Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 89 страниц)

«Киттредж, – сказал он, – общее мнение здесь, в Технической службе, что Альфы и Омеги не существует. Альфа – это просто новый способ подхода к сознанию, а Омега – подмена бессознательного начала».

«Они никак не могут втемяшить это себе в мозги. Сколько раз надо повторять, что и у Альфы, и у Омеги есть бессознательное начало. Есть суперэго и эго».

«Это известно, Киттредж. По на практике все опять сводится к сознательному и бессознательному, и Альфа – это первое, а Омега – второе. Позвольте вам сказать, что эти люди не злейшие ваши критики».

«Так скажите же наконец – я уже который раз вас об этом прошу, – что говорят злейшие».

«Мне не хочется».

«Пусть это будет вашим последним вкладом».

«Ну, хорошо. – Он посмотрел на свои сцепленные пальцы. – Киттредж, cognoscenti[93] решили, что концепция Альфы и Омеги может быть лишь проявлением дремлющей в вас шизофрении. Извините».

Он встал, протянул мне руку, и, знаете, я ее не оттолкнула. Мы обменялись слабыми рукопожатиями. Мне кажется, мы оплакивали окончание совместной работы. Несмотря ни на что. С тех пор я видела его лишь в кафетерии и в коридоре. Мне недостает его острого ума. Могу повторить это под присягой.

Гарри, я не могла удержать в себе этот удар. Я рассказала все Хью, и он договорился о встрече с Даллесом и Хелмсом. По-видимому, он считал, что я должна сама тащить каштаны из огня, но я на эту встречу не пошла. Как могу я отстаивать свою работу, если ко мне придираются и говорят, что я шизофреничка! Словом, Даллес сказал Хью, что ни минуты не думал, будто моя работа – следствие шизофрении. Самая мысль об этом шокирует. Нет, теория Киттредж по-прежнему представляется ему глубокой. «Я даже назвал бы ее, – сказал Даллес, – священной и неприкосновенной».

Затем высказался Хелмс: Киттредж, с его точки зрения, следует считать великим изобретателем. Такого рода творческая оригинальность часто несправедливо страдает. «Вся беда в том, – сказал он, – что нам приходится иметь дело с психологической реальностью. Рядовые сотрудники Технической службы склонны видеть в Альфе и Омеге этакое зрелище со световыми эффектами».

«Параноидальное зрелище со световыми эффектами?» – спросил Хью.

«Послушай, – сказал Хелмс, – мы можем перебрасываться словами до тех пор, пока на кортах не стемнеет и станет невозможно продолжать игру. Главная трудность состоит в том, что, с одной стороны, надо поддерживать такой подпольный цирк, как Техническая служба, и в то же время считать абсолютно verboten[94], чтобы ее называли паноптикумом. Киттредж пробыла там пять лет и не добилась убедительных результатов. Надо найти ей другую boulot».

Boulot. Старое жаргонное словечко, обозначающее работу, мальчик. Пересказывая мне этот разговор, Хью был крайне расстроен – таким я его никогда еще не видела. И вы знаете, это было в тот день, когда прибыла ваша брошь. Это кое-что объясняет. Я сразу села на ЛСД. Что угодно, лишь бы была сила для новой схватки. Страшные картины являлись мне в ту недолгую пору. Я шла по длинной фиолетовой дороге к фосфоресцирующим лунным прудам, по которым бродили свиньи, а еще хуже: я была молодым человеком, развлекавшимся в публичных домах.

Какие это были дни! А сейчас я провожу от шести до восьми экспериментов с почерками, и это оказалось невероятно увлекательным. И не оставляю мысли о том, чтобы развить теорию Альфы и Омеги. О, я к этому вернусь. Обещаю.

Теперь вам ясно, почему я хочу снова знать о вашей жизни. И подробно. Я чувствую, что недостаточно знаю детали собственной жизни. Я ведь понятия не имела, сколько моих коллег, часто совсем чужих мне людей, определяли мою судьбу. Ваши письма позволяют это себе представить.

Гарри, пишите. Право же, меня очень интересует, как вы проводите дни. Кажется, прошло столько времени с тех пор, как я держала в руках большое письмо от вас. Что произошло с ЛА/ВРОВИШНЕЙ и его раздираемой сомнениями душой? И как обстоит дело с приемами в саду у русских и со славным Хайманом Боскеверде и его женой, которая шепотом говорит милые вещи про Горди Морвуда? Да, рассказывайте мне все, рассказывайте про вашего Гэтсби с его соломенными волосами и темно-каштановыми усами, которые Ховард Хант велел сбрить! Видите, я все помню и хочу знать больше.

Можете писать мне даже про своего рвущегося вверх шефа. Теперь я поняла, почему мне так не поправился мистер Хант. Он – олицетворение того принципа в жизни, с которым я не приспособлена иметь дело. Но я недолго буду держаться таких предрассудков. Если хочешь иметь новые идеи, надо найти способ самой обновиться. Так что рассказывайте мне и о нем тоже. Любопытство мое возрастает, мои построения становятся более гибкими. С течением времени моя любовь к вам будет все расти, дорогой, давно отсутствующий человек.

Киттредж.

16

Письмо было написано мелкими готическими буковками. К тому времени когда я дочитал его, тоска по Киттредж набросила еще одну петлю на мое желание бежать от этой любви.

11 января 1958 года

Дорогая моя Киттредж!

Не буду даже и пытаться говорить вам, как ваше письмо приблизило меня к вам. Как сильно, должно быть, вы пережили эту чертову несправедливость, которая с вами произошла. Теперь я понимаю, почему вам было приятно получать мои письма, полные разных мелочей. В таком случае позвольте отвлечь ваши мысли. Здесь, в нашей резидентуре, в рабочий день, когда сразу два или три задания доходят до кипения (или рассыпаются), чувствуешь себя так, точно сидишь в машине, изображенной Рубом Гольдбергом[95]. Сейчас, в субботу днем, у нас тихо – редкий случай, чтоб было тихо субботним днем среди январского лета. Все мои знакомые – на том или на другом из желто-бурых пляжей, на берегу океана цвета кофе. Жарко, и я сижу в шортах по-прежнему все в том же дешевом гостиничном номере – поверители, я один из трех старейших обитателей этого отеля. Киттредж, я горжусь тем, как мало меня интересуют материальные вещи. С другой стороны, я буквально пускаю пары от удовольствия, перечисляя то, чем мы занимаемся в резидентуре. У меня такое чувство, будто это мое собственное предприятие, и я с гордостью провожу инвентаризацию.

Вот вам хорошая порция новостей. В доме Боскевердов расположились два отвратительных типа, прибывших из Вашингтона, из отдела Советской России. Вечерами, по вторникам, ЛА/ВИНА ведет скрытые сражения с группой студентов-леваков на другом конце города. Вы помните, что ЛА/ВИНА малюет лозунги? И по-прежнему существуют Пеонес, и Либертад, и Шеви Фуэртес, к которым прибавились русские, вернее, одна русская пара. У меня установились добрые отношения с Мазаровым и его женой, и мы ходим друг к другу в гости. Да, единственное серьезное изменение в моем положении: мне разрешено (при соблюдении крайней осторожности), не только разрешено, а даже велено поддерживать отношения с Мазаровым. Это вывернуло наизнанку всю мою внутреннюю жизнь.

Однако прежде чем это описывать, не могу не сказать вам, Киттредж, как я вас обожаю. Я абсолютно не могу понять, как кто-либо, занимающийся нашим делом, может хоть на минуту усомниться в существовании Альфы и Омеги. Один из хороших преподавателей филологии в Меле сказал, что такие слова, как «абсолютно», могут употреблять лишь безнадежно влюбленные. Вот уж абсолютно нет.

Итак, переходим к моему доброму другу Борису Геннадиевичу Мазарову и его жене-цыганке Жене. (Женя сказала мне однажды, что она на одну девятнадцатую цыганка.)

«На одну девятнадцатую?» – переспросил я.

«Вы такой же отвратительный, как и русские: подавай вам точные цифры, числа, факты», – сказала она.

«И все-таки на одну девятнадцатую?» – не отступался я.

«Такой красивый молодой человек, а задает глупые вопросы!»

Воспроизведя этот обмен любезностями, я вижу, что не дал представления о Жене. Она не пустенькая. Держится так, точно в России ничего не изменилось с тех пор, как Достоевский был избавлен царским указом от расстрела. Женя вызывает исторические ассоциации. Теперь я знаю, как выглядела дворянка из провинции в середине XIX века. В обществе Жени на память приходят лучшие образцы русской литературы. Перед тобой возникают разочарованные тургеневские героини и ни с чем не сравнимые описания провинциальной жизни у Чехова. Все это в моем представлении воплощено в Жене. Но это также женщина, жившая при ужасах сталинского режима. Знаете, Киттредж, страшные опустошения, произведенные в России за время советской власти, можно представить себе по исстрадавшейся душе Жени. На вид ей за сорок – русские показывают свой возраст так, как мы этого не делаем. Знаете, мне кажется, они получают мрачное удовлетворение от того, что их изрезанные морщинами лица выдают подспудные движения души. Мы, американцы, запищали бы, если бы кто-то решил, что может заглянуть в глубину нашей души, но русские, возможно, именно этого и хотят. У меня бывали в жизни катаклизмы, и я видел, как государство заставляло моих друзей страдать, но я никогда себе не лгал. И именно это я читаю в лице Жени. У нее совершенно необыкновенные, бездонные черные глаза. А ведь она видела страшные вещи. Она – сотрудница КГБ. Или по крайней мере муж ее кагэбист. Потом она сказала мне, что ей тридцать три. Да, история оставила свои следы на русских лицах.

Ну вот, я забрасываю вас новыми именами, ничего не рассказывая о развитии событий, но дружба с Мазаровыми – самое интересное, что у меня есть в Уругвае, хотя она и возникла в результате усилий брокеров с обеих сторон.

Наша дружба возникла, потому что здесь, в Монтевидео, мы часто выступаем под «крышей» Госдепартамента. «Это прикрытие становится нашей коркой» – одно из любимых изречений Ханта. Ему, конечно, вовсе не претит выступать в качестве первого секретаря американского посольства. Как вы, наверное, помните, наш посол, достопочтенный Джефферсон Пэттерсон, – выдвиженец Эйзенхауэра, милый человек, безнадежно заикающийся, когда говорит по-английски, и заикающийся еще больше, когда пытается перейти на испанский. Поэтому Пэттерсон избегает появляться на светских приемах. Его заместитель, советник, – человек вполне пристойный, но жена у него халда, она сбрасывает туфли на приемах с танцами и вскидывает вверх ноги, объявляя: «Grand jete» [96]. Нечего и говорить, ее изъяли из общения. Таким образом, поле деятельности оказалось открытым для Хантов, а иногда для Порринджеров и для меня.

На приемах следует не забывать установки Госдепа, который считает, что постоянные призывы Хрущева к сокращению вооружений, хотя им явно нельзя верить, тем не менее требуют соответствующих шагов со стороны американцев. Мы-не-можем-еще-раз-проиграть-в-глазах-общественного-мнения – такова на сегодняшний день позиция Госдепартамента. Нам даже пришло указание из отдела Западного полушария: рекомендуется тщательно контролируемое братание с советскими людьми. Теоретически мы готовы установить дружеские отношения с любым русским, который бросит в нашу сторону взгляд, но на практике, всякий раз, как завязывается разговор за столом с тарталетками, мы ведем себя так, будто пришли поздравить с Рождеством прокаженных. А кто же захочет ставить под угрозу свою карьеру, братаясь с человеком, который так мало тебе предлагает?

Словом, директива поступила. И у нас ожил пункт ГОГОЛЬ (так мы теперь именуем виллу Боскеверде), поскольку русские возобновили приемы в саду. В Кислятине сочли необходимым прислать к нам двух своих оперативников. Отдел Советской России почти целиком состоит из антисоветски настроенных русских, поляков и финнов, свободно владеющих русским языком. Странная это компания. Параноики, замкнутые на себе и излучающие не больше тепла, чем морские уточки. Однако фамилии у прибывших к нам ирландские, если не считать написания. Пишется Хойлихен (произносится Хулихен) и Фларрети (произносится Флаэрти). Хойлихен и Фларрети дежурили по восемь часов в пункте ГОГОЛЬ весь прошлый месяц и сделали бог знает сколько фотографий с приемов, проходивших в саду Советского посольства.

Хант называет их нашими Финскими Миками. Если на них не нажимать, Финские Мики давали бы нам ноль информации, но Хант знает, как распутать паутину в Аллее Тараканов. Результат: Финские Мики нехотя выдают нам крохи с барского стола.

Самое крупное открытие (сделанное благодаря съемке русских и их гостей в саду и последующего многочасового изучения пленки): в советском посольстве замечена измена. Похоже, весьма теплые отношения установились между новым советским резидентом КГБ по фамилии Вархов, Георгий Вархов, который и выглядит соответственно – сложением похож: на танк, голова бритая и гладкая, как ядро, и нашей (готовы ли вы к такой информации?) сентиментальной Женей.

Я узнал об этом после того, как подружился – при соблюдении всех пропорций – с Мазаровыми. Я по-прежнему считаю Женю сентиментальной, хотя ее вкус – увлечение Варховым – меня поражает. Но Финские Мики уверены в достоверности своей информации. Логика подобного выбора сводится к следующему: измена может произойти на каждом приеме. Мы видим улыбки, взгляды, слышим шепот – весь язык жестов. Но все это мимолетные впечатления. Намеки подстерегают нас повсюду, но подтверждения у нас нет. Однако на пленке, если хватает терпения по нескольку раз просмотреть каждое движение наших актеров, неопределенное может стать определенным. С помощью этого метода мы на семьдесят пять процентов убедились теперь в том, что у Жени Мазаровой связь с Георгием Варховым и что Борис Геннадиевич Мазаров в курсе ситуации.

Мне неприятно заканчивать на этом письмо, но меня срочно вызывают по делу. Поскольку я буду проезжать мимо посольства, я отправлю это письмо и постараюсь завтра дополнить его последними новостями. Надеюсь, тогда сумею дать вам полный отчет. Извините, что так внезапно обрываю послание.

С любовью

Херрик.

17

Срочный вызов по телефону не был связан с работой, а исходил от Салли. Ей необходимо меня видеть. Она только что была у врача: он сказал, что она беременна.

В последнее время я пытался встречаться с ней менее часто, но это ничего не меняло. Теперь она беременна. Бедняжка Салли была честна, или, вернее, достаточно честна, когда ее припрешь к стенке (а я ее припер), и она призналась, что в этот период спала и с Шерманом. Так что она не знает, чей это ребенок. Хотя может поклясться, что мой.

Я почувствовал тошноту. Вскоре я выяснил, что Салли чувствует себя еще хуже. Никакого аборта она делать не станет, заявила мне Салли. Она выносит ребенка.

– И будем надеяться, что он будет не слишком похож на тебя, – сказала она.

Если это мальчик – она уверена, что он мой. Логика такого рассуждения казалась ей неоспоримой.

– Мне все же хочется, чтобы он немножко был похож на тебя, – сказала она.

Мы сидели на краю моей кровати вцепившись друг в друга – так нищие надеются заполнить теплом мучительную пустоту внутри. Впервые мы не разделись и не предались любви в одежде. Хоть я и уговаривал Салли сделать аборт, но знал, что она откажется, и обнаружил, что в затаенных глубинах моего существа сидит дьявол. Какой-то малюсенькой частице меня нравилось, что в доме Шермана Порринджера будет жить мой ребенок. Я вдруг понял, что злу вовсе не обязательно быть всеобъемлющим, достаточно, чтобы им был затронут один нерв. Тем не менее я изо всех сил старался убедить себя, что, в конце концов, ребенок-то может быть и Шермана. А потом решил, что это не важно. Шерман, преданный завсегдатай каждого хорошего (и низкопробного) публичного дома в Монтевидео, заслуживает того, что произойдет. Мне пришло также в голову, что у него может быть сифилис (в таком случае он может быть и у меня), хотя откормленный современной медициной Порринджер глотал все новые антибиотики, какие поступали в посольскую аптеку. Он был ходячим миоцинизином пенисульфаниламида.

Салли отбыла под взаимные уверения, что мы еще раз все обсудим. Я стал даже думать о будущем ребенке. Значит, какая-то частица меня окажется под крышей Порринджера. Я утешил себя мыслью, что Салли будет страстной, любящей матерью, хотя и станет покрикивать на младенца за пролитое и разбросанное.

Суббота была для меня потеряна. Вечером я заехал в посольство, положил свой конверт в ящик для диппочты и, вернувшись домой, засел за новое письмо.

11 января 1958 года

Дорогая Киттредж!

Почти полночь. Работа навалилась и закончилась, кризис у Фуэртеса оказался не критическим. Я довольно скоро просвещу вас насчет нашего уругвайского аса, но предпочитаю пояснить сначала насчет моих новых кагэбэшных друзей.

Так и слышу, как один инструктор на Ферме говорит: «Поясните!» ЦРУ умеет выуживать информацию! Насчет-времени-которое-ты-потратил, Хаб-бард, поясни-насчет-времени, которое-ты-потратил, словно память – это мощная утроба. Хватит метафор! Дело в том, что я пишу вам, а у самого голова кружится. Это от высоты? В случае если я не говорил вам, Уругвай – самая плоская страна в мире. И притом находится на уровне моря. Знаете, я выпил четыре порции виски с авокадо.

Воскресенье утром

Сегодня 12 января, и я не стану рвать последние pensées[97], пришедшие мне за вчерашний вечер. Несмотря на доказательства обратного, которые вы видите выше, я считаю, что мой разум делает любопытные виражи, когда я пьян.

Вернемся к Мазаровым. Некоторое время тому назад русский резидент Вархов пригласил нас в гости, было много народу. Обменявшись телеграммами со Спячкой и Кислятиной, мы согласились. Хант возглавил делегацию дипломатов, а мы с Порринджером выступили в качестве первого и второго помощников первого секретаря посольства. Хант, оглядев нашу команду, решил, что мне нужна дама.

«Как насчет Либертад Ла Ленгуа?» – сказал я на это.

«А как насчет Нэнси Уотерстон?» – ответил он.

По-моему, я так давно упоминал о нашем административном сотруднике, что следует освежить вашу память. Кажется, я дал следующее описание Нэнси: мягкая, умная, отличный работник, но некрасивая и стопроцентная старая дева.

Она была очень предана Мэхью, а теперь такой же преданностью пользуется Хант. Вначале я несколько раз брал ее с собой в гости, когда миссис Сондерстром, или миссис Порринджер, или миссис Гэтсби, или миссис Кирнс не могли найти мне пару. Нэнси лет на десять старше меня и, наверное, ни разу не была в постели с мужчиной.

Ну, будь это швейцарское посольство или даже Embajada de Gran Bretaña[98], я бы принял это бремя, но мне не хотелось чувствовать себя приниженным, появившись об руку с Нэнси в советском логове.

Хант же об этих тонкостях и слышать не хотел.

«Ты знаешь такое выражение: „Полковник просит выполнить его указание“?»

«Ховард, Нэнси не получит от этого удовольствия».

«Получит».

И он расхохотался звонким режущим смехом, какой вы не выносите. Теперь вам ясно, каким коварным псом он порой может быть. У него такой длинный средний палец, и, клянусь, Киттредж (надеюсь, моя откровенность не отвратит вас от меня), я так и вижу, как Ховард всовывает этот палец в бедный целомудренный створ мисс Уотерстон. Мне привиделось это во время нашего разговора. Я видел, как палец движется туда-сюда, властно лаская. Мозг уводит нас куда хочет, верно?

«Какой-то у тебя стал остекленелый взгляд», – сказал Хант.

«Чем мотивировано это указание?» – спросил я возможно более холодным тоном.

«Я решил, Гарри, попроказничать. Наши братья не будут знать, куда вас с Нэнси определить».

«Они сразу все раскусят».

«Ну, милый мальчик, может, и нет. Потому что я хочу, чтобы ты представил Нэнси как свою невесту».

«А вы ее об этом спросили?»

«Она человек сговорчивый. Ее это позабавит».

«Ховард, скажите мне, чем это по-настоящему мотивировано. Тогда мне будет легче».

«Советские все время сбивают нас с толку. Я видел одного из их весельчаков всякий раз с разными русскими „редисками“ на трех приемах в иностранных посольствах. И всякий раз эти малые представляли свою даму… – он развел руки и согнутыми пальцами сделал знак кавычек, – как „жену“. Настало время и нам с ними поиграть».

Словом, Киттредж, вечер получился памятный. Мы приехали в русское посольство в субботу в конце дня, солнце светило неярко, и желтый цвет их особняка не слишком резал глаза. Большинство домов в Монтевидео такого цвета, а по архитектуре русский особняк – смесь итальянского ренессанса, французского барокко, трансильванской готики, особняков в Оук-парке, штат Иллинойс, построенных приблизительно в 1912 году, и русского самовара – это большая, вытянутая в длину вилла с массивными дверями, башенками и утопленными в стены балконами, похожими на вросшие ногти, с окнами-карликами и окнами-гигантами, внушительными воротами и оградой в виде черных копий с золотыми наконечниками.

«Замок Синей бороды», – шепнул я Нэнси, когда мы вошли в ворота и были направлены строгим молодым русским моряком в сад. У меня было хулиганское желание посмотреть на окно виллы Боскеверде, где стоит наш «Болекс Х-16», и, подняв сжатый кулак, приветствовать коммунистическим салютом Финских Миков.

Ну, я никогда не описывал больших посольских приемов, исходя из того, что вы достаточно хорошо знакомы с ними по Вашингтону, так зачем загружать вас подробностями более мелкого масштаба? Однако русские угощают на славу. Они пригласили почти полный набор иностранных представительств, какие есть в городе: норвежцев, греков, японцев, португальцев, костариканцев, даже Мальтийский орден Соберана, Бельгийское королевство, Социалистическую Республику Чехословакию. Когда все прибыли, на лужайке собралось, наверное, человек сто пятьдесят, представлявших сорок посольств и консульств. Гостеприимные советские хозяева поставили тонну черной икры, безграничное количество водки плюс обычный набор закусок, большинство из которых поражают глаз, как, например, ядовито-зеленая бусинка чего-то на ярко-оранжевой, как кадмий, горке. Были поданы также красные и белые кавказские вина – ничего хуже я не пил! – и все типы из иностранных посольств усиленно практиковались со мной в английском. Есть что-то невероятно лживое в замороженном дружелюбии посольских людей. В воздухе-то ведь чувствуется такое напряжение. И в то же время идет круговерть – все перемещаются, перепархивая, как птицы.

Напряжение усугубляло присутствие американцев. Как бы мне хотелось, чтобы там были вы! Ваша красота придала бы определенную направленность тому, что происходило на зеленой лужайке. А было все так, как я и ожидал увидеть потом на пленке. А сверху видно было, что каждый американец и каждый русский окружены плотным кольцом сотрудников иностранных посольств. Схваченные телефонолинзами обрывки информации похожи на разрозненные кусочки пищи. И языки высовываются, чтобы не упустить ни одной крошки.

День перешел в сумерки, и настроение изменилось. Все становятся чуть более раскованными (этим я хочу лишь сказать – чуть менее осторожными). Хант говорил, что киношники называют этот час дня колдовским, так как свет становится мягким и совершенно удивительным, но сцена при этом освещении должна быть отснята за тридцать минут. (Если мне когда-либо предстоит быть расстрелянным, надеюсь, это произойдет в сумерках и в саду… Что за мысль!) Я представлял себе, с какой досадой крутят пленку Хойлихен и Фларрети, наставляя на нас сверху свои линзы. Мы, конечно, с каждой минутой развивали все большую активность, а наших финнов с каждой минутой все меньше удовлетворял свет.

Довольно скоро представители малых и больших посольств, у которых на этот день не было запланировано здесь особых дел, начали уходить, и на лужайке стали разыгрываться сценки. Теперь можно было видеть весь сад. В другом его конце Хант беседовал с Варховым, а тот, в свою очередь, обхаживал Дороти. Довольно скоро Женя отделилась от министерства иностранных дел и перешла к КГБ, иными словами: оставила двух британских дипломатов и присоединилась к своему резиденту, и они с Варховым стали громко смеяться над чем-то, что рассказывал Хант. В другом конце сада весельчак (наверняка из Иркутска) флиртует с Салли Порринджер, которая, видимо, больше не боится, что Шерман выкрутит ей сосок, а я, опьянев от икры после того, как целый год дважды в день ел мясо, и отнюдь не воздерживаясь от водки, придвинулся к Борису Мазарову вместе с Нэнси, которая не отходит от меня.

«Хочу познакомить вас с моей невестой», – сказал я самым благодушным тоном, точно всю жизнь только об этом и думал.

Должен вам сказать, Киттредж, что при моем воспитании и темпераменте я только сейчас начинаю понимать, какие удивительные и таинственные существа женщины. Признаюсь, Нэнси Уотерстон, чье лицо в благоприятный день могло бы сравниться с лицом пасторской дочки – худенькое, с ввалившимися щеками и застывшими чертами человека, свято исполняющего свой долг, – и чьи маленькие грудки едва выступают за линию плеч, сейчас выглядела прелестно и была оживлена, как если бы ей преподнесли свадебный торт с зажженными свечами. Когда некрасивая женщина вдруг начинает излучать такой свет, у окружающих буквально дух захватывает – Вселенная поистине полна сюрпризов. (Это, по-моему, все равно что сказать: Вселенная многозначна.)

Мазаров отреагировал формально.

«Поздравляю, – сказал он. – Поднимаю рюмку за жизнеспособность будущего брака».

«Господин Мазаров, это особый тост, – сказала Нэнси со своим хорошим среднезападным акцентом, отзывающим неподдельной честностью. И чуть хохотнула, подумав, что такая честность не слишком сочетается с той ролью, какую она играет. – А вы не пришли бы на нашу свадьбу?»

«Это когда будет?» – спросил он, и я не мог не заметить, что он смотрит в конец лужайки, где Женя и Вархов все еще разговаривали с Хантом и Дороти. Лицо Мазарова исказилось от муки (чего я наверняка не заметил бы, если бы связь между Женей и Варховым не была мне известна как семидесятипроцентная достоверность), он стал похож на раненое животное, сделавшее стойку перед подъемом на гору, истекая кровью и собираясь с силами, чтобы туда забраться. Мазаров одним духом опустошил свою рюмку и остановил официанта-уругвайца, проходившего мимо с подносом, на котором стояла ледяная бутылка водки.

«Мы еще не определили дату, – сказала Нэнси, – так как я считаю, что помолвка не должна быть короткой. – „Она что, пьяна, – подумал я, – или просто в ней обнаружился новый талант?“ – Так уж у нас в семье исстари повелось. Мой отец женихался с матерью семь лет до свадьбы, пока не сказал: „Хватит. Можете звонить в колокола. А то они заржавеют“.»

«Да, – сказал Мазаров, – можно задать вам один вопрос? Что делает ваш отец?»

«Он цирковой акробат», – сказала Нэнси и снова хихикнула.

Глаза ее за стеклами очков плясали. И я понял с сочувствием и сладкой грустью, что для нее это, видимо, был самый веселый вечер в Уругвае.

«Нет, – сказала она, – наша страна основана на отрицании лжи. Мой отец сейчас на пенсии, а был он одним из руководителей страховой корпорации в Акроне, штат Огайо».

У Мазарова просветлело лицо, словно полученная информация совпала с тем, что ему было известно.

«Моя страна, – сказал он, – не была основана. Скорее получилась в результате выстрела из пушки».

Можете не сомневаться, последнюю фразу я запомнил для пересказа Ханту.

Мазаров поднял рюмку: «Тост за будущих супругов».

«Мне нравится, когда за меня произносят тосты», – сказала Нэнси.

«Сначала, однако, научитесь пить нашу водку. Американцы все время говорят мне, что им трудно приходится на русских банкетах. Потому что они не знают одного секрета».

«Ой, поделитесь вашим секретом», – попросила Нэнси.

Как раз в этот момент Вархов, обходивший оставшихся гостей, подошел к нам и так ловко включился в разговор, что я понял: оба мужчины равно привыкли сообщать всем и каждому, как следует потреблять русские напитки. Однако Вархов изъяснялся на английском, как русский Тарзан, следуя терминологии нашего инструктора на Ферме. Артикли, междометия и глагол «быть» при этом отсутствовали. Вместо них Вархов издавал какие-то нечленораздельные звуки.

«Не глоткáми, – сказал он. – Никогда не глоткáми. Надо залпом. Только. – И Вархов поднял вверх тяжелую плоскую ладонь. – С тостами, часто-часто! Первый тост – самый важный! За дружбу. От всего сердца. Сказал от сердца и залпом. – Что он и сделал и свистом подозвал официанта. – Наполни рюмки. Не волнуйтесь. Рюмки маленькие».

Нам налили водки.

«После водки, – сказал он, – икра. Закусывайте».

«Да», – сказала Нэнси таким тоном, будто всю жизнь только и делала, что выполняла приказы.

«Тогда, милая дамочка, никогда не пьяная».

«Хо-хо-хо!» – издал я.

«Циник! – сказал Вархов. И снова поднял рюмку. – Тост! – объявил он. – За этот вечер, за мирное будущее, за прелестную дамочку, за американцев, которые не боятся заданий». – И подмигнул мне.

Мы были все пьяны, и еще как.

За оградой сада по бульвару Испании мчались в обе стороны машины: одни в направлении города, вправо от нас, другие – к пляжу Поситос с его многоэтажными домами, что влево от нас. Я подумал о конспиративной квартире, где мы встречаемся с Шеви. Из боковых улиц по вечернему воздуху доносились крики мальчишек. Вархов вдруг поклонился и отошел к другой группе гостей так же неожиданно, как подошел к нам.

«Вы играете в шахматы?» – спросил меня Мазаров.

«Да, – сказал я, – но не слишком хорошо».

«Но и не плохо?»

«В общем, сыграть могу».

«Отлично. По-моему, вы должны хорошо играть. Я приглашу вас к себе. Это недалеко отсюда. И вас тоже, мисс Уотерстон».

«Назначайте день. Я принесу торт», – сказала она.

«Старая американская традиция?» – спросил он.

Это было сказано с тоской в голосе, или я домыслил? Он не только говорил на довольно приличном английском, но явно получал удовольствие от разговора на нем.

«Нет, – сказала Нэнси, – это домашняя традиция, и притом принятая в глубинке».

«Значит, домашняя и принятая в глубинке», – повторил Мазаров.

«Примерно», – сказала Нэнси.

Киттредж, это был узловой момент вечера. Якорь переброшен через пропасть, за ним последует веревка. Она и последовала. Я расскажу вам в следующем письме про вечер, проведенный с Мазаровыми.

С любовью к вам, Хью и Кристоферу

помолвленный жених Гарри.

В письме я опустил остальную часть вечера. Нэнси была пьяна и сказала, что переела закусок, поэтому я отвез ее домой. Она живет в трехкомнатной квартире на первом этаже скромной виллы на улице Доктора Джеральдо Рамона, в трех кварталах от посольства.

– Я считаю, человек тогда свободен, когда он утром может ходить пешком на работу, – убежденно заявила она хоть и заплетающимся языком. У нее было явно два голоса. Тут я совершил ошибку и поцеловал ее.

Она ответила на мой поцелуй, словно мы и в самом деле были помолвлены и собирались завтра пожениться. Я обнаружил, что рот девственницы совсем не похож на другие. Ее губы вжались в мои словно семейная печать в воск. От ее зубов слегка пахло зубной пастой, зубным элексиром и пломбами, а дыхание было словно из горячей печи, в нем чувствовалось гниение, исходящее из желудка. Мною овладели чувства, в которых я никогда не смог бы признаться Киттредж. Я понимал, что Нэнси Уотерстон может стать моей навсегда, достаточно захотеть, и ощущение такой власти породило во мне что-то очень холодное. Вместо пальца Ханта, ласкавшего ее влагалище, я увидел свой палец.