Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 89 страниц)

В тот же вечер мы отправили Энрике в Вашингтон. Прошли сутки, даже больше, но когда Управление разведки наконец отреагировало, нам дали понять, что нашему агенту не верят. Они утверждали, что он, по-видимому, наблюдал изделие длиной двадцать три фута, а не двадцать три метра, что он все напутал и продолжает путать. (Я думаю, они считают, что мы подсказали ему длину.) Как я недавно писал вам, в разведке многое зависит не от того, кто и о чем доносит, а от того, кому и зачем. Маккоун – благодарю за предупреждение, – очевидно, склонен согласиться с Харви, но между разведкой и оперативниками будто черная кошка пробежала. Так вот обстоят сейчас дела.

Не хотелось бы зря вас волновать, но у меня произошел с Харви следующий разговор.

«Когда эти факты вылезут наружу, – заявил он, – нам придется нанести по Кубе удар с воздуха».

«А если русские пойдут на эскалацию?» – спросил я.

«Не пойдут, – уверенно заявил Харви, – они и везут-то эти ракеты только потому, что думают – мы ничего не предпримем. Они хотят показать всему миру, что могут примоститься со своими игрушками прямо у нас на подоконнике. Надо дать им по шапке, и точка».

Киттредж, половина Пентагона – того же мнения.

Что касается меня, я то и дело просыпаюсь среди ночи от невыносимой тяжести в груди. Впервые, наверное, у меня нет ни малейшего желания очутиться в шкуре Джона Ф. Кеннеди.

19

В споре о проницательности Энрике Фогаты победителем вышел Харви. Четырнадцатого октября в стене Управления разведки образовалась брешь. Технари были вынуждены признать, что на полученных в это утро снимках – пусковые установки для межконтинентальных баллистических ракет близ кубинского города Сан-Кристобаль. Маккоун в это время находился в какой-то итальянской деревушке, где наслаждался запоздалым медовым месяцем со своей новой женой-католичкой, поэтому Харви пришлось сообщить ему об этом по телефону «открытым текстом» – фраза была построена не более изящно, чем наши переводы с латыни в Сент-Мэттьюз.

– Сэр, – сказал Харви, – то, что вы, и только вы один, говорили, произойдет – произошло.

Маккоун сказал, что возвращается домой немедленно.

Указания на надвигающийся кризис были, однако, и прежде. Десятого октября нью-йоркский сенатор Китинг объявил о наличии ядерных ракет на Кубе (сразу стало очевидно, что из нашего подвала в Лэнгли тоже есть утечка), и, сочтя эту информацию достоверной, республиканская фракция в Палате представителей назвала Кубу своим «главным активом» на предстоящих в ноябре выборах в конгресс. Клер Бут Люс написала редакционную статью в журнале «Лайф», прозвучавшую как зов трубы: «На карту поставлен не просто престиж Америки, а ее выживание как нации», и я живо представил себе это хрупкое белокурое создание, которое повстречал как-то в Конюшне у Киттредж и Хью после того, как вернулся в Вашингтон с Фермы, – блистательную миссис Люс, красавицу в стиле моей собственной мамаши (даже еще более ослепительную, благодаря исходившему от нее серебристому свечению), и подумал, как же надо взвинтить себя, чтобы призывать к войне весь мир, да еще со страниц популярного журнала.

После 14 октября Вашингтон стал напоминать мне судно с огромной пробоиной в борту – ее размеры не оставляли ни малейших надежд на спасение. Всю эту неделю люди судорожно хватались за телефонные трубки. Тем, кто работал в эти дни в столице, еще раз стало совершенно ясно, что Вашингтон – это Книга Тайн, и соотношение Человека и Истории определяется количеством наперсников, дарящих доступ к этому фолианту. Слухи обрушивались на столичные берега, как цунами. В Белом доме, в министерствах и Госдепартаменте окна горели всю ночь напролет. Люди ехали в час ночи к Белому дому, чтобы лишний раз убедиться – в окнах горит свет. Розен звонил мне по пять раз в день, чтобы поведать об очередном открытии, и требовал от меня подтверждения или опровержений – волей-неволей мне приходилось это делать: я был обязан Розену столькими подсказками, что не мог отмахнуться от него теперь, когда он звонил. Услышав в очередной раз в трубке его голос, я подумал, что если уж всем нам действительно суждено погибнуть в ядерном кошмаре, Розен покинет взорванную планету последним, лишь обзвонив всех своих должников.

Когда я заехал по делам в Пентагон, офицеры в коридорах напоминали диких лосей в лесах штата Мэн. Надвигавшаяся война возбуждала самцов – в этом я убедился раз и навсегда. Никто из этих людей понятия не имел, что с ними будет через неделю, станут они героями или погибнут, или все же останутся живы и даже будут повышены в чине, – атмосфера коллективной тревоги в коридорах Пентагона достигла точки кипения. Ведь почти все они готовились к этой великой минуте всю жизнь и в этом походили на весталку, которой суждено испытать плотское наслаждение только раз, но зато в святом храме, так что акт должен быть великолепен, иначе неверно был сделан выбор. Этот довольно оригинальный взгляд на моих собратьев в униформе не доставил мне особой радости – я тут же вынужден был признать, что все это относится и ко мне: если война против Кубы неизбежна, мне не отсидеться в тылу. А раз так, то лучше быть на поле брани, когда взорвется ракета. Плоть и сознание будут уничтожены мгновенно, зато душа воспарит, ибо такая смерть почетна. Можно ли утверждать, что это чувство менее сильное, чем вера?

Я вернулся во Флориду 21 октября, а вечером следующего дня президент Кеннеди объявил, что Советы разместили на Кубе пусковые установки для межконтинентальных ракет с ядерными боеголовками. Советский Союз лгал Соединенным Штатам, сказал президент. Кеннеди подписал приказ о морской и воздушной блокаде Кубы, чтобы воспрепятствовать дальнейшим поставкам на остров советского военного снаряжения. Если Куба применит ракеты, предупредил президент, Соединенные Штаты готовы дать сокрушительный отпор в ответ на эти «коварные, безответственные и провокационные действия, угрожающие миру на нашей планете».

Я слушал это выступление в компании Дикса Батлера. Все бары в Малой Гаване были забиты до отказа, и кубинские эмигранты плясали на перекрестках. Я был в бешенстве: моя страна – на грани полного уничтожения, всем, кого я знаю и люблю, грозят страшные бури или гибель, а эмигранты радуются: им, видите ли, померещился шанс вернуться на родину. Как все-таки немыслимо себялюбиво и эгоцентрично это племя, злобно скулящее при воспоминании о потерянных на Кубе деньгах, хотя многие из них быстро сумели приспособиться здесь, в Майами, и даже разбогатеть. Я давно убедился, что эти небедные кубинцы превосходно осведомлены обо всем, якобы полагающемся им по праву, но не желают и слышать о законных правах остальных. Они готовы пожертвовать моей великой страной, чтобы получить бороду Фиделя Кастро. Все эти мысли стремительно пронеслись в моей голове и исчезли, и вскоре я уже плясал на мостовой вместе с кубинцами и кубинками – пьяный Хаббард, не умеющий танцевать и даже, возможно, потерявший по этой причине любимую женщину, лихо отплясывал под кубинские ритмы, на целый час избавив свою задницу от контроля начальства.

Потом мы с Батлером нырнули в ближайший бар, добавили еще и дали тайный обет.

– Я больше не могу, – признался Дикс, – устал посылать их на верную смерть. Оттуда мало кто возвращается, а что я могу поделать? Хаббард, в такой критический час только Билл Харви может прийти нам на выручку. Он разрешит нам пойти с ними в рейд.

– Да, – сказал я, – я тоже хочу ступить на кубинскую землю. – Я был уже в стельку пьян.

– Вот именно, – сказал он. – Когда начнется война, кто-то из нас должен быть там, чтобы встретить наши войска.

И мы торжественно ударили по рукам.

Наутро я проснулся в смятении. Безотчетный страх и тяжелое похмелье приковали меня цепями к кровати. Чуть позже, повинуясь животным инстинктам алкоголика, я побрел на почту и достал из ячейки длинное послание Киттредж. Я распечатал и прочитал его там же, в помещении почты на Кокосовой аллее, и мне показалось, что прислано оно из другого полушария.

22 октября 1962 года, 23.00

Мой дорогой Гарри!

Эти дни, вероятно, самые драматичные в нашей жизни, совершенно по-новому испытывают нашу выдержку. Реакция моих знакомых на новости, которые для меня, узнавшей об этом тремя днями раньше, уже не новости, помогает понять, почему люди так сходят с ума и впадают в истерику.

Видите ли, мы с Хью оказались в весьма своеобразных отношениях с братьями К. Я кое-что вам об этом писала, но с течением времени наша дружба приобрела дополнительные измерения, и я хочу ввести вас в курс дела.

Несколько месяцев назад Джек попал под обаяние одного советского чиновника – наверняка из КГБ, – о котором вы писали мне из Уругвая. Это все тот же Борис Мазаров, он работает здесь в русском посольстве, но, разумеется, чисто номинально. По всей видимости, Хрущев тоже находится под сильным впечатлением от неких особых качеств, которыми обладает этот Мазаров, – возможно, это грустная, ироничная русская мудрость, то, чего, похоже, недостает самому Никите. Как бы там ни было, Хрущев вытащил Мазарова из общей массы и послал в Штаты, сделав его связным между собой и братьями Кеннеди. Я заметила, что Джеку нравится раскручивать парочку вариантов одновременно. В отношениях с Советами – это кнут и пряник, то есть один представитель озвучивает жесткую линию, а другой – более мягкую, сам же президент, в зависимости от обстоятельств, решает, что на этот раз более приемлемо: похолодание или потепление. Хрущев тоже играет двумя колодами, а теперь ввел еще и джокера.

Итак, Мазаров – в Вашингтоне; и, думаю, для того, чтобы начать переговоры с Бобби, который затем сообщит все Джеку, причем вести переговоры по широкой программе. В частности, по словам Хью, одна из главных задач Мазарова – наладить более тесное общение между Хрущевым и братьями К. Русский премьер явно любит потолковать по душам. Он, возможно, уже решил отправить вас в скором времени в сибирский лагерь, но до этого пусть все будет тепло и мило. Так, например, Бобби и Борис были в тесном контакте в период недавнего берлинского кризиса, и именно ему, Мазарову, Бобби сказал, что Соединенные Штаты твердо намерены воевать, если Советы не отведут свои танки от Бранденбургских ворот. Мазаров передал эти слова Хрущеву, и спустя сутки танков как не бывало. В свою очередь, Мазаров сообщил Бобби, что Хрущев, несмотря на убеждение, что Америкой по-прежнему управляют Рокфеллеры, Джи. Пи. Морганы и Уолл-стрит, склоняется к необходимости пересмотреть свое прежнее отношение к братьям Кеннеди.

Ладно, хватит про роман. Мой супруг говорит, что его все это нисколько не восхищает: Хью слишком давно знает всю подноготную Мазарова, и, по его словам, это один из самых способных и блестящих сотрудников КГБ. За его печальной обаятельной внешностью скрывается хороший исполнитель.

Вероятно, тут мы имеем дело с принципом, которого согласованно придерживаются и Хрущев, и братья Кеннеди: если наиболее способные люди с обеих сторон не вписываются в традиционные структуры, им надо доверять выполнение особых, конфиденциальных заданий. Я полагаю, что таких уникальных персонажей выбирают для этой роли исходя из того, что они имеют собственное мнение и не боятся его высказать, а также, как никто другой, умеют слушать. Я в известной мере обладаю первым качеством и в большей мере – вторым.

Если говорить обо мне, то Бобби и Джек вряд ли серьезно нуждаются во мне как в советчике – им просто нравится откровенно проговаривать вслух серьезные вещи (с ближайшими помощниками или оппонентами им это удается нечасто). Поэтому, когда они обращаются ко мне, положено сидеть и слушать, а когда поворачиваются в сторону Хью, значит, что им понадобилось его мнение. На прошедшей неделе, как вы понимаете, мы много виделись с братьями.

Они были крайне возмущены действиями Хрущева и не слишком лестно отзывались о Мазарове. За последние месяцы Борис неоднократно заверял Бобби, что Хрущев никогда не пойдет на размещение ядерных ракет на Кубе. Тут, как я полагаю, сработал принцип, которого держатся оперативники: приберегай ложь до тех пор, когда она станет максимально эффективной. Мазаров, естественно, утверждает, что удивлен не меньше самих Кеннеди.

Теперь уже не важно, где и когда родилась эта ложь, зато совершенно ясно другое: никогда еще Джек не был более неприязненно настроен по отношению к Советам, как в эти дни. Мало того, что он и так напряжен до предела, ему еще приходится противостоять мощному давлению со стороны исполнительного комитета Совета национальной безопасности (должна вам сказать, что именно к этой группе людей я присматриваюсь с особой тщательностью). В Белом доме и близких к нему кругах сегодня самые ходовые термины – «ястреб» и «голубь», и уж будьте уверены – многие из «ястребов» гнездятся именно там, на верхушке СНБ. Начиная с 17 октября кое-кто из них открыто выступал за немедленную бомбардировку Кубы. Разнести ракетные базы в пыль! Среди них такие тяжеловесы, как Максуэлл Тэйлор и Дин Ачесон, большинство начальников штабов плюс Макклой, Пол Нитце, Маккоун. Бобби, «предводитель „голубей“», заявляет, что любые внезапные бомбардировки приведут к десяткам тысяч жертв среди гражданского населения. «Это уже моральная проблема», – сказал он мне в своей неподражаемо наивной манере. При его-то упрямстве и жесткости, и такие прописные истины! Но я убеждена, что мысль о смерти постоянно терзает его в эти дни. Ни Джек, ни Бобби и словом не обмолвились в разговорах со мной о Мэрилин Монро, но я чувствую, что ее самоубийство в известной мере потрясло обоих. Похоже, именно сейчас Бобби по-настоящему почувствовал, что от него зависит жизнь – вернее, смерть – тысяч и тысяч людей. Так уж распорядилась История – он председательствует на заседании исполкома Совета национальной безопасности, где развернулся ожесточенный спор: одни выступают за блокаду (Макнамара, Гилпатрик, Болл, Стивенсон и Соренсен), другие – «ястребы» – настаивают на необходимости немедленного удара с воздуха без предварительного объявления войны.

«Лично мне это слишком напоминает Перл-Харбор», – возражает «ястребам» Бобби.

Весьма небрежное высказывание, особенно в присутствии Дина Ачесона, который уже успел излить свое негодование в минувший четверг, 18 октября, когда добился конфиденциальной встречи с Джеком. Ачесон гордится тем, что ему абсолютно чужды любые чувственные или интуитивные реакции. Он сказал Джеку: «Господин президент, выбора нет. Вы должны отдать приказ нанести удар. И чем мощнее, тем лучше».

Ачесон, конечно, стар, но по-прежнему держится надменно и властно, как кардинал Ришелье. Недаром он был госсекретарем в первые годы «холодной войны», а если у него когда-то и были едва заметные либеральные тенденции, он, вероятно, исчерпал их скудный запас, выступив в защиту Элджера Хисса. Если бы не стариковские седые усики, Ачесон и внешне смахивал бы на ястреба. «Можно, конечно, взвешивать тот или иной подход к данной проблеме, – заявил он, – но есть только один эффективный ответ: уничтожение ракетного потенциала».

«Не очень мне это нравится, – сказал Джек Кеннеди, – к тому же вот и Бобби постоянно напоминает мне, что подобный рейд слишком попахивает Перл-Харбором».

«По меньшей мере странно слышать это от вас, – продолжал стоять на своем Ачесон. – Сравнение, приведенное Бобби, просто нелепо. Это в данном случае всего лишь словесный песок, куда можно сунуть голову. Долг президента – анализировать требующие немедленного вмешательства вопросы и давать на них максимально четкие ответы. Нравственные терзания, в глобальном масштабе, обладают меньшей ценностью, чем квалифицированный и скрупулезный анализ. Проливать слезы – удел путаников и людей слабых». Уверяю вас, Гарри, Дин Ачесон выражается именно так, авторитетно. Не хотелось бы мне оказаться маленькой пташкой у него в когтях.

Ближе к вечеру исполнительный комитет практически одобрил решение о блокаде, в частности об остановке и обыске советских судов на подходе к Кубе (Макнамара все же настоял на своем), и направил соответствующие предложения президенту. Ачесон, однако, не унимался и на следующий день потребовал возобновить обсуждение: с этими русскими надо разговаривать с позиции силы. Противостояния все равно не избежать, считает он, поэтому любое промедление играет на руку врагу. Блокада – это лишь отсрочка. Диллон с этим согласился. Маккоун тоже. Генерал Тэйлор подтвердил, что удар с воздуха, если мы хотим добиться максимального эффекта, должен быть нанесен как можно быстрее. Если осуществлять его в воскресенье утром, решение надо принимать сейчас, здесь, в четверг днем. Если же в понедельник, тогда решение должно быть принято не позднее завтрашнего дня.

Будь я там, на этих совещаниях, даже не представляю себе, как бы я реагировала. Сама я, наверное, «голубь», но мое возмущение Советами неописуемо. Знаете, Гарри, послушав Бобби, я вдруг поняла, что он умница. Я прихожу к выводу, что он единственный, кто продолжает рассуждать здраво. На том же заседании, игнорируя презрение Ачесона, он заявил, что мир сочтет воздушную атаку ударом исподтишка. «Наша страна никогда так не поступала, – сказал Бобби, – ни разу за сто семьдесят пять лет. Это не в наших правилах. Нам, безусловно, необходимо предпринять силовые действия, чтобы русские поняли, что мы настроены серьезно, но и мы должны оставить им поле для маневра. Предположим, они осознают, что в случае с Кубой перешли черту, – значит, мы должны оставить им путь к отступлению. Блокада – вполне достойный ответ».

Это выступление Бобби на исполкоме в четверг прозвучало убедительно. К субботе, однако, вопрос снова встал ребром. Макнамара, в частности, заявил, что в результате бомбардировки погибнут сотни, если не тысячи, русских, расквартированных на ракетных базах, и мы не можем предсказать, как на это отреагирует Хрущев. Таким образом, в результате воздушного удара мы потеряем контроль над ситуацией. Возможна эскалация конфликта. А это прямой путь к мировой войне. Максуэлл Тэйлор не согласился. «Это наш последний шанс уничтожить ракеты, – заявил он. – Русские, утратив важную часть наступательного потенциала, не отважатся на эскалацию, понимая, что наше преимущество в ядерной мощи бесспорно». Макджордж Банди и начальники Объединенных штабов поддержали Тэйлора.

Президент объявил о своем решении только вчера, в воскресенье утром. Он выбрал блокаду и сел писать обращение к нации, которое мы услышали вчера вечером. Я не сомневаюсь, что его страшат политические последствия. И это естественно: республиканцы вот уже какую неделю кричат о присутствии на Кубе советских ракет, а он только теперь признает это публично. Короче, для него это может обернуться большими неприятностями. С политической точки зрения ему, наверное, было бы выгоднее решиться на воздушный удар. Тогда республиканцы были бы вынуждены встать на его сторону.

Нам же теперь остается одно – ждать. Пройдет еще несколько дней, пока русские суда подойдут к блокированной зоне. Сегодня вечером я так разволновалась, что побежала в спальню Кристофера, обняла его и так крепко прижала к себе спящего ангела, что он проснулся и пробормотал: «Все в порядке, мамочка, не волнуйся – все будет хорошо».

От всего этого я просто в ужасе, и мне очень не хватает вас, Гарри, вы так мне дороги. Умоляю – не надо никаких безумств, следуя примеру таких людей, как Дикс Батлер.

С приветом

Киттредж.

20

В ранний предвечерний час в среду, 24 октября, я сполз с табуретки бара на Восьмой улице, закинул за спину дорожную сумку и вышел с Диксом Батлером на свежий воздух ловить такси. Мы направлялись на Ривьера-драйв, 6312. Изо всех забегаловок вдоль Восьмой на английском и испанском языках неслось одно и то же: два советских судна находятся на расстоянии пятидесяти миль от линии «карантина», где их поджидают корабли ВМФ США.

В моей жизни не было ничего похожего на эти три дня – понедельник, вторник и среду. В Вашингтоне – в Белом доме, Госдепартаменте, в Пентагоне и Лэнгли – руководителям были розданы инструкции по эвакуации в подземные убежища в Виргинии и Мэриленде, а некоторым из нас – в ДжиМ/ВОЛНЕ – карта Южной Флориды. Тут я впервые узнал, что два года назад здесь, в болотах Эверглейдс, было построено противоатомное убежище на двадцать человек, и мне это показалось невероятным достижением, поскольку в Эверглейдс трудно найти слой земли толще двух футов над водой. Из Лэнгли до ДжиМ/ВОЛНЫ дошел слух, что, как заявил Бобби Кеннеди, он не собирается прятаться в убежище. «Если дело дойдет до эвакуации, – заявил он, – погибнут шестьдесят миллионов американцев и столько же русских. Я останусь в Хиккори-Хилл».

Когда я рассказал об этом Диксу Батлеру, он усмехнулся:

– А откуда ты знаешь, что у Бобби нет персональной землянки в Хиккори-Хилл?

Такого рода высказывания то и дело слышались в «Зените». Эмоции разбрызгивались во все стороны, будто птицы, разлетающиеся от брошенного в стаю камня. Невозможно было представить себе, что все мы скоро умрем, – это казалось несправедливым. Приступы ярости, обжигавшие меня, сменялись глубокой депрессией, и я был готов разрыдаться от жалости к себе. Не спасал и цинизм – его привкус вдруг стал омерзителен. Трудно сказать, кого в ДжиМ/ВОЛНЕ в те дни чаще поминали недобрым словом: Фиделя Кастро, кубинскую эмиграцию или братьев К. Билл Харви был убежден, что все закончится для нас позорной капитуляцией перед Кубой.

– Если мы не начнем войны и не пальнем как следует, – заявил он, – тогда Хрущев обоссыт Кеннеди на переговорах с ног до головы.

В процессе стремительной смены настроений – от крайнего возбуждения к унынию и обратно – иногда мелькала шальная мысль: а может быть, это и есть мой шанс показать, на что я способен? Майами – нежный, как пуховка, и коварный, как скорпион, – обволакивал и убаюкивал нас; все слова были уже сказаны, и мы замерли в ожидании. Все, кроме Харви. Он день и ночь свирепо пыхтел, словно раскалившийся докрасна медный чайник, и Диксу Батлеру не составило особого труда убедить шефа ДжиМ/ВОЛНЫ в необходимости нашего участия в рейде. К тому же Харви и сам ломал голову над тем, что бы такое провернуть в эти дни напряженного ожидания развязки.

Он, однако, выкроил несколько минут и, отведя меня в сторонку, доверительно сказал:

– Хаббард, мне, откровенно говоря, наплевать, вернешься ты или нет, но если вернешься и мир к тому времени еще будет существовать, мне хотелось бы на всякий случай застраховать свою задницу. Так что уж, будь добр, не говори об этом Хью Монтегю. А если он вдруг тобой поинтересуется, я ему скажу, что ты рванул туда без разрешения, так как задание было дано одному Диксу Батлеру, но наказывать тебя за это я не собираюсь, и это правда – между нами говоря, это действительно так, – наказывать тебя я не буду, конечно, если ты не сваляешь дурака и не расскажешь его светлости правду. В таком случае на весах окажутся твое слово и мое, с перспективой явно не в твою пользу. Раз уж ты действительно решил отправиться туда вместе с Батлером, напиши записочку и поставь свою подпись. Например, такую вот: «Я, Херрик Хаббард, настоящим подтверждаю, что ознакомлен с предписанием 7418537 и обязуюсь подчиняться вытекающим из него распоряжениям».

– А я ознакомлен с предписанием семь четыреста восемнадцать пятьсот тридцать семь?

– Вот оно, слушай. – Он достал бумагу и зачитал: – «Всему личному составу отдела „Б“ ДжиМ/ВОЛНЫ настоящим предписывается находиться в радиусе не более десяти миль от базы на весь период кризиса и быть в постоянной боевой готовности».

– Дассэр.

– Я издаю предписание семь четыреста восемнадцать пятьсот тридцать семь прямо сейчас. Через десять минут оно будет на твоем столе. Немедленно подтверди получение.

Я немедленно подтвердил и сразу почувствовал невесомость. Мне вдруг показалось, что теперь я абсолютно свободен. Возможно, дня через два я уже буду мертв. Так что лишний раз соврать Хью Монтегю – пустяки. Тем более что Бешеный Билл посылал нас не на прогулку – нам предстояло погрузить ящики с сигнальными ракетами на борт яхты «Принцесса», принадлежавшей Эухенио Мартинесу, а затем доставить их на берег на резиновых шлюпках и передать агентам Харви. Сигнальные ракеты предназначались для кубинских подпольщиков, которые будут освещать путь американскому экспедиционному корпусу. Вторжение, естественно, произойдет ночью.

Больше я не знал о нашем задании ничего, и это вполне соответствовало моему умонастроению. Пассивно ожидая развязки, я совершенно неожиданно почувствовал себя еще не родившимся, но уже готовым к выходу из чрева матери плодом, навсегда расстающимся с прежним опытом существования и отправляющимся в полное опасностей путешествие под названием «Жизнь».

В душе у меня явно царила неразбериха. Помню, я стоял перед зеркалом во весь рост в своей меблированной квартире, пытаясь совместить все эти растрепанные чувства с твердым выражением на лице высокого и вполне презентабельного молодого человека, который глядел на меня. Отражение в зеркале казалось кем угодно, но только не мной. «Такое, вероятно, случается с кинозвездами», – подумалось мне в те минуты.

В среду после полудня мы поехали с Батлером на Ки-Ларго, где у нас был собственный причал, и загрузили четырнадцатифутовую надувную лодку балластом – цементными блоками и мешками с песком – из расчета полторы тысячи фунтов, что составляло примерный вес нашего экипажа и груза. Затем мы направились к маленьким коралловым островкам, продираясь сквозь манговые заросли и ловко орудуя двумя подвесными моторами, – мы включали их на полную мощность и снижали скорость возле отмелей, на излете царапая днищем по дну. Когда Батлер наконец скомандовал «хватит», мы вернулись назад, к причалу, сняли один из моторов, отвезли на тележке под навес и там, буквально на ощупь, сунув его в бочку с водой, попрактиковались в ремонте, разобрав и снова собрав железного зверька. Много лет назад я провел так целый долгий день на Ферме, когда нас забросили в пещеру к югу от Норфолка и заставили потрудиться аналогичным образом. То, чему я научился тогда, забылось напрочь, – пригодится ли мне завтра сегодняшняя наука?

К вечеру мы вернулись в Майами, отправились в кантину и выпили по три «Плантаторских пунша» за то, чтобы, как выразился Батлер, «скоро вернуть плантации их жлобам-говноедам-хозяевам». Мы выпили сначала за это, потом подняли тост за Берлин – каждый за свое – и, наконец, «за вечное блаженство», – провозгласил Батлер, и я с готовностью поддержал, так как именно это слово – нирвана – вертелось у меня в голове. Неужели скорый конец света одарил нас напоследок телепатическими способностями? Это выглядело вполне закономерно, и я умиротворенно вздохнул, а третий по счету «Плантаторский» пунш помог заново оценить все великолепие моря у Ки-Ларго, сверкающую блекло-зеленую полосу шельфа, ослепительную голубизну океана и мириады серебристых пескариков, сопровождавших нашу моторку на всем пути сквозь манговые заросли и таявших за кормой.

Мы вылезли из машины на Ривьера-драйв, 6312, прошли внутрь: и переоделись – высокие кроссовки, черные джинсы, черные свитера и черные капюшоны с прорезями для рта и глаз. В гардеробной было невыносимо душно. Одежда наших спутников – дюжина костюмов из синтетики и пестрые рубашки – уже висела на плечиках и крючках, и я понял, почему в жизни палача имеют значение такие вещи. Облачившись с ног до головы в черное, я мгновенно утратил личностные свойства, превратившись в единоверца тех, кто охраняет вход в долину смерти, – только теперь мне стало ясно, что до сих пор я не имел понятия о том, что такое ЦРУ, но теперь знал, зачем я здесь. Глупо было бы провести всю жизнь в коридорах потрясающей профессии, так ни разу и не заглянув в ее потайные комнаты, – метафора, конечно, но в ту ночь метафоры были для меня такой же пищей, какой для других были факты, которые они пережевывали; смерть тоже была не более чем метафорой, простым понятием «квадратный корень из минус единицы», волшебным корнем мандрагоры, который открывает путь в потусторонний мир, где, возможно, нет никаких корней. И тут мне снова вспомнились стаи мальков, что сопровождали нашу лодку, теряясь в густых подводных зарослях за кормой.

Внутри дом номер 6312 по Ривьера-драйв был обставлен скупо – стандартная голая казенщина явочной квартиры. Мы миновали обитую темными деревянными панелями гостиную и через арочный вход попали в столовую, где стояли обеденный стол красного дерева и четыре стула с высокими спинками, и я подумал об особой торжественности мелкобуржуазного семейного уклада у испанцев: вечно угрюмая жена, неулыбчивые дети, отец семейства, снедаемый угрызениями совести из-за сварливой любовницы, которая постоянно пилит его за скупердяйство, щеголяя в купленном им черном кружевном белье, ну и тому подобное, – полупустая комната навеяла картины интимной жизни несчастливого семейства, которого я никогда не видел, и я с еще большим основанием почувствовал себя жрецом Армагеддона. Интересно, подошли ли русские суда к линии «карантина»?

В дальнем конце столовой дверь вела на застекленную террасу, сквозь стекло виднелся небольшой дворик, за ним – причал. Внушительного размера рыболовная шхуна, белая и монументальная, как мраморный мавзолей, мерно покачивалась на приливной волне. Поднимаясь по трапу на борт, я успел подумать о покойной Анджелине, жене Джанканы. В кубрике на скамьях сидели десять человек в черных капюшонах-масках, и лишь двое-трое приподняли голову при нашем появлении. Воздух уже был спертый, хотя и не отравленный окончательно; борт противно поскрипывал о причал.

Мы ждали. Все сидели молча. Движок заурчал под ногами, его дрожь передалась моему телу, и я подумал: «Ну вот, ты этого хотел». Снаружи доносились отрывистые команды шкипера на испанском – казалось, идет операция, главный хирург отдает приказания ассистентам, и эти звуки доходят до меня сквозь пелену новокаинового дурмана. Мы отошли от берега. Здесь, в тесной рубке, освещенной лишь проникавшими сквозь бортовые иллюминаторы отблесками уличных фонарей на набережных канала, рокот двигателя был похож на рычание голодных зверей.

Мы шли будто крадучись, на малой скорости, и я задремал, пока мы пробирались по узким каналам Корал-Гейблз в Бискайский залив, а когда я очнулся, были уже в открытом море; огни Майами остались далеко за кормой, а их тускло-фиолетовое сияние с едва заметным сливовым оттенком напоминало последний розовый отблеск заката в тот миг, когда вечер соскальзывает в ночь. Впереди, чуть правее по борту, уже забрезжило едва заметное глазу крохотное пятнышко – в сотне миль от нас лежала Гавана. Ночь была темной, но безоблачной, и я подумал, что завтра к вечеру оба города, возможно, превратятся в полыхающие факелы, – интересно, откуда будем наблюдать это мы, с берега или с моря?