Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 89 страниц)

11

Плавучий домик, купленный Хью Монтегю после женитьбы на Киттредж, стоял у берега старого канала Чесапик-Огайо, который пересекает Джорджтаун. Этот канал, насколько я помню, был процветающей водной артерией в 1825 году, когда вниз по нему, к Потомаку, шли грузы угля с Аппалачских гор, а обратно баржи везли самые разные товары – муку, порох, штуки материи и топоры. Однако после Гражданской войны канал уже не мог конкурировать с железными дорогами. Мельницы по берегам его давно стояли пустые, шлюзы замерли, и сам канал превратился в ручеек.

В домике Хью, бывшей конюшне для тягловых мулов, имелся сеновал, где ночевали хозяева барж. В небольшом этом домике, уже многократно переделанном предыдущими владельцами, было, когда Монтегю купил его, семь или восемь комнат; это был скромный, но прелестный домик для тех, кому нравятся маленькие комнатки с низкими потолками. Казалось, Хью и Киттредж были слишком высокими, чтобы жить там, но домик выявил в них то, чего иначе я мог бы и не заметить. Их разные по характеру профессии имели одну общую черту: им часто приходилось трудиться в одиночку и редко жить спокойно. Вот они и заперлись в этом домике, который – что неудивительно – именовали Конюшней, и если в щелях пола сохранились остатки вековой соломы или катышей мулов, что ж, тем лучше. Хью и Киттредж объединяло стремление к домашнему очагу. А поскольку оба они, как я обнаружил, были прижимисты, думается, то, что их маленькая находка стоила всего десять тысяч долларов, сыграло свою роль. (В конце 1981 года, прогуливаясь как-то днем по Джорджтауну, я обнаружил, что этот домик, проданный ими в 1964 году, а затем перепроданный последующими владельцами, стоил теперь ни больше ни меньше как двести пятьдесят тысяч долларов. Это наводит на грустные размышления о переменах, происшедших в нашей стране за тридцать лет.)

Думая об этом, я с полчаса пребывал в меланхолическом состоянии. Конюшня ожила в моей памяти в том виде, как домик выглядел в 1955 году.

Я любил маленькую гостиную, маленькую столовую и маленький кабинетик Хью. В этих бывших стойлах для мулов проявилась унаследованная от отца склонность Киттредж к собиранию антиквариата. Детство она провела в Бостоне и Кембридже, и потому Вашингтон был для нее южным городом. Почему же в таком случае не поискать тут редкие образцы работы краснодеревщиков колониального периода из Виргинии и Каролины? Слушая ее рассказы о приобретениях, я узнал имена, которых раньше никогда не слышал и не часто встречу потом, а Киттредж с такой быстротой сыпала именами мастеров колониального стиля – тут были и Томас Эффлек, и Арон Чэпин, и Джон Пимм, и Джоб Таунсенд, и Томас Элфи, – что я под конец уже не знал, кто из них что создал и где. Мне было, право же, безразлично, откуда ее обеденный стол вишневого дерева и стулья ручной работы с ножками в виде зайцев (действительно трогательно вырезанных), ее ящичек для хранения сахара, сделанный из вяза, ее подсвечники, – были они произведены в Северной или в Южной Каролине. Достаточно того, что у каждого предмета была своя родословная. Подобно выставочным собакам каждый предмет чем-то выделялся среди остальных. В столовой, на каминной доске, был тщательно выписан пейзаж – леса, домики, канал, – и виски, которое мы пили, сидя у огня и заедая его приготовленным Киттредж паштетом, казалось особенно вкусным.

А вот кабинет Проститутки выглядел совсем иначе. Киттредж обставила его во вкусе Хью, и я, страдая от того, как хорошо она угадывает его желания, утрачивал лояльность к Хью. Эти двое были мне дороже всего на свете, и тут я впервые понял, сколь соблазнительно предательство. Оно манило, как яркая зелень весеннего листа. Предательство помогает поддерживать живой душу – какая ужасная мысль! А что, если это правда?

В кабинете Проститутки был лишь массивный, темного дуба стол и кресло-левиафан. Викторианская мебель примерно середины прошлого века явно соответствовала представлению Проститутки об обстановке для бесед. Вкус к массивному, пояснял Проститутка, придает солидность атмосфере тайных дел, которыми он в тот период занимался. Это довольно громко сказано, поскольку речь шла всего об одном предмете обстановки, – правда, кресло было тоже величественное, из красного дерева и почти пяти футов высотой. Верх спинки представлял собой готическую арку, заполненную резными четырехлистниками. Если учесть, что эта спинка была приделана к крепкому чиппендейловскому сиденью с такими же подлокотниками и ножками, выглядело кресло столь же нелепо, как если бы в английском поместье воздвигли собор.

Других комнат я просто не видел. Поправлюсь. Кухня была сделана из кладовки и, с положенным ей количеством чугунных сковородок и таганов, находилась рядом со столовой – я часто бывал там: болтал с Киттредж, пока она готовила для нас троих; наверху была библиотека Проститутки, куда меня ни разу не пригласили, а кроме того, еще две или три спальни на бывшем сеновале. Мне еще ни разу не предлагали переночевать. Быть может, ими владел присущий домовладельцам страх, что, допусти они меня хоть раз наверх, я там каким-то образом и останусь.

Какие вечера мы в этом домике проводили! Хотя я никогда не появлялся без предварительного звонка и они часто отсутствовали, а иногда принимали людей, с которыми не хотели меня знакомить, я все же бывал у них за ужином и встречал там странный подбор гостей. (Собственно, я был слишком молод, чтобы понимать, насколько своеобразны и малоподходящи друг другу были их гости.) Одним из них был обозреватель Джозеф Олсоп, человек, даже с моей точки зрения, чрезвычайно патриотически настроенный: должен сказать, как только речь заходила о военных вопросах или проблемах, связанных с Фермой, он начинал тяжело дышать. Его явно умиляло то, что молодые люди занимаются такими делами. Он оказался также величайшим снобом. Олсоп не обращал на меня никакого внимания, пока не выяснилось, кто мой отец, а тогда он тут же пригласил меня на ужин, я же, следуя по стопам моего отца, с удовольствием это приглашение отклонил.

Вообще-то в те вечера, когда меня не принимали в Конюшне, я страдал от одиночества. По окончании подготовки на Ферме я поселился с четырьмя другими младшими офицерами-стажерами в меблированной квартире в Вашингтоне. По вечерам либо один, либо другой из моих сожителей неизбежно оккупировал гостиную в попытке соблазнить подружку, обычно какую-нибудь секретаршу, и я, сделав вид, будто мне надо кое-что обдумать, отправлялся в долгую прогулку по вечерним улицам.

Нечего поэтому удивляться, что приглашения в Конюшню много значили для меня. Я чувствовал себя совсем как безработный куратор, которому раз или два в неделю разрешают посмотреть частные коллекции музея. Проститутка, вне всякого сомнения, знал совершенно необыкновенных людей. Поскольку многие из них имели отношение к Управлению стратегических служб, я никогда не судил о них по внешнему виду. Хромой мужчина с жестким лицом и странным акцентом, говоривший весь вечер о лошадях, оказался одним из руководителей партизан-четников – группы Михайловича, над которой одержал верх Тито. Манеры этого человека произвели на меня сильное впечатление. Произнося тост за Киттредж – а он делал это многократно, – он не только поднимал бокал, но и опускался на одно колено, словно его здоровая нога была луком, который он сгибал. Бывала в Конюшне и внушительная пожилая дама, графиня с величественными манерами, голубыми глазами фарфоровой куклы и седыми волосами, наполовину баварка, наполовину итальянка, которая во время оккупации держала в Риме для евреев дом, где они могли укрыться.

Дважды Киттредж приглашала мне для компании девушку – всякий раз это была младшая сестра одной из ее одноклассниц по Рэдклиффу, и оба раза юные леди оказались не лучше меня, когда дело дошло до тисканья позже вечером у меня на диване. Мы были слишком пьяны, чтобы довести дело до завершения, да и мои сожители то и дело заглядывали в гостиную, к тому же я был бескрылым романтиком. Меня стало серьезно тревожить то, что я вел себя как пылкий любовник во сне, а в действительности пыла не было и в помине.

Однажды вечером у Монтегю был гость, в чьем присутствии Проститутка, безусловно, проявил себя с наилучшей стороны. За небольшим обеденным столом всегда собиралось не более шести человек, а в тот вечер и вовсе четверо, хотя казалось, было пятеро. Гостем был краснолицый английский генерал шести футов семи дюймов роста, с великолепной выправкой и четырьмя рядами орденских ленточек в шесть дюймов шириной на груди; он сидел, занимая всю отведенную ему четверть стола, весь вечер пил и кивал, слушая Проститутку. Судя по всему, он служил в Управлении специальных операций и участвовал в некоторых операциях Управления стратегических служб – был вместе с Проституткой сброшен на парашюте во Францию. После чего они стали в Лондоне, по его выражению, «добрыми собутыльниками». Поскольку генерал внес лепту в вечер лишь своим внушительным присутствием, своей родословной, уходившей на одиннадцать веков назад, своим титулом – а он был лордом Робертом – и роскошным мундиром, который, заметил он мимоходом, надет «в честь Киттредж», – беседу за столом вел Проститутка. И поток его красноречия был неиссякаем. Я не знал никого, кто бы еще мог так хорошо говорить на самые разные темы: если у Проститутки и был порок, то это любовь к монологам. И сэр Роберт вполне подходил для такой беседы.

– Расскажите мне историю этого места, – попросил генерал, послушав с полчаса рассуждения на разные темы. – Оно странно выглядит. Как оно называется? Джорджтаун? Очевидно, названо по имени одного из королей, надеюсь, не Георга Третьего.

Это была самая длинная речь, которую лорд Роберт произнес за весь вечер. Проститутка вознаградил своего гостя диссертацией о Джорджтауне после войны – войны Гражданской.

– Здесь не было ничего – лишь лагерные палатки, правительственные бараки да несколько фабричек по переработке костей. Здесь консервировали великое множество конины для войск союза – это происходило всего в двух-трех кварталах отсюда. Когда опускается туман, до сих пор чувствуется запах мертвечины.

– Хью, хватит, – сказала Киттредж.

– Дорогая моя, я чувствую этот запах, – сказал Хью, блестя очками, в которых отражался свет свечей.

– Какое-то время это было, наверно, ужасное место, – признала Киттредж. – Полно борделей и дифтерии.

Я сразу заметил, как вздрючился лорд Роберт. Лошади, сдохшие сто лет тому назад, не вызывали особого аппетита, а вот старые бордели – другое дело!

– Так или иначе, это был процветающий городок, – продолжал Хью, – где полно было мукомолен и фабрик по обработке кукурузы, где стучали молотки в мастерских бондарей, а это приятный звук.

– Приятный, – согласился лорд Роберт.

– Визжали, распиливая доски, пилы, – рассказывал Хью, – грохотали наковальни. Вот так-то. В тихие ночи я слышу эхо этого грохота. Драки между хозяевами барж. Шумные бары. Некоторые из тех таверн дожили до наших дней, и ребята, работающие вроде Херрика на правительство, ходят туда выпить.

– Как, Хью сказал, тебя зовут? – переспросил лорд Роберт.

– Херрик Хаббард, сэр.

– Его отец – Кэл Хаббард, – подсказал Проститутка.

– Да, твой отец – человек, твердо придерживающийся своих взглядов, – произнес лорд Роберт так, словно лишь немногие способны были донести свое мнение до семи дюймов шести футов, на которые он возвышался над землей.

– Хью изобразил все не так, – сказала Киттредж. – Джорджтаун был совершенно прелестным местом. Дома были с портиками и слуховыми окнами под черепичной крышей. Позолота под карнизами.

– Киттредж, ты упускаешь главное, – упрекнул ее муж.

– В самом деле?

Два ярких пятна гнева вспыхнули на ее щеках. Я впервые видел ее такой резкой. Это подсказало мне причину, по которой они не приглашали меня ночевать: если они вздумают ссориться, им нужно свободное пространство, чтобы иметь возможность повысить голос.

Хью, однако, не собирался вступать в войну при генерале и при мне в качестве судьи на поле.

– Мы оба правы, – сказал он, – и она, и я. Просто мы говорим о разных концах города.

– Любой город имеет свою верхнюю и свою нижнюю часть, – заметил лорд Роберт.

– Да. Забавная история. Я вычитал ее вчера вечером в книге по истории этих мест, – начал Хью и рассмеялся. Судя по его громкому смеху, изрядное количество злости было заткнуто внутрь. – Там приводится статья из газеты тысяча восемьсот семьдесят первого года. Однажды мартовским утром житель этого города, Тадеуш Этуотер, шел по Кью-стрит, поскользнулся на льду и упал. У него из руки вылетела трость и ударила по шедшей по улице свинье. – Тут он взглянул на Киттредж, а она высунула ему язык и тотчас спрятала, да так быстро, что генерал, если и видел это, наверняка решил, что зрение сыграло с ним шутку. – Свинья взревела как бык и нырнула в ближайший открытый подвал. Это оказалась плотницкая, где пол был завален стружками. Там, конечно, чертовски темно, и рабочие поставили свечу, которую животное опрокинуло, и начался грандиозный пожар. На место действия является Красная Шапка…

– Красная Шапка? – переспросил лорд Роберт.

– Местная пожарная лошадь. Конь-гигант. Он возил пожарную машину Генри Эдисона в паре с Девчонкой Дорой. Пожарные запускали кишку в ближний ручей, начинали качать воду и тушили огонь, а по пути заливали Кью-стрит, которая вскоре превращалась в замерзший пруд. Вечером жители города выходили кататься по ней на коньках. Нравится мне то время, – сказал Проститутка.

– Да, – сказал я. – По-моему, события тогда были больше взаимосвязаны.

– Да, – согласился Хью, – а ты малый не тупой, верно? Улавливаешь метаморфозы.

– Вот именно: метаморфозы, – подтвердил лорд Роберт. Казалось, он начал медленно выходить из транса, в который вогнала его история, рассказанная Хью. – Слыхали, говорят, Филби собираются послать в Бейрут. Будет выполнять там журналистскую работу.

– Ох, только не это, – вырвалось у Хью. – Тут у нас ужас что начнется. Сделайте все возможное, чтобы это остановить. И так трудно удерживать ФБР от схваток с МИ-6, а тут ваши люди собираются дать Филби такой лакомый кусок.

– Для вас лично это будет плохо, да?

– Нет, – сказал Проститутка, – все прощено.

– Надеюсь. Я в свое время думал, что это будет вашим Ватерлоо.

– Ни в коем случае, – сказала Киттредж. – Слишком они нуждаются в Хью.

– Приятно это слышать.

– Великий человек и ошибки совершает великие, – заявила Киттредж.

– Ну ладно, к черту Филби, – сказал лорд Роберт. – Выпьем за то, чтоб он сгинул.

– За Филби, – сказал Проститутка, поднимая бокал. – Чтоб он навеки сгинул.

Я понятия не имел, о ком шла речь. Однако по атмосфере чувствовалось, что речь идет о чем-то важном. Тень недосказанного омрачала наш вечер. Я снова подумал, как хорошо, что я выбрал такую профессию, которая несет с собой столько нераскрытых тайн. Филби… Меня взволновало даже то, как они произносили это имя – так можно было бы говорить о старом форте, взятие которого стоило больших потерь.

Однажды вечером за ужином присутствовал маленький господин по имени доктор Шнайдер, который, как мне сказали, добился известного признания в Европе, концертируя как пианист. Он решительно не хотел уточнять, австриец он или немец, зато поспешил выразить свои крайне монархистские взгляды: Гитлер, утверждал он, мог бы выиграть войну, если бы у него хватило ума восстановить на престоле Гогенцоллернов.

– В конце концов, – сказал доктор Шнайдер, – монархия могла бы подписаться под крестовым походом против большевизма.

Доктор Шнайдер носил темные очки, и у него были большие, торчащие уши. Маской ему служили густые седые усы. Он был совсем седой, и на вид ему было за шестьдесят. По окончании войны он побывал в весьма странных для человека его взглядов местах: он рассказал, что давал концерты в советских зонах в Германии и в Австрии. Я подумал, не выполнял ли он шпионских заданий для Проститутки. Так или иначе, он показался мне препротивным, и я не понимал, почему супруги Монтегю относятся к нему с таким уважением. Присмотревшись к доктору Шнайдеру повнимательнее, я обнаружил, что на нем дорогой, хорошо подогнанный парик – у меня был глаз моей матушки на маскировку, – и меня заинтриговало, почему доктор Шнайдер хочет казаться старше своих лет. Едва ли я знал, как бы я отнесся к тому, что сижу за одним столом со скрытым нацистом.

После ужина Проститутка сел сыграть с доктором Шнайдером в шахматы, и я решил, что Хью, общаясь с людьми, любит получать удовольствие от соприкосновения с разными их ипостасями.

– Понаблюдай за игрой, – сказал он мне потихоньку. – Шнайдер феноменален в эндшпиле. Случается, он допускает ошибки вначале, но если к середине игры не удастся опередить его на две пешки, удача мне не светит.

Пианист то потирал руки, а то что-то мурлыкал или вздыхал – в зависимости от того, какой ход делал Проститутка.

– О, вы настоящий дьявол, мистер Монтегю, вы чертовски умны, какой хитрец, о-о-о, вы меня погубите, да, сэр. – После чего, кивая и продолжая бурчать, он говорил: – Пункт[17], – и передвигал пешку.

Как и предсказывал Проститутка, доктор Шнайдер хорошо провел эндшпиль и сумел выиграть. Я тогда в первый и в последний раз видел его в Конюшне.

После того как он ушел – а я заметил, что они с Проституткой обменялись у двери рукопожатиями, – Хью попросил меня остаться. Пока Киттредж мыла посуду (обычно я помогал ей, но в тот вечер по настоянию Проститутки не пошел на кухню), он провел меня в свой кабинет, усадил на стул напротив своего кафедрального чиппендейла и впервые с того вечера, когда посоветовал мне не заниматься больше скалолазанием, достаточно откровенно излил душу.

Мне хотелось поговорить с ним о том, как неудачно складываются у меня дела на работе (о чем он ни разу меня не спросил), но я не посмел. А что, если ему это неинтересно?

Тут он вдруг сказал:

– Твой отец возвращается. Мы пойдем ужинать – втроем.

– Вот будет здорово! – Я удержался и не спросил, где пропадал мой отец. Многие месяцы от него не было вестей, поэтому я не знал, имею ли право спрашивать.

– Как тебе ЦРУ – огромная махина? – спросил меня Хью Монтегю.

– Гигантская.

– Управление не всегда было таким большим, собственно, младенец мог вообще не родиться. Эдгар Гувер все сделал, чтобы поставить нам заслон. Не хотел, чтобы у его ФБР появился конкурент. Гувер, наверное, был самым большим параноиком во всем христианском мире. Мы, кстати, называем его Буддой. Эдгар Будда. Если, разговаривая с кем-то, ты произносишь «Будда» и он тебя не понимает, значит, он не из наших.

Я кивнул. Однако я не знал, говорит ли он обо всем ЦРУ или о какой-то маленькой его части.

– А теперь, когда Фостер Даллес[18] владеет умом Эйзенхауэра, Аллен наладил у нас дело. Мы, безусловно, расширяемся.

– Дассэр.

– Для чего? – спросил он. – Для какой цели?

– Наша цель, как я полагаю, поставлять президенту разведданные.

– А есть у тебя представление о том, какими должны быть эти разведданные?

– Ну, прежде всего касающиеся КГБ.

– Это в наших возможностях. Но я предлагаю не ограничиваться этим. Речь ведь идет не только о русских. Мы, по всей вероятности, можем ослабить их пружину, высвободить их – даже если на это уйдет полстолетия – из лап марксизма, но война будет продолжаться. Здесь. Она будет идти здесь. По всей Америке. И акции секретной службы повышаются. Реально встает вопрос, сможет ли и дальше существовать христианская цивилизация. Все другие вопросы теряют свою актуальность в сравнении с этим.

– Включая и бомбу?

– Уничтожит нас не бомба. Если когда-либо победят сторонники бомбы, значит, мы лишь сожжем труп того, что уже уничтожено. Сначала умрет цивилизация, а тогда уж бомба может быть пущена в ход. Конечно, это может произойти. Продолжение нашего существования зависит от того, станем ли мы жертвами ложных представлений о реальности. Распространение марксизма – лишь следствие основной исторической тенденции нашего века: ложных представлений.

Какой из него вышел бы священнослужитель! То, что он говорил, было настолько важно для него, что размер аудитории не имел значения. Будь перед ним всего один слушатель – я – или пятьсот один, проповедь была бы все той же. Каждое слово находило отклик в его мозгу, хотя и в моем тоже.

– Это печально, – сказал он. – На протяжении тысячелетий все попытки создать цивилизацию рушились, потому что у людей не было достаточной информации. А сейчас мы продвигаемся вперед, шатаясь под грузом дезинформации. Иногда я думаю, что наше будущее зависит от того, сумеем ли мы удержать ложную информацию от слишком быстрого распространения. Если умение проверять факты будет отставать, искаженная информация задушит нас. Гарри, начинаешь ли ты понимать, что должны представлять собой наши люди?

– Я не уверен, что понимаю, куда вы клоните, – пробормотал я.

– Просто ты это не приветствуешь. – Он глотнул бренди. – Настоящая наша обязанность – стать мозгом Америки.

Я кивнул. Я понятия не имел, готов ли согласиться с ним, но кивнул.

– Нет абсолютно ничего, что мешало бы Фирме стать таким органом. Мы ведь уже подключены ко всему. Если хороший урожай определяет внешнюю политику, значит, мы обязаны знать погоду на будущий год. И куда ни погляди, это требование остается неизменным: в области финансов, средств массовой информации, трудовых отношений, производства, последствий того, какие темы выбирает телевидение. Где предел тому, чем мы можем законно интересоваться? Живя в век систематизирования, мы обязаны привлекать к работе экспертов изо всех сфер – банкиров, психиатров, токсикологов, наркологов, искусствоведов, специалистов по связям с общественностью, профсоюзных деятелей, хулиганов, журналистов – ты имеешь представление, сколько журналистов работают с нами по контракту? – только об этом ни гугу. Никто не знает, сколько трубопроводов проложено нами в нужные места – сколько пентагоновских пифпафов, сколько адмиралов, конгрессменов, профессоров из соответствующих мозговых трестов, сколько специалистов по эрозии почвы, студенческих лидеров, дипломатов, юристов корпораций, да всех не перечесть! Все они подпитывают нас. Так что мы богаты ресурсами. Понимаешь, хорошо, что мы начали с нуля. – Он кивнул. – Обычно это крах для бюрократической организации, а у нас это работает. Мы не только укомплектованы лучшими людьми из Управления стратегических служб, но мы привлекли уйму отличных честолюбивых специалистов из Госдепартамента, ФБР, министерства финансов, обороны, торговли – на все эти организации мы совершили набеги. Все хотели поступить к нам. Это создало любопытную ситуацию. Организационно мы устроены по принципу пирамиды. Но наши сотрудники, имея в виду их опыт, превратили пирамиду в бочку. У нас огромное множество талантов в среднем звене.

И ни у кого из них нет возможности подняться выше. Ведь люди, сидящие наверху, тоже молодые. Относительно молодые, как я. Таким образом, многие отличные специалисты, которые кинулись к нам пять лет назад, вынуждены были уйти. Теперь они разбросаны всюду.

– По всему Вашингтону?

– По всей Америке. Если ты поработал в Фирме, тебе не захочется с ней порывать. Работать в мире финансов и бизнеса скучно. Говорю тебе, наши щупальца участвуют в каждой игре, которая идет в этой стране. Потенциально мы можем руководить страной. – Он улыбнулся. – Утомил я тебя?

– Нет, сэр.

– Не устал от созерцания такого панно?

– Да я готов сидеть с вами хоть всю ночь.

– Молодец. – Он улыбнулся. – Давай еще выпьем, прежде чем ты уедешь. Я хочу, чтобы ты кое-что понял. Я не часто пускаюсь в откровения, но время от времени пускаюсь. Понимаешь, Гарри, у всех на этой Фабрике Маринованных Огурцов есть какая-нибудь слабость. Один слишком закладывает за воротник. Другой трахает баб направо и налево. Третий – кабинетный псих: он либо сумел это утаить на детекторе лжи, либо это развилось у него потом. Четвертый втихую посасывает марихуану. Мой порок, преждевременно состарившийся старина Гарри Хаббард, заключается в том, что я слишком много говорю. Поэтому я вынужден общаться лишь с людьми, которым могу доверять. Когда я разговариваю с тобой, у меня возникает ощущение, что все оседает глубоко в тебе, как в сейфе. Так что время от времени я буду кое-что тебе рассказывать, и да поможет тебе небо, если ты не будешь держать язык за зубами.

Он сильно затянулся сигарой, и дым окутал его.

– Какое мнение сложилось у тебя о нашем докторе Шнайдере? – спросил он.

У меня хватило ума не распространяться.

– Я бы отнес его к бывшим нацистам в парике. Он, очевидно, лет на десять моложе, чем кажется со своими фальшивыми седыми волосами. И, пожалуй, меньше знает о концертных выступлениях, чем о тайниках.

– Меня так и подмывает сказать тебе больше, – заметил Проститутка. – Но, боюсь, я не смогу тебя в это посвятить.

– Несмотря на то, что вы только что сказали? – Мне вдруг так же остро захотелось проникнуть в тайну доктора Шнайдера, как собаке доесть пищу из отобранной миски.

– Что ж, – сказал Проститутка, – это не убережешь. В один прекрасный день, возможно, ты сам все обнаружишь. – Он снова затянулся сигарой. Моя досада доставляла ему удовольствие. – Смотри, Гарри, – сказал Проститутка, – не теряй веры.

12

Позвольте мне опуститься с высот конфиденциального разговора с Проституткой до уровня информации о том, чем я занимался. Окончил я подготовку с большими надеждами на ближайшее будущее; не один вечер мы на Ферме обсуждали, куда лучше получить назначение, и сравнивали достоинства резидентур в Вене и Сингапуре, Буэнос-Айресе и Анкаре, Москве, Тегеране, Токио, Маниле, Праге, Будапеште, Найроби и Берлине – где лучше начинать карьеру, а меня – как и большинство моих однокурсников – назначили сидеть в Вашингтоне.

За этим последовало новое разочарование. Я не попал ни в один из иностранных секторов. А это обычно предшествовало назначению за границу. Помощник начальника Иранского сектора в Вашингтоне мог считать, что его готовят для работы в Тегеране. То же можно сказать про сектора Конго, Японский, Польский, Чилийский. Младшие офицеры-стажеры на Ферме единодушно считали, что, если ты начинаешь в Вашингтоне, лучшего места, чем помощник начальника сектора, нет.

Ну а я хоть и не был амбициозным молодым политиком, но унаследовал от матери представление о социальной лестнице и понимал, что попал не туда. Я осел в Змеиной яме, известной также как Бойлерная, или Ящик для угля. Работа была неблагодарная – другие синонимы нетрудно подобрать. В огромной комнате, где под низким потолком гудели флюоресцентные лампы и едва чувствовалось дуновение воздуха из двух-трех небольших кондиционеров, установленных в маленьких окошечках, прорезанных в дальней стене, мы бегали по узкому проходу, то и дело натыкаясь друг на друга. Было жарко, необычно жарко для октября. Вдоль стен стояли старинные деревянные шкафы шести футов высотой с полками для карточек.

Рядом находилась Экспедиционная – большое помещение, где лежали кипы неразложенных бумаг. Кипы эти вырастали до потолка. Имена, встреченные в брошюре, в сообщении резидентуры, сообщении агента, в аннотации журнала или газеты, коммерческого журнала или книги, должны были заноситься на карточку вместе с суммарной информацией. После этого карточку ставили в картотеку, а документ отправляли на хранение. Теоретически это делалось для того, чтобы Фирма, заинтересовавшись кем-то, могла получить всю необходимую информацию. И получить наглядную характеристику.

Однако на самом деле тут царил хаос. Документы накапливались быстрее, чем мы в состоянии были их обработать. Информация отдела Западного полушария вскоре отставала на полгода от документов, поступивших в соседнее помещение. Отдел Советской России отставал на четыре месяца. Отдел Китая (учитывая сложность, связанную с иероглификой) – на полтора года. Отдел Западной Германии, куда я был прикомандирован, отставал всего на три месяца. Этого, однако, было достаточно, чтобы любая справка требовала напряжения. Большую часть времени я тратил на то, что пробирался по проходам и ломал себе пальцы, вытаскивая карточки. Время от времени возникала настоящая паника. Например, однажды утром поступила телеграмма от шефа резидентуры в Западном Берлине с просьбой дать информацию по некоему ВКью/ДИКОМУ КАБАНУ. Поскольку приходила куча таких запросов, текучесть персонала на моем низком уровне была значительная, задания распределялись наудачу – просто ты брал телеграмму сверху из стопки, лежавшей на столе «входящих».

Затем ты прокладывал себе путь по проходу, стараясь не толкнуть сотрудника, который преграждает тебе дорогу, уткнувшись в папку. В помещении стоял неистребимый запах пота. Точно было лето. Легкие у воздушных кондиционеров были маленькие, а каждый из нас, клерков – чем мы были, несмотря на всю нашу подготовку, лучше клерков? – вносил в воздух свою лепту. Ведь недостаточно было найти ДИКОГО КАБАНА для шефа западноберлинской базы – надо было еще сделать это быстро. Телеграмма гласила: НЕОБХОДИМЫ ВСЕ ПОСЛЕДНИЕ ЗАПИСИ ПО ВКью/ДИКОМУ КАБАНУ СРОЧНО = ГИБРАЛТ. Да, сам шеф ее подписал.

Мне пришлось ждать в бюро Сводного архива, которое находилось дальше по коридору, пока мне дадут допуск к досье ПРКью – Часть I / Часть II досье 201, которое, будем надеяться, доведено до сегодняшнего дня и сможет раскрыть мне, кто такой ВКью/ДИКИЙ КАБАН. В то утро, однако, оказалось, что ВКью/ДИКИЙ КАБАН – это некто Вольфганг из Западной Германии, фамилия неизвестна, последний адрес: Вассершпигельштрассе, 158, Гамбург. По крайней мере хоть что-то. Теперь, вернувшись в Змеиную яму, я мог продолжить поиск в двух ящиках с карточками – каждый в двадцать дюймов длиной, в каждом около тысячи восьмисот карточек с Вольфгангами, которые не потрудились сообщить нам свою фамилию. Вольфганги, имевшие любезность поставить после своего имени инициал – Вольфганг Ф. или Вольфганг Г., – занимали еще три ящика картотеки. Вольфганги с фамилией занимали десять ящиков. Я не имел представления, что такое количество Вольфгангов интересовало нас в Западной Германии!

Затем я обнаружил, что это не так. Мой Вольфганг из Гамбурга удостоился одной карточки в Змеиной яме в связи со своим арестом в 1952 году после того, как он швырнул кирпич во время уличной демонстрации в Бонне. Однако в карточку было занесено не менее пятнадцати записей, сделанных по пятнадцати западногерманским газетам, которые перепечатывали одну и ту же информацию западногерманского телеграфного агентства, упоминавшего лишь его имя. Вполне возможно, что совершенно бесценный материал о моем Вольфганге лежит где-нибудь в Экспедиционной, в другом конце этого бесконечно большого сарая, но этот материал еще не занесен на карточку. К этому времени я пришел в великое раздражение. В обеденный перерыв я послал шефу западноберлинской базы телеграмму: НЕ В СОСТОЯНИИ УДОВЛЕТВОРИТЬ ЗАПРОС О ПОСЛЕДНИХ ЗАПИСЯХ КАСАТЕЛЬНО ВКью/ДИКОГО КАБАНА ТОЧКА ПРИШЛИТЕ БОЛЕЕ ТОЧНЫЙ АДРЕС = КУ/ГАРДЕРОБ. Это была первая телеграмма, которую я отослал за своей подписью. И я впервые использовал свою кличку.