Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 89 страниц)

Дело в том, что Кислятина выиграла сражение. Ее решение восторжествовало. В результате операции мы должны попытаться получить перебежчика, и все сошлись на кандидатуре Вархова. Решили, что Мазаров, старый волк, окажется слишком труднодоступным, будет оскорблен таким предложением. И в резидентуре стали обсуждать, как подобраться к Георгию. Порринджер предложил устроить слежку за машиной Вархова на одном из такси ЛА/МИНАРИИ.

Рано или поздно Вархов остановится в каком-нибудь кафе пообедать, и тогда ЛА/МИНАРИЯ по радио вызовет Омэли и Гохогана, и они вместе с Порринджером и со мной подойдут к Вархову, вручат ему пленку с номером телефона и предложат прокрутить ее, когда он будет один. Эта встреча пройдет под лозунгом «Мы можем быть друзьями». Однако Халмару не нравится такой лобовой подход, и в этом его поддерживает отдел Советской России. Встречи, утверждают они, должны быть сведены к минимуму. Мы, конечно, можем послать пленку Вархову в русское посольство, но как мы узнаем, что он ее получил?

Я предлагаю воспользоваться одним из наших ключей к вилле и оставить пленку в любовном гнездышке Вархова. Если же он сменил замки, можно позвать слесаря. Минусом является то, что присутствие слесаря может привлечь внимание соседей. Если это произойдет, операция лопнет.

Конечно, как только мы отдадим пленку, любовному гнездышку придет конец. Я предлагаю послать ЛА/ВИНУ-1 (руководителя ребят-маляров и наиболее надежного парня) на виллу с нашими ключами. Мы можем это сделать, узнав через ГОГОЛЯ, что машина Вархова стоит на улице позади русского посольства. ЛА/ВИНЕ-1 нужно лишь испробовать замок. Проверить, открывает ли ключ, и тотчас уйти. По крайней мере мы будем знать, можно ли открыть дверь.

Прекрасно. Моя идея проводится в жизнь в пятницу днем, и мы узнаем, что замок не сменили. Значит, после уик-энда мы осуществляем задуманное. К этому времени мы уже знаем: сколько бы раз в неделю Вархов ни посещал нашу виллу на калье Фелисиано Родригеса, обеденный перерыв в понедельник он всегда отводит для свиданий (потому что, как поведала нам пленка, он проводит уик-энды со своей женой и его от нее уже просто тошнит!). Соответственно мы решаем оставить пленку вместе с магнитофоном на столике в прихожей. В сопроводительной записке будет указано место и время встречи. В знак согласия Вархов должен на месте записки оставить пустой лист бумаги. Записка благодаря Халмару составлена на безупречном русском. Действуем мы исходя из вполне определенной концепции. Георгий всегда появляется в «доме любви на улице Фелисиано Родригеса» (как мы не без чувства превосходства и неловкости именуем теперь театр операций) за полчаса до Жени. Не желая, чтобы шофер видел ее, Вархов отсылает лимузин назад в посольство. Женя приезжает на такси и останавливается в квартале от виллы. Затем идет к дому. Тем временем Георгий, приехавший за полчаса до нее, успевает раздеться – он голоден, как русский медведь. Но она не спешит. Иногда она даже заставляет его снова одеться.

«Все должно быть на равных», – говорит она.

Страшно увлекательно, но главное – у нас есть полчаса, когда Вархов будет один.

Наступает утро понедельника. Подарок от нашего управления положен на столик в передней, и Гэтсби, которого меньше всего способны узнать наши русские знакомые, сидит в такси и ведет наблюдение в полуквартале от виллы. Через четверть часа Георгий в положенное время входит в дверь. Десятью минутами позже он оттуда выходит. Явно вспотевший. И начинает прохаживаться по улице. Постепенно удлиняя расстояние, он доходит до того места, где в такси сидит Гэтсби. О Господи, Георгий узнает его! Останавливается на тротуаре, раскланивается с Гэтсби, потом сует большой палец в нос и шевелит остальными пальцами, а потом, сжав их в похожий на молот кулак, изо всей силы ударяет по крыше такси, так что в металле остается заметная вмятина. Тут он видит Женю, идет к ней, и они вместе входят в дом. Гэтсби, в свою очередь, взмокнув от пота, ждет в такси и пререкается с шофером по поводу стоимости нанесенного ущерба. Через полчаса Женя, крайне расстроенная, выходит из дома вместе с Георгием, и они останавливают такси. Гэтсби пытается следовать за ними на дозволенном правилами расстоянии, но на перекрестке, воспользовавшись тем, что горит красный сигнал светофора, Георгий велит шоферу своей машины проехать задом ярдов сто, выскакивает из такси, оставляет вторую вмятину на машине Гэтсби и быстро вскакивает в свое такси. Думаю, понимая, что таиться уже ни к чему, Вархов высаживает Женю на проспекте Рамбла, не доехав одного дома до ее высотки, и возвращается в посольство, у ворот расплачивается с шофером и грозит кулаком Джею Гэтсби, когда тот проезжает мимо.

Нельзя исключить вероятность того, что Вархов обратится в полицию с жалобой на то, что в его квартире были взломщики, но на это потребуется время. Итак, лишь только прибыл Джей, меня посылают с Гохоганом посмотреть, как выглядит собственность дона Боско. Кошмар! Во-первых, Георгий сломал ключ и оставил его в замке входной двери, чтобы мы не могли попасть внутрь. По счастью, есть черный ход, про который он в своей ярости забыл, и у нас есть ключ. Георгий потрудился на славу. Кровать с четырьмя столбиками разломана, магнитофон разбит вдребезги, пленка снята с катушки и гирляндами свисает из унитаза и кольцами лежит на полу ванной, словно груда червей, в гостиной вся обивка содрана с мебели, на паре стен вмятины в штукатурке (от его кулаков-молотов) – в общем, дальше можно не продолжать. Я чувствую, как пылает пламя русского сердца в холодной русской зиме. Я шучу и в то же время не шучу. Это приоткрыло мне причину страха, какой испытывают европейцы перед страстями варваров с Востока.

Естественно, никакой надежды на то, что Вархов перейдет к нам, не осталось. Хант, поддерживаемый отделом Западного полушария и Спячкой, утверждает, что о переманивании Вархова и речи не шло, и нам остается провести уничоп – операцию по уничтожению. «Главное – быстрота», – телеграфирует он и получает «зеленый свет». Терять нам почти нечего. Копии пленки пересылаются Мазарову в посольство и доставляются в высотку, на его квартиру. Во время приема в шведском посольстве третий экземпляр пленки кладут Мазарову в карман пальто. Следуя приказу посла Вудворда о том, чтобы лишь персонал Госдепа присутствовал на приемах, никого из нас не пригласили, но Порринджер знает уругвайку, которую шведы нанимают работать в гардеробе во время приемов, и, выложив ей сумму, равную половине ее недельного жалованья, он уговорил девушку подложить пленку. Все, конечно, делается на крайне низком уровне, но это уже не имеет значения. Только умножая наши усилия, можно быть уверенным, что Борис получит товар. Причем никаких записок. В этом теперь нет необходимости. Пусть Мазаров с Варховым выясняют отношения.

А мы сидим и ждем. Дни идут. Никаких видимых результатов. Тут русские оповещают нас о приеме в честь Евгения Евтушенко, молодого и, судя по всему, смелого в своих высказываниях русского поэта. В информации о нем говорится, что Евтушенко выступает со своими стихами на стадионах в Москве и Ленинграде перед двадцатитысячной аудиторией. Хотя он не певец, по популярности его можно сравнить разве что с Элвисом Пресли. Приглашается весь персонал американского посольства – указано в приглашении. И Вудворд считает себя обязанным, помимо своей тяжелой артиллерии, прихватить Ханта, Порринджера, Кирнса, Гэтсби, Хаббарда и Уотерстон. Поскольку здесь сейчас середина зимы, прием проходит в доме, в достаточно официальной обстановке, напоминающей царские приемы.

Вархов и Мазаров стоят среди хозяев. Между ними Женя и толстуха госпожа Вархова. Они немного нервничают, но и мы тоже. Когда Гэтсби и его жена Теодора проходят мимо Вархова, он щелкает каблуками. Могу поклясться, что Мазаров подмигнул мне, или, может быть, это нервный тик? Женя, раскрасневшаяся, готовая вот-вот расплакаться или рассмеяться, хотя и сама не знает, что это будет, выглядит красивее, чем когда-либо на моей памяти. Извините за прямолинейность следующей мысли, только мне подумалось, что стыд украшает человеческую плоть. Выставленная на всеобщее обозрение, Женя тем не менее торжествует. Где бы вы ни были, Киттредж, не злитесь за это.

В разгар вечера Евтушенко попросили почитать стихи. Он почти такой же высокий, как я, и недурен собой. Фигурой похож на лыжного инструктора. Стихи он читал громким голосом, словно молодой баритон, исполняющий речитатив. Русские слова произносил эффектно, нараспев. Но слишком напыщенно. Тем не менее глаза у Жени сверкают, как бриллианты.

«Это новая одухотворенная сила в русском народе», – доверительно говорит она мне, точно я вовсе не способствовал ее падению.

Позже бельгийский посол шепнул Ханту, что у Жени роман с Евтушенко.

Не уверен. Евгений Евтушенко – малый что надо. Говорит на режущем слух английском, упорно преодолевая языковые трудности. Отводит меня в сторону и спрашивает, далеко ли я плаваю.

«Ну, мили две», – говорю я.

«Могу плыть десять. В ледяной воде. – Глаза у него голубые, дикие, и он смотрит в упор, вкладывая во взгляд всю силу воли, словно хочет подчинить тебя ей, а на самом-то деле хочет всего лишь твоей дружбы. Если он чего-то добивается, то я не знаю чего. – Вас интересуют венчальные обряды?» – спрашивает он меня.

Я пожимаю плечами.

«В Сибири удивительный обряд венчания. В Сибири жених писает в стакан. Невеста пьет мочу. Дикари, да?»

«Звучит немного некультурно».

До него не доходит, что я произнес русское слово «некультурно».

«Дикари – да, но мудрые – да. Да! Ведь что такое брак для бедных людей? Ребята, мокрые пеленки, какашки. Вонь. Хорошая жена должна с этим жить. Потому такой и обычай в Сибири. Хорошее начало для брака».

«Несправедливо это, – говорю я. – Жених ведь не пьет мочу».

«Согласен. Я согласен. Несправедливо к женщинам. У вас чувство справедливости завтрашней эры. Разрешите пожать вашу руку. Я вас приветствую».

И Евтушенко пожал мне руку, глядя безумными глазами мне в глаза. Я понятия не имел, талантливый он поэт или нет. Новый любовник Жени – весельчак кагэбист или просто сумасшедший? Я даже не знал, в курсе ли Евтушенко, какая каша тут заварена. Но он заставил меня, этот сукин сын, почувствовать себя дешевкой, а как это у него получилось, понять не могу.

Киттредж, я до того по вас скучаю, что расплакался бы над своим пивом, если бы любил привлекать к себе внимание, как Евгений Евтушенко.

С любовью

Гарри.

34

Через две-три недели после того, как я отослал Киттредж свое письмо от 1 июля, на адрес отеля пришло мне письмо со штампом Арлингтона, штат Виргиния. В конверте не было записки – лишь ключ, завернутый в папиросную бумагу. На следующий день пришло другое письмо, со штампом Джорджтауна, там лежала гербовая бумага арлингтонского банка, на которой был написан номер ящика для хранения ценностей в сейфе. В третьем конверте была квитанция на первый взнос, внесенный за ящик, и памятка о том, что взносы должны делаться поквартально. А через два-три дня дипломатическая почта наконец привезла мне письмо от Киттредж с обратным адресом, на котором, как всегда, стояло имя Полли Гэлен Смит.

26 июля 1958 года

Любимый мой Гарри!

Я вернулась в Джорджтаун и через два-три дня отбываю в Мэн. Теперь вы получили ключ и номер ящика в сейфе, поэтому довожу до вашего сведения, что, когда вернетесь в Вашингтон и вскроете ящик в Арлингтоне, вы обнаружите там в конверте около тридцати бобин 35-миллиметрового негатива, в каждой бобине от десяти до двенадцати кадров. В этом микрофильме – ваши письма ко мне. Я предлагаю вам проделать то же самое с моими письмами и положить их в ящик в одном из сейфов Монтевидео, пока вы не приедете в Штаты, где и поместите их в арлингтонском укрытии. В промежутке вы, конечно, должны платить за аренду п/я. Это стоит делать. Со временем, когда мы оба с вами постареем, письма, возможно, будут достойны опубликования. Те части, где не говорится о личном.

Гарри, вы и представить себе не можете, как близка была ваша корреспонденция к уничтожению. В каморке возле маленькой спальни, где вы иногда ночевали, я сумела отодрать плинтус и незаметно снова его прибить. За доской достаточно места, и когда я заберу вашу почту, то накрепко прибью плинтус. Конечно, проще – хотя и недолго – было бы хранить ваши послания между страницами какой-нибудь книги или журнала из тех, какие Хью никогда не возьмет. Например, «Азбука вязания». Или нечто подобное. Конечно, когда подшивка «Вог» за последний месяц слегка разбухала, я извлекала из нее все ваши страницы, отдирала верный плинтус, засовывала туда письма и снова прибивала доску.

Хью, однако, обладает антеннами, которые проникают бог знает в какие глубины, так что он то и дело заставлял мое сердце тревожно биться. Однажды он даже взял тот самый экземпляр «Мадемуазель», в котором лежало ваше последнее письмо, свернул его в цилиндр и этим импровизированным фаллосом стал постукивать себя по ляжке, потом швырнул журнал на пол, так и не раскрыв, и взял со столика буклет о скалолазании. Я была на волосок от гибели. У меня было ощущение, словно я попала в остросюжетный фильм. А потом Хью целый уик-энд ходил по дому с молотком и проверял все доски и планки. Можно поздравить меня с хорошим чутьем. Хвала Всевышнему, как раз за неделю до этого я подкрасила гвозди на моем плинтусе. Не могу решить, предчувствовала ли я ходы Хью или же он реагировал на микроскопические перемены в доме. Так страшно жить с человеком, у которого чутье как у кошки. И в то же время это щекочет нервы и, безусловно, помогает переносить скверный, хоть и такой мужской (фу!), запах «Курвуазье» и сигар «Черчилль» в дыхании Хью. Курение сигар – самое большое оскорбление, какое мужчина может нанести женщине. Если у вас когда-либо будет жена и вам захочется избавиться от нее, попыхтите в ее антикварной кровати одной из этих гигантских скруток табака. До чего же очевидны человеческие пороки!

Я отвлекаюсь, но эти дни я очень рассеянна. Прошло всего две недели с тех пор, как я вернулась домой, а через десять дней мы возвращаемся в Крепость, где я намерена пробыть все лето с Хью или без него. В данный момент мне необходим воздух Мэна больше, чем муж, так как – Господи! – Кристофер за мое отсутствие ужасно сдал. Он то и дело просыпался от страшных кошмаров – я думаю, это была реакция на то, что переживала его мать за тысячи миль от него, – и теперь мой мальчик стал ужасно бледным, и вид у него нездоровый, точно ему не полтора года, а десять лет и он пережил нервный стресс. Его мать тоже чувствует себя постаревшей. Работа, которую я выполняла, преподала мне один страшный урок. Все может пойти наперекосяк! Поэтому мне уже больше не доставляет порочного удовольствия прятать ваши письма в доме Хью. Слишком серьезными могут быть последствия. В результате работы над Проектом я от веры в счастливый по большей части исход перешла к ожиданию худшего.

А худшее, как я обнаружила, превращает в мусор лучшее, что в тебе есть. До чего же я была наивна, если только сейчас это обнаружила! Но все-таки обнаружила, а ваши письма, ваши любимые письма, все это время озорно согревали меня и давали моему замужеству возможность жить. Физически я всегда испытывала нечестивую страсть к Хью – я не знала других мужчин, но едва ли можно найти такого, который больше поклонялся бы фаллосу. (Он точно машина, сотворенная Богом!) Это прекрасно для такого замороженного куска стали из Новой Англии, каким являюсь я, но помимо того существуют его смердящие сигары и его ледяная сосредоточенность на чем угодно, кроме меня (пока я снова не вхожу в сферу его внимания). И эту ситуацию разбивали ваши письма, которые были нежным лекарством, поднимавшим мне настроение. Я чувствовала, что могу немножко предавать Хью, оставаясь ему верной.

Это игра дьявола. Знаете, я верю в брак. Я считаю, что обет, который даешь Богу, столь же обязательно соблюдать, как и юридически оформленные договора во всем корпоративном и индустриальном мире. Договора можно нарушать, но не слишком часто, иначе болезни общества достигают критической стадии. По аналогии я считаю, что, если нарушается слишком много обетов, Господь меньше общается с нами. Так что брак для меня священен.

Словом, я готова была сказать: «Люблю вас, и прощайте», но разве могла я так огорчить вас из-за уз, налагаемых браком, и не рассказать о том, что произошло во время работы над Проектом! Мною владеет странное чувство; я просто обязана рассказать вам нечто столь же секретное, столь же для меня важное, иначе я нарушу невысказанную клятву, которая связывает нас. Это обязательство сковывает меня не меньше, чем обет в браке. Я умудряюсь идти сложнейшими путями, верно ведь, но я очень похожа на отца: с одной стороны, стремлюсь к абсолютному познанию, а с другой – не склонна к общению. Мой отец разрешил эту дилемму, вобрав всего Шекспира в свой вместительный мозг и снобистски существуя потом за счет своего ученого достояния. Боюсь, это было довольно дерьмовое существование (прости меня, папа!), но, вполне возможно, он был способен навлекать дурные силы на людей. Говорила ли я вам когда-нибудь о том, что в Крепости есть призрак – Огастас Фарр? Он посещал меня и – этого я никогда никому не говорила – в первый раз явился в ту пасхальную ночь, когда папа читал нам «Тита Андроника»: «Лавиния же таз меж двух обрубков/Возьмет, чтоб кровь преступную собрать…»[137]

Помните? Я слушала как завороженная. Мне ясно представилось, что у меня вместо рук обрубки, держащие таз, где лежит голова моего возлюбленного Хью. Вы по какой-то причине маячили в глубине. Это навело меня на мысль, не вы ли были палачом, – представить себе вас в подобном обличье так нелепо, ведь я всегда считала вас самым привлекательным молодым человеком из моих знакомых, почти таким же красивым, как Монтгомери Клифт[138], и таким серьезным, таким застенчивым, таким целеустремленным. Главное, в ту пору вы еще не сформировались. Спасло вас то, что вы понятия не имели, как нравились женщинам, иначе вы бы не вылезали из постелей – боюсь, именно так вы и провели эти полтора года, блуждая по уругвайским публичным домам. Ну вот, я опять начинаю на вас нападать, а это, как я уже поняла, опасный признак. Думаю, это от страха, который я испытываю при одной мысли, что собираюсь вам рассказать. В ту далекую пасхальную ночь я пережила нечто ужасающее. Огастас Фарр, или его злой дух, или кто там он был, залез в Крепости ко мне в постель и творил со мной нечто ужасное. Я чувствовала себя грязной повитухой шекспировских затей и низменных поступков. Меня переполняла жажда крови, во рту кишели крошечные обитатели подземного мира. Помните, как днем я рассказывала вам, что мы с Хью красиво, по-итальянски решили наши брачные проблемы? А ночью Огастас Фарр приобщил меня к темным и зловонным глубинам секса, в которых тоже таится красота, и я поняла, чем мы с Хью занимались в действительности, в то время как я оставалась девственницей. Позже тем же летом в нашу брачную ночь в Крепости Хью наконец формально и кроваво лишил меня невинности, и мне посчастливилось кончить вместе с ним – спазм, прыжок ввысь, и снова прыжок ввысь, сопровождаемый спазмом, а Хью, как горный козел, перепрыгивал с вершины на вершину и умело проваливался в пропасть – это порождает чувство необыкновенное. Да, я, возможно, причиняю сейчас вам боль, дорогой Гарри, но я расплачиваюсь наличными и, исповедуясь, исповедуюсь уж до конца. Так вот в последнем долгом, бесконечно долгом взлете кончал, переплетая со мной и с Хью свое дыхание и ноги, Огастас Фарр. Моя ненасытность, должно быть, вызывала его к жизни – ненасытность столь же глубокая, как похоть и эрудиция, таящиеся в моем отце. Я никогда не знала, что доброе и порочное могут общаться друг с другом с такой силой и в таком танце.

Долгое время я считала, что Огастас Фарр не решится снова появиться, во всяком случае, после той свадебной ночи, но, по-моему, ему удалось скрепить своей подписью наш брак. Брак, безусловно, затрагивает в человеке много слоев, поэтому говорить, что Фарр наложил злокозненный отпечаток на взаимоотношения супругов, значило бы излишне все драматизировать. С другой стороны, нельзя игнорировать наличие дольки чеснока в свадебном торте!

В следующий раз Фарр появился, когда я была на шестом месяце беременности в 56-м году и мы с Хью проводили отпуск в Крепости, и появился он, конечно же, в ту августовскую ночь, когда мы с Хью устроили сексуальное совещание. Назовем это так, потому что Хью был несколько озадачен моим большим животом. Полли Гэлен Смит как-то сказала мне, что занималась любовью даже накануне рождения ребенка – до того она помешана на сексе! – но у нас с Хью было не совсем так. Словом, мы устроили совещание. В ту ночь, о которой я рассказываю, я чувствовала себя, однако, самой толстой наложницей в серале, начисто лишенной любви. Помнится, мне даже хотелось, чтобы кто-то подсмотрел нас с Хью.

Мое подспудное томление, должно быть, передалось моему партнеру, потому что мы вдруг перестали совещаться – и Хью, и я обезумели от желания, и я чувствовала, как шевелится малыш, неотъемлемая часть нас обоих. Потом вдруг мы были уже не вдвоем. Появилось чье-то злое присутствие. Тишина ночи зазвенела сладострастием. Мне нелегко рассказывать об этом даже сейчас, но перед моими глазами возникали красные (вернее, огненные) видения человеческой деградации, я слышала крики наслаждения, эхом доносившиеся из глубины зловонных колодцев. Огастас Фарр был со мной, как и мой муж, и неродившийся ребенок, и участвовал в наших сатурналиях. Я чувствовала, что, если сейчас не остановиться, я лишусь моего будущего ребенка. Помнится, я подумала: «Это же всего лишь мысль», ибо я была невероятно возбуждена и не хотела останавливаться, и мы с Хью полетели куда-то в пропасть под его громкий, нечеловеческий крик. Тут я разрыдалась, так как знала, что Огастас Фарр все это время был с нами. Мне не хотелось этому верить, и я с трудом могу об этом писать – рука так и дрожит, – но Огастас украл… не стану писать имя моего дорогого мальчика. Он очень странно ходит, и я порой думаю, что это дьявол заставляет его прихрамывать. У него слегка вывернута вовнутрь правая ножка, а вторым его крестным является Аллен. Мы ведь решили иметь двух крестных – одного для Альфы, другого для Омеги. Кристофер, когда вырастет, сможет выбрать одного из вас. А пока из двух крестных только вы знаете, что есть другой. Пожалуйста, не чувствуйте себя оскорбленным. В моих мыслях вы стоите ничуть не ниже Аллена.

В общем, на сей раз больше о Фарре я говорить не буду. Могу лишь заметить: меня не покидает предчувствие, что потусторонний мир духов весьма тесно связан с нами, и, как бы это ни было иррационально, я чувствую, что благополучие Кристофера зависит от моей верности Хью. И я пришла к выводу, что моя верность ему подрывается вашими письмами. Они приводят к тому, что я постепенно влюбляюсь в вас.

С того момента когда я впервые увидела вас в гостиной моих родителей в Крепости, частица меня знала, что мы могли бы вместе шагать по жизни и нам было бы удивительно уютно и душевно спокойно друг с другом. Понимаете, я всегда любила вас, но считала, что вы будете лишь обогащать мою преданность Хью.

Однако за последние два года ваши письма украли кусочек моего сердца. Вы мне разонравились, я возненавидела вас, стала чувствовать невероятную ревность и – самое скверное – терзаться предчувствием нашей сексуальной тяги друг к другу. Короче говоря, – как мне противны эти выражения, потому что они так точны и не оставляют иллюзий! – я хочу тебя, да, это грязное желание стальным катком прокатывает по моим попавшим в тупик чувствам – тем, которые всецело принадлежали Хью. А теперь ты их еще и стимулируешь. Альфа и Омега пришли к новому соглашению, и я узнала, что значит плотски любить двух мужчин одновременно. Плохо уже, когда Альфа любит одного, а Омега – другого, это обычное человеческое состояние. Даже более или менее естественно (хотя это одна из козырных карт дьявола), что мы можем любить одного человека благодаря Омеге и другого благодаря Альфе. Но у меня такое чувство, что ты завладел ими обеими. Мои бедные Альфа и Омега достойны порицания, ибо каждая из них наполовину влюблена в тебя, и этого достаточно, чтобы я потеряла равновесие.

Гарри, представляешь ли ты себе, какое значение имеет для меня Хью? Та часть меня, которая несвободна от желания блистать в свете, вынуждена считаться с тем, что он меня наделяет властью и возможностями. Я создана для вращения в высших слоях общества. (Мой отец, на которого я похожа как две капли воды, превратился в невыносимого помпезного педанта, когда понял, что его имя больше не гремит в залах с высокими сводами.) Возможно, я даже хуже его. А у мамы, пожалуй, были еще большие амбиции, хоть она их и хоронила в себе. Иначе как бы она могла так рехнуться?

Вот я и взялась за Проект. Могу сказать, что он касался манипулирования людьми и контроля над ними. Методы его осуществления вскоре стали жесткими и неприятными. Технической службе не поздоровилось бы, если бы это стало достоянием публики. Собственно, Хью и Аллен настолько боялись, как бы не произошло чего-то непредвиденного, что решили испробовать эти методы в контролируемом месте – иначе говоря, у союзника нашего правительства. И знаете, где? В Парагвае. Так что я находилась, по всей вероятности, меньше чем в тысяче миль от Монтевидео. Ты мне снился каждую ночь, я так тебя хотела, лежа в пустой кровати и ужасаясь тому, что мое чрево – да, именно чрево – готово проявить такую нелояльность к Хью. Как я ненавидела тебя за то, что ты стал посещать эти низкопробные бордели! Я знаю, что это так. Раза два я чуть не купила билет и не полетела к тебе на уик-энд. Вот до чего дошло дело пониже пупка. Хью приезжал навестить меня и решил, что попал в объятия дикарки.

Во всяком случае, ты понял, общаясь с Шеви, и с Либертад, и с Варховым, и с Женей, сколько похоти таится в нашем лоне (мне нравится это слово!). Я обнаружила, какая я, по сути, жесткая. Один человек, один из наших подопытных, погиб в Парагвае, и мне – правда, это произошло не по моей вине: я проводила сопутствующие опыты – не стало тошно, а ведь я должна была бы что-то почувствовать. Мы все-таки живем морально в крайне ограниченных рамках. Стремясь победить противника, мы сами творим зло, и у меня такое чувство, что я тоже этим занимаюсь. Только это мне ничем не компенсируется. Наш эксперимент провалился. Погубила ли я свою душу?

Ответ выглядит довольно любопытно. Как я уже говорила, я чувствую, что постарела на десять лет и совершенно выхолощена. Поэтому, вернувшись в Джорджтаун, я немедленно решила принять определенные меры. Поскольку я повела смелую игру и она дала отрицательные и неприятные результаты, патина провала может навсегда лечь тенью на мою карьеру.

Соответственно я приняла два решения. Я пошла к Аллену Даллесу и попросила откомандировать меня. Хочу попытаться написать главный труд моей жизни – про Альфу и Омегу. Он дал мне – по-моему, не без облегчения – свое благословение, и я отбыла в Мэн, где буду работать весь год, и, по всей вероятности, ближайшие годы тоже. Чего бы это ни стоило, говорили мы в Парагвае, делая свое омерзительное дело.

Таково мое первое решение. А второе: я решила перестать в мыслях жить с тобой. Я подразумеваю под этим, что переписка прекращается. Затем, хоть мне и очень хотелось сохранить твои письма, я решила, что это слишком опасно. Если Хью когда-либо их обнаружит, моя жизнь будет разбита. (Поскольку я повинна в том, что разбита жизнь по крайней мере одного латиноамериканца, на меня ведь может пасть страшная расплата.) А кроме того, у меня появилась, как у алкоголика, привычка получать твои письма. Ответ один: действовать не раздумывая. Все твои письма пойдут в бумагорезку.

Когда же дошло до дела, я не смогла уничтожить все, чем ты меня одарил. Тогда я воспользовалась своим служебным оборудованием (на котором я теперь набила руку), сняла на микропленку весь плод ума, души и нюха Гарри Хаббарда для Уругвая и для себя и положила пакет в твой новый ящик. А затем измельчила всю толстую пачку – почти целую картонку – писем, присланных тобой за последние двадцать месяцев на почтовой бумаге, купленной в десятицентовке. После этого мне стало так паршиво, что я повела себя крайне необычно – отправилась после работы в бар, села у стойки, дрожа от сознания, что сижу в публичном месте (все еще сказывается студентка Рэдклиффа), и опрокинула две порции чистого бурбона, потом поднялась и вышла, удивляясь, что никто ко мне не пристал, приехала домой и объяснила присутствие виски в дыхании тем, что выдался чертовски тяжелый день. Когда я попыталась поцеловать Кристофера, он заплакал.

Ну вот. Я чертовски серьезна в своем решении, Гарри. Больше мы не переписываемся и не общаемся, и я не стану встречаться с тобой, когда твоя командировка кончится и ты вернешься в Вашингтон. Молись, чтобы я хорошо поработала в Мэне. Интуиция не подсказывает мне, как долго мы продержимся друг без друга. Чувствую, что не один год. Может быть, мы никогда не увидимся больше. Я не отказалась бы от тебя, если бы не полюбила. Пожалуйста, поверь мне. Я должна держаться данного обета. Несмотря ни на что, я верю, что Господь истекает кровью, когда мы нарушаем наши клятвы.

Люблю тебя.

Прощай, дорогой мой человек.

35

Это было последнее письмо, которое я получил от Киттредж в Уругвае. Многие месяцы я буду просыпаться с неприятным чувством, с каким просыпаются люди, перенесшие беду и не сразу осознающие, что же случилось. Они знают лишь, что кого-то больше нет. А потом память все проясняет, как при виде палача, появившегося в дверях.

Киттредж сказала, что любит меня. От этого становилось еще хуже. Я оплакивал бы ее не меньше, будь она моей невестой. Работа мне приелась. Переписка с Киттредж позволяла думать, что наша резидентура в далекой стране делает какую-то частицу мировой истории. А сейчас это стала просто резидентура в далекой стране. Лишившись аудитории, я стал даже как-то меньше понимать. Каждое маленькое событие уже не имело своего места в разворачивающемся сценарии. В отчаянии я принялся писать дневник, но это тоже было просто регистрацией событий, и я бросил этим заниматься.

Пытаясь выбраться из подавленного состояния, я использовал накопившийся отпуск и поехал в Буэнос-Айрес и в Рио. Я шагал без устали по оживленным городам и пил в элегантных коктейль-барах и за высокими, сбитыми из досок столами в дымных, парных забегаловках. Я путешествовал как призрак – без столкновений и встреч. Посещал знаменитые публичные дома. И впервые почувствовал отвращение к мужчинам на губах проституток. Вернувшись в Монтевидео, я отправился вверх по побережью в Пунта-дель-Эсте и попытался играть, но обнаружил, что я слишком большой скопидом. Все мне приелось, хотя я и не мог бы с уверенностью сказать, что это так. Я даже провел ночь с Салли.