Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 89 страниц)

К концу дня пришел ответ. ТЕЛЕГРАММА 51 /СЕРИЯ РБ 100А/ КУ/ГАРДЕРОБУ: САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ ПОВТОРЯЮ И ПОДЧЕРКИВАЮ САМАЯ ПОСЛЕДНЯЯ ИНФОРМАЦИЯ О ВКью/ДИКОМ КАБАНЕ ИМЕЕТ ПЕРВОСТЕПЕННУЮ ПОВТОРЯЮ ПЕРВОСТЕПЕННУЮ ВАЖНОСТЬ ТОЧКА АРХИВНАЯ КРЫСА ТЫ ЧТО НИЧЕГО НЕ УМЕЕШЬ? САМ УЗНАЙ БОЛЕЕ ПОДРОБНЫЙ АДРЕС = ВКью/ГИБРАЛТ.

Шеф западноберлинской базы славился своей вспыльчивостью. Но я понятия не имел, где еще искать нужные ему данные. Если я не дам ответа на его телеграмму, я могу получить выговор. Во мне закипела ярость против Проститутки. Почему меня заткнули в Змеиную яму? Другие из моей группы уже сидели на отличных местах в Вашингтоне. Розена направили в Техническую службу, сверхсекретное, лакомое местечко – интересно, это из-за того, как он вел себя в ночь допроса? Более того, Дикс Батлер, как я узнал от Розена, уже орудовал в Западном Берлине.

Как раз когда, казалось, мое мрачное настроение сохранится, а весь вечер – где этот Вольфганг и что мне делать завтра? – позвонил мой отец. После того как он – это я выяснил из первой же его фразы – провел какую-то крупную и таинственную операцию в Токио, отец вернулся с докладом в Вашингтон, посетив по пути резидентуры в Маниле, Сингапуре, Рангуне и Джакарте.

– Присоединяйся ко мне – поужинаем вместе, – предложил сразу он. – Отпразднуем твое высвобождение с Фермы. Монтегю тоже будет.

– Великолепно, – сказал я. Правда, я предпочел бы общаться с отцом наедине.

– Да понаблюдай сегодня вечером за Хью, – сказал он. – Он знает, что я держу в руках целый ряд операций на Дальнем Востоке – пальчики оближешь. Ему до смерти захочется все узнать. Утаи что-нибудь от Хью, и он так себя поведет, будто ты залез к нему в карман.

Ну, мы роскошно поужинали в «Сан-Суси», и Проститутка с Кэлом ловчили вовсю. Я с трудом следил за ходом их профессионального разговора о Суматре и СЕАТО и сложностях получения хоть какой-то информации из Сингапура, не обидев при этом раджу. Однако когда Проститутка спросил: «А как ты планируешь подпалить пятки Сукарно?» – мой отец пригнулся, коснувшись локтем моего локтя, и ответил:

– Вот в это, Хью, мы не будем вдаваться.

– Конечно, нет. Ты выслушаешь полнейшего идиота, который курирует все резидентуры и понятия не имеет, как вести дело, а мне не дашь шанса высказаться.

– Хью, я не могу на это пойти.

– Я-то вижу, к чему дело клонится. Чувствую это в воздухе. Вы попытаетесь сфотографировать Сукарно на одном из его секс-пиршеств.

– Не желая его порочить, – сказал мой отец, – следует заметить, что несколько таких цирков у него, безусловно, есть.

– Ты попусту тратишь время. Это великая глупость. Нельзя подловить буддистов на сексе. Они ставят секс где-то между едой и испражнениями. Часть комедии с заглатыванием и выбрасыванием из себя. Тебе потребуется нечто большее, чем фотографии, чтобы положить Сукарно к себе в сумку.

– Единственная альтернатива ему – полковники, – сказал отец. – А я не уверен, что, если пригласить их на ужин, они будут честно себя вести.

Такой между ними шел разговор. Я, конечно, не могу поклясться, что понимал, о чем они говорят, но это было безумно интересно. Может, пройдет совсем немного лет и я тоже буду вести такие разговоры.

Полного удовольствия от вечера я все-таки не получал. Я все еще страшился завтрашних поисков Вольфганга, и желудок мой буянил. После самых поверхностных двух-трех фраз Проститутка и Кэл больше не спрашивали, как я провел последние полгода на Ферме и как я закончил подготовку. Не дали они мне и возможности поговорить о моем нынешнем положении. После трех мартини я принялся за рулет из телятины, запивая его красным бургундским, которое, похоже, не очень ладило с моим естеством. Добавьте к этому коньяк «Хеннесси» и попытку лихо курнуть сигару, и то, что, по моим предположениям, должно было стать праздничным ужином (а возможно, и объяснением, почему меня заткнули в Бункер), превратилось в мучительную борьбу с гастроэнтерологическим бунтом. Я потерял всякий интерес к Сукарно и к тому, как ему подпалят пятки.

А в глубине души я чувствовал обиду, какую всегда возбуждал во мне отец. Так и хотелось выкрикнуть: у него нет желания общаться со мной наедине. Я был для него дополнением к делам, удовольствиям или обязанностям. А посему, несмотря на физические страдания, давившие на меня, как собравшиеся над головой грозовые тучи, я одновременно почувствовал привычный прилив любви, которую тоже вызывал во мне отец, а он наконец сказал:

– Я все жду, когда же ты расскажешь о себе, мальчик.

– Да рассказывать особенно нечего.

– Он в Змеиной яме, – сказал Проститутка.

По тому, как не сразу отреагировал отец, я понял, что это для него неожиданность.

– Но это же чертовски скверное место для него.

– Нет. Посадить его туда было разумно.

– Это ты его туда сунул?

– Просто не помешал.

– Почему? Он что, так плохо прошел на Ферме?

– Нет. Он окончил в первой четверти всей группы.

– Отлично.

– Недостаточно.

Все это, конечно, говорилось в открытую, при мне.

– Тогда почему же ты держишь его в картотеке?

– Потому что это место, где все сосредоточивается, а я планирую послать его в Берлин. Сейчас там интересно работать.

– Да знаю я все про Берлин. Я с тобой согласен. Но почему в таком случае он не работает в Западногерманском секторе?

– Потому что этот сектор может стать роковым для молодого человека. За последние три месяца четверо многообещающих ребят прошли через эту мясорубку. Харви выплевывает их, прежде чем они успевают чему-либо научиться.

Отец кивнул. Затянулся сигарой. Глотнул бренди. И только после этого сказал, что он ведь дальневосточник и мало знает о том, что происходит ближе к дому.

– Я хочу, – сказал Хью, – чтобы ты написал письмо Харви. Подтолкни Гарри. Скажи Харви, какой у тебя замечательный сын. Харви уважает тебя, Кэл.

Я сразу сообразил, что это тот самый Билл Харви, который является шефом западноберлинской базы и который обозвал меня карточной крысой. Почему Проститутка надумал послать меня работать у него? На меня навалились подозрения, несмотря на лекцию, которая была прочитана мне в плавучем домике.

Мой злополучный желудок, очевидно, не мог больше выдержать неприятных вестей. И я рассказал им о телеграмме Харви.

– Я больше не аноним для него, – сказал я. – Он знает, что есть парень по кличке КУ/ГАРДЕРОБ, который не поставил ему нужных данных по ВКью/ДИКОМУ КАБАНУ.

Они рассмеялись. Их можно было принять за братьев – так дружно они рассмеялись.

– Что ж, – сказал Кэл, – наверное, КУ/ГАРДЕРОБУ следует исчезнуть.

– Совершенно верно, – согласился с ним Проститутка. – Выпьем за нового сотрудника. Какое имя ты хотел бы получить при крещении?

– КУ/ВСТРЕЧНЫЙ? – предположил я.

– Слишком многозначительно. Давай держаться чего-то серенького. Для начала возьмем КУ/КАНАТ.

КАНАТ нравился мне не больше, чем ГАРДЕРОБ, но я обнаружил, что это не имеет никакого значения. Мне объяснили, что, подобно отмываемым деньгам, которые становятся чище с каждым новым банком, замена клички отдаляет тебя от места, где ты потерпел фиаско. Моя новая кличка вскоре будет заменена на ДН/ФРАГМЕНТ, потом она превратится в СМ/ЛУК-ПОРЕЙ. И наконец, станет КУ/СТУПЕНЬКА. Проститутка набрасывал эти имена, одобрительно пощелкивая языком, тогда как отец в знак согласия хмыкал. Они вместе стряпали блюдо.

– Не знаю, как это сработает, – возразил я.

– Не волнуйся. Как только я запущу эту кличку, шансов на то, что замена будет обнаружена, один из десяти тысяч, – сказал Проститутка.

Мне же казалось, что достаточно мистеру Уильяму Харви, шефу западноберлинской базы, запросить Западногерманский сектор в Вашингтоне, кто такой КУ/ГАРДЕРОБ, как ему быстренько сообщат мое настоящее имя.

– Нет, – заверил меня отец, – так произойти не может.

– Почему?

– Да потому, – сказал Проститутка, – что мы имеем дело с бюрократами.

– Вы имеете в виду Харви? – спросил я.

– О нет. Я имею в виду тех, кто стоит между тобой и Харви. Они не увидят оснований нарушать установленные правила процедуры. Если Западногерманский сектор в Центре получит от шефа западноберлинской базы запрос о том, кто такой КУ/ГАРДЕРОБ, сотрудники сектора обратятся прежде всего в Объединенный архив, где, в свою очередь, обнаружат, что кличка КУ/ГАРДЕРОБ была только что заменена на КУ/КАНАТ. Это означает, что Западногерманскому сектору придется подождать ответа на свой запрос. Кличка может быть раскрыта после любого изменения только через семьдесят два часа. Это правило, кстати, весьма полезно. Предполагается, что замена клички производится по основательным причинам. Следовательно, Западногерманский сектор, по всей вероятности, решит выждать положенных три дня. В конце концов, это не какое-нибудь серьезное расследование. Просто они оказывают услугу Харви. Он сидит в Берлине, а Западногерманский сектор работает на западногерманскую резидентуру в Бонне.

– Разве западноберлинская база по статусу не выше резидентуры в Бонне? – спросил я отца.

– Не знаю. В Бонне есть отделение по Советской России. – Он сосредоточенно сдвинул брови. – Конечно, Берлин по балансу сил, возможно, и важнее. Только мы говорим ведь не о каком-то деле. Мы обсуждаем бюрократию, а это совсем другое царство.

– Если Билл Харви будет настаивать на немедленном ответе на его запрос, – сказал Проститутка, – что весьма маловероятно, потому что к завтрашнему дню он уже будет зол на кого-то другого – в конце концов, это будет уже другой день, – Западногерманский сектор все равно не сможет удовлетворить его просьбу. Им придется подняться на ступеньку выше – обратиться к контролеру Объединенного архива. А там им скажут «СТОП». Уж я об этом позабочусь. СТОП будет означать: «Ждите положенные семьдесят два часа». Если им неохота ждать, придется идти выше – к старшему контролеру архива. Это уже не человек, а комиссия. И эта комиссия собирается только в чрезвычайных обстоятельствах. Так уж случилось, что я ее член. Так что к старшему контролеру Объединенного архива не обращаются, если не могут доказать чрезвычайной важности своей просьбы. – И, очень довольный собой, он затянулся сигарой. – Таким образом на семьдесят два часа безопасность тебе обеспечена. В течение этого периода мы заменим тебе кличку с КУ/КАНАТА на ДН/ФРАГМЕНТ. Это означает, что Западногерманскому сектору придется возобновить процесс по выяснению личности, скрывающейся под псевдонимом ДН/ФРАГМЕНТ. Так что, как видишь, ничего они не добьются.

– ДН, – вставил мой отец, – шифр для Южной Кореи.

– Совершенно верно, – сказал Проститутка. – КУ/КАНАТ отправился в Южную Корею и стал ДН/ФРАГМЕНТОМ. По крайней мере на бумаге. Ну а материал на сотрудника, работающего под кличкой за границей, может быть раскрыт лишь через две недели. А к тому времени Харви, можно не сомневаться, будет уже по горло занят другими вещами. Тем не менее я горжусь тем, что веду дела по правилам. Если Харви по каким-то причинам будет одержим идеей выяснить, кто ты есть – что никогда не следует исключать, – и выждет две недели, я обещаю, что к концу этого периода ты будешь переведен в Лондон и станешь СМ/ЛУКОМ-ПОРЕЕМ. По-прежнему на бумаге, конечно. Через две недели мы перебросим тебя из Лондона в США, которых ты, милый мальчик, и не покидал. А на работу мы тебя вернем под кличкой КУ/СТУПЕНЬКА. Тут уж Харви придется отказаться от своей затеи. Он увидит, что на этом деле стоит печать. И поймет, что надо отступить. Что он влез явно куда-то не туда. Ни один обычный клерк, работающий в картотеке, не получит за месяц трех кличек и не будет переброшен из Южной Кореи в Лондон со знаком СТОП в контроле Объединенного архива. Тем самым мы скажем Биллу Харви: «Отвяжись. Тут выставлена тяжелая артиллерия».

Это показалось мне достаточно убедительным. Я в безопасности. Но зачем так себя утруждать?

Отец чутьем понял, о чем я размышляю.

– Мы это сделаем, потому что любим тебя, – сказал он.

– И потому что нам нравится этим заниматься, – сказал Проститутка. И стряхнул на чистую тарелку пепел с сигары так же осторожно, как если бы катал указательным пальцем сырое яйцо. – Кроме того, я уберу из твоего двести первого, – сказал он, – всякое упоминание о КУ/ГАРДЕРОБЕ. Тогда эта кличка нигде не будет значиться.

– Я ценю все то, что вы собираетесь для меня сделать, – сказал я, – но в конце-то концов, я же не совершил никакого преступления. Не моя вина, что в Экспедиционной скопилось столько бумаг и их не успевают обрабатывать.

– Ну, первое правило этого места, – сказал Проститутка, – если ты хочешь в будущем внести в работу организации весомый вклад, оберегай себя, пока ты молод. Если какая-то шишка делает запрос, удовлетворяй его.

– Как? Прорыть туннель сквозь десять тысяч кубических футов неразобранных документов?

– Вольфганг был студентом, связанным с какой-то уличной бандой, и много разъезжал. Ты мог бы состряпать отчет, в котором он разъезжал бы чуть больше. Послал бы его во Франкфурт или в Эссен.

– А может быть, Рику все еще стоит это сделать? – заметил мой отец.

– Нет, – сказал Проститутка. – Слишком поздно. Сейчас это не сработает. Слишком большое внимание будет обращено на то, не фальшивая ли это информация. Но мой крестник должен признать, что поначалу Харви не требовал серьезного расследования.

– Как вы можете быть в этом уверены? – спросил я.

– Если шеф западноберлинской базы не представляет себе ужасающих условий работы в Змеиной яме, значит, он человек некомпетентный. А Уильяма Кинга Харви некомпетентным назвать нельзя. Он знал, учитывая хаос, что никаких последних данных о ВКью/ДИКОМ КАБАНЕ не будет. Я бы сказал, он послал телеграмму и – учти! – сам ее подписал, чтобы поджарить кое-кого из своих людей в Берлине. Они, по всей вероятности, потеряли контакт с Вольфгангом. Это им пощечина, если запрашивается архив в Вашингтоне, когда они находятся там, на месте. Если бы ты придумал фикцию о разъездах Вольфганга, Харви мог бы воспользоваться этим, чтобы подстегнуть своих сотрудников и их агентов. «Вот видите, – сказал бы он им, – Вольфганг вернулся во Франкфурт». – «Это невозможно, – могли ответить они, – во Франкфурте его моментально узнают». – «Прекрасно, – мог им сказать на это Харви, – в таком случае пошевелитесь и найдите его».

Я не удержался и сказал:

– А что, если им надо срочно найти Вольфганга? Что, если он, – тут, боюсь, я проявил себя зеленым юнцом, – что, если он собирается передать какие-то атомные секреты русским?

– Ничего не поделаешь, – сказал Проститутка. – Значит, в этом деле мы проиграли. Застряли в тупике. И Вселенной придет конец, потому что в Экспедиционной устроена свалка.

Тут отец посмотрел долгим взглядом на Хью Монтегю, и они явно поняли друг друга. Проститутка вздохнул.

– Собственно говоря, с Западным Берлином связан один секрет огромной важности, и я, пожалуй, введу тебя в курс дела, прежде чем ты туда отправишься. Если ты не будешь знать, в чем состоит этот секрет, то можешь стать Харви поперек дороги. – Он снова вздохнул. – Тысяча шансов против одного, что Вольфганг не имеет никакого отношения к этому важнейшему секрету, а если имеет, то мы скоро об этом узнаем.

– Каким образом?

Хью втянул в себя воздух, какой обычно стоит в коридорах судебных помещений и там, где курят сигары, и которым дышат как судьи, так и преступники, и сказал:

– Мы вытащим тебя завтра из Змеиной ямы и направим на ускоренное освоение немецкого языка.

Так он ответил на все мои вопросы.

13

После ужина отец предложил мне остаться у него на ночь. Он живет, сказал он мне, в квартире приятеля, недалеко от пересечения К-стрит и Шестнадцатой улицы. «У старого волка в старой квартире», – заметил отец, а когда мы вошли туда, меня поразила бедность обстановки. Все указывало на скромный доход старого волка, не имеющего личных капиталов, а кроме того, напомнило мне, какие мы, Хаббарды, прижимистые. Отец, безусловно, мог позволить себе остановиться в приличном отеле, а он решил поселиться тут, экономя деньги ЦРУ или свои собственные, – этого я не знал. Присмотревшись, однако, повнимательнее, я понял, что он сказал мне неправду. Спартанское отсутствие уюта – серый диван, два серых кресла, старый ковер, выщербленная металлическая пепельница на ножке, отсутствие занавесок, письменный стол в пятнах от потушенных сигарет, холодильник, где, как я скоро обнаружил, стояли три банки пива, коробка сардин, пачка крекеров, полупустая банка со старой горчицей, кетчуп и майонез, – достаточно ясно говорило о том, что тут никто не живет. Никаких личных вещей. Ни единой картины или фотографии. Это не могла быть квартира приятеля. Мы были в конспиративной квартире. Я находился в моей первой конспиративной квартире. Естественно, что отец предпочитал останавливаться здесь. Это отвечало его желанию сохранять одиночество, когда он не в своем токийском доме с теплой и надежной Мэри Болланд Бейрд-Хаббард.

Отец жестом указал мне на одно из двух пыльных кресел и принес из кухонного шкафа полбутылки дешевого виски, которое мы пили с водой, безо льда. Он, однако, включил холодильник, и тот загудел достаточно громко, чтобы обескуражить микрофоны, если они где-то тут спрятаны. В этот момент моей жизни я был особенно чувствителен к возможному присутствию подслушивателей, тем более что у Зеркального пруда я прослушал курс по электронному наблюдению, и сейчас подумал, чем объяснить отцовское постукивание пальцами по столику у кресла – нервозностью, усталостью или давно приобретенной привычкой устраивать побольше шума, чтобы обойти любые подслушивающие устройства, кроме самых совершенных. Еще меньше я, конечно, понимал, объясняются ли мои мысли излишней или недостаточной паранойей.

– Я хочу поговорить с тобой о Хью и Билле Харви, – сказал отец. – Я очень хорошо отношусь к Хью, но должен сказать тебе: он не идеален. И это чертовски плохо, так как он почти идеален, если ты понимаешь, о чем я.

– Не понимаю.

– Ну, когда человек на девяносто восемь процентов идеален, ему чертовски не дает покоя то, что он не дотягивает эти два процента. У нас в Фирме лучше Хью никого, пожалуй, нет. Он – самый блестящий и, безусловно, один из самых образованных людей, да и мужества ему не занимать. Настоящий гибрид пантеры и горной козы. Не надо его злить и не надо подначивать, чтобы он прыгнул.

– Дассэр, – сказал я, – я очень высокого мнения о нем.

– Я не против – пусть прыгает, но я не уверен, не хочет ли он, чтобы ты прыгнул вместе с ним. – И отец выбросил вверх руки, как бы в знак извинения, что не может сказать мне больше.

– Это как-то касается секрета огромной важности? – спросил я.

Он тяжело закашлялся с неприятными глубинными хрипами. В его могучей груди, должно быть, скопилось немало мокроты. Отцу не было еще и пятидесяти, но этот кашель от злоупотребления алкоголем и никотином, в котором перекатывались, как гравий, хрипы, казалось, исходил от более старого человека, сидевшего в этом могучем теле.

– Да, – сказал он. – Хью не следовало говорить об этом. Я знаю, что ничего не скажу тебе и не сказал бы, даже если бы мог, потому что не хочу возлагать на тебя ответственность за хранение такого секрета, настоящей государственной тайны. Скажи мне в таком случае, почему Хью считает возможным доверить тебе его для ориентации?

Естественно, ответа на этот вопрос у меня не было.

– Он, безусловно, тебе все скажет, – продолжал отец. – Смотри, никому об этом не говори, но Хью выдает больше секретов, чем положено человеку его положения. Он как бы сам с собой заключает пари. Я думаю, это порождает у него чувство собственной грандиозности.

Я решил, что отец, по-видимому, выпил сверх меры, так как почувствовал, что его мысли уходят в сторону от меня. Внезапно он резко выпрямился.

– Дело в том, что Хью не должен никому доверять. Он не имеет права это делать после Филби. Ты слышал про Кима Филби?

– Кое-что, – сказал я, одновременно пытаясь вспомнить, что говорил о нем лорд Роберт.

– Филби чуть не сыграл в судьбе Хью роковую роль. Филби был самым тесным образом связан с Берджессом и Маклином. Слыхал о них?

– Это не было в газетах? Берджесс и Маклин были из британского министерства иностранных дел и работали в нашей стране, верно?

– Чертовски верно, – сказал Кэл. – Когда в пятьдесят первом году Берджесс и Маклин исчезли, а потом объявились в Москве, у нас тут все разделились на лагеря. Сказал Филби Берджессу и Маклину, чтобы они мотали отсюда, или нет? Старые друзья переставали разговаривать друг с другом, если один считал, что Филби виновен, а другой – нет.

– А ты в каком был лагере?

– За Филби. Как и Хью. Ким Филби был другом Хью, и моим тоже. Мы частенько выпивали вместе в Лондоне во время войны. Можно было поклясться, что Филби – прекраснейший малый. Он слегка заикался. Но очень нас смешил, когда наконец выжимал из себя слова. А он бывал очень забавным, когда напьется. – Тут отец внезапно умолк.

Я ждал продолжения, но его не последовало. Через какое-то время он зевнул.

– Пожалуй, я готов укладываться, – сказал он. – Я подцепил в Джакарте этот микроб – так и сшибает с ног. Интересно, как он выглядит под микроскопом? – Он улыбнулся от сознания, что знает свои физические недостатки, и добавил: – Не будем больше говорить о Киме Филби. Слишком это угнетающе на меня действует. Дело в том, что, когда все окончилось, Хью выглядел очень некрасиво. Люди, выступавшие против Филби, явно победили. И к этому приложил руку Билл Харви. Когда Хью станет рассказывать тебе эту историю – а он ее расскажет, если ты попросишь, – то будет изображать все так, будто чуть ли не с нежностью относится к Харви. Он вынужден так себя вести. Сейчас мы почти уверены, что Филби работал на КГБ. Поэтому Хью вынужден более или менее прилично отзываться о Харви. Не верь ему. Он ненавидит Билла Харви.

«Тогда почему же меня посылают в Берлин?» – хотелось мне спросить.

– Тем не менее, – продолжал отец так, будто я произнес свой вопрос вслух. – Послать тебя в Берлин – это хорошая мысль. Я напишу это письмо. Тебе не помешает, чтоб тебя немножко пообломали. И Билл Харви как раз тот, кто может это сделать.

На сем я был отпущен спать. В соседней комнате было две односпальные кровати, застеленные простынями и одеялами. Я долго лежал, вслушиваясь, как время от времени вскрикивает во сне отец, издавая отрывистый, лающий звук, и наконец забылся глубоким, похожим на обморок сном, в котором мне явился Билл Харви, увиденный глазами Киттредж. Она ведь однажды описала мне его.

«Мы знаем одного человека из Фирмы, жуткого типа, который даже на ужин ездит с револьвером, в кобуре под мышкой. Верно, Хью?»

«Да».

«Гарри, он похож на грушу – плечи узкие, а туловище в талии толстое. И такая же голова. Как груша. Глаза выпученные. Настоящая лягушка, этот человек, но я заметила, что у него прехорошенький ротик. Маленький и красиво изогнутый. Четко обрисованный. Рот красавицы на лице лягушки. Такого рода вещи дают еще больший ключ к пониманию Альфы и Омеги, чем правая и левая стороны лица».

Так это Билл Харви стоял передо мной в конце сна? Странное чувство посетило меня в ту ночь и далеко не неприятное. Я почувствовал, что Западный Берлин приближается к моей жизни. Моя первая заграничная командировка ждала меня. Даже эта мрачная конспиративная квартира с ее застоявшимся запахом сигарет и мокрых кончиков сигар, с ее призраками людей, дожидающихся прибытия других людей, была предвестником грядущих лет. Мое одиночество может быть полезно для такой цели. Жалкая обстановка этой серой квартиры, призрачной при свете, проникавшем сквозь ставни с улицы, и казавшейся сейчас бурой, как старые газеты, позволяла мне понять, почему отец остановился здесь, а не в отеле. Конспиративная квартира – это эмблема нашей профессии, наша монашеская келья. Возможно, потому отец и придумал столь прозрачный намек, что он живет в квартире приятеля. Пытаясь проникнуть в его легенду, я буду смотреть на эту квартиру глазами первооткрывателя. Многие встречи в Западном Берлине будут выглядеть вот так же, подумал я, и был прав.

Позвольте описать странные размышления, которые за этим последовали. Лежа там, я почувствовал, что готов пуститься в плавание по темным водам и участвовать в делах, от которых попахивает горящей серой. В нескольких шагах от меня тревожным сном спал отец, и, находясь под впечатлением того, какие видения могут заставить столь сильного человека испускать хриплые крики, словно отпугивая подкрадывающихся во тьме врагов, я вспомнил о своем давнем пристрастии к пустотам, к пещерам, вспомнил о подземном городе, план которого рисовал мальчиком. Это снова навело меня на мысль о пустоте в моем мозгу. Она осталась на месте изъятого затвердения или больной ткани. Быть может, именно это незаполненное пространство и станет втягивать меня во многие странные ситуации, в которых я окажусь?

В эти минуты я с восхищением думал о Проститутке. Он верил, что наша работа может сдвинуть массив исторического пласта с помощью единственного рычага, которым наградило нас небо, – готовности не бояться кары небес. Мы существовали для того, чтобы бросить вызов злу, устроить ему западню и заниматься разными хитрыми делами, столь далекими от ясных перспектив, которым нас учили, что в таком изогнутом туннеле невозможно увидеть свет в конце. Особенно когда находишься посередине.

Вот на этой мысли я заснул. В тот момент я не знал, что мои размышления привели меня к раскрытию тайны. Огромнейшим секретом Западного Берлина, на который намекали сегодня вечером, был туннель в полторы тысячи футов длиной, прорытый под наблюдением Харви, в атмосфере абсолютной секретности, в Восточный Берлин для прослушивания телефонных переговоров между штабом советских войск и Москвой.

14

Я снова услышал о Билле Харви до того, как уехать. Проститутка не только во всех подробностях рассказал мне о роковом банкете, который Ким Филби устроил в Вашингтоне для Гая Берджесса, но и поверил мне, как и предсказывал отец, всю глубоко законспирированную информацию о туннеле Уильяма Кинга Харви. Вот это, подумал я, настоящий подарок на прощание: Проститутка вводил меня в святая святых Фирмы.

Я вылетел с военно-воздушной базы Эндрюс в Темплхофе, Западный Берлин, на «Дугласе К-124». Толстый четырехмоторный самолет, который прозвали «Старой трясогузкой», тарахтел, как заржавевший радиатор. В Европу нас летело двадцать человек, в основном персонал военно-воздушных сил; мы поднялись по пандусу в задней части самолета, и нас направили в голову грузового отсека, который затем загрузят машинами и упаковочными клетями. Мы сидели, пристегнутые ремнями, лицом к хвостовой части и смотрели вниз на аккуратно упакованный груз, занимавший гораздо больше места, чем мы, и, казалось, удостаивавшийся большего внимания.

Полет до Милденхолла в Англии занял девять часов – там у нас была остановка тоже на девять часов, а потом мы полетели в Маннгейм и Берлин. Я провел в этом самолете – и в ожидании полета – двадцать четыре часа, а он не отапливался, и в нем не было окон. Я смотрел на провода, проложенные по стенам кабины. Это был самый долгий в моей жизни полет.

После тщетных попыток читать при слабом свете и после того, как из разговора с сидевшими по обе стороны от меня ничего не получилось (ибо я вновь обнаружил, сколь ограниченны темы бесед с людьми, не принадлежащими к Фирме), я где-то среди ночи отвлекся от гула моторов самолета и тряски кабины и стал вспоминать Вашингтон и прощальный ужин с Проституткой снова в «Сан-Суси».

Весь вечер он рассказывал разные истории, стараясь приобщить меня к тому, что считал подлинной атмосферой Фирмы.

– Да, Херрик, – говорил он, – ты, несомненно, обнаружил после своих тренировок с разношерстными инструкторами и деморализующих дней, проведенных в картотеке, – ты обнаружил, что мы – да! – устраиваем заговоры, неразберихи, ходим кругами, делаем стремительный рывок и вдруг выходим из игры, но не это главное, главное – люди, сотня-другая, самое большее пять сотен людей, которые активно действуют, являясь живым нервом Фирмы. А все остальные тысячи – необходимый изоляционный слой, наш собственный бюрократический корпус, который удерживает на расстоянии от нас вашингтонских бюрократов. Те же, кто находится в центре, ведут удивительную жизнь.

– Единственная настоящая проблема, – сказал он, глядя в свой бренди, – это узнать сатану при встрече с ним. Надо быть всегда настороже и высматривать таких, как Ким Филби. Вот дьявол! Я когда-нибудь рассказывал тебе про Харви на банкете у Филби?

Он знал, что не рассказывал. И началась новая история. Вена на лбу Проститутки – возможно, под влиянием «Хеннесси» – безостановочно пульсировала.

– Не знаю, – сказал он, – был ли кто-либо из МИ-6 или из британского министерства иностранных дел более популярен у нас, чем Ким Филби. Многие познакомились с ним в Лондоне во время войны, и когда он приехал к нам в сорок девятом году, дружба возобновилась. У нас были интереснейшие обеды. Филби стеснялся незнакомых людей из-за своего сильного заикания, но это был приятнейший человек. Он был весь в рыжеватых тонах – волосы, пиджак, старая пятнистая трубка. Пил он как сапожник, но это никогда на нем не сказывалось. А за это нельзя не уважать. Только человек очень целеустремленный может держаться при таком количестве выпитого. Гарри, говорю безо всяких сентиментальных преувеличений: Ким Филби был из породы лучших представителей английского народа. Они как бы олицетворяют собой все лучшее, что есть в их стране. Ну и, конечно, до нас дошли слухи. Со временем Ким Филби должен был возглавить МИ-6.

Ну такой уж великой дружбы не было. Во время войны МИ-6 относилась к нам так, точно мы, американцы из Управления стратегических служб, добродушные простофили, которым остается лишь ползать у ног британских мудрецов. Они нам по-снобистски давали прикурить. «Вы, ребята, может, и плутократы, но у нас-то до сих пор есть вот это». И они постукивали себя по лбу. Нам это было пренеприятно, и тем не менее мы восхищались ими. Поражались им. Мы ведь были еще совсем детьми в разведке. И когда Филби приехал в Вашингтон в сорок девятом, все обстояло еще именно так. Наша Фирма с каждым днем расширялась, и было ясно, что она в конце концов затмит англичан, но ох уж этот легкий кивок головой, эта еле заметная улыбка тонких губ. Они это умели. Я внимательно изучал Кима Филби. Такая филигранная работа! Стоит себе представитель бедной, по сравнению с нашей богатой, страны, заикается, а даже лучшие из нас, столкнувшись с ним лицом к лицу, чувствовали свою неполноценность.

Дело в том, что Ким – Бог мой, даже просто произнося его имя, я чувствую, что все еще люблю Филби, – Ким был дерзновенен. А настоящий ум сказывается в способности дерзать. Надо знать, когда можно отойти от правил. Когда британское министерство иностранных дел прислало Гая Берджесса первым секретарем в Вашингтон, Филби предложил Гаю жить вместе. Сейчас, оглядываясь назад, я не могу понять, как русские не побоялись работать с Берджессом. Уж кого-кого, а его заподозрить в принадлежности к КГБ никак было нельзя. Это был, как ты, возможно, слышал, невероятно беспорядочный малый с громким раскатистым голосом, гомосексуалист худшего сорта, задира, выискивающий стройных парней, готовых повернуться к нему задом. «Уж я тебя разложу», – говорил взгляд Гая Берджесса. Пил же он не стаканами, а бутылками. И дымил, как машина по производству никотина. И кроме того, ходил в белых костюмах, которые были вечно в пятнах от последней полудюжины обедов и ужинов. Он был почти такой же крупный, как Рэндольф Черчилль, и отличался такими же плохими манерами. От англичан из хороших семей следует ждать ужасного обращения с официантами. Я думаю, это в какой-то мере отплата за детство, когда няни-шотландки насильно кормили их овсяной кашей. Но человека более грубого, чем Берджесс, трудно себе представить. «Да подойди же ты сюда, чертов безмозглый дурак, – рявкал он на ближайшего официанта, – ты что, кретин или просто прикидываешься ни на что не годным?»