Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 89 страниц)

Нечего и говорить, большинство новых операций все еще в стадии планирования, но я уверен, что Хант не обманет. Он представил свои верительные грамоты в первый же день появления у нас. Обычно надоедает слушать человека, рассказывающего о себе, и Хант вызвал у меня чувство грусти от сравнения с моей малоинтересной жизнью. Хотя я знаю, что он не может сравниться с Кэлом или Хью, но, Боже мой, в скольких авантюрах он участвовал и в каких интересных местах служил. Я почувствовал такую же зависть, какая владела мной при мысли, что я не попал в Управление стратегических служб. Хант заставил меня осознать, как я молод и сколько нужно жизненного опыта, чтобы стать шефом резидентуры. Так что я проглотил все, что он хотел нам сказать. Киттредж, если вы хотите понять обстановку, в которой мы здесь находимся, воздержитесь от слишком скорой критики. Мужчин куда больше, чем женщин, притягивает активная жизнь.

На вторую неделю после своего приезда Ховард снова выступил перед нами – на сей раз о том, что надо обхаживать элиту, которая стоит в Уругвае у власти. «Возможно, вам порой случится думать, что я приехал сюда охотиться и ловить рыбу на денежки Фирмы. Ничего не может быть дальше от правды. Я хочу, чтобы вы доверяли мне, и потому буду откровенен. Да, я получаю удовольствие от охоты и рыбной ловли. Но запомните, ребята: эти влиятельные уругвайцы торгуют также ружьями и револьверами. Им нравится человек, который может наравне с ними скакать и стрелять. Человек, который может вытащить на удочке бьющуюся рыбину. Черт подери, возможно, я даже поеду с ними в июле в аргентинские Анды кататься на лыжах. Но вы должны знать, какую я преследую цель. Зависть в резидентуре – это яд, так что крепко запомните: шеф резидентуры всегда работает. На любом приеме, каким бы он ни был престижным, я работаю в интересах Фирмы. Проповедь, джентльмены, окончена. Подойдите поближе. У меня есть для вас небольшое задание».

И он раздал нам копии одного и того же сообщения. Вот как оно выглядело:

НГИКЛ РИНИЛ ИксИгрекИДИ ЛИгрекНИгрек И СИгрекРПИ НДжейЛВС БФИгрекИД БИксНБФ ДОЛПН ЮДБЮС БЮЛЗедИ ИгрекСГГД НПЗедВД МОИгрекРИ ИЛПЛЮ

Киттредж, я не переписал даже и половины (там пятьдесят две такие пятибуквенные группы), поверьте: я устал их переписывать. Хант не дал нам кода для расшифровки, сказал, что это дело несложное и мы можем разгадать смысл по периодичности букв. «Текст заслуживает того, чтобы над ним потрудиться, – сказал он. – Потратьте часок сегодня днем и узнаете, что мы готовим».

Ну, должен сказать, мы взбеленились. Этот код нетрудно расшифровать, но требуется время. Порринджер и Кирнс были движущей силой, и я тоже внес свой вклад. А Сондерстром сидел в углу, и такой у него был вид, точно его сейчас хватит удар. Я никогда не видел, чтобы Гас был такой красный. Он ас расшифровки – даже никогда не пользуется пособием по зашифровке и расшифровке, ну а сейчас у нас его просто не было. Наш шеф снова посадил нас за парты и дал домашнее задание.

Когда мы закончили свой труд, Порринджер настоял, чтобы текст был прочитан вслух. «Если Соединенные Штаты хотят выжить, следует пересмотреть давно утвердившиеся концепции игры по правилам. Нам следует развить эффективные службы разведки и контрразведки и научиться разрушать, устраивать саботаж и уничтожать противника более умными, изощренными и эффективными методами, чем те, какие противник применяет против нас».

«Мать пресвятая Богородица, – произнес Сондерстром, – да ведь он же заставил нас расшифровывать доклад Дулиттла!»

Вы можете, Киттредж, представить себе такое? Кто из нас не знаком с этим текстом, но Ховард заставил нас собирать горошины ножом. На другое утро Нэнси Уотерстон по приказу шефа повесила над каждым из наших столов кусок белого картона размером восемь на десять с тщательно отпечатанными пятьюдесятью двумя группами из пяти слов. По всей вероятности, мы до конца нашего двух– или трехлетнего пребывания здесь должны работать, имея перед глазами доклад Дулиттла, зашифрованный простейшим кодом Саймона. Я не знал, что думать: считать ли Ханта нарождающимся гением или же третьеразрядным злоумышленником. Надо же, доклад Дулиттла! Он нас поразвлек за пивом в тот вечер. «Торжественно обещаю разрушать, устраивать саботаж: и уничтожать наших врагов…» – начинал один; «более умными, изощренными и эффективными методами…» – подхватывал другой; «чем те, какие применяются против нас…» – заключал третий. После чего Порринджер, Кирнс и я торжественно возглашали: «Вэ эл а вэ эл – икс ди эф ди эн – бэ вэ и а вэ», перечисляя по порядку буквы последних трех групп. Знаю: настоящие варвары-школьники, но мы от души веселились. В эти минуты даже Порринджер мне нравился. Он язвительный малый. Он сказал мне: «Сондерстром хочет, чтоб его перевели».

«Откуда ты знаешь?»

«Знаю».

Это было свыше двух месяцев тому назад – ох, Киттредж, я теперь вижу, как давно я вам не писал, – и теперь я могу сказать вам, что Порринджер был абсолютно прав. Через месяц после того, как Хант прибыл к нам с Великого Белого Севера, Сондерстром сумел получить перевод в Анголу. Это было тяжело для его жены, толстухи ирландки, которая не выносит жары и обожает сидеть на мягких диванах – боюсь, плетеная для прохлады африканская мебель оставит шахматные квадратики на ее гладкой заднице, – но Ангола была единственным местом, куда можно было немедленно перевестись в качестве заместителя резидента, и Сондерстром сказал нам, что думает через год стать там шефом. Бедняга Сондерстром! Боюсь, это у него не выйдет. Он не говорит – как там называется их язык? – по-ангольски. И однажды он уже считал, что получит место Мэхью. Я начал понимать, какой жесткой может быть Фирма, а впрочем, такой она и должна быть. Так или иначе, я сейчас не столько восхищен проницательностью Порринджера, сколько огорчен отсутствием таковой у меня. Конечно же, Сондерстрому нечего было здесь делать. Хант забрал себе все его функции – гольф и светскую деятельность – плюс все то, чего Гас не делал и не мог делать, например, общение с очень богатыми владельцами ранчо в пампасах. Более того, к концу первого месяца пребывания здесь Ханта стало ясно, что он установи более прочные, более крепкие отношения с Сальвадором Капабланкой (помните ненадежного начальника полиции в истории с Гомесом?), чем это удалось Сондерстрому. По словам Порринджера, Хант решил схватить крапиву голой рукой. В качестве первого секретаря посольства (вы помните, это прикрытие Ханта) он пригласил шефа полиции на ленч и сразу после кофе, в ответ на любезный вопрос Капабланки: «А теперь, господин секретарь, скажите, сэр, чем я могу вам услужить?» – Хант ответил: «Все очень просто, Сальвадор, поставьте для меня подслушивающие устройства в парочке посольств. Советском, польском, восточногерманском, чешском. Для начала этого хватит».

Порринджер говорит, Капабланка сразу сник.

«Ах, значит… – сказал он. – Ах, значит, вы…»

«Да. Я из ЦРУ, – сказал Хант. – Вы же не считаете, что я похож на этих лоботрясов из Госдепа, верно?»

Слово «лоботрясы», судя по всему, было лихо выбрано. Капабланка хохотал так, будто сидел за ленчем с Бобом Хоупом[77]. (Кстати, нос Ханта, похожий на лыжный трамплин, сразу приводит мне на память Боба Хоупа.) Но по словам Порринджера, Капабланка так смеялся из страха. Репутация нашего ЦРУ отбрасывает длинную тень. Даже здешний шеф полиции считает, что отправить человека на тот свет для нас все равно что щелкнуть пальцами. (Ну и хорошо, что они не знают, насколько мы придерживаемся закона.) Так или иначе, Хант играл на этом страхе. Далее он сказал: «Сеньор Капабланка, как вам известно, эти подслушивающие устройства могут быть установлены mit или mitout[78]».

«Mit или mitout? Объясните, пожалуйста, сеньор Хант!»

«Mit или mitout вашей помощи».

«О, понял». – Капабланка снова рассмеялся.

«Но если мы это вместе сотворим, навар поделим».

«Мне придется сказать об этом президенту Батлье».

«Сото по?»[79]– сказал Ховард, и они обменялись рукопожатиями.

По пути с ленча Хант внимательно выслушал Порринджера. Овсянка считал, что Батлье слишком антиамерикански настроен и сотрудничать не станет, но слишком бесхребетен, чтобы помешать нам установить подслушивающие устройства. А вот заместитель шефа полиции Пеонес, который тоже присутствовал на ленче, может быть завербован. Порринджер сообщил Ханту, что он девять месяцев разрабатывал Пеонеса. (Почему всегда требуется девять месяцев на то, чтобы завербовать агента?) Это еще одна шуточка из тех, какие ходят в нашей резидентуре. Хант торжественно пожал Порринджеру руку. «Это будет попадание номер один», – сказал он. И действительно, Киттредж, так и получилось. Пеонес у нас в сетях начиная с февраля. Шоколадка для Порринджера.

После этого ленча Сондерстром ускорил свой отъезд. Они с Хантом держались друг с другом любезно, но не шагали в ногу. Теперь Сондерстромы уехали, и Порринджер исполняет обязанности заместителя, рассчитывая получить этот пост. Его скрупулезность в деталях и знание внутриполитической обстановки будут хорошо подкреплять Ховарда.

Кстати, я провел интересный вечер у Порринджеров пару недель назад. Его жена – серьезный игрок в бридж и в Штатах участвовала в национальных играх. Осев здесь, она вступила в Клуб бриджистов Монтевидео, что вынудило ее изучать испанский – «Yo declare tres corazones»[80]. Порринджеры пригласили мне для компании одну из картежниц Салли, морщинистую семидесяти– или семидесятипятилетнюю дуэнью, которая прилично говорит по-английски и с настоящим азартом играет в карты. Я играю как школьник, Порринджер чуть лучше меня – так мы провели вечер. Как вы заметили, я обхожу молчанием еду. Салли – увы! – никакой повар, и нам было подано тушеное мясо, которое, казалось, варили в воде, оставшейся после мытья посуды, это напоминало еду в Сент-Мэттьюз. Позднее, во время бриджа, дети время от времени просыпались в своей сугубо американской спальне с узенькими кроватями-нарами, заваленными поломанными игрушками, – я обнаружил это, когда сидел вне игры и мне пришлось укладывать в постель младшую девочку после того, как она сходила на горшок. Почему я пишу вам об этом? Да потому, что наш американский образ жизни кажется мне не менее странным, чем марсианский. (Признаюсь, я представил себе спальню Кристофера через два-три года. Пожалуйста, никаких поломанных игрушек.)

Банальность вечера у Порринджеров была сглажена удивительным открытием насчет Шермана. Его дом выглядит как и следовало ожидать: серые портьеры, мебель светлого дерева, обеденный стол с крышкой из формики и такие же стулья, некрашеные полки, набитые книгами и бумагами, – словом, все так, как в обиталище студента последнего курса на Среднем Западе. Даже коврик из сшитых соломенных квадратов. Причем обтрепанный. Порринджеры привезли из Вашингтона всю свою мебель, так как за перевозку платит Фирма. (Это дало мне представление о том, как живут наши скромные американские семьи по всему земному шару.) Так или иначе, среди этой вполне предсказуемой обстановки у Порринджеров стоит стеклянная горка с восемью раскрашенными яйцами. Они замечательно выполнены. Вокруг одного обвивается пейзаж с деревьями и прудом. На другом изображен готический замок, озаренный луной, сияющей сквозь лиловый лес. Яйца стоят отдельно, и все они необыкновенно хороши – расписаны человеком, который умеет владеть тонкими кисточками с одной или двумя ворсинками. Затем я узнал, что яйца хранятся в горке, так как, поведала нам Салли, Шерман сумел высосать содержимое каждого через крошечную дырочку в скорлупе. Опустошив яйцо, он его раскрашивает. Любит риск, связанный с возможностью раздавить хрупкую скорлупку. Достаточно одного неосторожного движения – и весь твой труд погибнет.

«Хотите посмотреть эти потрясающие вещицы поближе?» – спросила Салли.

Приготовьтесь к самому страшному. Шерман протянул мне первое яйцо, и оно упало между нами на пол. У меня было такое чувство, точно разбился птенчик. Бывает, Киттредж, что такое происходит от неуклюжести, а бывает – от вмешательства третьей силы. Происшедшее у Порринджеров принадлежало к последней категории. Скорлупка вырвалась из руки Шермана и, клянусь, по собственной воле полетела в пространство.

Ну, я извинялся так долго, что у меня возникло ощущение, будто я жую аспирин, а Порринджер только пожимал плечами. Глубоко в нем закипала такая ярость, что она затопила всю его душу, сколько он ни старался ее подавить. Пошли прахом, я уверен, пять, а то и десять часов безупречной работы, и ничего нельзя было поделать. По истечении бесконечно долгого для меня, но, наверное, достаточно короткого для него времени Шерман сумел обуздать свои чувства и сказал: «Ну, не надо так уж огорчаться. Это мое наименее любимое яйцо. Я всегда вынимаю его первым, чтобы дать подержать гостю». Учитывая все обстоятельства, должен признать, что Порринджер проявил снисходительность.

Уже поздно, а я не могу послать письмо, оканчивающееся на такой ноте. Так что задержу его, завтра допишу и отошлю вам.

Ваш слуга на контрактной основе

Х.Х.

11

11 апреля 1957 года

Понять не могу, зачем я описывал вам эту ужасную историю с яйцом, хотя нет, знаю. Пишу это, а причина мне уже известна. Дело в звуке, с каким яйцо шмякнулось о кафельный пол. Будучи пустой скорлупой, оно рассыпалось с печальным мягким звуком. И звук этот не выходит у меня из головы. Как-то раз, на одном из Четвергов высокого уровня, Хью сказал нам, что у древних египтян есть пословица: разница между правдой и ложью не тяжелее перышка.

Хватит об этом! Волнующая новость: у нас теперь есть наблюдательный пост рядом с русским посольством, и это самое большее, что мы сумели осуществить. Опять-таки это заслуга Порринджера, поскольку мы получили этот пост благодаря Пеонесу, однако сам факт его появления следует приписать Ховарду и его стараниям нас разбудить. Я не описывал вам Пеонеса, но он бы вам не понравился. Он толстый, очень самодовольный, наполовину испанец, наполовину итальянец, с могучими – при среднем росте – плечами и ногами. Большие черные усы. Откровенно смуглый. От него пахнет скотиной, что он перебивает духами. Пеонес знает все публичные дома в Монтевидео и обходит их в поисках новых талантов подобно тому, как помощник тренера в колледже ходит по школьным футбольным состязаниям в поисках будущих игроков. Ну а Порринджер, как я выяснил, что-то вроде маньяка по части публичных домов. Он посещает их куда чаще, чем я. А я остепенился. Честно говоря, слишком много работаю. И вот Порринджер подружился с Пеонесом, шатаясь по борделям. Это не самый благоразумный способ вербовки агента, но в данном случае надежное средство установить дружеские отношения. И пожалуйста, не говорите – бедная Салли Порринджер. Я уверен, у Шермана есть основания так себя вести.

Месяца три назад Овсянка предпринял попытку подцепить на крючок Пеонеса. При этом следует учесть, что Пеонес ненавидит Капабланку и систематически заливал ему насчет Сондерстрома и Порринджера. Уверял, что они оба чистокровные госдеповцы. Представьте себе его замешательство (да и Овсянки тоже), когда Ховард напрямик сказал Капабланке, что ленч устроен на средства разведки Северного Колосса. Пеонес после этого ленча был вне себя, но тут проявил свои таланты Порринджер. «Посмотри, Педро, фактам в лицо, – сказал он ему (полное имя Пеонеса – Педро Пеонес), – сколько месяцев мы над тобой работали, а ты так к нам и не присоединился. Я пытался сдержать шефа, но он потерял терпение. Он хочет знать безо всяких увиливаний: сколько, по-твоему, ты должен получать, чтобы быть с нами?»

«У нас есть поговорка, – сказал Пеонес. – Деньги могут все купить, кроме порядочности».

«А мы говорим: „У каждого человека своя цена“».

«Моя цена спрятана. Глубоко».

«Где же?»

«Что ж, скажу тебе, Шерман, это маленький секрет, но я тебе скажу: она в моих cojones[81]».

Знаете, Киттредж, не думаю, чтобы разговор был таким, как мне пересказал его Порринджер. Цена Педро Пеонеса наверняка запрятана в его массивном органе. Говорят, в борделях Монтевидео была девица, такая красавица и такая талантливая, что года два назад она отправилась на заработки в Гавану. Теперь она стала легендой от Карибского моря до Южной Америки. Ее зовут – это ее рабочее имя – не больше и не меньше, как Либертад Да Ленгуа (что, по-видимому, означает не «Свобода слова», а скорее «Ах, Свобода! К вашим услугам язык!»).

Выяснилось, что Либертад последнее время стала переписываться с Пеонесом. Она его большая любовь. И если Центральное разведывательное управление вернет ее из Гаваны в Монтевидео – по ее собственной воле, конечно, – то он, Пеонес, готов служить управлению. Многое в Уругвае – через Пеонеса – будет в нашем распоряжении: нужные правительственные служащие, досье на частных лиц, телефонная компания, посольства и информаторы, работающие на полицию в левых организациях. В заключение Пеонес сказал: «Моя страна будет вашей».

Порринджер принес это предложение в резидентуру. Пеонес дал большие обещания, но сможет ли он их выполнить? После того как девицу привезут сюда, мы уже едва ли сможем ее депортировать. А что, если Пеонес не сдержит слова? Более того, мы можем себе это позволить? Если эта Либертад так хорошо устроена в Гаване, ее переселение может оказаться непозволительно дорогостоящим. Нет. Но Пеонес обещает, что это не будет стоить немыслимых денег. Девица искренне хочет вернуться к нему. Это любовь настоящая, говорит он Порринджеру.

Более того, говорит Педро, на нас падут лишь расходы по переезду. А как только она прибудет в Уругвай, он устроит ее в один из нескольких хороших домов (борделей), которые он контролирует. И она станет Ла Монтевидео, звезда суперлюкс.

Итак, немало телеграмм было послано и получено по поводу предполагаемых расходов. Возможно, они окажутся не столь высокими, как мы опасались. (Двух тысяч долларов будет достаточно, чтобы перевезти сюда девицу первым классом вместе с багажом.) А кроме того, И.Х.Х. знает, как обойти соответствующие места в Туманной низине. Я вскоре узнал, что один шеф резидентуры получает в ответной телеграмме кукиш, а другой, вроде Ховарда, в такой же телеграмме получает кудрявую «капусту». Вы правы: Хант все время говорит о деньгах и знает больше синонимов для чеков и наличности, чем любой известный мне человек. «А Либертад имеет представление о том, сколько потребуется затычек, чтобы переправить ее зад сюда?» – цитирую одно из его высказываний. Деньги он называет «капустой» и «лягушачьими лапками», «тачками» (это серебряные доллары) и «фартингами». «Боуби», «загореликами», «боливарами». Очень забавно слушать Ханта, когда он разойдется.

К моему удивлению, самым крупным препятствием оказалась резидентура Гаваны. Ховард подозревает, что Карибский сектор использовал Либертад для спецзаданий, но он знает, где за какую веревочку надо дернуть, и тупик преодолен. Мы ее получим. Нас только немного удивляет, зачем Гавана бросала в механизм песок.

Словом, Педро теперь счастлив – у нас в резидентуре даже появился новый термин для определения крайне эмоционального состояния: делириум Пеонес. В порыве великодушия – девица-то ведь еще не прибыла – Педро уже установил «жучки» на телефоны своего ненавистного начальника Капабланки. Наш пост подслушивания немедленно дает нам подтверждение наших догадок: Луис Батлье, глава правительства Уругвая, даже еще больше просоветски настроен, чем мы предполагали, а Капабланка – его приспешник. Мы уже догадывались об этом, но подтверждение догадки все равно что хороший обед для пустого желудка.

Затем последовал суперприз. Получив телеграмму о том, что Либертад в пути, Пеонес произнес перед Порринджером небольшую речь. «Шерман, – сказал он, – я верю в непреходящие ценности. И самая высокая для человека ценность – быть caballero[82]. А какой я caballero, ты скоро увидишь».

И знаете, он сдержал слово! У него была готова для нас награда. Примерно год назад он снял виллу, расположенную рядом с русским посольством на бульваре Испании. Последний год Пеонес решил не наживаться на аренде – брал с семейства, которому сдал виллу, ровно столько, сколько требовалось, чтобы оплатить расходы по ее содержанию, а семейство за это согласилось освободить помещение, получив предупреждение за неделю. Чутье подсказывало Пеонесу, что мы много дадим, чтобы поселить наших людей в таком доме, но он не предпринимал никаких шагов, пока не убедился, что мы ему верим и привезем его Либертад в Монтевидео.

Будь Сондерстром все еще здесь, у него такое предложение вызвало бы сомнения, а Хью посмотрел бы на это как на испорченное мясо. Даже Гэтсби и Кирнс высказали сомнения: что, если вилла, находящаяся рядом с русским посольством, поставлена КГБ на прослушивание и Пеонес нас туда затягивает?

Хант разбил все их доводы. Мы используем этот дом только в качестве наблюдательного поста за советским садом, пока несколько сотрудников безопасности не прилетят и не проверят его. Даже если русские поставили виллу на прослушивание, они все равно ничего ценного не услышат.

Нет, решаем мы, нет, так не будет, если мы посадим туда толковых людей. Это должны быть люди, которые не знают нашего дела, но обладают достаточным терпением и могут сидеть часами у окон за занавесками, всегда готовые взять нашу кинокамеру «Болекс» и снять всякого, кто входит в посольство или выходит из него. Хотя уже поздновато для устройства приемов на свежем воздухе, однако в апреле здесь теплее, чем в Вашингтоне в октябре, так что несколько приемов в саду под нашими боковыми окнами еще может произойти до того, как наступят холода. Ясное дело, нам надо срочно найти нужных жильцов. Но где? Положиться в этом на Пеонеса мы не хотели.

Хант решает взять за шкирку Горди Морвуда, и вскоре в вилле поселяются престарелые родители с тридцатилетней дочерью. Это евреи-эмигранты, бежавшие от нацистов и приехавшие в Монтевидео в 1935 году или около того. Фамилия их Боскеверде, насколько я понимаю, переведенная с немецкого. Первоначально их звали, наверное, Грюневальд. Однако Хаймана они не превратили в Хайме. Так что наши жильцы – Хайман Боскеверде и его жена Роза. Дочку зовут Грета. Они называют ее Гретель. Это застенчивая, очень неприметная пара с робкой некрасивой дочерью, но они очень дружны. Если дочь чихает – мать вздрагивает. Я все это знаю, потому что Ховард назначил меня быть им поддержкой.

Видите ли, мы не должны говорить с Боскеверде по-английски – а жаль, потому что они неплохо им владеют, но это может их выдать, если КГБ установил в вилле микрофоны. Вот почему было принято решение использовать меня. Немецким я владею не так уж хорошо, но выхожу из положения и говорю с сильным испанским акцентом. Мы надеемся – если КГБ слушает, – что они примут меня за испанского приятеля Боскеверде, очень старающегося говорить без акцента.

Так или иначе, мои обязанности просты и невелики. За право жить на вилле бесплатно Боскеверде обязаны все время – с шестu утра до темноты – держать кого-нибудь возле установленной на треножнике кинокамеры. Поскольку дочь работает библиотекаршей, она, я полагаю, проводит меньше времени у камеры, чем ее родители. Я посещаю их раз в два или три дня, приношу новую пленку и уношу отснятую. Полученный материал проявляют в спецлаборатории, а затем я сажусь у проектора, напротив экрана, и изучаю прибывающих и выходящих из главных ворот советского посольства, давая номер каждому новому лицу. Затем пленка отправляется диппочтой в Аллею Тараканов, где отдел Советской России имеет возможность выяснить, кто есть кто, и посмотреть досье на этих людей. После того как мы получаем то, что они обнаруживают, жизнь у нас становится интереснее. Одно из лиц принадлежит, например, высокопоставленному сотруднику КГБ. Он пару раз приходил в посольство, всякий раз выходил оттуда через полчаса и улетал в Париж, что мы смогли выяснить в паспортном контроле благодаря ЛА/БРАДОРУ-2. Мы, конечно, не знаем, зачем он приезжает, но у отдела Советской России появилась еще одна соломинка для гигантского гнезда КГБ.

Другое дело – приемы в саду. До сих пор были сфотографированы два, и я просматриваю пленки с таким вниманием, словно сижу на берегу озера и любуюсь игрой света на воде. Понять, что изображено, бывает трудно, так как Боскеверде не слишком умелые фотографы и снимки похожи на домашнее кино, снятое с применением телефотолинз. Переходы столь же резкие, как в боксе, когда противник отбрасывает тебя на другой конец ринга. Тем не менее я просматриваю пленки снова и снова, выискивая ключи для понимания взаимоотношений между персоналом посольства, и сказать вам не могу, как много это отнимает времени. У меня такое чувство, будто я смотрю фильм Роберто Росселини. Меня так и подмывает рассказать вам побольше, но, пожалуй, лучше подождать до следующего приема, который намечен на субботу. На него приглашены сотрудники американского посольства – посол не пойдет, вместо него отправится Хант в качестве первого секретаря и, наверное, возьмет меня с собой как своего помощника. Настоящий сюрреализм – присутствовать на приеме и беседовать с русскими, все время зная, что потом сможешь сколько душе угодно изучать их. Ховард взвешивает все «за» и «против». Он опасается, что русские могут узнать мой голос, если они действительно прослушивают виллу. На будущей неделе сообщу вам, к чему он пришел.

А пока опишу наших жильцов. Как я уже говорил, они живут бесплатно, и Хайман для пополнения своего кошелька дает уроки иврита нескольким маленьким евреям, которые готовятся к Бар-митцва. Эти Боскеверде меня положительно зачаровывают. Они первая еврейская семья, с которой я общаюсь, и все, что они делают, мне интересно. Когда я прихожу вечером, они почти всегда пьют чай из стаканов и часто едят легкий ужин. Иногда это холодная селедка со сметаной и луком, и вся комната пропахла этим запахом, хотя его не назовешь неприятным. Они всегда предлагают мне поесть с ними, и я всегда отказываюсь (поскольку мои инструкции запрещают долгие беседы с ними, а тем более разговоры по поводу пленок и оборудования. Боскеверде знают, что надо молча передавать отснятое.)

Случается, кто-нибудь из учеников Хаймана занимается с ним в алькове, удаленном от фотоаппарата, и я вслушиваюсь в то, как они повторяют друг за другом слова на иврите, словно каждое слово – магическое. И мужчина и мальчик – оба в ермолках, и в этом тоже заключена для меня какая-то тайна. Подумать только! Они готовятся к Бар-митцве посреди всего этого! Перед уходом пожилая женщина останавливает меня в передней и шепчет прямо в ухо с сильным немецко-еврейским акцентом: «Пожалуйста, хорошенько заботьтесь о мистере Морвуде. Он для вас так много работает».

«Ja, – говорю я, – a, si[83]». – Улыбаюсь и ухожу, шурша отснятыми пленками в бумажном пакете. (Оттуда торчит еще и длинный батон.) И я прохожу три квартала до взятой из гаража посольства машины, пару раз останавливаясь, чтобы проверить, не идут ли за мной. Пока что – nicht[84]! Вот и хорошо. У меня такое впечатление, что виллу не прослушивают. Советские люди считают просто ненужным работать на уровне, поддерживаемом в Берлине.

По дороге к себе в отель я все время думаю о евреях. Они только на одну восьмую висят на мне, а у меня странное чувство, будто я целиком отвечаю за них.

Пора в постельку. Привет моему крестнику, а также вам и вашим.

Гарри.

12

14 апреля 1957 года

Дорогая моя Киттредж!

Прием в саду завтра, и Хант решил, что я должен сопровождать его. Он, безусловно, человек смелый, и мне это приятно. Я знаю обстановку, я хорошо потрудился и имею право на награду. Конечно, мне придется в будущем быть втройне осторожным, посещая Боскеверде или же передать их Кирнсу или Гэтсби (которые, кстати, ревниво относятся к тому, что Хант проявляет ко мне благосклонность, – Вы были, безусловно, правы на этот счет), но если все взвесить, то я доволен. Потягивать коктейли в стенах противника – многие ли могут этим похвастаться?

В результате сегодня навалилась уйма работы, и я рано уехал, а сейчас почувствовал настоятельную необходимость снова взяться за перо и написать вам. Моя работа столь многогранна – мне кажется, что я даю вам представление лишь об отдельных ее моментах. К примеру, со дня своего приезда Хант стал интересоваться моей работой с ЛА/ВИНОЙ. Довольно скоро он стал давать мне тексты для передачи команде ЛА/ВИНЫ. Ховард хочет, чтобы они написали буквами в пять футов вышиной: MARXISMO ES ODIOSO[85] или – настоящая бомба! – MARXISMO ES MIERDA [86].

«Ховард, – сказал я ему, – не думаю, чтобы эти ребята согласились писать „mierda“. Хоть они и выросли в трущобах, но такого не потерпят».

«Язык копрологии принят в бедных странах, – возразил Ховард. – Дай-ка я расскажу тебе, что китайцы делали с японцами во время войны». И рассказал длинную историю о том, как Управление стратегических служб давало китайским ребятишкам баллончики с вонючим распылителем, мальчишки подкрадывались к гуляющим японским офицерам и опрыскивали им брюки. Через пять минут от офицера начинало вонять, как из выгребной ямы. «Представляете, как это унизительно для японца!» – заключил И.Х.Х.

«Да, – сказал я, – это поучительная история».

Хант чувствует мое сопротивление и на какое-то время отступается.

Но все равно торопит. Он хочет, чтобы я подстегнул Шеви Фуэртеса, а я противлюсь. Мы с Шеви отлично ладим. Для моих преданных читателей в Спячке я отослал довольно подробную характеристику высших чиновников КПУ, а также картину того, какие группы КПУ связаны с какими профсоюзами и т. п. Порринджер, трудившийся здесь последние два года, утверждает, что материал у меня хороший, но не новый; мне не хотелось бы думать, что он сказал это в отместку за разбитое яйцо. Так или иначе, Ховард хочет, чтобы я подстегнул Шеви и уговорил его поставить парочку микрофонов в конторе КПУ. Дело это нетрудное. Надо только заменить нынешние старомодные электророзетки на стенах (похожие на белые фарфоровые дверные ручки) на новые, которые внешне выглядят точно так же, но в них встроены миниатюрный микрофон и электропередатчик. Гэтсби сумел снять помещение в административном здании неподалеку от штаб-квартиры КПУ, где можно посадить людей, которые будут заниматься прослушиванием, так как у передатчиков ограниченный радиус действия. Таким образом, сказал Хант, у нас все готово – дело за Шеви.

Беда в том, что помещение КПУ хорошо охраняется. Шеви раз в неделю дежурит в главном кабинете. Он и еще один коммунист ночуют там. Поскольку в КПУ буквально помешаны на безопасности, эти двое все время должны быть вместе. Они даже не ходят в уборную, которая находится в коридоре. Им ставят в комнате ведро. Это правило они, однако, нарушают. Один раз за ночь напарник Шеви проводит минут десять в уборной. Вот на это-то и следует рассчитывать. За эти десять минут Шеви мог бы заменить фарфоровые розетки на наши. Но при неудаче я даже думать не хочу, что будет с Фуэртесом. Едва ли его покалечат, но имя его будет навсегда погублено. (В собственных глазах он уже погиб.) Мне, конечно, приходится взвешивать, не слишком ли я оберегаю своего агента. Это не лучше чрезмерной беззаботности. Так или иначе, на меня давят, чтобы я подтолкнул Фуэртеса, и, полагаю, я это сделаю. Хант хочет, чтобы мы шевелились во всех направлениях. Например, Гэтсби принял от Порринджера контакт в центристском профсоюзе, который держит нас в курсе того, что происходит в левых профсоюзах. Хант хочет большего. «Мы здесь для того, чтобы вести войну с красными, – говорит он, – а не для того, чтобы следить за их социальным прогрессом». И Гэтсби подтолкнули воспользоваться вонючими бомбами. Пара левых митингов была недавно разогнана правыми студентами, которых Гэтсби (с помощью Горди Морвуда) завербовал за последние три месяца. Хант утверждает, что, придерживаясь формулы: «Кто? Я?», получаешь удвоенный результат. «Тогда тот, против кого ты действуешь, чувствует себя инфантильным, младенцем. Ведь именно беспомощные младенцы живут среди такого запаха. Таким образом, рабочие лидеры теряют способность воспринимать себя всерьез. А это может вывести человека из строя».