Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 89 страниц)

«Дассэр, дело всегда кончается расовым превосходством», – сказал Шеви.

«Нет, сэр, – сказал Хант. – Дело в характере. Мне хотелось бы рассказать вам одну историю».

Шеви небрежно повел рукой. Джин наконец оказал и на него свое действие.

«Вы говорите, я слушаю», – сказал он.

«Еще не выдохлись, дружище?» – спросил Хант.

«Выкладывайте», – сказал Шеви.

«Это касается моего отца, – сказал Хант, – так что давайте снизим напряжение».

«Прошу извинения, сеньор».

«Извинение принято. Благодарю вас. Могу смело сказать, что мой отец был человеком почтенным, – сказал Хант. – Адвокатом. А в конце жизни судьей. Хорошим отцом. Он научил сына удить рыбу и боксировать, ездить на лошади и стрелять. Однажды – мне было тогда десять лет – мы ехали по проселочной дороге во Флориде, в Эверглейдс».

«Знаю, – сказала Либертад. – Это недалеко от Майами».

«И увидели большую гремучую змею, которая грелась на солнце, лежа на краю канавы. Отец остановил машину и велел мне достать из багажника новое ружье, которое было куплено накануне, ко дню моего рождения. Я обнаружил, однако, что оно слишком для меня тяжелое, я не смогу, держа его на весу, прицелиться и выстрелить. Но прежде чем я успел поддаться панике, отец взял у меня ружье, нацелился на голову змеи и велел мне нажать на спуск. Кожа этой змеи все еще висит у меня на стене. – Он кивнул. – И я все еще помню, какое доверие и любовь испытывал к отцу тот десятилетний мальчик».

Киттредж, хотя к тому времени я тоже был изрядно пьян, но все же вспомнил, как Хант рассказывал ту же историю, только в более пространном варианте пару вечеров тому назад на estancia, когда Нардоне попросил его сказать несколько слов собравшимся. Теперь слушателями были Либертад и доктор Сааведра. Я подумал, что со стороны Ханта глуповато так скоро повторяться при мне, но он подмигнул. Глаза его загорелись от джина – он весь светился, черт побери.

«Да, – сказал Хант, – мой отец был человек храбрый. Его партнер по адвокатской практике во Флориде в один прекрасный день сбежал в Гавану с несколькими тысячами долларов. Отец переложил свой „браунинг“-автомат из ящика стола в карман пиджака, купил билет на самолет „Пан-Америкэн“, в тот же вечер вылетавший в Гавану, обошел бары и обнаружил своего партнера в известном заведении „Неряха Джо“. Он подошел к этому типу, протянул руку, и тот выложил ему на ладонь все, что не успел истратить на женщин, выпивку и карты. Жалостливый человек мой отец. Он не стал подавать в суд на бывшего компаньона. Потом, случалось, даже выпивал с ним».

«Феноменально», – изрекла Либертад.

«Ну хорошо, – сказал Хант. – Сейчас в Карраско, в двух кварталах от меня, живет полковник Хакобо Арбенс, недавно вернувшийся из страны за „железным занавесом“ – Чехословакии. Я упоминаю об этом человеке, потому что четыре года назад помог сбросить его и его прокоммунистическое правительство в Гватемале».

«Que golpe, maestro!»[131] – прошелестела Либертад.

«А теперь мы с полковником Арбенсом раскланиваемся друг с другом в гольф-клубе. Мы живем в странные и вроде бы либеральные времена, но я никогда не соглашусь считать этого господина с коммунистическими симпатиями моим настоящим соседом. Я всегда думаю о его отце. Видите ли, отец полковника Арбенса покончил жизнь самоубийством. Он набрал воды в рот, поднес к губам пистолет и нажал на спуск. При подобном способе самоуничтожения последствия такого акта бывают самые невероятные». (Я перевел это, Киттредж, с испанского, на котором говорил Хант: el desarreglo prodigioso despues del hecho. Какое доказательство лингвистических способностей!) Должен сказать, Ховард не удержался и осклабился, а Либертад прочистила горло.

«Сеньоры, сеньорита, я рассказал вам об этом вовсе не из желания порадоваться бедам семьи полковника Арбенса, а чтобы показать, что разница между нашими отцами аналогична разнице между философиями свободы и авторитаризма. И я хочу сказать вам, доктор Сааведра, что категорически отвергаю ваше представление, будто моя страна может когда-либо лишить вас или какие-либо народы и страны, чьим представителем вы себя считаете, чего-либо, хотя бы отдаленно напоминающего нерушимую основу человеческого существования – чувства чести. Нет, сэр. Мой отец, видите ли, приобщил меня к грекам, и соответственно в колледже я изучал классические языки. Отец даже заставил меня выучить наизусть одно великое утверждение Аристотеля. Дассэр. Аристотель открыл мне, что есть нечто более высокое, чем человеческое существование, и люди обнаружат это божественное начало, лишь открыв его в себе. Достаточно ли вы трезвы, чтобы понять это? Цитирую: „Не слушай тех, кто призывает тебя не воспарять мыслью. Нет. Наоборот, живи сообразно самому возвышенному, что в тебе есть. Ибо как бы ни мало это было по силе и ценности, оно выше всего остального“.»

Шеви выпустил последний залп: «Нет, сэр, это мы, а не вы, следуем мудрости Аристотеля, ибо он грек, а значит, человек со смуглой кожей, наделенный разумом и несущий свет людям».

Тут Хант посмотрел на часы, потребовал счет, внимательно его просмотрел, положил причитающуюся четверть суммы, я выложил свою долю, Хант подождал, пока я достану мелочь, чтобы оставить чаевые, жестом попрощался с Шеви, поцеловал руку Либертад, сказав: «У вас хорошая твердая рука, милочка», и направился к выходу; я за ним, при этом я успел заметить взгляд, который послала мне вслед Либертад. В нем не было и намека на то, что она захочет когда-либо меня видеть.

По дороге мы с Хантом заехали в кафе и выпили каждый по три чашечки эспрессо, сопроводив их двумя таблетками сен-сена, но я не стану изображать дело так, будто, вернувшись в посольство, мы занялись работой. Около пяти я позвонил Шеви в его контору, разбудил его и велел встретиться со мной в «юридической библиотеке», как мы называли конспиративную квартиру в высотном доме на Рамбле. Могу обещать, что последуют кое-какие открытия, а потому пошлю вам завтра другое письмо.

Навеки ваш

Гарри.

30

17 апреля 1958 года

Дорогая моя Киттредж!

Встреча с Шеви на конспиративной квартире продолжалась не один час, но я избавлю вас от описания первой ее половины, которая состояла главным образом из того, что я отчитывал его, доходя порой чуть не до рукоприкладства.

С ним просто рехнуться можно. Он пытался объяснить свое появление с Либертад тем, что хотел уберечь меня.

«Вот была бы беда, если бы Хант вступил с ней в связь! – И усиленно тряс головой. – Я еще объясню. Она вовсе не та, кем кажется», – твердил он. Затем на какое-то время умолкал.

Да, я мог бы убить его. Да и убил бы, если бы не чувствовал себя преотвратительно; надо было быстро трезветь, поэтому прошел час, прежде чем во мне пробудился обычный человеческий интерес и я спросил, откуда у Шеви такие познания в греческой философии. Оказывается, он в течение нескольких часов набирался цитат.

«Причуда, – сказал он. – Мне не хотелось являться с пустыми руками».

«Но откуда вы могли знать, что Хант не заговорит с вами по-гречески? Он же учился в колледже».

«Он – янычар. А от янычар культура отскакивает».

«Вы сумасшедший».

«Стоило попробовать».

Я снова разозлился.

«Не убеждайте себя, что вы в безопасности».

«Я знаю, что это не так».

«Вам придется оставить в покое Либертад».

«О, – сказал он, – в этом, право же, нет необходимости».

«Это абсолютно необходимо. Прежде всего вы связаны с управлением».

«Да. Вы мой первый и единственный».

«Хватит, – сказал я. – Вы порываете с дамочкой».

«Можем, мы обсудить это завтра?»

«Черт возьми, нет, – рявкнул я. – Если вы не будете соблюдать до буквы наши правила, разрыв контракта неизбежен. – Я кивнул. – Мы безжалостны к тем, кто нас предает!»

На самом же деле, если я порву с ним отношения, меня начнут бомбардировать запросами из Спячки. «Почему?» – будут спрашивать они. Но Шеви ведь не может прочесть мои мысли. Такое слово, как «безжалостны», не может не нагнать страха в душу провинившегося.

«Больше я ее не увижу, – внезапно заявляет он. – С этого момента она для меня не существует. – Я понятия не имею, говорит ли он правду. Все произошло так неожиданно, точно обрушилась стена. – Я скажу вам правду, и тогда вы поймете, что я действительно оберегал вас».

У меня мелькает мысль, что мы могли бы передать его Педро Пеонесу. Я поражен тем, как разрастается сердце в груди, хотя на нем словно лежит лед. Я с таким трудом сдерживаю ярость, что мне кажется, будто меня придавило большущим камнем. Что-то во лжи Шеви глубоко тревожит меня.

«Она не перестанет для вас существовать, – говорю я, – пока вы не расскажете всей правды. Учтите, что я ее уже знаю».

Он смотрит мне в глаза. Мы долго смотрим друг на друга, и каждый из нас поочередно пересиливает другого, или, следует сказать, меньше врет. Наконец он произносит:

«Вы не знаете правды, иначе вы никогда бы не устроили этой встречи».

«Пока вы мне не расскажете, я не смогу сравнить вашу правду с моей».

Шеви улыбается, услышав эту уловку, но слабо. Он измучен еще больше, чем я.

«Я расскажу вам, – говорит он, – потому что объективная реальность теперь ясна. Я должен смыть ее с себя».

«Смыть?»

«Desnudar… privar… – Он наконец находит нужное слово. – Избавиться. Мне, право же, не следовало поддерживать ее просьбу о встрече с Хантом. В конце концов, трудно поверить, что она проститутка».

Лицо вдруг стало скорбным, он обхватил меня руками, словно мы внезапно встретившиеся братья, и сказал: «Либертад не женщина, а трансформированный в женщину гермафродит».

При этом Шеви испустил такой глубокий вздох, что я ощутил его дыхание, ее духи и мертвенный запах тягостного обещания, которое он слишком долго в себе носил. Поскольку я на это почти не реагировал, считая, что Шеви говорит метафорически, он добавил: «Полное и глубокое изменение. Metamorfosis quirurgico.»

«Хирургическая трансформация?» – спрашиваю я.

«Si» [132].

«Где?»

«В Швеции».

«А вы пробовали?…»

Я хотел спросить, есть ли вход. Глупые вопросы теснятся у меня в мозгу. Вспомнил, как Хант сказал: «У вас хорошая твердая рука, милочка».

«Она может занять общепринятую позицию, – печально произносит Шеви. – Но только в темноте. Весь обман происходит с помощью рук. Она смазывает их маслом. И пальцами творит поистине чудеса. Однажды она мне похвасталась, что за тридцать дней в Лас-Вегасе приняла семьдесят мужчин и ни один не понял, что не входил в нее. Это было лишь un juego de manos».

«Ловкость рук?»

«Да. Prestidigitation».

«А груди?»

«У гермафродитов есть груди. А кроме того, Либертад принимает гормоны».

«Хватит. Я слышал достаточно», – сказал я. На самом же деле продолжал разговор, так как знал: стоит прекратить расспросы, и придется поверить тому, что он сказал, а тогда мне станет плохо.

Мои чувства в этот момент так переплелись, что, клянусь, Киттредж, я физически ощущал присутствие Альфы и Омеги. Да, Альфа, наш мужественный куратор в мире операций и бумагомарания, раздумывала, не гомосексуалист ли сам Шеви? Ведь это же очевидно, верно? Раз тебя так тянет к трансвеститу, или – как еще можно его назвать – транссексуалу. Я весь извелся от смущения, пока это писал.

А другая часть меня знает, что Либертад, как бы низко она ни пала, является олицетворением женственности. Она сумела вобрать в себя квинтэссенцию женственности, находясь где-то между он и она! Она не женщина, но существо, источающее красоту. Следуя щедрой широте воззрений Омеги, могу сказать, что я не гомосексуалист, но поклонник красоты, красоты женщин. Можете вы представить себе, чтобы в человеке сосуществовали столь противоречивые чувства? Да, конечно, можете, вы единственная, кто это может.

Бедный Шеви! Либертад – агент в мире женщин, а он – агент в мире мужчин. Рядом с ней он чувствовал себя менее одиноким – а кто может быть более одиноким, чем Шеви? Сейчас я ему запрещал это.

Я в свою очередь обнял его, глубоко ему сочувствуя, и мы выпили, а он показал мне фотографии жены и сына, которые носил в бумажнике. Оба приземистые, оба смуглые, у жены глаза как оливки и черные как вороново крыло волосы. На лице лежит невеселая печать поистине гаргантюанских задач, которые стоят перед коммунистическим миром. У нее монументальные груди – такая женщина способна носить тяжести на фабрике, в семье, в партийной ячейке. Во всяком случае, такое впечатление создалось у Гарри Хаббарда, редактора. Шеви снова вздохнул, глядя на нее: какое-то время, кроме нее, у него никого не будет. Я внутренне вздрогнул. За нас обоих.

Вы наверняка обнаружите здесь излишний ложный пафос. Я сам это вижу. Можете не сомневаться, я без дальнейших околичностей довез Шеви до дому, но весь масштаб новости, которую я узнал, вернулся вместе с головной болью, как только я приехал к себе в отель. Вопрос в том, сколько открыть Ханту на другой день в конторе.

Разрешите сделать перерыв на ужин. Немного churrasco[133], колбасы и черного пудинга подкрепят меня, чтобы я мог взять последнюю милю.

Некоторое время спустя

Следующий день, среда, прошел не так, как ожидалось. Я готовился к ужасающе долгому сидению с Ховардом: ведь если он счел ЛА/ВРОВИШНЮ скомпрометированным, за этим могла последовать тридцатишестичасовая схватка со Спячкой при помощи шифровальной машины, но Ховарда не оказалось в конторе. Ближе к полудню он позвонил и сообщил Нэнси Уотерстон, что отправляется с Нардоне на сутки в избирательное турне.

«Что же до всех нас, – буркнул Порринджер, – мы занимаемся обычной повседневщиной».

Порринджер едва ли мог быть мне союзником, но достоинство похмелья состоит, пожалуй, в том, что оживают старые клише. В шторм любой порт годится! Порринджер при всех своих недостатках не был глуп.

Мы отправились в одно из кафе, каких много на улице. Пыльные металлические стулья, липкие от кофе крышки столов, реклама аперитивов на вывесках, плохо одетые домашние хозяйки, поглощающие мороженое, мальчишки, прогуливающие школу. По-моему, единственное место на свете, где кафе на улице выглядят как надо, это Париж, но наше кафе – увы! – не в Париже, а в Монтевидео, хоть и называется не как-нибудь – кафе «Трувилль»: семьдесят или восемьдесят грязных круглых столиков из белого металла расставлены на тротуаре бульвара Генерала Артигеса. Это, как и следует ожидать, транспортная артерия города. Такого рода улицы в Южной Америке всегда носят имена генералов. Авенида Генерала Аорты, бульвар Генерала Каротида, авенида Адмирала Клоака. Если я без нужды жесток к Монтевидео, городу, который не сделал мне ничего плохого, это объясняется тем, что в такое утро второсортный морской порт выглядит, несомненно, олицетворенной клоакой нашего грязного мира. Или же это объясняется моим жутким настроением?

Выждав двадцать минут (в течение которых Порринджер изливал свое раздражение на Ханта), я приступил к делу. Что он, Порринджер, знает о Либертад?

«О ней я знаю почти все, – заявил он и похлопал себя по животу. – Так что начинай ты».

Да, произносит он это, как сноб, успешно окончивший университет и овладевший куда большим количеством библиографического материала, чем вы в состоянии когда-либо осилить.

Я решаю попробовать проткнуть этот надутый шар. Тогда, по всей вероятности, он выложит свою информацию. Порринджеру всегда трудно удержать при себе то, чем он владеет.

И я рассказываю ему то, что сообщил мне Шеви про перемену секса.

«Да, – произнес он. – Я думал, не предупредить ли тебя насчет Шеви».

«Почему же ты этого не сделал?»

Он передвинулся в кресле.

«Это же твой агент. Я не гажу в каждом ласточкином гнезде».

Я подумал, что Порринджер, должно быть, ждал, когда ЛА/ВРОВИШНЯ лопнет и засыплет меня осколками.

Словно прочитав мои мысли, Шерман добавил: «Я не хотел устраивать шума в резидентуре по поводу Либертад. Да и ты не хочешь».

«Можешь рассказать мне, что ты о ней знаешь?»

Он кивнул с таким видом, словно судья, приятно передохнув, принял решение в пользу просителя.

«Ну, – сказал он, – мне эта история с самого начала не понравилась. Пеонес мог иметь любую проститутку в Монтевидео (я хочу сказать, он любит густую поросль на девчонке еще больше, чем я). Так чего же он искал на Кубе? Какого-то извращения. Иначе быть не могло. Я послал в Гавану запросы насчет дамочки и узнал лишь, что все шито-крыто. Тогда я обратился к одному приятелю из отдела Западного полушария, который занимает там не последнее положение, но Либертад вернулась сюда с Пеонесом прежде, чем мой приятель мог что-либо мне прислать. Я все же узнал, что ее покровителем в Гаване был техасский приятель американского посла у нас в Уругвае, и потому мы ничего не могли выжать из гаванской резидентуры. Немного позже – слишком поздно – я обнаружил, что Либертад из тех гермафродитов, которые ездят в Швецию выворачивать наизнанку свой шланг».

«Выворачивать наизнанку?»

«Ты хочешь сказать, что ничего не знаешь про шведскую хирургию?»

«Не могу сказать, что знаю».

«Живи и учись. Шведские мясники не просто отрезают член и яйца, а потом протягивают руку за денежками. Эти Олафы считают себя виртуозами. Они убирают мускулы, но из гуманных соображений оставляют кожу мошонки и пениса, так как в эпидермисе этих частей тела нет нервных окончаний. Затем хирург проделывает дыру, которая, боюсь, никуда не ведет, и обкладывает ее полученной таким образом тканью».

Он походил на буйвола: не сдвинешь с места, а уж если пошел, так не остановишь.

«У меня возникло несколько вопросов, – продолжал он. – Мы здесь под Хантом. Шефом, который главной целью тайных операций считает залавливание местных полицейских. Ховард влюблен в Пеонеса, а Пеонес влюблен в Ла Ленгуа. И я обладаю информацией, которой будут так же рады, как сифилису в чашке Петри. Но ты меня знаешь. Я никогда не довольствуюсь тем, что имею. Я начинаю расспрашивать в местных борделях, а они, братец мой, все тебе выложат. До Гаваны Либертад именовалась Родриго. Родриго Дуразно, не как-нибудь. Специальное обслуживание. Полноценный пенис, которым он не мог пользоваться как надо, и груди. Был своего рода главным номером на оргиях. Ну, сам понимаешь. – Порринджер поставил чашку на блюдце и скорчил гримасу. – Кофе ужасно кислый. – Он поманил официанта, указал на пустую чашку и сказал: – Родриго решил переделать себе пол. Стал копить песо. Отправился в Швецию. После операции уже она поехала в Лас-Вегас опробовать новую дырку. (Киттредж, ничего не могу поделать: так он говорит. Считайте его техником в области инженерии плоти.) Словом, Хаббард, ее водопроводная труба не работала, как предсказывали шведы. Дыра оказалась слишком нежной и не выдерживала напора. Может, что-то там сместилось. А задняя дырка, которая в дни работы в Монтевидео была надежным выходом из положения, не могла функционировать из-за близости к оперированному месту – она могла служить лишь для испражнения, для чего и была создана Богом, пока мы, грязные фермеры, не явились на свет. Так что добрые старые времена, когда можно было отработать задницей, отошли в прошлое. Как же Либертад управляется теперь? Хозяйки борделей, с которыми она продолжает дружить, рассказали мне, что она так научилась работать руками – ни один мужик ничего не поймет. Мне трудно такому поверить, но так говорят. Она подцепила своего техасца в Лас-Вегасе, он взял ее с собой в Гавану, и она многие месяцы скрывала от него свою тайну. Он считал, что нашел блондинку-динамит, которая любит трахаться в темноте. Не знаю, сколько денег сделал этот мужик, но в постели он оказался дурак дураком, верно? Как насчет того, чтобы съесть по сандвичу и выпить? А то от этих разговоров я проголодался».

Мы пообедали в кафе «Трувилль» – съели ноги и мозги, глядя на мчащиеся мимо машины.

«Если проститутке удается провести мужика с помощью масла и пяти ловких пальцев вместо влагалища, можно не сомневаться: она об этом растреплется. И другие шлюхи станут про нее трепаться. Так что это обошло весь район от мыса Горн до Карибского моря. Узнала об этом и резидентура в Гаване. Новость – пальчики оближешь. Им пришлось сказать американскому послу, что его техасский приятель живет с оперированным гермафродитом, бомбой, которая может взорваться скандалом. После чего все вздохнули свободно, а техасец приготовился от нее избавиться. В результате Либертад написала пылкое письмо Пеонесу, который знавал ее как Родриго Дуразно. А теперь, увидев на фотографиях нагую блондинку, потерял голову. Жаль, что я обнаружил это слишком поздно. Либертад немало нервов мне портит. Любой мужчина, который родился наполовину женщиной и отдал свое орудие производства на съедение рыбам, едва ли сможет сказать КГБ: „Убирайтесь, вы не христиане“. – Он кивнул. – Таков мой улов».

Тогда я задал вопрос, который все время боялся задать: «А Ховард знает про Либертад?»

«Тебе надо научиться лучше понимать Ховарда и управление. Это старые дамы. Благородные старые дамы».

«Не уверен, что я тебя понимаю».

«Ты когда-нибудь находился в одной комнате с благородной старой дамой, когда кто-то издал трубный звук? Я, по правде сказать, никогда в таком положении не был, но говорят, благородная старая дама все слышит. Просто, сеньор, никто не портил воздуха».

«Послушай, Порринджер, Ховард же не дурак».

«Я вовсе и не намекал, что он тупица, просто он знает, когда надо рот открывать. До тех пор пока Пеонес является защитником, который всегда на три ярда впереди остальных, Ховард предпочтет делать вид, что ничего не знает. – Порринджер рыгнул. – Похоже, мы снова переходим к твоим проблемам, joven. Что касается ЛА/ВРОВИШНИ, должен сказать, что я обеспокоен, но не очень. Проанализируем все возможности. Я бы считал Шеви по-прежнему надежным. Как, по-твоему, может он быть двойным агентом?»

«Это не вытанцовывается, – сказал я. – Зачем КПУ портить собственные ряды и создавать двойного агента, который не ведет нас, а только подкармливает?»

«Он же привел тебя к Либертад».

«Это правда».

«Тем не менее я, пожалуй, согласен с тобой. Не вытанцовывается. Идти на такие тонкости, чтобы сажать двойного агента в Монтевидео? Игра не стоит свеч. По-моему, надо заниматься главным. – Он подумал и мрачно повторил: – Заниматься главным».

Киттредж, я заметил, что люди порой повторяют одни и те же выражения. Не является ли это как бы двойным и одновременно раздельным подтверждением согласия со стороны Альфы и Омеги, способом сказать: «Да, я весь за это».

«Да, – заключил Порринджер, – давай пока накроем это крышкой. Мы с тобой можем с этим жить. Мы не хотим расстраивать Ховарда. Ему тогда придется вызывать людей из отдела Западного полушария, чтобы они на месте разобрались. С другой стороны, если, и когда, ЛА/ВРОВИШНЯ лопнет, большая часть осколков посыплется на тебя. Ну ты, безусловно, получишь сполна и сейчас, если расскажешь, а если не расскажешь, ЛА/ВРОВИШНЯ может ведь и не взорваться. В любом случае Шеви должен держаться подальше от Либертад. Он и будет, если ты трижды доведешь до его сведения, что в противном случае он окажется в железных когтях Пеонеса».

На этом мы обменялись железными рукопожатиями и покинули кафе «Трувилль». Я бы сообщил вам о том, что произошло дальше, но пока все тихо. Ничего нового, Киттредж, я довел повествование до сегодняшнего дня.

Позвольте закончить одним странным высказыванием Порринджера. По пути в контору он сказал: «Решишь для меня одну загадку?»

«Конечно».

«Почему у моей жены не находится ни одного приличного слова о тебе?»

«Она однажды сказала мне, что ей не нравится мой акцент».

«О, это поправимо, но все равно я ничего не понимаю. В общем-то, ничего особенного ты собой не представляешь, но для меня ты оʼкей. Даже если ты и не можешь удержать в руках пустое яйцо».

Может ли благородное общество основываться на суждениях старших по званию?

С любовью, дорогая моя Киттредж,

Херрик.

31

10 апреля 1958 года

Гарри, дорогой Гарри. При всем своеобразии того, что с вами происходило, это кажется нормальным по сравнению с моими делами. Я знаю, такая скрытность возмутительна, но я по-прежнему не могу ничего вам рассказать. Я связана клятвами абсолютного молчания насчет Проекта и не решаюсь тронуть эту паутину. Не думаю, чтобы меня останавливала возможная кара со стороны управления. Скорее это боязнь вызвать раздражение богов.

Ангел мой, у меня неловкое чувство, что, возможно, я никогда не смогу вам об этом рассказать. А в другие дни я думаю, что меня разорвет, если я с кем-то не поделюсь. Однако вы не должны прекращать переписку. Я обожаю ваши письма. Особенно люблю, когда вы описываете некоторые ситуации – у меня такое чувство, будто я сижу рядом. Я знаю, моя корреспонденция последнее время стала однобокой и, боюсь, станет еще хуже, потому что я не смогу пользоваться моим почтовым ящиком: я буду далеко от Вашингтона.

С любовью, дорогой человек,

Киттредж.

P.S. Чем больше я об этом думаю, тем больше склонна считать, что вам следует писать мне по первым числам каждого месяца, только, пожалуйста, проявляйте щедрость: не жалейте страниц. Я договорилась с Полли, что она будет забирать ваши письма из почтового ящика в Джорджтауне во время моего отсутствия. Нет, кстати, нужды опасаться, что она проболтается, ибо я весьма искусно, по-моему, обеспечила полное ее неведение относительно вас и меня. Поскольку она не может не увидеть имени на обратном адресе, пожалуйста, не ставьте своей бесценной клички. Ставьте лучше: Фредерик Эйнсли Гардинер. Видите ли, я одурачила ее, придумав такого корреспондента. А то она заподозрила бы, что у нас с вами роман и сочла необходимым растрепаться об этом. Стремясь это предотвратить, я призналась ей, что Фредерик Эйнсли Гардинер – мой единокровный брат, сын моего отца, который восемнадцать лет назад переспал с его матерью. Дорогой юный Фредди живет теперь в Уругвае, и папа материально поддерживает свою морганатическую жену и никогда не виденного, но любимого незаконного сына, которому он разрешил носить фамилию Гардинер. Нехорошо так поступать с милым папочкой (хотя, как я подозреваю, он часто сочинял всякие скажи про себя), но по крайней мере такого рода истории Полли способна поверить. Вы однажды встречались с ней у нас на ужине – она была с мужем. Он, конечно, госдеповец – помните его? – очень высокий и серьезный, как сова, но из прекрасной семьи (вот только не был бы таким скучным!). Мы с Полли делили комнату в колледже, и для выпускницы Рэдклиффа она слишком уж помешана на сексе. У нее были романы с засекреченным оперением, но она никогда не раскроет рта, если фамилия любовника слишком громкая. (Это обычное явление? – спрашивает ваша наивная Киттредж, у которой с пояса свисает лишь полулысый скальп ее Монтегю!) Сейчас Полли крутит с Джеком Кеннеди, который, как пишут во всех газетах, серьезно нацелился стать президентом от демократов в 1960 году. Не могу этому поверить – кто угодно, только не Джек Кеннеди! Судя по тому, что я слыхала, этот красавчик, став сенатором, ни одного дня не проработал в сенате, но разве можно его винить – он так щедр к дамам! Полли, захлебываясь, рассказывает про свои – о-о-о, такие тайные! – rendez-vous[134] с Джеком. Она явно не умеет держать свои секреты в целости и сохранности, но, если она начнет болтать про Фредерика Эйнсли, это никого не заинтересует. Кому в вашингтонских болотах дело до того, что у моего отца были грешки?

Так или иначе, дорогой Фредди Э., я вас обожаю, и мы будем знать лучшие дни. Не забудьте раз в месяц присылать мне письмо. Начните 1 июня. Правда, не знаю даже, где буду 1 мая.

Опять с любовью

К.

P.S. Повторяю: некоторое время я не буду писать. Верьте мне.

Я, наверно, пытался, как никогда прежде, очаровать ее своими письмами, но теперь она вообще не будет писать, а мне разрешено писать раз в месяц. Стремясь избежать погружения в бездну депрессии, я проводил вечерние часы в конторе, выполняя мириады дел. Работа превратилась для меня в развлечение. За отсутствием друзей она стала моим лучшим другом, и выдалась действительно интересная пара недель, в центре которых оказался наш давний знакомый из уругвайского министерства иностранных дел, предприимчивый Плутарко Робальо Гомес, которого полтора года назад вой сирен шефа полиции Капабланки спас в парке от ареста. Гомес по-прежнему занимал высокий пост в министерстве иностранных дел и наверняка по-прежнему таскал досье на уругвайцев в русское посольство. Хотя Хант прибыл к нам лишь после провала той операции, тем не менее не проходило недели, чтобы он не напомнил нам про Плутарко Робальо Гомеса, который по-прежнему гулял на свободе и по-прежнему выкладывал перышки для гнезд красных. Яд, каким дышал Хант при упоминании о коммунистах, исходил из недр его существа, словно речь шла о собственной теще. Я, сколько ни старался развить в себе боевой дух, смотрел на русских и на нас, как на два портфеля с конкурирующими акциями. Хант же своей мгновенной реакцией походил на эдакого длинноносого тренера по баскетболу, чья команда плохо играет. Зато когда затевалась хорошая операция, Ховард излучал то особое тепло, каким лучится улыбка человека с обычно кислым выражением лица.

Он начал улыбаться, когда Гэтсби стало везти. Если место того или иного разведчика в резидентуре определяется способностью его агентов проникать в нужные места – так опытная хозяйка дома рассаживает за столом гостей по значимости, – то я, пока вел ЛА/ВРОВИШНЮ, сидел на почетном месте, а Порринджер и Хант, безусловно, могли похвастать Пеонесом, своим тяжеловесом. Гэтсби же до сих пор был сравнительно непродуктивен и завербовал всего двух средненьких агентов, все остальные его контакты были, по словам Горди Морвуда, «мусорщиками».

И вот один из средненьких источников Гэтсби, ЛА/МПИОН, занимавшийся контрабандой золота, которое он перевозил через границу между Уругваем и Бразилией, сообщил Гэтсби, что у него есть друг – чиновник министерства иностранных дел, который может добывать уругвайские паспорта. Не хочет ли резидентура купить несколько штук? Мы купили. Приобретение иностранных паспортов всегда являлось одной из целей резидентуры. Да, сказал Хант Гэтсби, купи пять штук и заставь ЛА/МПИОНА сообщить тебе фамилию чиновника, который их продает. Это оказался Плутарко Робальо Гомес. В нашей конторе зашевелились.

Машина ЛА/МПИОНА обогатилась «жучком». Во время следующей встречи ЛА/МПИОН, согласно инструкции Гэтсби, попросил Гомеса повторить номера серий паспортов.

«Уриарте, – сказал Гомес, – ты человек молодой, преуспевающий и инициативный. Зачем ты отнимаешь у нас время этими канцелярскими процедурами?»

«Тарко, – сказал ЛА/МПИОН, – мне было бы так приятно, если бы ты мне помог. А то у меня в голове все цифры путаются».