Текст книги "Призрак Проститутки"

Автор книги: Норман Мейлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 89 страниц)

– Ангел, – говорил он, – помаши ручкой, чтобы я был уверен, с кем я разговариваю.

Блондинка, сидевшая в другом конце зала, помахала в дымном воздухе пальчиком.

– Вы сказочно хороши, – говорил он ей. – Не надо меня благодарить. Это правда. – А сам все это время стучал костяшками по столу. – Хельга. Приятное имя. И говорите, вы разведенная. Рад за вас. Могли бы вы, Хельга, ответить мне на один вопрос?

– Да?

– Хотите потрахаться?

– Тебе за это не дают по морде? – спросил я как-то его.

– Да, – сказал он, – но и ублаготворяют тоже.

Если Хельга вешала трубку, он пожимал плечами.

– Еще одна высохшая дикая кошка.

– А что, если бы она сказала «да»?

– Я бы смазал ей глотку.

Женщины не всегда говорили «нет». Он назначал им свидание на потом. Иногда являлся на эти свидания. А иногда ожесточался при одной мысли о женщине. Мы вставали из-за столика и отправлялись в другой клуб. «У Ренди» на Кантштрассе необходимо было получить столик у эстрады, чтобы с помощью удочки, которую выдавала дирекция, выудить какую-нибудь часть одежды, сброшенной стриптизершей. Воздадим должное Эммануилу Канту! Мы заскакивали в «Парилку» на Прагерштрассе. Там всегда толпилось множество мужчин, одетых женщинами. Мне это было противно – противно со всей силой унаследованного пуританства, а Батлер получал от этого удовольствие. Потом мы шли дальше. Он ни на секунду не закрывал рта, одной рукой обнимая за талию какую-нибудь девицу, а другой отправлял в карман бумажку, полученную от официанта, или выслушивал девушку из гардероба, или, быстро набросав что-то в блокноте, вырывал листок и посылал его бармену. Видя, что мне не нравятся методы его работы, он начинал смеяться.

– Загляни в учебник по дезинформации, – говорил он. – Этот бармен работает на восточных фрицев. Штази чистой воды. Я хочу немножко осложнить ему жизнь.

Так оно и шло. Одной такой ночи хватило бы, чтобы питать мое воображение целый месяц. А я совершал такие обходы с Батлером по нескольку раз в неделю. Никогда еще я так бурно не жил. Я не знал, находимся ли мы в погребке или в зоопарке. Жизнь представлялась такой многообещающей, потому что воды ее стали темными и порочными. Мы были в Западном Берлине, окруженные со всех сторон коммунистическими армиями, – мы проживем, может, день, а может, целый век, но порок прорезал эту тьму, мигая разноцветными огнями, как в увеселительном парке.

Как-то вечером пожилой официант заметил, обращаясь ко мне:

– Вы считаете, это здорово, да?

Я кивнул.

– Да это же ерунда, – сказал он.

Я не удержался и спросил:

– Здесь больше веселились при нацистах?

Официант какое-то время смотрел на меня.

– Да, – сказал он. – Тогда было лучше.

Мне оставалось лишь гадать, как же было лучше тогда. За столиками в дальних концах зала людям было, пожалуй, не слишком весело, но вокруг нас возбуждение росло. Присутствие Дикса в берлинском клубе становилось особенно заметно около часу ночи. Черты его лица, веселого и жестокого, светлые волосы, рост, его физическая сила, нескрываемая жажда ограбления наверняка напоминали о тех победных временах, когда мечта о божественной власти, взращенной на языческом чуде, жила в душе многих берлинцев. У Дикса всегда был такой вид, будто лучшего места и в более благоприятное время он никогда не посещал.

Можно было предположить, что из множества женщин, окружавших Батлера, какая-нибудь достанется и мне, но я скоро обнаружил, что не готов к этому. Никогда еще я не проявлял такого страха перед женщинами. Я всегда считал это глубоко скрытой тайной. Я утаивал ее даже от себя. А теперь вынужден был признать, что боюсь как молодых особ, которые выглядят не старше четырнадцати, так и женщин, удивительно хорошо сохранившихся в семьдесят лет, не говоря уже обо всем спектре между этими крайностями. Мысль, что кто-то из этих работающих девиц, разведенных женщин или шустрых жен не прочь переспать со мной, вызывала во мне такую же панику, какая нападала на меня в первый год обучения в школе Бакли, когда я не умел драться и боялся серьезно покалечиться из-за ерунды. Мне казалось сейчас, что секс – самая жестокая из человеческих сделок: ты отдаешь значительную часть себя, а еще неизвестно, что получишь, женщина же встряхнется и уйдет, унося с собой твое сокровище. Твои духовные ценности. Я преувеличиваю свой страх в надежде объяснить его. Когда женщина в те вечера садилась рядом со мной, на меня накатывала невероятная – хотя и тщательно скрываемая – паника. Вот сейчас что-то выкрадут из моей души. Я ведь могу выдать тайны, которые Господь доверил мне. Признаюсь, я становился еще более правоверным, чем когда впитывал в себя принципы, которым обучали нас в школе Сент-Мэттьюз, говоря об истинной силе Христа, мужестве и чувстве ответственности.

С другой стороны, мне все еще хотелось посостязаться с Диксом Батлером. Не знаю, повлияли ли на меня холодные души в школе, где я проходил подготовку, или унаследованное сочетание хромосом, но меня раздражало то, что я не могу сразиться с ним на поле битвы за женщину. Мне очень хотелось бы похвастать, что я еще искуснее в любви, чем мистер Рэнди Хафф, но мешало присущее Хаббардам здравомыслие: одной из причин, объясняющих, почему я до сих пор избегал сражений со своим страхом, был тот простой факт, что в колледже моим вниманием пользовались наиболее недоступные девочки. Луч этого иронического света необходимо бросить и на мою любовь к Киттредж. В мою темницу внезапно открылась дверь. Мне едва ли хотелось заглянуть в глубину проблемы – это портило тот образ молодого офицера ЦРУ, который мне нравилось сохранять.

Однако следовало что-то придумать, чтобы объяснить, почему я отвергаю всех женщин, какие попадаются на моем пути. Сочини я сказку о том, что хочу остаться верным девушке в своих родных местах, это вызвало бы бесконечные насмешки со стороны Дикса Батлера, а потому я сказал, что у меня венерическая болезнь. Триппер, буркнул я.

– Через неделю ты будешь здоров.

– У меня такая форма, которая не поддается пенициллину.

Он пожал плечами.

– Всякий раз, как я чего-нибудь схватываю, я просто зверею, – сказал он. – Всаживаю в бабу вместе с гноем и со всем. – Он смотрел на меня. Как всегда, когда Батлер рассказывал о какой-нибудь низости, в глазах у него появлялся огонек. В такие минуты он был необычайно хорош. – Понимаешь, в ту пору я крутился как черт, стараясь залезть в постель к какой-нибудь респектабельной дамочке. Очень меня прельщала мысль заразить ее. Ты не считаешь, что я псих?

Настала моя очередь пожать плечами.

– Я это приписываю тому, – сказал он, – что моя мать бросила моего отца, моего брата и меня, когда мне было десять лет. Отец у меня был забубенный пьяница. Избивал нас до одурения. Но, став постарше, мы придумали такую игру: стали считать, со сколькими отцовскими сучками мы побаловались за его спиной. Я ненавидел этих сук – ты только подумай, сколько женщин на этой земле! – за то, что ни одна из них не стала мне хорошей матерью. Старый Король Билл, что сидит на своем холмике в ГИБРАЛТЕ, пожалуй, единственный, кого я мог бы назвать пристойной матерью. Только не говори ему, что я сказал. Он тогда начнет проверять, сколько я перерасходовал на суточных. А я не хочу, чтобы он в это влезал.

Дикс сочетал удовольствие с выполнением служебных обязанностей и свои траты на выпивку записывал в отчет. Когда он предложил включить туда и мои расходы, я отказался. Я не собирался обходить правила, которые он нарушал. Глядя на более трезвых офицеров, с которыми я работал в Городском центре, я без труда уразумел, что занесение в отчет не разрешенных правилами расходов плохо отзовется в твоем «Досье № 201». Мы же дали подписку обманывать противника, а не своих.

А Дикс вел себя так, будто пользовался привилегированным статусом. Такого пренебрежения к правилам, какое допускал он, я не встречал ни у кого в ЦРУ. В тот вечер, который мы провели с отцом в Вашингтоне, я рассказал ему про Дикса, но на Кэла это не произвело впечатления.

– Ферма каждый месяц выпускает по одному такому, – заметил он. – Нескольким это сходит с рук. Большинство сгорают.

– Он человек необычный, – сказал я отцу.

– Значит, кончит тем, что будет вести где-то маленькую войну, – сказал Кэл.

Мои воспоминания об этом разговоре были прерваны Диксом.

– Чем сегодня занята твоя голова? – спросил он.

Я не собирался признаваться, что меня мучает задание сорвать маску с КУ/ГАРДЕРОБА. Поэтому я лишь улыбнулся и окинул взглядом «Балхаус-рези». Какое смешение человеческих особей! Никогда не видел столько людей со странными лицами. Правда, берлинцам выпало на долю иметь чуть скошенные лица – черты словно вырублены острым орудием краснодеревщика (не говоря уже об искорке предприимчивости, которая поблескивает в самых тусклых глазах). У оркестрантов, игравших в конце зала, был такой вид, будто они играли на пожаре рейхстага. На похоронах фон Гинденбурга, во время взлета и падения Адольфа Гитлера, бомбардировок союзников, оккупации, причем всегда с одним и тем же выражением. Они – музыканты. Через десять минут наступит перерыв, и они смогут покурить или пойти в уборную – это имело для них куда большее значение, чем история. Исполнив один за другим американские хиты «Персик в окошке», «Господин Песочник» и «День и ночь крути рок» – последний заставил уйти с танцплощадки даже самых сластолюбивых буржуа (я в этот момент подумал, что лишь процветающие немцы в крахмальных воротничках способны придать пороку достоинство серьезного восхищения женщиной), – оркестр перешел на лихой вальс с тубой. Это, в свою очередь, заставило сесть за столики всех разодетых молодых представителей преступного мира, а также всех женщин помоложе в розовых и фиолетовых париках.

На нашем столике зазвонил телефон. Молодая американка, сидевшая в другом конце зала, хотела поговорить с Диксом. Она набрала его номер, считая, что он немец.

– Привет, солнышко, – откликнулся он. – Ты ошиблась. Я американец, но это не важно. Все равно можем потрахаться.

– Сейчас приду к вам. Хочу понять, что за болван так разговаривает.

Она оказалась высокой блондинкой, длинноногой, с крупными чертами лица. По меркам животной совместимости – не влияли ли на мои мысли отзвуки ночной жизни нацистов? – она вполне подходила Диксу. Звали ее Сьюзен, Сьюзен Блейлок Пирс, она окончила Уэллесли и работала в американском консульстве. У Дикса, помимо работы в фирме по импорту пива, была «крыша» в виде работы в Госдепартаменте, но когда он соизволил завести на эту тему разговор, Сьюзен Пирс за пять минут раскусила его.

– Вот что я скажу тебе, Рэнди Хафф или как там тебя зовут, кое-кому в консульстве, наверно, до смерти надоело смотреть на твой пустой стол.

– Я просто работаю на подхвате, мэм, – сказал он.

Я видел, что она вполне устраивала его на этот вечер. Она ржала как лошадь и упрямо спорила с ним по поводу преимуществ английского седла перед западноевропейским.

– Ну кому охота смотреть на этакую махину, взгромоздившуюся на лошадь? – заметила она.

– Есть люди, которым лошадь нужна для работы, а не для того, чтобы демонстрировать свой зад, дамочка.

– В детстве ты, наверное, был этаким прыщавым великаном, – заметила она.

Это ему понравилось. Всякое упоминание высокого статуса будто кассовым аппаратом регистрировалось в его мозгу. Я услышал, как звякнула касса, отмечая Уэллесли, а потом – Сьюзен Блейлок Пирс.

Однако он немало удивил меня своим следующим ходом.

– Хочешь услышать длинный рассказ про меня? – спросил он.

– Нет.

– Отнеситесь ко мне со снисхождением, дамочка. Это рассказ особый.

– Хорошо, но только не очень долго, – сказала она.

– В пятнадцать лет я был в отличной форме, – объявил Дикс. – Я наврал про то, сколько мне лет, попал в Хьюстоне в «Золотые перчатки» и выиграл в своей весовой категории. Я почти не пил. Бегал по шесть миль в день. Мог подтягиваться до подбородка, делать жим на одной руке. Назови любое упражнение, Сьюзен, я бы его выполнил. Я бы мог стать президентом выпускного класса в школе, если бы происходил с другого конца. Но я был счастлив. Я гулял с голубоглазой блондинкой, у которой были такие пятнадцатилетние стоячие грудки. – Заметив, что Сьюзен Пирс все это надоело, он сказал: – Не возмущайся. Эти грудки сохраняли свою невинность. Даже не были уверены, для чего они существуют. Я любил эту девчонку, Кору-Ли, и она любила меня. Все было так чудесно. – Он отхлебнул из стакана. – Однажды я не пошел на тренировку, а повел Кору-Ли в наш большой танцевальный зал «У Лэни» – хотел показаться с ней. Она, считал я, будет там непременно самой хорошенькой. «У Лэни» всегда было полно отборных подонков. Под стать самым низкопробным, какие тут есть сейчас. Отличное местечко. Оставить там свою девушку одну было все равно что положить кусок мяса на тарелку и велеть чужой собаке не трогать его. Но я не против был подраться, к тому же мне хотелось выпить пивка. Я месяц ничего не пил. Тренировки. Словом, меня мучила жажда. Я посадил Кору-Ли на скамейку и сказал: «Солнышко, не позволяй никакому мужику садиться рядом с тобой, скажи им, чтоб остерегались Рэнди Хаффа, если не хотят заварушки». После чего я ее оставил, подошел к бару и купил две банки пива. Поскольку у меня была своя открывашка, я сказал бармену, чтобы он их не открывал. Несу я назад эти банки, холодные как лед. И твердые как камень. Я решил не открывать их, пока не сяду с Корой-Ли рядом и, сделав первый глоток, не почувствую, как она бедром прижимается ко мне.

И что же я вижу? Рядом с Корой-Ли сидит какой-то парень и обнимает ее. А Кора-Ли в полной панике смотрит на меня.

Детина был огромный. Уж я большой, а он просто огромный. Лицо у него было такое, что приставь его к бамперу грузовика, и оно подтолкнет грузовик в гору. – Сьюзен хихикнула. – Меня, как ты понимаешь, это ничуть не деморализовало. Я был во всеоружии, можешь не сомневаться. И я сказал: «Слушай, парень, не знаю, ты чувствуешь или не чувствуешь, но это твоя рука обнимает мою девчонку». – «Ну и что ты намерен по этому поводу делать?» – спрашивает он.

Я улыбнулся. Расплылся как деревенский олух, которому ничего не остается, как отойти подобру-поздорову. И ударил его по лицу дном банки с пивом – он сидит, а я стою. Ударил правой рукой, которой делал жимы. Край пивной банки оставил на его лице круг – от верха ноздрей до середины лба. Банка разбила ему нос и сделала вертикальные порезы над обеими бровями.

Мы молчали, давая осесть воспоминаниям.

– И как, ты думаешь, повел себя парень в ответ? – спросил Батлер.

– Как? – в свою очередь, спросила Сьюзен.

– Продолжал сидеть на месте. Не моргал и не двигался. Только улыбнулся. Потом сказал: «Хочешь поразмяться? Давай разомнемся». И что, ты думаешь, я на это сказал?

– Не знаю, – призналась она. – Скажи же.

– Я сказал: «Парень, можешь забирать ее. Можешь ее забирать». И кинулся бежать. – Пауза. – Кинулся бежать и с тех пор все бегу и бегу.

Сьюзен Пирс расхохоталась так, будто начался пожар.

– Ну и ну, – всхлипывала она, – ну и ну! – И поцеловала его в щеку. – Какой же ты забавный! Такой дурной и такой забавный. – На лице ее появилось выражение собственницы.

Через несколько минут стало ясно, что мне остается только попрощаться с ними. По дороге в постель я никак не мог найти объяснения, чем его рассказ так понравился ей. На меня же произвело впечатление то, что эту же историю он рассказывал группе из нескольких человек на Ферме и конец у истории был совсем другой. Никуда он не убежал. Он остался и был избит до полусмерти громадиной, а потом весь июль и август предавался любви с Корой-Ли.

Настроение у меня было препаршивое. Пока я учился в школе, я встречался с девушками вроде Сьюзен Пирс, и мы вместе пили пиво. Ничего больше. А Дикс соблазнил ее за один вечер. Это что, Берлин так действует? Я не верил, чтобы такая девушка, как Сьюзен, могла в Америке так быстро лечь с кем-то в постель. С этой мыслью я заснул.

4

В четыре часа утра галлон немецкого пива устроил полет валькирий по моему мочевому тракту. После двух часов полнейшей отключки я пробудился в неоновой пустыне ночи – наэлектризованный, но с трезвым, холодным умом. Постепенно я осознал все, что со мной произошло, и часы, проведенные с Хаффом-Батлером за поглощением пива, легли мне на сердце горчичным пластырем. Уильям Харви пустился в погоню за КУ/ГАРДЕРОБОМ.

Я старался как мог унять панику. До моего отъезда в Берлин Хью Монтегю успешно сумел трижды сменить мне кличку. Отослав меня на другую сторону Зеркального пруда изучать ускоренным темпом немецкий, он сумел также изъять из моих бумаг всякое упоминание о том, что Херрик Хаббард когда-либо работал в Змеиной яме. В моем 201-м теперь значилось, что я в этот период находился в распоряжении Технической службы, а Техническая служба была заминирована, обложена и прикрыта службой безопасности. Мое прошлое было тщательно отстирано.

Все это Проститутка сообщит мне в качестве прощального подарка. Сейчас, однако, ничто из всего этого, казалось, не имело значения. Я страдал от худшей формы паранойи, какая может напасть на человека моей профессии: меня терзали сомнения в том, что двигало моим покровителем. Почему Монтегю избрал такой извилистый путь? Ради всего святого, от чего меня спасали? Мое неумение выполнить в Экспедиционной неосуществимую задачу, несомненно, повлекло бы за собой неприятное письмо от шефа берлинской базы, которое легло бы в мое досье, и это послужило бы препоной для моего продвижения в будущем. Но разве может это сравниться с тем, что последует, если меня разоблачат сейчас? Проститутка сумеет выстоять – запись о его проделках ляжет в одну папку с его немалыми достижениями, – а я, если меня не вынудят подать в отставку, несомненно, буду жить дальше под профессиональным колпаком.

Я оделся и поехал на метро в военное ведомство. Я имел допуск к ключу для непрослушиваемого телефона. Глядя из окна опустевшего в этот час военного ведомства на уходящую ночь, я набрал номер непрослушиваемого телефона, который Проститутке разрешено иметь в домике, на канале в Джорджтауне. В Вашингтоне была полночь. Глядя на дальнюю стену большого пустого помещения, я услышал голос Монтегю, искаженный электроникой, потом ставший нормальным, – казалось, будто слова его долетают до меня по длинной слуховой трубе.

Я быстро рассказал о моем новом задании.

– Ниточки-то, милый мальчик, у тебя в руках, а не у Короля Уильяма, – твердо и уверенно заявил он. – Забавно искать самого себя. Жаль, что такого не случилось со мной, когда я был в твоем возрасте. Используешь это в своих мемуарах, если нам когда-либо разрешат их писать.

– Хью, я всего этого не оспариваю, но Харви уже знаком с моим двести первым. Он может спросить, что я делал четыре недели в Технической службе.

– Ответ: ничего. У тебя есть печальная история. Ее и держись. Ты так и не получил никакого задания. Ни с кем не встречался, кроме секретаря, который сторожит в первой приемной. Бедный мальчик, ты сидел на краешке стула в ожидании допуска. Такое все время случается. Некоторые из лучших наших стажеров пропадают таким образом в Технической службе. Так и не получив допуска. Вот что… – Он помолчал. – Вот что: скажи, что ты убегал оттуда и часами сидел в читальном зале Библиотеки конгресса.

– Что я там делал?

– Да что угодно. Придумай что-нибудь. Скажи, что читал Лотреамона, готовясь как следует влезть в Джойса. Харви не станет вдаваться в подробности. Ему вовсе неохота напоминать себе, сколь он малокультурен. Он может немного поорать на тебя, но в душе-то знает, что такие, как Гарри Хаббард, способны вильнуть налево и заняться Лотреамоном в ожидании допуска для работы в Технической службе.

– Дикс Батлер знает, что я был в Змеиной яме.

– Этому самому Диксу Батлеру, кто бы он там ни был, внуши, что Змеиная яма была твоим прикрытием. Не говори так впрямую. Пусть он сам придет к этой мысли. Но заверяю тебя, ты зря волнуешься. Харви слишком занят, чтобы отслеживать твою деятельность до самого дна. Просто давай ему каждую неделю отчет, что розыски КУ/ГАРДЕРОБА потихоньку продвигаются вперед.

Монтегю закашлялся. По непрослушиваемому телефону кашель прозвучал как лай.

– Гарри, – сказал он, – есть две возможности работать в Фирме. Довести себя волнением до смерти или наслаждаться жизнью в атмосфере легкой неуверенности.

Но я, видимо, все же слегка потревожил его эмпирическое спокойствие, ибо он вдруг спросил:

– Ты помнишь наш разговор о ВКью/КАТЕТЕРЕ?

– Дассэр.

– Важнее этого проекта для Харви ничего на свете нет. Если он начнет слишком нажимать на тебя по поводу ГАРДЕРОБА, намекни ему в ответ на КАТЕТЕР.

– Я же не должен ничего знать про КАТЕТЕР, кроме того, что существует такое обозначение.

– Билли Харви – законченный параноик. Такие люди думают ассоциативно. Пошевели немного мозгами. Поговори о Голландском туннеле и о докторе Уильямc Харви. Билл, несомненно, знает, что его доблестный тезка сделал схему циркуляции крови в тысяча шестьсот двадцатом году, но если шеф нашей базы случайно понятия не имеет о более великом Харви – никогда не ожидай слишком многого от сотрудника ФБР и не испытаешь разочарования, – тогда заговори с ним о кровяных сосудах. Об артериях. Довольно скоро мысли его обратятся к туннелю. Понимаешь, Гарри, Билл Харви считает, что в один прекрасный день он станет во главе Фирмы, а ВКью/ КАТЕТЕР – его пропуск наверх. Он туда, конечно, не доберется. Наверняка сам себя спалит. Слишком высок градус его паранойи. Так что отвлеки его мысли от себя.

– Спасибо, Хью.

– И не жалей себя. Если ты вынужден немного порисковать, еще не будучи к этому готов, тем лучше. Ты вдвойне успешнее станешь выполнять предстоящую тебе работу.

Так или иначе, я этот день прожил. Послал телеграмму в Западногерманский сектор в Вашингтоне с сообщением о том, что начальник базы передает вопрос о раскрытии клички КУ/ГАРДЕРОБА контролеру архива. Тут я впервые задумался, что подразумевается под словом «контролер» – человек, подразделение или машина. Потом я позвонил Диксу Батлеру, и мы сговорились провести вместе вечер. Как только мы встретились, он вспомнил про Сьюзен Пирс.

– Ну и потрахались же мы, – сказал он. – Я не сомневался, что она клюнет на мою сказочку.

– Потому ты ее и рассказал?

– Конечно.

– А на самом деле все так и было? На Ферме ты ведь рассказывал иначе.

– Не смотри на меня так осуждающе. Я строю сюжет в зависимости от ситуации.

– Почему? Неужели срабатывает? Это как-то действует на женскую психику?

– Сознайся, Хаббард. У тебя петушок, как у шестнадцатилетнего. – Он обхватил мою руку двумя пальцами. – Он у тебя не дремлет.

– Может, и дремлет.

– А что, если я отведу тебя в мужскую уборную и посмотрю.

– Я не пойду.

Он расхохотался. Затем сказал:

– Мне хотелось урвать такой кусочек, как Сьюзен Пирс. Но я вынужден признать, что мой подход к ней был ошибочен. Слишком я повел себя уверенно. А с такими девчонками получается, только если она чувствует свое превосходство. Так что я решил заставить ее в этом раскаяться.

– Откуда ты знал, что ей не станет противно?

– Потому что она нагловатая. А стыд – чувство, которое девчонка вовсе не жаждет испытывать. Вместо этого она испытывает сострадание. Если ты боишься, что можешь ослепнуть, то начинаешь сострадать слепым.

Я хотел задать ему более простой вопрос: «Какой она оказалась в постели?» Но наставления, полученные в Сент-Мэттьюз, удержали меня. Приличный человек подобных вопросов не допускает. Тем не менее я ждал его рассказа. Иной вечер, наслушавшись сексуальных подробностей, которыми пичкал меня Батлер, я возвращался к себе, а он отправлялся на очередное свидание. Вот тут я не мог заснуть, разбухая от его рассказов.

Однако в тот вечер Дикс ничего больше не рассказывал про Сьюзен. Потому, что сблизился с ней, или потому, что все вышло неудачно? Я начал понимать, что становлюсь разведчиком: любопытство жгло меня, как непереваренная пища – желудок.

Так или иначе. Дикс воздержался от откровений. В тот вечер он был как-то удивительно напряжен и не раз повторял:

– Мне требуется действие, Херрик.

Он редко называл меня полностью по имени, а если называл, то не слишком приятным, ироническим тоном. Ну разве ему объяснишь, что старая родовая фамилия как бы возрождается, когда ее дают в качестве имени, и как бы укрепляет тебя, когда ты подписываешься! Так что я ничего не сказал. Меня не схватят за верхнюю губу, как Розена, но какую-то цену платить придется. Сегодня Дикс пил не пино, а бурбон.

– Я собираюсь рассказать тебе о себе, Хаббард, – сказал он, – но смотри, никому не смей пересказывать, не то пожалеешь. Чертовски здорово пожалеешь.

– Можешь не рассказывать, если не доверяешь, – сказал я.

Ему стало стыдно.

– Ты прав, – сказал он. И протянул руку в знак примирения. А у меня снова возникло такое чувство, будто я сижу рядом со зверем, чье поведение в значительной степени основано на инстинкте. – Да, – сказал он, – я заплатил за то, что сбежал от того типа, которого стукнул пивной банкой. Заплатил – и как следует. Я просыпался ночью весь в поту. От меня жутко воняло. Не так страшно быть избитым, как погрузиться в бездну стыда. – Он произнес это слово так, будто оно было новым приобретением в его словаре.

Я почти ожидал, что он сейчас добавит: «Я познал, как может удивить слово».

– У меня было так скверно на душе, – вместо этого сказал он, – что я начал перечить отцу. А он был единственным, кого я боялся.

Я кивнул.

– Он не был крупным мужчиной. Ослеп на один глаз после драки, и одна нога у него плохо слушалась. Но никто не мог его одолеть. Он бы этого не допустил. Он был паршивым старым псом. Хватал бейсбольную биту или лопатку. Что попадалось под руку. Как-то вечером он меня достал, и я так вдарил ему, что уложил на обе лопатки. Привязал его к стулу, пока он был без сознания, взял его ружьишко и коробку с патронами, засунул все в свой картонный чемодан и дал деру. Я знал, что, как только он высвободится из веревок, ринется за мной с ружьем. Я даже машину его забрал. Я знал, что в полицию он сообщать не станет. Просто будет дожидаться, когда я вернусь.

Ну и понимаешь, Херрик, я ступил на путь преступления. Мне было пятнадцать с половиной лет, и я за год узнал больше, чем другие узнают за всю жизнь. Шла война. Солдаты находились далеко от дома. И я стал ходким товаром у женщин. Выглядел я лет на девятнадцать, и это облегчало дело. Утром я намечал себе какой-нибудь новый, достаточно большой город и ездил по нему, пока не находил подходящего магазинчика. Затем выбирал подходящий бар. Я болтался с пьянчугами, которые предпочитают закладывать за воротник вместо обеда, пока не находил подходящую девчонку или женщину – в зависимости от настроения. Хотелось ли мне поучиться у многоопытной, жадной до наслаждений женщины постарше или научить молоденькую крошку искусству похоти? Бывало по-разному. Иногда берешь то, что под руку попадет, но я таки оставил в Арканзасе, Миссури и Иллинойсе бесчисленное множество удовлетворенных мной женщин. Я бывал мерзким и нежным, а это тяжелая комбинация.

Словом, наслаждался жизнью вовсю. Выбирал себе девчонку или женщину – в зависимости, как я говорил, от погоды, – потом запарковывал машину на какой-нибудь боковой улочке, просил даму подождать, пока я заскочу к приятелю за деньгами, заходил за угол, хватал первую попавшуюся незапертую машину, включал зажигание, подъезжал к выбранному магазину, натягивал на лицо чулок, входил, брал хозяина на мушку и опустошал кассу. Лучшее время для такого рода операции было два часа дня. Посетители, какие ходят по магазинам в обеденное время, уже схлынули, а касса полна утренней выручки, готовой для отправки в банк. Через минуту, сняв маску, я уже сидел в украденной машине, а через две оставлял украденную машину за углом, недалеко от моей машины, после чего возвращался в старую тачку моего папеньки, садился в нее и говорил своей новой приятельнице: «Теперь мы при деньгах, солнышко». Иной раз, выезжая из города, мы слышали вой сирен в деловом квартале. «Что там случилось?» – спрашивала она. «Понятия не имею, миссис Бонз», – говорил я ей. Я выбирал туристический лагерь в пределах десяти миль от города и укрывался там вместе с девчонкой на двадцать четыре часа или на столько, на сколько она была свободна. От шести часов до сорока восьми. Мы ели, пили и трахались. Эти кражи были для меня как инъекция семени. Ты лишаешь человека добрых качеств, отбирая его достояние.

Я никогда не пытался сберечь вырученные деньги. Однажды мне повезло, и я вышел из магазина с восемьюстами долларов, а потратить такую сумму на девчонку и пьянку невозможно, тогда я купил хороший подержанный «шевроле» и послал отцу телеграмму: «Твоя машина стоит у дома 280 в северной части Тридцатой улицы, Расселвилл, Арканзас. Ключи под сиденьем. Не ищи меня. Уехал в Мексику». Как я хихикал, когда писал эту телеграмму. Я так и видел, как мой старик, прихрамывая, обходит один за другим низкопробные бары в Матаморосе и Веракрусе. Ты бы его видел! Изо рта у него торчал зуб, точно сломанный клык у зверя.

Истории следовали одна за другой, кража за кражей. И каждую девчонку он подробно описывал для моего удовольствия.

– Я вовсе не хочу, чтобы твой невинный петушок раздулся и зашевелился, но дырка у этой бабенки… – И пошел рассказывать.

Я все знал про анатомию женщины, только не представлял себе этого в натуре. В воображении мне виделся грот со входом, заросшим хитросплетениями из завитушек.

Затем жизнь Дикса изменилась. Он на несколько месяцев засел в Сент-Луисе и жил с парой новообретенных дружков. Они устраивали вечеринки и обменивались девчонками. Мне трудно было понять их безразличие к проблеме собственности.

– Ну да, – говорил он, – мы по очереди совали свою штуку в дыру в простыне, а девочки упражнялись в технике владения ртом и губами. И ты должен был угадать, которая тебя сосет. Это было совсем не просто. Цыпочки меняли свой стиль, чтобы нас запутать.

– И тебе было все равно, что твоя девчонка делает такое другому парню? – спросил я.

– Моя девчонка? Да девчонки-то были случайные. А с дружками мы вместе работали. С полдюжины домов хорошо обчистили. Уж поверь мне: ничего нет интереснее домовой кражи. Куда лучше, чем грабить магазин. У тебя пробуждаются странные желания. Выбрасываются за борт все установившиеся привычки. К примеру, один из этих дуриков всегда оставлял кучу на ковре посреди спальни хозяев. Просто не мог удержаться, чтобы не навалить. И скажу тебе, Херрик, я это понимал. Сам это поймешь, если войдешь в дом средней величины среди ночи. Он покажется тебе огромным. Ты чувствуешь, какие мысли жили в этих стенах. Ты словно становишься членом семьи. Так что меня с моими дружками связывали узы покрепче, чем с любой девчонкой. – Он впился в меня взглядом, и я не мог не кивнуть. – Но чтоб дальше тебя это никуда не пошло, слышишь? – Я снова кивнул. – Люди про меня расспрашивают, – продолжал он, – говори, что я служил три года в морской пехоте. Это ведь правда. Факт, что служил.