Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 89 страниц)

К тому же отцу явно хотелось со мною поделиться. Внимательным родителем он не был, но по крайней мере был романтиком-отцом. Кроме того, был человеком компанейским. Работая сам в Фирме, он хотел, чтобы его сыновья тоже были к этому готовы, и если Раф и Таф были твердо нацелены поступить туда, то отец едва ли мог поручиться за меня.

– Мне сегодня не по себе, – сказал отец. – Один из наших агентов по глупости дал себя подстрелить в Ираке.

– Он был твоим приятелем? – спросил я.

– Не совсем, – ответил он.

– Мне очень жаль.

– Жалость тут ни при чем. Просто я чертовски зол. Парня попросили добыть нам одну бумагу, а бумага эта вовсе не нужна.

– Вот как?

– А черт с ними со всеми, сейчас все расскажу. Только ты держи язык за зубами.

– Да, папа.

– У одного из этих плейбоев из Госдепа разыгралась амбиция. Он пишет докторскую диссертацию по Ираку, которую будет защищать в Джорджтаунском университете. И вот ему захотелось щегольнуть парочкой деталей – таких, что трудно добыть и чтоб ни у кого другого не было. Он направил нам запрос. Официально. Из Госдепа. Можем мы поставить продукт? Ну а мы совсем зеленые. Питательный слой нашего невежества такой жирный, что можно выращивать овощи. Но мы стараемся услужить. И мы ставим на это дело первоклассного сирийского агента, и вот, пожалуйста: потеряли первоклассного оперативника, потому что попросили его в неподходящее время залезть в банку с вареньем.

– А что будет тому человеку из Госдепартамента?

– Ничего особенного. Возможно, мы замедлим его рост, поговорив с одним-двумя людьми из Госдепа, но это чудовищно, верно? Наш парень лишился жизни из-за того, что кому-то понадобилось дать сноску в своей докторской диссертации.

– Мне показалось, что ты расстроен.

– Нет, – поспешил опровергнуть отец, – это не так.

Тут он взял свой мартини, слез с табуретки, взмахнул рукой, словно останавливая такси, и метрдотель тотчас подскочил и повел нас к нашему столику, который, как я уже знал, находился в излюбленном месте отца, у задней стены. Отец посадил меня спиной к залу. За столиком слева сидели два седых мужчины с красными лицами и таким видом, точно их прихватила подагра, а справа сидела блондинка в маленькой черной шляпке с длинным черным пером. На ней было черное платье, жемчуга и длинные белые перчатки. Напротив нее сидел мужчина в костюме в узкую полоску. Я упоминаю об этом, чтобы обрисовать поведение отца: он умудрился, садясь, кивнуть двум подагрикам, словно, будучи человеком светским, готов был вступить с ними в беседу, и совершенно заморозил человека в полосатом костюме, так что тот съежился до ширины своих полосок, а блондинке в черном дал понять, что она звезда среди блондинок в черном. В такие моменты у отца появлялся огонек в глазах, наводивший на мысль о Касбе[6]. Мне всегда казалось в Касбе, что прохожий сейчас остановит тебя и покажет, что у него зажато в руке. Раз – и на тебя смотрит бриллиант. Мне вспомнилась сцена на ковре, когда Кэл Хаббард и Мэри Бейрд катались по полу, и я поспешил опустить взгляд в тарелку.

– Херрик, что-то я последнее время черт знает сколько недель не видел тебя, верно? – сказал отец, разворачивая салфетку и окидывая взглядом зал.

Я не слишком обрадовался, когда отец посадил меня спиной ко всем, но он поспешил подмигнуть мне, как бы намекая, что у него есть на то свои основания. Такая уж у него профессия, как-то раз пояснил он, что ему нужно оглядывать заведение. Я думаю, он подцепил это слово у Дэшилла Хэмметта[7], с которым частенько выпивал, пока не пошел слух, что Хэмметт – коммунист. Тогда отец, считавший Хэмметта умнее себя, тут же прекратил знакомство. Это была потеря. По словам отца, они с Дэшиллом Хэмметтом могли в течение часа выпить каждый по три двойных порции виски.

– В общем, есть причина, по которой я не мог видеть тебя, Рик. – Он был единственным, кто звал меня не Гарри, а Рик. – Я путешествовал до одурения. – Это было сказано не только для меня, но и для блондинки. – Они до сих пор никак не решат, быть мне одним из главных винтов в Европе или на Дальнем Востоке.

Теперь мужчина в костюме в полоску перешел в контрнаступление. Он, видно, что-то лихо загнул, потому что женщина тихо, интимно рассмеялась. А отец в ответ перегнулся ко мне через столик и прошептал: – Ты представляешь, они поручили Бюро координации политики проводить операции из-за угла!

– Как это – из-за угла? – также шепотом спросил я.

– Я имею в виду операции настоящие. Ничего похожего на контрразведку, когда ты пьешь из моей чашки, а я из твоей. Это война. Хоть и необъявленная. – Он повысил голос, чтобы женщина слышала последние две фразы, затем снова понизил до шепота, будто считал, что лучший способ привлечь ее внимание – доводить какие-то слова до ее слуха, а какие-то скрывать.

– Наш устав предписывает вести экономическую войну, – шепотом, но отчетливо произносит он, – а также создавать подпольные группы сопротивления… – И громко: – Ты же знаешь, как мы сработали на итальянских выборах.

– Дассэр.

Ему понравилось мое «дассэр». А я специально протрубил это для блондинки.

– Если б не наша маленькая операция, коммунисты захватили бы всю Италию, – заявил он. – Они рады плану Маршалла, но не это сыграло решающую роль. Мы победили в Италии, невзирая на деньги, которые были туда брошены.

– В самом деле?

– Можешь не сомневаться. Тут надо учитывать итальянское эго. Странный они народ. Половина крутые, а половина как кисель.

По тому, как мужчина в полосатом костюме стал поглядывать на нас, я заподозрил, что он итальянец. Если отец и заметил это, то не подал вида.

– Видишь ли, сами римляне – вполне цивилизованный народ. Ум острый, как стилет. А вот итальянский крестьянин такой же отсталый, как филиппинец. Поэтому нечего и пытаться слишком рассчитывать на их эгоистический интерес. Для них важнее чувство собственного достоинства, чем потребность набить себе живот. Они всегда были бедны, поэтому не боятся голода, а вот честь терять не хотят. Эти итальянцы действительно хотели нам противостоять. Они получили бы куда больше удовольствия, плюнув нам в лицо, чем изливаясь в фальшивой благодарности. Я ничего дурного не хочу о них сказать. Просто таковы они, итальянцы. Если коммунизм когда-либо победит в Италии, красные итальяшки доведут до сумасшествия Советы, как доводят нас.

Я чувствовал, как закипает за соседним столиком итальянец.

– Папа, если ты так считаешь, – вырвалось у меня в стремлении спасти мир, – почему не дать итальянцам самим выбрать свой путь? Они ведь древний и цивилизованный народ.

Отец призадумался. Аллен Даллес, возможно, сказал, что самой счастливой в жизни Кэла Хаббарда была та неделя, когда он крутил с секретаршами, я же считаю, что в его жизни не было периода, равного тому году, который он провел среди партизан. Если бы в 1948 году Италия стала коммунистической, отец скорее всего был бы организатором антикоммунистического подполья. В глубинах своего мозга, столь затаенных, что они не приоткрывались ему даже во сне, я полагаю, он был бы в восторге, если бы коммунисты победили в Америке. Какое бы он помог тогда создать американское подполье! Самая мысль подпалить американцам хвост, развязав подпольную войну по всей стране против сил тирании, была бы для него омолаживающим тоником.

Итак, мой отец был на грани того, чтобы сказать: «Еще чего!» – но он ничего не сказал. Вместо этого он, как и следовало, произнес:

– Ну не можем же мы пустить туда русских. Как знать? Эти подопытные свинки могут ведь и столковаться с русскими.

Тут в нашей беседе наступил перерыв. Наш сосед неожиданно попросил счет; отец мгновенно прервал наш разговор и глазом знатока оглядел даму.

– Нас с вами не знакомили этой осенью в Форест-Хиллз? – спросил он ее.

– Нет, не думаю, – тихо ответила она.

– Назовите мне, пожалуйста, ваше имя, и я уверен, что вспомню, где нас знакомили.

– Нигде вас не знакомили, – сказал мужчина в костюме в полоску.

– Вы что, лучше меня знаете? – спросил отец.

– Я слышал, любопытному нос прищемили, – сказал мужчина.

– Эл! – окликнула его блондинка.

Резко поднявшись, Эл стал расплачиваться по счету, выкладывая деньги на стол. Каждую бумажку он с треском опускал на столешницу – так банкомет сдает карты после того, как один из игроков попросил новую колоду.

– А еще я слышал, – продолжал Эл, – бывает, что человек оступится, сойдя с тротуара, и сломает ногу.

В глазах моего отца засверкал тот бриллиант из Касбы. Он тоже поднялся. Они долго смотрели друг на друга.

– Малый, – веселым хриплым голосом сказал отец, – не играй мускулами!

Дело решил его веселый тон. Эл хотел было ответить, затем передумал. У него свело челюсти. Он сложил салфетку, словно складывал палатку, прикинул, нельзя ли исподтишка двинуть отца, не нашел такой возможности и подал руку блондинке. Они ушли. Отец расплылся в улыбке. Если ему не удалось завязать интрижку с ней, то по крайней мере пару яиц он разбил.

Теперь отец разговорился вовсю. Любая победа над незнакомцем была равносильна победе над ордами противника. Эл был тут же объединен с русскими.

– В Красной Армии шесть миллионов солдат, – сказал отец, – а у нас всего миллион. Это включая НАТО. Русские за два месяца могут захватить всю Европу. Такое положение дел существует уже три года.

– Так почему же они ее не захватили? – спросил я. – Папа, я читал, что в войну было убито двадцать миллионов русских. Зачем им начинать новую войну?

Он допил вино.

– Откуда мне, черт побери, знать. – Официант подскочил, чтобы наполнить ему рюмку, а отец, пригнувшись, продолжил: – Я скажу тебе зачем. Коммунизм – это как чесотка. Что значит подцепить чесотку? Это значит, что тело у тебя вышло из строя. Любая мелочь разрастается до гигантских размеров. Таков коммунизм. Сто лет тому назад у всех было свое место. Был ты бедняком – значит, Господь решил, что ты должен быть бедняком. И тебе сочувствовали. Человека богатого мерили более суровой меркой. В результате классы мирно сосуществовали. Но тут на нас обрушился материализм. Материализм пропагандировал идею, что мир – это всего лишь машина. В таком случае каждый имеет право улучшать ту часть машины, какой он является. Такова логика атеистов. И вот теперь нам прожужжали этим все уши, и ничто больше не имеет прежнего вкуса. Все живут в напряжении, а Бог превратился в абстракцию. И поскольку ты не можешь наслаждаться жизнью в своей стране, то начинаешь поглядывать на страну соседа.

В задумчивости он сделал большой глоток из рюмки. Мой отец всегда умел оживлять клише. Многие в задумчивости делают большие глотки вина, но мой отец пил как ирландец. Он был убежден, что вместе с обжигающим алкоголем в него вселяются настоящие и реальные духи. Он вдыхал в себя кипящий воздух и выдыхал собственное возбуждение. Эмоции никогда нельзя растрачивать зря.

– Рик, твердо знай одно. Готовится большая война. Эти коммунисты ненасытны. Мы относились к ним как к друзьям во время войны, и они никогда нам этого не простят. Когда ты станешь старше, может случиться такое несчастье, что ты завяжешь роман с уродкой, которой доставляет удовольствие общение с тобой, но она никогда еще не жила постоянно с мужчиной. Слишком она уродлива. Друг мой, ты попал в беду. Довольно скоро она станет ненасытна. Ты дал ей попробовать запретного плода. Таковы и русские. Они завладели Восточной Европой, теперь они хотят иметь всю Европу.

Немного помолчал.

– Нет, – сказал он, – аналогия неудачная. На самом деле все куда хуже. Мы вступили в решающую схватку с русскими, а это значит, что мы должны все использовать, не брезгуя ничем. Не только кухонную мойку, но и тараканов, которые живут в ней.

В этот момент излияния моего отца были прерваны двумя седовласыми джентльменами, сидевшими справа от него. Они поднялись, собираясь уходить, и один из них сказал:

– Я невольно слышал, что вы говорили своему сыну, и хочу сказать, что вполне с вами согласен. Эти русские хотят расколоть нашу скорлупу и полакомиться вкусным мясом. Не допустите их до этого.

– Нет, сэр, – сказал отец, – они не получат ни одной косточки. – При этих словах он встал. Единодушие, порождаемое одинаковыми условиями жизни, обволакивало нас. В воздухе «Двадцати одного» чувствовались самоуважение, жажда приключений и достаток. Даже я был тут человеком преуспевающим.

Когда мы снова сели, отец сказал:

– Держи это строго про себя. Я собираюсь доверить тебе один очень важный секрет. Гитлер в свое время говорил: «Большевизм – это яд». Эту идею не стоит с ходу отвергать потому лишь, что ее высказал Адольф. Гитлер был чудовищем и потому испортил наступление на большевизм для всех нас. Но основополагающая идея верна. Большевизм действительно яд. Мы дошли даже до того, – и тут отец понизил голос, так тихо он за весь обед не говорил, – когда мы вынуждены были воспользоваться услугами нескольких бывших нацистов для борьбы с красными.

– Не может быть, – сказал я.

– Да, – сказал он. – У нас едва ли был выбор. Управление стратегических служб некомпетентно в этих делах. Предполагалось, что мы должны заслать агентов во все страны за «железным занавесом», а мы не смогли забросить туда даже зерна для птиц. Не успевали мы создать сеть, как выяснялось, что ею руководят русские. Большой русский медведь может двинуть свои армии в любое место за «железным занавесом», а у нас нет достаточно эффективной системы предупреждения. Если бы два года назад Советы захотели пройти маршем по всей Европе, они вполне могли бы это сделать. Мы бы утром встали с постели и услышали на улице их танки. Никакой надежной разведки. Это же страшно. Хотелось бы тебе жить с завязанными глазами?

– Подозреваю, ничего хорошего в этом нет.

– Вот дело и дошло до того, что пришлось нам воспользоваться услугами нацистского генерала. Назову его генерал Микропленка. Настоящее имя я открыть не могу. Он был главным немецким разведчиком на русском фронте. Он выуживал наиболее многообещающих русских военнопленных и умудрялся заслать их обратно за линию фронта. И они некоторое время работали на него в Красной Армии, несколько человек даже пролезли в Кремль. Как раз перед концом войны этот генерал вместо того, чтобы уничтожать свои архивы, закопал пятьдесят стальных ящиков где-то в Баварии. Это были ящики с микропленками его архива. Весьма объемистая продукция. Нам этот архив был нужен. Он теперь ведь имеет дело с нами. Он создал новые сети по всей Восточной Германии, и восточногерманские коммунисты выбалтывают его западногерманским агентам почти все, что собираются делать красные в Восточной Европе. Этот генерал в прошлом, конечно, нацист, но хочешь не хочешь, он для нас бесценен. Вот чем я занимаюсь. Чтоб уничтожить самое большое зло, сотрудничаешь с тем, что поменьше. Мог бы ты так поступать?

– Возможно.

– Ты, пожалуй, чересчур большой либерал, Херрик. Либералы не желают видеть всего зверя сразу. Говорят: дайте нам наиболее лакомые куски. А я считаю, Богу не помешает иметь несколько солдат.

– Что ж, я полагаю, я мог бы быть неплохим солдатом.

– Надеюсь. Тогда, со сломанной ногой, ты вел себя как настоящий солдат.

– Ты так считаешь? – Уже одна эта его фраза делала для меня наш ленч событием из ряда вон выходящим. И мне захотелось, чтобы он ее повторил.

– Несомненно. Как отличный солдат. – Он помолчал. Поиграл своей рюмкой. Свободной рукой поиграл на столе, нажимая то на большой палец, то на мизинец. – Рик, – объявил он, – тебе предстоит снова мобилизовать свое мужество.

Это все равно как приближаться к берегу для высадки. С каждой секундой мое видение приближалось к видению отца.

– Это связано с медициной? – спросил я. И сам ответил: – Речь идет об обследовании, которое я проходил.

– Позволь, я скажу сначала положительное. – Он кивнул. – Твое состояние операбельно. Опухоль на восемьдесят процентов доброкачественная. Так что, когда ее вырежут, все будет в порядке.

– Значит, доброкачественная опухоль?

– Как я сказал, они на восемьдесят процентов уверены, что это так. Процент заниженный. Я полагаю, на девяносто пять процентов так.

– Почему ты так думаешь?

– У тебя бывают сильные головные боли, но умственные способности остаются при тебе – ты не срываешься с катушек. Так что злокачественная опухоль – бессмыслица.

– Может, вся затея вообще бессмыслица, – сказал я.

– Никогда не смей так думать. Лучше сиди сейчас, на публике, в моем любимом ресторане, как в воду опущенный, только не погружайся в подобный нигилизм. Нет, посмотри на это с такой стороны. Представь себе, что в твоем случае сатана по ошибке положил все яйца в одну корзину. – Отец снова зашептал, словно бы опасался, что, произнеся имя сатаны, мог вызвать его. – Так вот, мы намерены его из тебя выкорчевать. Изгони его из себя, Рик, и все твои головные боли уйдут.

– Отлично, – сказал я.

Я готов был заплакать. Не из-за операции. Я не представлял себе, что операция будет так скоро, но она, безусловно, стояла на моем горизонте. Я ведь уже три месяца проходил обследования. Нет, я готов был заплакать, потому что теперь понял, почему отец повел меня обедать, почему поверял мне свои профессиональные тайны.

– Я убедил твою мать, – сказал он. – Она женщина трудная при любых обстоятельствах, но я внушил ей, что один из лучших нейрохирургов страны может за это взяться. По секрету скажу тебе, что он работает и на нас. Мы уговорили его поучаствовать в некоторых экспериментах, которые мы проводим по отработке техники «промывки мозгов». Не можем мы отставать от русских.

– Я полагаю, работая надо мной, он немного продвинется по части «промывки мозгов».

Отец слегка улыбнулся шутке.

– Он даст тебе все шансы стать тем, кем ты хочешь быть.

– Вот именно, – сказал я.

Мною владело странное, необъяснимое чувство. Я ничуть не сомневался, что опухоль – самое скверное, что во мне есть. И всякая гниль – вроде, например, моего тайного города – объясняется ею. Однако я считал, что рано или поздно все это само из меня выйдет.

– А что, если не прибегать к хирургическому вмешательству? В конце концов, я вполне могут жить с головными болями, – сказал я.

– Но ведь есть один шанс, что она может быть злокачественной.

– Ты хочешь сказать, что, когда мне вскроют черепушку, там могут обнаружить рак?

– Один шанс из пяти существует.

– Ты называл раньше цифру девяносто пять процентов. Разве это не один шанс из двадцати?

– Ну хорошо. Один из двадцати.

– Папа, значит, двадцать к одному в нашу пользу. Даже фактически девятнадцать к одному.

– Я сейчас думаю о другом. Если ты будешь мучиться головными болями в годы формирования, ты вырастешь неполноценным мужчиной.

Мне казалось, я уже слышу остальное: «Не сможешь подавать больших надежд» – вот что он хотел сказать.

– А что думают врачи? – наконец спросил я. Задав этот вопрос, я сдавался.

– Они говорят, тебе надо соглашаться на операцию.

Годы спустя один хирург сказал мне, что операцию можно было делать, а можно и не делать, она не была обязательна. Отец солгал мне. Логика его рассуждений была проста. Он не стал бы принуждать меня или любого члена семьи, который выступил бы с доводами, основанными на собственном убеждении; если же включалась третья сторона, тогда последнее слово оставалось за наиболее авторитетным. Поскольку я спросил о мнении врачей, отец и ответил мне с высоты своего авторитета.

Вот теперь он достал бумажник, чтобы расплатиться. В противоположность Элу, оскорбленному любовнику, отец не стал швырять деньги на стол. Он осторожно положил их на блюдечко, словно накладывал компресс.

– Когда вся эта история останется позади, – сказал он мне, – я представлю тебя моему близкому другу и попрошу его стать твоим крестным отцом. Редко случается, чтобы у кого-то в пятнадцать лет появлялся новый крестный, но тот, которого мы выбрали тебе при рождении, был другом твоей матери и исчез из виду. Он и в подметки не годится тому, кого я предлагаю тебе сейчас. Он тебе понравится. Его зовут Хью Монтегю, и он из наших. Хью Тремонт Монтегю. Он замечательно поработал для Управления стратегических служб – был связным с британцами. Во время войны работал с Мастерменом – это имя я могу тебе назвать. Преподаватель из Оксфорда. Один из их мастеров шпионажа. Хью просветит тебя на сей счет. Англичане в такого рода делах – настоящие асы. В сороковом они захватили в плен несколько первых немецких агентов, которые были засланы в Англию, и обратили их в свою веру. В результате большинство последовавших за ними немецких шпионов были схвачены по приезде. И до конца войны абвер получал ловко состряпанную дезинформацию от собственных агентов в Англии. Ах, до чего же британцы любили своих немецких агентов! Были преданны им не менее, чем своим охотничьим псам, да, именно так. – Тут отец начал от души хохотать. – Попроси Хью, – добавил он, – рассказать тебе про клички, которые англичане дали этим немцам. Идеальные имена для псов. К примеру, СЕЛЬДЕРЕЙ, – сказал отец, – СНЕЖОК, ГАРБО, МОРКОВКА, ПАУТИНА, КЕФАЛЬ, ГУБНАЯ ПОМАДА, НЕПТУН, ПЕРЕЧНАЯ МЯТА, НЕРЯХА, БРОДЯГА, КУКЛА, КОРЗИНА, БИСКВИТ, БРУТ. Типично для англичан, верно?

Многие годы я буду засыпать и видеть во сне мужчин и женщин, держащих медные таблички, на которых крупными буквами выбито: БРУТ, ПАУТИНА, СОКРОВИЩЕ, РАДУГА. В конце того ленча в «Двадцати одном» я готовил себя к тому, чтобы навеки расстаться с частью мякоти моего мозга, а старики шпионы, носившие клички охотничьих псов, один за другим расставались с жизнью и исчезали в поглощавшей их безвестности.

2

В юности достаточно было мне сказать: «Бог», и мысль перескакивала на нижнюю часть моего живота. Богом для меня была похоть. Бог походил на Сатану, каким нам изображали его в школе Сент-Мэттьюз. Каждый день мы ходили в часовню и молились Христу, но в среднем раз в неделю слышали о соблазнах, расставляемых легендарным властителем духов тьмы по имени Сатана. В часовне проводилось резкое разграничение между Богом и Сатаной, но я – в противоположность другим ученикам – путал их. У меня были на то свои причины. Я приобщился к плотским радостям в первый же год обучения благодаря помощнику капеллана, который приклеился – я выбрал именно это слово, стремясь передать ощущение резинового обруча, – своими тонкими, проклятыми губами к моему четырнадцатилетнему пенису.

Мы ездили со школой в Вашингтон. Возможно, еще и поэтому я так не люблю нашу изысканную столицу с ее гнетущей жарой, это большое, хорошо заасфальтированное болото. Скука и дурные воспоминания, наверное, во многих случаях действуют угнетающе, а в ту ночь я делил двуспальную кровать с помощником капеллана в дешевой гостинице недалеко от Эйч-стрит, никак не мог заснуть и был полон страхов, как вдруг помощник капеллана, выбравшись из рулад громового храпа, несколько раз пробормотал имя своей жены: «Беттина, Беттина», затем обхватил мои чресла и лишил мое изумленное юное причинное место первородной невинности. Помнится, я лежал, остро ощущая присутствие в гостинице остальных шестнадцати моих одноклассников. Я представил себе, как они лежат по двое и по четверо в остальных шести номерах. Во время ежегодной поездки в Вашингтон помощник капеллана был у нас гидом, и поскольку в первый год моего пребывания в школе я ни с кем не дружил и, следовательно, был помечен как одиночка, помощник капеллана, симпатичный малый, поместил меня к себе в номер.

А в других номерах кто знает, что происходило. В школе Сент-Мэттьюз это называлось «пошалить». Поскольку в памяти моей запечатлелись картины этого зверя о двух спинах – моего отца и мачехи (я обозвал это так задолго до того, как наткнулся на подобное выражение в «Отелло»), – я держался подальше от коллективных забав. Однако все мы знали, что такое происходит в разных концах общежития. Мальчишки стояли рядом и ласкали друг друга, пока пенис не вставал, и тогда смотрели, у кого длиннее. Это был еще возраст невинности. У кого он толще – не представляло для нас интереса, ибо это уже было связано с проникновением внутрь. Ближе всего к этому подходили, садясь верхом на ласковое, толстое существо по имени Арнольд, – мы прозвали его Сент-Мэттьюз Арнольд, или Арнольд Святого Матвея. Уже в четырнадцать лет нам прививали литературный вкус, и Арнольд Святого Матвея (не путать с Ридом Арнольдом Розеном) спускал штаны и ложился на кровать, спиной вверх. А мы стояли вокруг, человек шесть – восемь, и наблюдали, как двое или трое наших богатырей по очереди взбирались на него и шлепали своими вновь обретенными инструментами по ложбинке между ягодицами Арнольда Святого Матвея.

– Ух, до чего ж ты омерзительный, – говорили они, а он в ответ хныкал:

– Заткнитесь. Сами такие.

Я никогда не был гомосексуалистом. Это были просто «шалости». Совершив свое дело, будущий герой частенько слезал с Арнольда, вытирался и говорил:

– Ну почему ты не девчонка? Вид-то у тебя как у девчонки.

Что было правдой: щеки у Арнольда были как две луны, но у Арнольда было свое мужское достоинство, и он отвечал:

– А-а-а, заткнись.

Он был меньше мальчишек, которые «шалили» с ним, а потому они лишь закатывали ему затрещину, чтобы неповадно было грубить.

А я, как уже сказал, был лишь наблюдателем. Не готов я был для занятий с фаллосом. Это меня будоражило, но уже в четырнадцать лет я приобрел характерную для Хаббардов склонность к изоляции. И не выказывал ни малейших признаков того, что подобные упражнения зажигают меня.

Мое отношение к этому виду спорта, к этому цирку проявилось, однако, в сладкой дрожи, прошедшей по моему телу от прикосновения губ помощника капеллана. Когда все кончилось и мне было даровано впервые взлететь в небеса, он проглотил смазку, наполнившую его пересохший рот, и зарыдал от стыда. Рыдания шли из самых глубин его существа. Физически он был человек не слабый, и его сила, как и у моего отца, была сосредоточена в верхней половине тела. Так что рыдания у него были сильные.

А у меня было такое ощущение, будто в меня ввели десять тонн новокаина. Только это было не так. Во мне текли две реки в противоположных направлениях. Я чувствовал неведомую ранее легкость в конечностях, в то время как сердце, печень, голова и легкие были в огне. Это было даже хуже, чем созерцать Мэри Болланд Бейрд и моего отца, катавшихся по полу. Я понял, что стал покорным учеником монстра.

Рыдания у помощника капеллана сменились всхлипыванием. Я понимал, что его волнует мысль о жене и детях.

– Не волнуйтесь, – сказал я. – Я никогда никому не скажу.

Он обнял меня. Я осторожно высвободился. Я сделал это осторожно не из благородных побуждений и великодушия, а скорее из боязни, что он разозлится и начнет буйствовать. Тайный инстинкт подсказывал мне, что он хотел бы, чтобы и у меня появилась такая же жажда, которую мне захотелось бы утолить за его счет. А если у меня таковой не было (а ее таки не было), тогда он как бы молча повелевал мне: «Возбуди ее! Да постарайся же, черт побери, ее возбудить!»

Как бедняга, должно быть, терзался, раздираемый между желанием, чтобы в ответ пососали его разбухший член, и ужасом от сознания, что он скатывается все ближе к краю пропасти, которая поглотит его карьеру. Поскольку я лежал неподвижно, не шевелясь, его рыдания наконец прекратились, и он тоже застыл. Я попытался представить себе, как он служит мессу в нашей школьной часовне, в белом шелковом саккосе поверх белой льняной сутаны, все его ритуальные жесты, которые могли служить мне талисманом против него. Это видение возникло передо мной словно по волшебству. После молчания, не менее тягостного, чем тьма в нашем номере, помощник капеллана издал вздох, вылез из постели и провел остаток ночи на полу.

На этом мой опыт по части гомосексуализма и закончился, но как же он покорежил мою психику. Я сторонился секса, словно это была болезнь. Мне снились сортирные сны, будто я стал Арнольдом и помощник капеллана изливал на меня потоки невероятно вонючих нечистот. Я просыпался и чувствовал себя как прокаженный. Простыни у меня были мокрые, залитые чем-то похожим на гной. Головные боли усилились. Когда мальчишки собирались «пошалить», я отправлялся в библиотеку. Думаю, я наконец согласился с предложением отца об операции потому, что не мог сладить с той частью меня, которая была уверена, что у меня в мозгу засела какая-то гадость и от нее надо избавляться.

Определенные перемены во мне, пожалуй, произошли. Когда осенью 1949 года я вернулся в школу Сент-Мэттьюз после лета, посвященного выздоровлению, школа показалась мне вполне пристойным местом. Наша футбольная команда (а это была первая известная мне начальная школа, где серьезно относились к игре в футбол), наши товарищеские встречи на футбольном поле по классам, наши занятия греческим и латынью, наши ежедневные посещения часовни и молитвы перед едой, наши ледяные души с октября до мая (и чуть тепленькие с июня по сентябрь), наши рубашки на пуговицах и галстуки со школьной эмблемой во всех случаях жизни, кроме спортивных состязаний (крахмальные белые воротнички и рубашки по воскресеньям), – все это сейчас стало приятным распорядком жизни. После операции я стал лучше читать. (И в результате мой случай был описан в нейрохирургическом журнале.) Я чувствовал себя таким же, как остальные, и более подготовленным для выполнения не слишком сложных задач. Отметки у меня стали в среднем «четыре» с плюсом.

Будь я предоставлен сам себе, я пошел бы по тому же пути, что и большинство моих одноклассников. Окончив Йельский университет, куда поступали в те дни многие ученики Сент-Мэттьюз, я пошел бы работать на Уолл-стрит или сделался бы адвокатом. Наверное, я стал бы вполне приличным, даже хорошим адвокатом по вопросам недвижимости; мой опыт с помощником капеллана уберегал бы меня от подвохов, таящихся в самых нормальных отношениях, и, подобно другим выпускникам не слишком известной школы, я мог бы с годами даже вырасти. В общем-то судьба складывается благоприятно, если ты способен воздержаться от алкоголя.

Но в мою судьбу вмешался Хью Тремонт Монтегю. Мой отец, который всегда выполнял свои обещания, хотя и с запозданием на многие месяцы, наконец, через полтора года после ленча в «Двадцати одном», устроил нашу встречу. Моя операция прошла и была забыта, как и мое выздоровление. Я был уже в выпускном классе и отвечал за моих младших кузенов и братьев во время летних состязаний на Доуне – прелюбопытных состязаний, состоявших в заплыве на восемьсот ярдов вокруг острова: четыреста ярдов по течению, четыреста назад по каналу против течения – или же в пешем походе на целый день: маршрут начинался у пропастей к югу от Бар-Харбора в восемь утра, и к полудню мы выходили через гору Кадиллак к пруду Джордан, затем поднимались на гору Сарджент и спускались в Сомсвилл, затем переваливали через гору Акадия и спускались к Военной бухте. К восьми часам мы заканчивали поход в Мэнсетских доках. Туда приходило судно для ловли омаров, которое везло нас западным путем к заливу Блу-Хилл и острову Доун. Взвод морской пехоты стал бы жаловаться, если бы ему закатили подобный марш на двадцать миль по горам, нам же наградой служила возможность в течение последующих нескольких дней побывать на судне для ловли омаров на островках, разбросанных по заливу, и таких маленьких, что все путали их названия; островки эти никак не походили друг на друга: на одних были большие зеленые луга, на других – скалы в уступах, усеянных гуано, а на третьих – леса с неземными деревьями, покореженными давно забытыми ветрами. Мы пировали, лакомясь лангустами, сваренными над костром из выловленных в океане обломков, и моллюсками, поджаренными на углях, даже обгорелые сосиски казались вкусными, словно дичь, подстреленная из лука. К нам с Киттредж до сих пор приезжают летом кузены, участвовавшие в этих хаббардовских упражнениях для тела и души. Подобный режим не произвел еще ни одного великого теннисиста, но к таким семейным радостям сводилась вся наша светская жизнь.