойманного в капкан сердечка?

По-моему, Порринджеры, оба с Юго-Запада, возможно, влюбились друг в друга еще в колледже. Насколько я помню, он окончил университет штата Оклахома. А пишу я о них потому, что с каждым из них у меня установились какие-то странные отношения. С тех пор как я проголосовал вместе с Шерманом против Сондерстрома, его поведение в отношении меня можно было бы назвать «стоп-вперед». Резок и одновременно дружелюбен. Раскритикует мою работу, а потом хлопнет по спине. Высокомерно начальствен, а потом бросается помогать. Я же, в свою очередь, не знаю, нравится ли он мне. Я упоминаю обо всем этом потому, что он дал мне не задание, а пальчики оближешь. Сказал при мне Сондерстрому: «Рик справится с этим лучше, чем Гэтсби, а у нас с вами нет на это времени».

Знаете, я понял, что это письмо – преамбула к серьезному решению. Все, что я раскрыл вам до сих пор, может считаться несущественным, но если я сообщу вам о новом задании и об этом узнают, я могу крепко загреметь. Как и вы. Так что подождем пару дней. Я снова напишу вам до конца недели. Сейчас опять 3.00 ночи. Приношу извинения за то, что обрываю письмо. Мне надо все обдумать. Нельзя кидаться очертя голову – слишком серьезные могут быть последствия.

С любовью

Гарри.

Я написал неправду про Салли Порринджер. У нас начался роман, который длился уже вторую неделю, в тот вечер, когда я пригласил на ужин моих коллег по управлению. Поэтому то, как миссис Порринджер разглаживала салфетку, не просто опечалило меня – к этому примешивался страх. Ведь я жил среди опытных наблюдателей, и, если роман обнаружат, это будет выглядеть ужасно. Шерман Порринджер, который помог мне получить важное задание, получил взамен пару рогов на Рождество.

Тем не менее заснул я без труда. То, что я сумел обнаружить в себе холодное ядро, успокаивало. Это указывало на то, что я, возможно, хорошо подготовлен к более трудным делам, которые мне предстоят. Я, безусловно, чувствовал в себе достаточно холодной рассудительности, чтобы признать, что какая-то частица меня, крайне, однако, важная, никогда не простит Киттредж, что она родила ребенка от другого мужчины.

5 января 1957 года

Дорогой мой Номер Один!

Я взвесил все непредвиденности. Как вы, наверное, и предполагали, я все вам расскажу. Наша операция называется ЛА/ВРОВИШНЯ, и если, как мы надеемся, все пройдет хорошо, навар она принесет немалый. Пожалуй, можно сказать, что это осуществление одной из двух наших главных целей. В идеале, согласно полученной миссией директиве, речь идет о проникновении в Советское посольство и (или) в руководство КПУ. (Это сокращение, если вы помните, означает коммунистическая партия Уругвая.)

Ну и вторая цель тоже выглядит подходящей. Благодаря Порринджеру она стала моим младенцем. Мне дано приоритетное задание, и я введу вас в суть дела, так как в дальнейшем мне может понадобиться ваш совет. Могу сказать вам: я не хочу повторения берлинской нервотрепки, когда я через день звонил нашему общему другу по непрослушиваемому телефону. На этот раз я намерен выполнить всю работу сам.

Разрешите ввести вас в курс дела. Говорил ли я вам, что у нас есть два агента на контракте? Помимо Горди Морвуда есть еще Роджер Кларксон. Он тоже неплохо работает на нас, и у него отличное прикрытие. Он не только служит в наиболее престижной в Монтевидео фирме по связям с общественностью (которая ведет бухгалтерию большинства находящихся здесь американских корпораций), но еще и немало времени уделяет англо-американскому драматическому кружку. Можно подумать, что это не самое плодоносное место для сбора интересующей нас информации, но ветер сплетен дует там вовсю. Многие уругвайцы из высших слоев общества стремятся попасть в «Комедианты Монтевидео» под предлогом желания усовершенствоваться в английском, а на самом деле «Комедианты» стали классической ареной для излюбленного спорта высших и средних слоев латиноамериканского общества – супружеской измены. Роджер Кларксон выступает там в роли нашего варианта кагэбэшного понтяги. Он высокий, недурен собой, с прямым носом и светлыми волосами, выпускник Принстона – словом, великолепный образчик для рекламы наших людей по всему свету. В ходе своей деятельности он узнал немало того, что происходит в Законодательном собрании. Не великий улов, но незаменимые детали, подтверждающие или опровергающие информацию, которую мы получаем из более серьезных источников – от уругвайских законодателей, журналистов, бизнесменов и т. д.

Несколько месяцев назад Роджер вытащил большую рыбину. Эузебио (Шеви) Фуэртес появился в драматическом кружке. Шеви почти так же хорош собой, как Валентине, заверил нас Роджер, если вы готовы сбросить со счетов несколько затертую на улицах латиноамериканскую физиономию. Фуэртес, выходец из уругвайского рабочего класса, окончил республиканский университет, затем женился на девушке из среднего сословия, которое составляют местные юристы и врачи, представляющие собой радикальную часть истеблишмента в Монтевидео.

В настоящее время Фуэртес занимает хорошее положение в КПУ, и еще лучшее – его жена. Однако он не из стойких, работающих до самозабвения коммунистов, а наоборот: занят собой, и его тянет в разные стороны. К примеру, два-три года тому назад он ушел из университета и без гроша в кармане отправился в Нью-Йорк. (Оформить свой брак с женой согласился лишь через год, когда вернулся.) Она, судя по всему, убежденный член партии и занимает довольно высокое положение в местной организации. Все, включая ее супруга, считают, что лет через десять она станет одним из национальных лидеров КПУ. Она юрист, полемист и функционер, и семья ее, как я уже упоминал, издавна придерживается радикальных взглядов.

Шеви же, делая вид, будто он лояльный член партии, втайне не выносит целого ряда ее аспектов: дисциплину, самопожертвование и терпение, какие требуются, чтобы достичь власти. Год, проведенный в Нью-Йорке, похоже, сильно на него повлиял. Он вернулся в Уругвай, испытывая к Америке ненависть и восторг одновременно и приобретя наглость. В Америке он работал посудомойкой, поваром в забегаловке и официантом и был невольным сожителем – нет, не сутенером – одной гарлемской проститутки.

Все это выяснил Кларксон и сообщил нам. Они с Фуэртесом, по-видимому, великолепно сошлись. Даже вместе обхаживали двух дам из «Комедиантов Монтевидео». Пользуясь недавно выученным мной выражением – вместе бегали. Роджер, который весьма скромен в своих расходах на местных актрис, добавил, что жеребцы (еще одно новое словцо!) часто бегают парами. Словом, Кларксон и Фуэртес явно заинтересованы друг в друге.

Признаюсь, я тоже кое-чем заинтересовался. Я понял, как много можно узнать о человеке, изучая его отчеты. Кларксон аккуратно и подробно описывает для сведения резидентуры каждый вечер, проведенный с Фуэртесом, а поскольку мне поручено принять от него Фуэртеса, когда он уедет в Америку (что произойдет через пару недель), я читаю все, что Роджер туда впихивает, словно это «Геронтион»[57] или «В поисках утраченного времени»[58]. Кларксон не стилист (да ему, ей же богу, и не надо им быть!), но его материал, учитывая мое будущее отношение ко всему этому, воодушевлял. Фуэртес, человек очень умный и очень подозрительный, все время настороже: боится манипуляций. Он поразительно сумел раскусить Кларксона, на него накатывают приливы ярости против американского империализма, перемежающиеся с приступами сарказма по отношению к уругвайским коммунистам. Он самым почтительным образом объявляет о любви к своей всемогущей жене и почти тут же заявляет, что чувствует себя оскорбленным и ненавидит ее. Ему нравится Кларксон, однако он намекает, что всадит ему нож в спину, если Кларксон предаст его, иными словами, окажется агентом ЦРУ. Короче, Фуэртес недвусмысленно заявил, что у него есть подозрения относительно Роджера. Во время их последней встречи в баре после репетиции (а «Комедианты Монтевидео» ставят сейчас пьесу Пола Осборна «Уксусное дерево») Шеви не только обвинил Кларксона, что он работает на управление, но утверждал, что он, несомненно, сотрудник ЦРУ, поскольку широко известно, что американские рекламные фирмы на пятьдесят процентов состоят из сотрудников ЦРУ, которые работают там по контракту.

И тем не менее Шеви все больше сближался с Роджером. Он заявил, что прежде всего жаждет поговорить о своих проблемах с мужчиной. Эти проблемы, говорит он, лежат в области эмоций. (Как вам нравятся эти казенные обороты, которыми пользуются латиноамериканцы?) Ненависть, какую он питает к уругвайской коммунистической партии, признает Фуэртес, ипа enormidad[59]. В другие дни он, конечно, поносит Советский Союз. Они там предали мировую революцию. На следующий вечер он снова принимается бранить лидеров уругвайских коммунистов, алчущих власти, и глупость рядовых членов партии. Это не революционеры, а настоящие мещане. Коммунизм в Южной Америке стал хобби для интеллигенции и вирусной лихорадкой для загнивающего среднего класса. Злодеи всех революций, начиная с Робеспьера и кончая сегодняшними, доказывали, что они как пуповиной связаны со средним классом. Порой, признается Роджер, он просто не в состоянии вынести Фуэртеса. Однако стоит Роджеру вставить доброе слово про США, как Шеви буквально засыпает его ругательствами. Капитализм питается экскрементами прогресса. Народ Соединенных Штатов лишен души. Капиталисты – свиньи. Свиньи в лимузинах. В конце одной из таких бесед Фуэртес вдруг говорит: «Я ведь знаю, что ты работаешь на Центральное разведывательное управление Соединенных Штатов Америки и тебе известно, что мы с женой являемся членами коммунистической партии Уругвая и что эта роль мне вовсе не нравится, почему же ты не делаешь мне никаких предложений?»

«Потому что я чертовски не уверен, что могу доверять тебе». У Роджера не только хватило смелости дать такой ответ, но он оказался достаточно честным (или в нем заговорило чувство долга?), так как это было включено в его Краткий отчет о встрече 2 января с ЛА/ВРОВИШНЕЙ. (Нечего и говорить, что Сондерстром, посылая отчет в сектор Аргентины – Уругвая, не оставил это место неотредактированным. Боже, да они бы тут же прищучили Кларксона.)

В тот вечер Роджеру дали подслушивающее устройство. Запись была, конечно, нечеткой, но Кларксон, будучи хорошим служакой, восполнил пробелы. По его утверждению, он обладает приличной способностью запоминать разговоры, и результат именует «подкреплено записью». Словом, он создал документ, достойный того, чтобы воспроизвести его для вас.

«ЛА/ВРОВИШНЯ. Вы меня не понимаете. Вы, американцы, слишком зациклены на себе. И таким образом выполняете свои разрушающие душу функции.

ЛА/КОНИК. Почему бы тебе не избавить меня от этого дерьма?

ЛА/ВРОВИШНЯ. Потому, сеньор, что я полон дерьма. Но как же мне от него избавиться? Ты явно хочешь сделать мне предложение и не осмеливаешься.

ЛА/КОНИК. Имей совесть, друг. Ну как я могу тебе верить? Когда ты не веришь себе.

ЛА/ВРОВИШНЯ. А это ведь правда. Я живу с вечной болью, которая возникает все снова и снова. Мне недостает pundonor[60]. Ты понимаешь, что такое pundonor?

ЛА/КОНИК. Я ни разу не замечал, чтоб тебе недоставало pundonor. Это же двоюродный брат отсутствия страха перед смертью. А у тебя, amigo[61], страх перед смертью отсутствует.

ЛА/ВРОВИШНЯ. Благодарю тебя за твои чувства. Ты говоришь как друг. Но я не могу жить, полагаясь на твои чувства, потому что в cono del sur[62] мужчина должен иметь pundonor. Он должен быть готов к смертельной схватке. Да, каждый день своей жизни. Понимаешь? Это же комедия. Уругвайцы живут до восьмидесяти лет. Боимся мы смерти или не боимся, но мы живем до восьмидесяти. Мы, друг мой, comico[63]. (Долгая пауза.) Ты меня до конца не понимаешь. А какая цена другу, если он не наделен щедростью понимания? Но ты из Северной Америки. Ты выискиваешь, за что бы ухватиться. Как мной завладеть. Так что пошел ты!

ЛА/КОНИК. Эй, давай лучше выпьем, станешь менее сердитым.

ЛА/ВРОВИШНЯ. Для таких, как ты, надо, чтоб я развязал язык.

ЛА/КОНИК. Поступай как знаешь.

ЛА/ВРОВИШНЯ. Развязал язык и выбросил все из себя или выплюнул. Ведь американцы понимают только такие отношения, verdad[64]?

ЛА/КОНИК. Никудышные мы люди.

ЛА/ВРОВИШНЯ. Теперь-то я это понял. Ты – цэрэушник. Это ясно из твоих ответов. Я всячески оскорбляю тебя и твою страну, а ты, гордый, здоровый североамериканец, не требуешь, чтобы я вышел с тобой из бара на улицу.

ЛА/КОНИК. А ты бросил бы мне вызов, если бы я оскорбил Уругвай?

ЛА/ВРОВИШНЯ. У меня не было бы выбора».

Киттредж, это самая понятная часть разговора. Через десять минут разговор стал настолько невнятный, что Кларксон не смог его восстановить. А потом он, должно быть, пересел, так как снова стало слышно громко и отчетливо. Привожу еще кусок расшифрованной записи.

«ЛА/ВРОВИШНЯ. Я всегда стоял на баррикадах независимой мысли. Я не мыслю как определенная группа, мой друг, у меня нет предвзятых чувств, что объясняется отсутствием внутреннего субъективизма. Так что в данный момент я пропитан ядом унижения.

ЛА/КОНИК. Разъясни, пожалуйста. Я хочу послушать тебя.

ЛА/ВРОВИШНЯ. Я адвокат и обслуживаю клиентов, которые слишком бедны и не в состоянии платить. Я женат и пользуюсь в обществе меньшим уважением, чем моя жена. Пожалуй, я умнее моей супруги, но в идейном отношении я придерживаюсь либо слишком правых позиций, либо слишком левых. А все потому, что у меня нет достаточно прочной основы, чтобы держаться чего-то одного.

ЛА/КОНИК. Чего же тебе в таком случае нужно?

ЛА/ВРОВИШНЯ. Большие заработки, чтобы они перевесили. Мне нужна коммерция. Я такое же дерьмо, как и все вокруг. Хочу иметь деньги».

После разговора с Роджером Сондерстром, Поррииджер и я разделились во мнении, стоит ли иметь дело с неустойчивым Эузебио (Шеви) Фуэртесом. Он в достаточной мере ненавидит свою жену и КПУ, чтобы работать на нас, – тут все мы были согласны. Но подойдет ли он для нашей работы? Сможет ли как-то проявить себя должным образом в партии и так усердно выполнять задания КПУ, чтобы занять там высокое положение? Я возражаю, говоря, что стремление занять равное положение с женой будет для него сильным стимулом. В таком случае какую мы получим возможность зондажа! Это соображение подталкивает нас взять его, но сколько страхов! Сондерстром, у которого, в конце концов, есть опыт в такого рода делах, говорит, что Шеви со слишком уж большим трудом себя продает и может оказаться маятником. Роджер, однако, не верит, чтобы Фуэртес был подарком КГБ. «Он недостаточно хороший актер, чтобы вести такую игру, – говорит Роджер. – В „Комедиантах Монтевидео“ мы считаем его актером на завал».

Усугубляет положение, конечно, то, что Роджер скоро должен вернуться в Штаты. Срок его контракта истек еще два месяца назад. Учитывая потенциальную важность ЛА/ВРОВИШНИ, Роджер уже дважды откладывал свой отъезд, но сейчас он дал знать резидентуре, что окончательно решил уехать. Он собирается жениться на своей юношеской любви – очередной уродке, судя по фотографиям, – и предполагает работать у ее отца. Это не очень разумно, принимая во внимание важность того, что он здесь для нас делает (неужели будущая жена не может приехать в Уругвай?). Тут нам был приоткрыт подтекст: юношеская любовь является наследницей большого состояния. Она, возможно, и не хороша собой, но нрав у нее уродки герцогини. Роджер не смеет заставлять ее ждать. Отец ее, понимаете ли, барон рекламы, и у него роскошное место для Роджера. Так что через неделю Кларксон окончательно уезжает.

Включаться мне сейчас – не самый подходящий момент, но разве у меня есть выбор? Роджер не намерен посылать мисс Денежной Сумке прощальный поцелуй.

Я начинаю понимать, что Сондерстром, несмотря на все свои пороки, не самая худшая мать-наседка. Он выказывает разумное отношение к вещам.

«У тебя все может получиться к общему удовлетворению, – сказал он мне в конце совещания. – А вдруг ЛА/ВРОВИШНЯ при новом кураторе быстрее определится! Человек со стороны может в такого рода ситуациях оказаться куда эффективнее. А ЛА/ВРОВИШНЯ явно любит помучить своих друзей».

Сказано достаточно емко, но на месте пассажира на следующей неделе окажусь я.

Не стану говорить вам, как сейчас поздно. Просто кончаю письмо и подписываюсь. Моя новая кличка, специально для новой работы – должен сказать, мне достаются самые приятные, – ЛА/ДНЫЙ.

Смиренно ваш

Ладный Хаббард.

6

18 января 1957 года

Дорогой Гарри!

Теперь моя очередь исповедоваться. Я все хотела написать, что получила брошь, и не могла. Видите ли, я ее потеряла.

У меня было какое-то неприятное предчувствие, когда я развернула ваш пакетик, в котором лежала булавка, такой маленький, так тщательно завернутый, явно подарок к Рождеству. Я сразу почувствовала, что эта брошь раньше принадлежала какому-то на редкость мерзкому старинному семейству, попавшему в жуткую беду.

Я всегда обладала особым даром психического провидения, о котором не стоит сейчас говорить. Мне не было от этого никакой пользы, и такое провидение обычно появляется у меня в самые неожиданные моменты и по самым пустяковым поводам. Я даже удивлялась, зачем я обладаю этим миллиграммом магии, никак не соотносящейся с остальными ста двадцатью фунтами моего тела. Однако с тех пор, как родился Кристофер, все встало на свои места. Этот дар, если угодно, придает матери силы. У меня поразительное чутье на то, что в нашем доме нужно для Кристофера, а что не нужно. Дорогой Херрик, когда я вскрыла ваш пакет, я подумала, не сыграли ли вы со мной жесточайшую шутку. У меня было такое чувство, будто я откусила от роскошного эклера и из крема выполз таракан. Я чуть не закричала. Брошь была отвратительна. Я не могла понять, как мы с вами, люди столь близкие во многих отношениях, могли в данном случае быть столь далекими. Мне не хотелось даже оставлять ваш подарок в доме. Однако, учитывая то, что я почувствовала, я не могла передарить брошь какой-нибудь приятельнице, и я инстинктивно понимала, что выбрасывать вещь, которую ты считаешь зловещей, опасно. (Надеюсь, моя честность убедит вас в том, как я к вам отношусь.) Наконец я решила продать брошь. Грязный ростовщик по крайней мере может размагнитить ауру, окружающую страшный предмет, – в конце концов, разве не для этого изобретены деньги? Я подумала, что смогу промыть деньги через две-три сделки и вернуть их вам. Таков был мой план. А вместо этого я обнаружила сегодня утром, что брошь пропала. Она исчезла из коробки, которую я держу в углу книжного шкафа. Не могу поверить, чтобы няня или уборщица могли ее украсть. Пишу эти строки и слышу, что заплакал малыш. Придется сделать перерыв.

Через два часа.

Ну, у него разболелся животик. Полный подгузник, запах, исходящий от того, что наделал младенец, мне кажется, подтверждает, что маленьким существам уже ведома испорченность, это как раз и подтверждает теорию Первородного Греха. Затем я провела разговор с няней, которая считает, что ей мало платят, и хочет, чтобы мы переписали контракт. Затем я поехала покупать детское питание плюс три вырезки на сегодняшний вечер (две штуки для Хью), а также лук-шалот и chanterelles [65] – до чего же Хью их любит! Вернувшись домой, я решила прибрать в кабинете у Хью. (Я с неделю не прикасалась там ни к чему!) И первым делом увидела брошь, которая свисала с металлической ручки одного из ящиков его письменного стола. Я ни слова не говорила Хью о вашем подарке, и вот он завладел им. Должно быть, решил, что я подцепила это на Блошином рынке.

Странная произошла вещь, Гарри. Как только я увидела ваш подарок среди бумаг Хью, я поняла, что все в порядке. Хью так любит окружать себя талисманами, что мне кажется, он может, сам того не ведая, принимать разумные решения о том, как поступить с той или иной непостижимой вещью. Пока ваш маленький уругвайский монстр висит на ящике стола Хью, он лишен своей вредоносной силы… о, не верьте тому, что я сейчас напишу, вы просто не можете такому поверить, но пока я писала эти последние слова, мне явилось видение – очень хочется назвать это откровением. Я как бы увидела историю броши. Основатель семьи, которой она принадлежала, был либо судьей, выносившим приговоры о повешении, либо палачом – словом, выполнял одну из самых кровавых общественных обязанностей.

И вот я отложила перо, встала, прошла в кабинет Хью, снова посмотрела на наводящую страх мисс Бижу[66] и поняла, что она стала частицей того мира, в котором я могу общаться. Девяносто девять и девяносто девять сотых процента этого мира составляют люди – ур-ра! – но то тут, то там попадаются дерево или птица, запомнившиеся мне с детства, или мопс, которого отец подарил мне в юности. Эта собака была настоящим спиритом, а теперь ваша булавка, Гарри, подсказывает мне, что вам надо быть очень осторожным с вашим крайне неуравновешенным латиноамериканским коммунистом. С этим Фуэртесом. Будьте бдительны. Он может испортить вам всю карьеру.

И извините за перчатки. Я все время напоминаю себе, что у вас на Рождество стоит июльская жара.

С любовью

Киттредж.

Я купил брошь на другое утро после того, как у меня начался роман с Салли Порринджер. Поскольку в момент покупки я думал о том, какое меня ждет бурное сексуальное будущее, а кроме того, чувствовал себя виноватым перед Киттредж, я выбрал это украшение из-за цены и имел наглость убеждать себя, будто купил брошь по наитию. Не взвалил ли я на себя еще один смертельный грех?

22 января 1957 года

Дорогая Киттредж!

Я теперь занят ЛА/ВРОВИШНЕЙ, и пока дело идет лучше, чем можно было надеяться. Сондерстром оказался прав. Смена стража протрезвила нашего латиноамериканского друга. Вообще, переход его от одного к другому прошел хорошо. Мы встретились на конспиративной квартире, которую резидентура держит в новом жилом доме на Рамбле, что пролегает над пляжем Лос-Поситос. Здесь воздвигают немало высоких жилых домов, и, когда их достроят, Рамбла станет похожа на голый унылый вариант проспекта вдоль озера в Чикаго – это уже чувствуется. В конспиративной квартире, когда глядишь из большого окна на двенадцатом этаже, машины внизу кажутся маленькими зайчатами, которые носятся вокруг широкого глинисто-серого пляжа и буро-зеленого океана. Добрая половина молодых обитателей Монтевидео проводит время на этом пляже. Все в бикини. Даже с такого расстояния видно, какие по-испански широкие бедра у девушек. Двести тридцать восемь фунтов говядины и свинины на человека в год по официальной статистике не могут не сказаться на задах.

Наша конспиративная квартира голая и неуютная. Деньги мы за нее платим большие, но ничего не приобрели из обстановки, кроме кровати и столика для алькова, а также дивана-кровати, обеденного стола с крышкой из пластика, одного кресла, одной лампы и нескольких складных стульев для гостиной. Я не понимаю, как строится бюджет на конспиративные квартиры. Мы же выкладываем большие деньги за квартиру-люкс, так почему мы не хотим сделать ее приятной? (Возможно, скромность обстановки связана с желанием не переплачивать агенту.)

Как бы там ни было, описать Шеви Фуэртеса я не берусь. Я заранее изучил его фотографии и знал его официальную биографию лучше, чем, скажем, биографию Сондерстрома, и все равно не был готов к встрече с ним. Он такой живой, что невольно боишься за него. Моя первая мысль была: он очень понравился бы Киттредж. Естественно, Фуэртес – смуглый брюнет, тощий, с носом, как клюв хищной птицы, и полной мерой испанской мрачности, что всегда наводит меня на мысль о моргах – ну вот я и выплеснул свою досаду на то, что меня назначили сюда. Однако Шеви неожиданно обезоруживает тебя своей улыбкой. Лицо освещается, и из-под маски мрачного человека выглядывает нежный, хоть и порочный юнец.

Роджер Кларксон, походя представив меня как Питера, тут же переходит к делу. Он сообщает Шеви, что неотложное дело требует его возвращения в Штаты и я буду его замещать. И встречаться мы будем теперь не в «Комедиантах Монтевидео», а здесь, на конспиративной квартире.

Шеви говорит Роджеру: «Не верю я ни одному твоему слову».

Роджер округло поводит рукой, как бы объединяя ложь с правдой.

«Питер ведь остается, – говорит он, указывая на меня. – Это же факт».

«А я, – сказал Шеви, – не верю, что ты возвращаешься в Штаты».

«Да нет, возвращаюсь».

«Ничего подобного, – говорит Шеви, – ты едешь в Европу работать с венгерскими беженцами, которых ваши люди пошлют потом назад в Будапешт для саботажа».

«Я не могу это подтвердить, – возразил Роджер. Дар импровизации был у него явно хорошо отточен. – Но ты должен бы знать, Шеви, что меня никогда не поставили бы работать с венграми. Не в состоянии я совладать с мадьярскими дифтонгами». И он подмигнул Шеви. Это все решило. Фуэртесу явно необходимо было верить, что его сообразительность не подкачала. Роджер подтвердил это своим подмигиванием. «Да, – как бы сказал он, – ты прав, но я не могу тебе это сказать». Вслух же он сказал: «Почему бы нам сейчас не обговорить все, что связано с твоим переходом к моему коллеге?»

После этого Фуэртес спокойно выслушал наши вопросы и подолгу отвечал на каждый из них. Не стану докучать вам, Киттредж, изложением того, чем были заполнены эти несколько часов. Вопросы были технического и процедурного характера. И все прошло относительно гладко. Когда Фуэртес излагал нам табель о рангах КПУ и называл имена лидеров и заведующих секторами, мне стало еще больше жаль его. Настолько было явно, что он еще не определился. Возможно, на пятьдесят один процент он решил идти с нами, но на остальные сорок девять был по-прежнему привязан к старым друзьям, отношения с которыми сложились еще в детстве, в юности или в университете, был привязан к своей партийной работе, к своему браку и даже к соседям.

Все трое мы понимали, что это предварительный разговор. Сондерстром порекомендовал нам с Роджером подробно расспросить Шеви о его детстве и ранней юности. «Это установит между вами позитивную связь, – сказал Гас. – Шеви сразу вырастет в собственных глазах. Люди ведь не привыкли, чтобы кто-то всерьез ими интересовался».

И знаете, Киттредж, Сондерстром снова оказался прав. Шеви говорил для нашего магнитофона, и я чувствовал, как его мрачное настроение отступает, сменяясь решимостью. Так человек, сев на корабль, следит за тем, как берег прошлого отступает вдаль за кормой. Когда мы закончили и наступил момент расплаты, которую, согласно инструкции Сондерстрома, производил я, а не Роджер (Шеви получает у нас пятьдесят долларов в неделю), я заметил, как от прикосновения бумажек к ладони его буквально передернуло. (Знаете, я весь вспотел, пока отсчитывал перед ним деньги. Так унизительно унижать другого человека.) Должен сказать, никогда бумажные деньги не казались мне такими грязными.