Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 87 (всего у книги 89 страниц)

Неудивительно, что настроение у меня было наимрачнейшее. Потерять человека, которого ценишь, и получить взамен человека, которого презираешь, наполняет смыслом горькую меланхолию, которой отдает это слово. На следующий день я поняла, что столь неприятная ситуация – это лишь одна из форм защиты против подлинных кошмаров. Ваше письмо приобрело чудовищную окраску. Я подумала: что, если все эти несказанно ужасные предположения насчет смерти Мэрилин Монро, которые вы с Кэлом, казалось, с наслаждением перебираете, являются дополнением к тому, что совершил Освальд? Один священник, которого я когда-то знала, сказал однажды, что американское общество держится воедино только по велению Господа. Оно не разваливается на неравномерно развитые части лишь благодаря благословению свыше. А теперь задумываешься, не исчерпали ли мы это благословение. Сколько для этого требуется совершить грехов? Я думала об Аллене и о Хью и о той страшной игре, в которую они играли с Ноэлом Филдом и польскими коммунистами, а потом попыталась обмозговать тот ужас, который я творила в Парагвае, – я до сих пор не могу вам в этом признаться, да и до конца себе тоже. Меня пробирает дрожь при мысли о том, в какую страшную игру втягивал вас Хью с Моденой, а также о том деле, которое привело вас с Кэлом в Париж, – боюсь даже представить себе, что это могло быть. Да, если умножить подобные дела, то можно лишь удивляться, как Джеку еще удалось так долго прожить, особенно если добавить к этому списку его собственные прегрешения. Поэтому мне не понравилось, когда вы заявили, что ваша преданность мне абсолютна, а на самом деле сказали: «Ну вот, дело сделано. Двинемся дальше». Как видите, ваше письмо не вызвало у меня мгновенной радостной реакции: в тот вечер я страдала от доставшейся мне частицы вдовьего горя – частицы, доставшейся бедняку. Ибо я всегда считала, что мне нравился Джек Кеннеди, а теперь, в день его похорон, признала, что любила его целомудренной, накрахмаленной любовью – как же я, идиотка, не понимала собственных побуждений. Конечно, наивность защищает меня от отцовского безумия, которое прокрадывается в мой мозг, и от маниакального желания Хью владеть моим лоном. Больше всего я винила Хью в смерти Джека Кеннеди – я была на грани безумия.

Знаете, что меня спасло? Мысль о Бобби. Я снова влюбилась, но на сей раз плотских побуждений не скрывала. По-моему, я полюбила Бобби Кеннеди за глубину его страданий. Никогда прежде мне не доводилось видеть человека, столь глубоко раненного. Говорят, до того, как отправиться в ту страшную пятницу на ночь в спальню Линкольна в Белом доме, он сказал: «Господи, как это ужасно. Все ведь начинало хорошо складываться». И закрыл за собой дверь. Человек, рассказавший мне это, стоял в коридоре и слышал, как Бобби рухнул на кровать, слышал, как Бобби Кеннеди, этот маленький монолит из гранита, зарыдал. «За что, Господи?» – восклицал он.

Вопрос Бобби «За что, Господи?» близок к метафизике. Бобби задал его ведь всерьез. Я думаю, он спрашивал, есть ли на этот вопрос ответ или же Вселенная построена на абсурде. Ибо если ответ существует, Бобби придется набраться смелости и спуститься по страшным ступеням в глубины того, что двигало им самим и его братом все эти годы. Стремились ли они достичь идеала и создать из Америки особую страну или же наслаждались извращенными ходами игры?

Знаете, после смерти Джека Бобби не один месяц приходил к себе в офис, встречался со своими помощниками и пытался вести дела, но это был мертвец. Ему уже все было безразлично. Он знал, что потерял больше чем брата. Телефон прямой связи, который он в свое время установил в кабинете Эдгара Гувера, так что директор ФБР вынужден был лично отвечать по нему, теперь перенесли в приемную Будды, где секретарша миссис Гэнди говорила «его нет» всем особам, менее августейшим, чем ее босс. А Бобби стал особой менее августейшей. Линдон Джонсон и Будда – старые друзья, и ведомство министра юстиции задвинуто на заднюю полку. Вместе с ним задвинута и война против мафии, которую Бобби считал своей основной задачей. Ни Гувер, ни Джонсон не имели особого желания сражаться с мафией. Гувер никогда не вступал в борьбу, не будучи уверен, что выиграет ее, – американские коммунисты были куда более легким противником; Линдон Джонсон вовсе не собирался сражаться с теми, кто смазывал его машину. Так что Синдикат процветает, а Бобби выкинут из коляски. Гувер даже не разговаривает больше с Бобби. Видите ли, Джонсон сделал исключение для Гувера: ведь по закону люди, достигшие семидесяти лет, уходят из правительства. «Нация не может позволить себе расстаться с вами», – сказал Джонсон Эдгару в Розовом саду перед прессой и телекамерами. Возможно, вы видели этот волнующий момент в истории нашей республики.

Так что да, он потерял брата и лишился власти. Как заметил одному репортеру Джимми Хоффа, «Бобби Кеннеди стал теперь просто еще одним юристом». Да, величайшая ирония в том, что он больше не опасен своим врагам. Секретарь-казначей одной из местных организаций профсоюза водителей грузовиков прислал Бобби письмо, в котором излагал свой план сбора денег, чтобы «почистить, украсить и засадить цветами могилу Ли Харви Освальда».

Однако Бобби тоже не чист как ангел. Тень Мэрилин Монро никуда не исчезла. И Джековой Модены. И всех остальных, нарушавших кодекс поведения католиков. Я не знаю, чем занимались вы, Кэл и Хью в связи с Кастро, но могу догадываться, и не знаю, выдал ли Бобби, что он запустил в ход, нажимая на Харви и Хелмса. Бобби так мало о нас знает. Однажды вечером он заговорил со мной о сдерживаемых подозрениях и подавляемых уверенностях и в связи с этим сказал: «У меня были сомнения относительно двух-трех человек в вашем управлении, но теперь их нет. Я верю Джону Маккоуну, и я спросил его, не они ли убили моего брата, – так спросил, что он не мог мне солгать, и он ответил, что изучал этот вопрос и ЦРУ не убивало Джека».

Я рассказала об этом разговоре Хью. Вы знаете, как редко он смеется. А тут расхохотался и даже ударил себя по ляжке.

«Правильно, – сказал он, – об этом надо было спрашивать как раз Маккоуна».

«А что бы ты ему ответил?» – спросила я.

«Я бы сказал Бобби, что, если работа выполнена как следует, я не могу дать точного ответа».

Печально все это. Бобби ходит как неприкаянный, терзаясь глубокой болью. Его голубые глаза словно затянуло молочной пленкой, как у больного щенка. Он старается скрыть свою муку, но выражение его лица как бы говорит: «Я буду жить, но когда же пройдет эта боль?»

Знаете, а Жаклин Кеннеди – птица более высокого полета, чем я ожидала. Она читала «Греческий образ жизни» Эдит Гамильтон[224], очевидно в поисках ответа на свои вопросы, и одолжила книгу Бобби. Он часами, а на Пасху – целыми днями, читал эту книгу и выучивал целые пассажи. Больше всего ему запомнился отрывок из «Агамемнона». Бобби прочел его мне: «Ахиллес говорит: „Кто учится, должен страдать. И даже во сне боль не может забыться и капля по капле проникает в сердце, и из нашего отчаяния, помимо нашей воли, милостью Божьей возникает мудрость“.»

Каждый человек, какой бы образ жизни он ни вел, может найти в литературе пассаж, который предназначен для него, только для него одного. Бобби приобретает новые знания не через интеллект, как вы, или я, или Хью. Мы подталкиваем свой интеллект, продвигая его к самому острию в надежде исследовать природу нового материала. А Бобби приобретает новые знания через сострадание. По-моему, таких бездонных запасов сострадания я ни у кого еще не встречала. (По крайней мере такова его Омега. Говорят, когда он играет нынче в футбол, он смеха ради сбивает с ног друзей. Так что Альфа явно все еще показывает зубы.) Но сострадание, «эта страшная вершина боли» (Еврипид, мой друг), близко ему. Он отмечал пассаж за пассажем в «Греческом образе жизни». В «Просителях» подчеркнул: «Знай: ты обязан помогать всем, кто причинил тебе зло». Да, Бобби еще станет специалистом по этим вопросам. Он цитирует также Камю: «Возможно, мы не можем помешать тому, чтобы наш мир был миром, где мучают детей. Но мы можем сократить их число». Знаешь, после смерти Джека Бобби впервые появился на рождественском празднике в приюте – да, у политического деятеля всегда останется один живой нерв, – и тем не менее, Бог мой, как, должно быть, это было ему тяжело: он с трудом передвигал ноги – казалось, в его теле не было ни клеточки, которая бы не болела. Он вошел в комнату для игр, где его ждали дети, и шум и гам тотчас стихли. Для них это было чрезвычайное событие. Один маленький мальчик лет шести, черный мальчик, подбежал к Бобби и крикнул: «Твой брат умер! Твой брат умер!» Я думаю, мальчику просто хотелось, чтобы все видели, что он помнит, о чем им говорили. Придет взрослый дядя, у которого умер брат. И человек этот пришел.

Я была в этом приюте, Гарри. Можешь представить себе, как это отразилось на атмосфере. «Твой брат умер!» Мы все потупились. Волна неодобрения, должно быть, докатилась от нас до маленького мальчика, потому что он заплакал. А Бобби подхватил его на руки, прижал к себе как родного и сказал: «Все в порядке. У меня есть другой брат».

Вот тут я влюбилась в Бобби Кеннеди. Я подозреваю, милый Гарри, что рассказываю тебе все это не для того, чтобы избежать встречи с чудесной первой страницей твоего письма, а чтобы попытаться объяснить, что, почувствовав любовь к Бобби и тем самым открыв себя состраданию, я приблизилась к тебе. Есть у меня предчувствие относительно нас. Не знаю, как это будет и в каком году – я даже не надеюсь, что это случится слишком скоро, ибо признаюсь: мной владеет страх, близкий к ужасу. Зная наши скромные запасы мудрости и сил для страдания, боюсь, что наша боль, когда она придет, будет всеохватной. Но в одном могу признаться: я больше не люблю Хью. То есть я люблю его, я его чрезвычайно уважаю, и многие мои физические рефлексы, назовем это так, с ним связаны. Они откликаются на его зов. Он владеет моим телом больше, чем я того хочу или желаю. Но он мне больше не нравится. Он питает такое презрение к мертвому Кеннеди и к живому, что я решила подвести черту. Я больше не сочувствую ему в том, что у него было такое жуткое детство. Я сижу в темнице, где находятся все несчастные жены, – мой брак оказался половинчатым. Я стала одной из легиона женщин с половинчатым браком.

Так что я думаю, наш день настанет. Надо подождать, будь терпелив – нам нельзя сделать ни единого ложного шага. Иначе мне будет слишком страшно за тебя, за себя и за Кристофера. Но я живу с первой страницей твоего письма, и, возможно, время для нас наступит. Возможно, наступит наше время. Я никогда этого до сих пор не говорила. А сейчас говорю. Я люблю тебя. Люблю со всеми твоими недостатками – не такие уж они у тебя серьезные, нескладеныш.

Целую,

Киттредж.

Послесловие

Вашингтон – Рим

[1964–1965]

1

Слово «терпение» оказалось правильным. Мой роман с Киттредж начался только через шесть лет, да и то в течение нескольких лет мы встречались лишь раз в неделю, а иногда, учитывая требования конспирации, раз в месяц, пока Хью с Кристофером не попали в аварию и нас не обвенчала трагедия. Но все это было еще впереди. А пока я долгое время жил под влиянием шока от убийства Джека Кеннеди – это чувствовалось даже в воздухе, которым я дышал в Лэнгли, лишь время наконец уменьшило ощущение катастрофы, и она отошла в область истории и перешептывания в коридорах; теперь это стало просто фактом, еще одной зарубкой вины в нашей жизни.

Проститутка же не уставал заниматься преувеличениями. Он знал, что во многих мечтах, питаемых в управлении, появилось семя обреченности, и увековечил трагический день. Я не раз слышал его монолог по этому поводу, обращенный всегда к разным и специально подобранным слушателям.

– В ту незабываемую пятницу двадцать второго ноября шестьдесят третьего года, – так начинал обычно Проститутка, – все мы собрались в конференц-зале директора на седьмом этаже для совещания на высшем уровне, – все: сатрапы, мандарины, лорды, падишахи, магараджи, великие моголы, царь-рыбы – словом, все. Мы сели в зале. Единственный раз за все эти годы я видел, чтобы столько блестящих, амбициозных, изобретательных людей просто сидели молча. Наконец Маккоун произнес: «Кто такой этот Освальд?» И наступила тишина – как во время игр на мировое первенство. Такая тишина наступает, когда команда гостей выиграла пять очков за первый период.

Не будем измерять того мрака, в какой мы были погружены. Мы были похожи на директоров банка, которым только что сообщили, что в хранилище тикает бомба. Все личные сейфы должны быть опустошены. В этот момент вы даже не знаете, сколько вам надо спрятать. Я начал думать о наших самых недисциплинированных людях. Билл Харви был в Риме. Хаббард – в Париже с AM/ХЛЫСТОМ. А что, если Кубела – творение рук Фиделя? В такое время мозги совсем сворачиваются набекрень. Каждый вбирал в себя призраки, одолевавшие другого. Мы ждали каких-то деталей об Освальде, чтобы дать пищу мозгу. Бог мой, этот Освальд отправился в Россию после того, как работал на воздушной базе Ацуги в Японии! Ведь это там проводили испытания «У-2»? А потом этот Освальд посмел вернуться из России! Кто снимал с него информацию? Кто из нас им занимался? Да разве это имеет значение? Наша погибель может быть более всеобъемлющей и значительной, чем чья-то отдельная вина. Не может кто-то хоть что-то предпринять в отношении Освальда? Никому ничего в голову не приходит. Нас слишком много. Совещание заканчивается. Оно вылилось в молчание. Всю ночь мы совещаемся по двое, по трое. Продолжает поступать информация. Все хуже и хуже. У Марины Освальд, русской жены – все это настолько ново для нас, что мы не говорим: «Марина», а говорим: «Марина Освальд, русская жена», – дядя – подполковник МВД. Затем мы узнаем, что Джордж де Мореншилдт, которого некоторые из нас знают, чрезвычайно интеллигентный человек, работающий по контрактам, был ближайшим другом Освальда в Далласе. Бог мой, да Джордж де Мореншилдт мог зарабатывать деньги у французов, у немцев, у кубинцев, возможно, даже зарабатывает у нас. Кто ему платит? Где же Освальд повесил свою шляпу? Никто из нас не поехал домой на уик-энд. Ведь, возможно, мы наслаждались последними часами пребывания в Лэнгли. Потом настало воскресенье. Днем новости загрохотали по коридорам. Какое облегчение! Мертвые листья кружат в саду. Чудо-громила по имени Джек Руби убил Освальда. Плечистому Джеку Руби невыносима мысль, что Жаклин Кеннеди придется выстрадать публичный суд. Такого рыцаря мы не встречали со времен Войны Белой и Алой розы. Настроение на седьмом этаже похоже на последние кадры фильма Любиша. Мы всячески стараемся не ликовать. С тех пор я всегда говорю: «Нравится мне этот Джек Руби». Человек, оплативший свои долги. Единственный вопрос, который я не решил к своему удовлетворению, – кто заплатил по счету: Траффиканте, или Марчелло, или Хоффа, или Джанкана, или Розелли.

Так или иначе, на нас теперь ничто не висит. Надо только набрать побольше мусора, чтобы стереть всякий след. Помнится, я пытался в тот воскресный вечер разгадать, что будет дальше. Я спросил себя: кому нечего бояться, если правда выплывет наружу? Есть список, который следует просмотреть. Республиканцы наверняка волнуются: тут ведь могут быть замешаны их правые техасские магнаты. А либералы, должно быть, близки к первобытному страху. Даже если Кастро сам ни в чем не виноват, он не может отвечать за все элементы своей разведки. Хелмс может предполагать, что тут замешана мафия, плюс крупные жулики, плюс наши недовольные в ДжиМ/ВОЛНЕ. Ясно, что ни о какой группе и речи нет. Да, ЦРУ могло много потерять. Как и Пентагон. А что, если обнаружится, что Советы направляли руку Освальда? Не начинать же ядерную войну только из-за того, что ирландского arriviste[225] убрали красные. А что, если это были антикастровские кубинцы в Майами? В конце концов, чертовски возможно. Это возвращает нас к республиканцам, к Никсону, ко всем остальным. Нет, не только. Опытный снайпер-вьетнамец вполне мог отомстить за своего погибшего правителя Дьема. Клан Кеннеди никогда не допустит, чтобы такое стало известно, верно? Коррозия легенды может проложить свой путь к гробу мученика. Ну а потом, есть ведь еще и ФБР. Допустят ли они рассмотрение любого из этих предположений? Ведь каждое намекает на наличие заговора. Разве в интересах Будды объявить на весь мир, что ФБР не способно обнаружить заговор, если он не устроен самим бюро? Нет, ничто из этого не в интересах вроде бы всеведущего широкозадого Будды. Следовательно, выставить Освальда в качестве убийцы-одиночки в интересах всех – КГБ, ФБР, ЦРУ, кубинской разведки, Кеннеди, Джонсонов, Никсонов, мафии, майамских кубинцев, кастровских кубинцев, даже шайки Голдуотера. А что, если какой-нибудь берчист сделал это? Я так и чувствую, как ярость кипит в жилах каждого заговорщика, который когда-либо говорил, что надо убить Джека Кеннеди. Они с трудом могут поверить, что не совершили этого, хотя знают, что не совершали, – как после этого любой из них может смотреть в глаза своим друзьям? С тех пор варево дезинформации кипело на печи. Я знал, что мы приступим к самому престижному расследованию, которое окажется образцом по раскапыванию грязи. Поэтому решил избавить себя от наблюдения за горшками и вернулся к серьезной работе, которая может оставить заметную зазубрину.

В тот воскресный вечер, через шестьдесят часов после убийства, либо Проститутка действительно сумел мобилизовать свою способность отстраненно судить о событиях, либо я, суммируя то, что он узнал за последующие месяцы, оказался неспособным дать оценку ситуации. Я зациклился на смерти. Если наваждение – это своего рода оплакивание всех страхов, которые мы схоронили в неосвященной земле, в неосвященной земле нашей психики, значит, мною владело наваждение. Смерть Мэрилин Монро не выходила у меня из головы. Если, по мнению моего отца, Хоффа мог замыслить такое преступление с целью нанести незаживающую политическую рану обоим Кеннеди, то сколько же людей мог я назвать, которые готовы были убить Джека, чтобы развязать войну против Фиделя Кастро?

Проститутка, возможно, понял, что никакой схемы из этой каши не выведешь, но я этого не понимал. Многие ночи я лежал в постели, пленник моего мозга, а он со страшной скоростью мчался все по тому же треку. Я часто думал о Ховарде Ханте и его глубокой дружбе с Мануэлем Артиме. У Ханта было время, была возможность, а ярости было достаточно! Через Артиме он мог иметь доступ к наиболее отъявленным головорезам Бригады. Когда мозг уставал задаваться вопросами насчет Ханта, я начинал раздумывать о Билле Харви. Я дошел даже до того, что проверил, не покидал ли он Рим в ту ноябрьскую пятницу. Не покидал. Потом я понял, что это не имеет значения. Такую операцию можно провести и из Рима. А можно? А где был Дикс Батлер? Был ли он уже во Вьетнаме или же остановился по пути в Далласе? Этого я установить не мог. Подумывал я и о том, не удалось ли Кастро через Траффиканте преуспеть в одном убийстве, потерпев поражение во многих других. В эти бессонные ночи передо мной вдруг возникал Освальд с узким, измученным лицом работяги. Освальд был в сентябре в Мехико-Сити. Кэл показывал мне бумагу, которую штаб-квартира в Лэнгли послала нашей резидентуре в Мехико с требованием сообщить имена всех, с кем контактировали двое главных кагэбэшников русского посольства в Мехико-Сити. Пленки прослушивания кубинского и русского посольств дали два имени: Освальд и Роландо Кубела. Освальд даже звонил из кубинского посольства в советское. На грубом, грамматически неправильном языке Освальд настаивал, чтобы его соединили с «товарищем Костиковым».

– Что-то это сомнительно, – сказал Кэл. – Мы знаем, что Освальд хорошо говорит по-русски.

– А Кубела?

– Ах, Кубела. Он встречался с товарищем Костиковым. Мы не знаем, о чем они говорили. Подозреваю, что у Кубелы были контакты со всеми.

– Мы его, конечно, бросили.

– Ну да. – Кэл передернул плечами. – Так или иначе, эта история позади. ФБР сообщит нам, что Освальд действовал в одиночку.

А не дело ли это рук Эдгара Гувера?

Я не переставал об этом думать. Однажды во время слушаний Комиссии Уоррена судья Уоррен спросил Аллена Даллеса: «ФБР и ЦРУ действительно используют в качестве тайных агентов страшных людей?» И Аллен Даллес со всем добродушием славного малого, который при необходимости может воспользоваться услугами несметного множества уличных громил, ответил: «Да, жутко страшных».

– Это наверняка был один из лучших моментов в жизни Аллена, – заметил Хью Монтегю.

Я был на грани того, чтобы поверить, что убийство Джека – дело рук Аллена Даллеса. Или Проститутки. Если расширить есть причастности, то и мы с Кэлом могли быть в этом повинны. Мысли кружились в голове, опережая одна другую. Я еще не достиг первой ступени мудрости. Ответов нет – есть лишь вопросы.

Конечно, некоторые вопросы лучше других.

2

12 сентября 1964 года

Дорогой мой Гарри!

Это не Фидель Кастро сказал, что революция должна быть скреплена кровью? Я думаю, что эквивалентом – если не в личном плане – является поступок замужней женщины, которая подтверждает серьезность своего отношения к возлюбленному предательством – не обязательно плотским – по отношению к супругу. Сегодня я хочу совершить такой поступок. Это письмо даст тебе исключительный материал по Биллу Харви. К такому материалу Хью меня еще ни разу не приобщал, и теперь, когда я поделюсь им с тобой, обладать информацией будут Хью и Харви, а также ты и я – и больше никто.

Итак, это один из особых секретов Хью. Четыре страницы записи разговора, состоявшегося в Берлине между Хью и Харви. Ты знаешь Короля Уильяма, так как работал с ним, и потому, несомненно, многое перестроишь в своем мозгу, я же чувствовала лишь гордость от обладания этими новыми данными, а потом пустоту, которая сопровождает гордость. Моя внутренняя реакция была скорбной. Я подумала: целый год я добивалась этого и вот это случилось – и что? Я узнала тяжелый мрачный секрет про Билла Харви, которого так и тянет в пропасть. Однако я, право же, принижаю сделанный мне подарок, говоря о нем столь пренебрежительно. Я просто загипнотизирована тем, что узнала.

Прочитав четыре страницы записи (а существует всего одна копия, и, можешь не сомневаться, Хью забрал у меня страницы, как только я кончила читать), я спросила Хью, кто еще это видел, и он, к моему изумлению, признался, что еще восемь лет назад давал тебе первые две страницы. «Первые две страницы, – сказал Хью, – безусловно, мало что значат. Бедный мальчик чуть не погиб от огорчения».

Итак, Гарри, я изо всех сил постараюсь восстановить ту половину, которую ты не читал. Поскольку у меня нет записи, придется воспроизводить по памяти. Наверху третьей страницы Хью между прочим говорит Харви, что у него был небольшой разговор с Либби, первой женой Билла, и из него многое вытекает. Ты помнишь, сколько было шума из-за машины, заглохшей в луже? Помнишь? Либби позвонила в ФБР, потому что муж не приехал домой и она тревожилась. Согласно тому, что рассказал Харви ЦРУ в 1947 году, он подал в отставку из ФБР из-за того, что Будда решил перевести его в Индианаполис в наказание за то, что он провел ночь в застрявшей машине и не связался с бюро. В общем, когда Хью заговорил об этом с Либби девять лет спустя, у нее это вызвало такое ожесточение, какое можно встретить только у бывшей жены. Ни в какое бюро она не звонила, заявила она. С какой стати ей было звонить? Билл каждую ночь приезжал в три-четыре часа ночи. Хью проверил ее слова через свой источник в бюро, который имеет доступ к журналам. Действительно той ночью 1947 года никакого звонка от Либби Харви не поступало. Вывод Хью: Харви разыграл в ЦРУ сценку, отрежиссированную Буддой с целью уютненько устроить Короля Билла в управлении. Хью говорил мне, что Гувер умудрился протащить к нам с десяток лучших своих людей в качестве специальных агентов, он проделал это в дни нашего младенчества, когда, как сказал Хью, «мы были добрыми, милыми, наивными простаками». Однако изо всех них Харви был наилучшим. Он почти десять лет поставлял Гуверу бесценный материал из управления.

В конце четвертой страницы чувствуется, что Харви стал смирненький как овечка. Я помню буквально следующий обмен репликами:

«Вы не поверите, – сказал Хью, – но я действительно ненавижу Будду».

«Да, Эдгар Гувер – мужик неважнецкий, и вы любите наши задницы, тем не менее все эти годы изо всех сил старались сдавать Будде наши лучшие карты, так?»

«У меня больше добрых друзей здесь, чем там», – сказал Билл.

«А какие хорошие двойные агенты не имеют друзей? – возразил Хью. После чего выложил все напрямик: – Вот мрачный итог, Билл. Ловлю вас на слове – вы любите нас больше, чем Будду. В таком случае добудьте нам сверхсекретную информацию из его особых папок. Меня не интересует, как вы это сделаете. И если Эдгар когда-либо обнаружит, чем вы занимаетесь, и снова заставит вас работать на себя, что ж, тройные агенты быстро исчезают. Я тогда напущу на вас неслыханных громил. Это claro, hombre[226]?»

«Claro», – ответил Билл.

На этом обмене репликами, Гарри, запись заканчивается. Ты, конечно, можешь догадаться, какой вопрос я задала Хью.

«И с тех пор ты вел Билла?» – спросила я.

«Да, с моей поездки в Берлин в пятьдесят шестом году. Очень удачный получился у нас тогда завтрак. Бедняга Билл. Когда столько лет живешь с двумя лицами, и пить приходится за двоих».

Как видишь, Гарри, немало пищи для размышлений. От предательства у меня мороз идет по коже. Я только что распростилась с одной из клятв, которые дала, выходя замуж. На какое-то время это утолит твой голод, алчная физия.

Твоя Киттредж.

3

В течение некоторого времени я писал страстные письма Киттредж, но она не отвечала. Наконец она сослалась на Талмуд:

В этой книге, Гарри, заключена мудрость для той небольшой части еврейской крови, которая течет в тебе. Когда древние вавилонские евреи решили не поддаваться могучему соблазну, они оградили свое желание частоколом. А поскольку одного забора недостаточно, чтобы сдержать порыв, они построили частокол вокруг частокола. Поэтому я не встречаюсь с тобой и не поощряю любовных писем. Лучше расскажи мне, что ты узнал.

Я нехотя повиновался. Нижеследующее письмо может служить образцом того, что я писал.

12 сентября 1965 года

Дорогая Киттредж.

Прошел ровно год с того момента, когда ты прислала мне особую информацию о Билле Харви, и с тех пор я не перестаю думать о нем. Собственно, я слышу о его деяниях от Кэла, который ужасно огорчен тем, что сделал Харви с римской резидентурой. Чем большие успехи одерживает Кэл в качестве главного смутьяна при Хелмсе, тем больше он сомневается, назначит ли его Хелмс своим заместителем, когда станет директором. Так что, боюсь, в расчеты моего отца вошла способность к эскалации. Кэл стал снова столь же авторитарным, как во времена моего детства. У нас происходят бесконечные стычки. Я полагаю, он злится, потому что я не буду больше его помощником, так как решил перейти к Хью. Просто нам с отцом невозможно оставаться вместе после Парижа. Особых оснований для этого нет, но понимаешь, совесть проложила между нами пропасть. К тому же на Кэла последнее время снова напал мрак. Не знаю, является ли Харви тому виной, но Кэл положительно помешался на нем. Видишь ли, Хелмс весьма неохотно готов вытребовать Бешеного Билла из Рима и отправить пастись. Кому же, однако, поручат сообщить Биллу, что с ним покончено? Хелмс хочет, чтобы Кэл поехал в Рим и объявил об этом. «Это смягчит удар, – сказал Хелмс моему отцу. – Кто-то из нас должен быть там, чтобы помочь Харви сойти по ступенькам». Кэл же сейчас переживает что-то вроде нервного срыва. «Не могу я это сделать, – твердит он мне. – Я бы никогда не простил Билла Харви, если бы он явился и сказал, что со мной покончено. Я бы решил, что он ликует, и это привело бы меня в такое состояние, когда я не в силах был бы владеть собой».

«Так или иначе, – возразил я, – если Хелмс хочет, чтобы это поручение выполнил ты, тебе едва ли удастся отвертеться».

«Ну, я могу попросить тебя выступить моим заместителем. Если я пошлю вместо себя сына, это будет выглядеть как знак уважения».

«А потом я могу оказаться в близком соседстве с Биллом».

«Рик, я не сбросил бы на тебя такую ношу, если бы не был уверен, что ты ее пронесешь. Час-другой будет, да, неприятно, но ты же мой сын. Наступает время, когда человек вынужден что-то сделать. Будем надеяться, Билл по собственной инициативе подаст в отставку».

На этом разговор закончился, но я впервые в жизни не верил отцу. Я думаю, его страх объясняется карьеристскими соображениями. Думаю, он боится, как бы Харви не устроил заварушку, с которой Хаббард, будущий заместитель директора, не хочет быть связан. Надеюсь, что я не прав. И да, продолжаю надеяться, что Билл Харви подаст в отставку или же изменится к лучшему. Вся беда, думаю, в том, как он получил свое назначение в Рим. Проблема, как ты помнишь, состояла в том, чтобы побыстрее убрать Харви с глаз Маккоуна, о чем и позаботился Хелмс. В тот момент вакансия была только в Рим. Стремясь подсластить пилюлю, Хелмс дал Харви задание, тешившее его честолюбие: «Рим сейчас, – сказал он, – как косметический магазин, где продают пудру. Все разведданные мы получаем из рук итальянских спецслужб. Это позор. За десять лет мы не переманили ни одного кагэбиста. Ситуация требует ваших талантов, Билл. Поезжайте туда, будьте безжалостны, как молот, изворотливы, как Медичи. Вы можете все перевернуть там и поставить с головы на ноги».

По словам Кэла, Хелмс просто подогревал Билла, чтобы тот не воспринял это назначение как понижение. Но Харви ринулся в бой. И хотя наши лучшие люди в римской резидентуре были действительно едва ли выше придатков к госдеповцам на светских приемах и никаких разведданных не собирали, Харви три шкуры снимал со всех, кто там работал. А Рим был любимым местом для стариков кураторов. Можно было наконец пожить в свое удовольствие, пользуясь некоторыми привилегиями. Харви каждому из них назначил определенный участок работы. Он без конца дергал стариков. «Ты наконец завербовал сегодня этого русского?» Конечно, никакой русский завербован не был. В довершение всего Харви оскорбил римскую гордость. Он изо всех сил старался поставить во главе местной разведки своего итальянца. Когда Биллу наконец это удалось, выбранный им человек был воспринят всеми новыми коллегами как нелепейшая фигура – они так его осмеяли, что он обратил свою злость на Харви. И начал чинить ему препятствия. А под конец заявил Королю Биллу, что не разрешит больше производить подслушивание телефонов советского и восточноевропейских посольств. Билл устроил спектакль. Два-три подобных эпизода, и стали говорить, что Харви надо подкладывать бомбы за обедом. Он храпел, пока его не расталкивали.