Текст книги "Открытие мира (Весь роман в одной книге) (СИ)"
Автор книги: Василий Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 123 страниц)
Глава XXVIII
КАПАРУЛЯ – ВОДЯНОЙ
Поздно вечером запыхавшийся Шурка очутился на берегу Волги.
Уже горели на темной неподвижной воде бакены – мутно – белый огонек на перекате и красный, словно кровяной глаз, на фарватере, с правой стороны по течению реки. В лиловом густом сумраке еле проступала за Волгой, на взгорье Капарулина покосившаяся будка. Не видно было там сигнальной мачты, спасательного круга под окошком, лодки – завозни у мостков – будка перевозчика торчала одиноко, бесприютно, как брошенный шалаш.
Все вокруг Шурки в надвигающейся тьме было пустынное, тихое, немножко жуткое, не такое, как днем: и черная большая вода, от которой несло холодом, и голые кусты ивняка, поднимавшиеся не там, где они постоянно росли, и берег с громкими камнями, сырым, вязким песком и глубокими неожиданными ямами. А неба совсем не было, и над головой темнела неподвижная река, но без берегов, без огоньков и Капарулиной будки.
Однако стоило Шурке, поеживаясь, сделать осторожный шаг вперед, как все на его пути оказывалось знакомым: кусты, камни, ямы. Только небо по – прежнему разливалось чужой бескрайней рекой да будка перевозчика торчала брошенным шалашом, и взаправду не видно было завозни у того берега.
«Неужто опоздал, без меня укатили? – струхнул рыбак и, громыхая материными сапогами, спотыкаясь о камни, побежал берегом к песчаной косе. – Не таковский парень Ленька, чтобы не подождать… И рано еще, Капаруля любит сумерничать… А лодку просто не разглядишь, вот и все, – успокаивал он себя, падая молча, покорно в какую‑то яму. – Слава тебе, хоть в грязи, да на Волге, не на печи», – подумал он, вылезая обратно на карачках.
Он, чудак, решил, что испил в школе до дна чашу страданий. Но то, что он хлебнул сейчас дома, оказалось погорчей. То была не чаша – ушат мучений, и как он вылакал этот ушат, одолел и жив остался – уму непостижимо.
«Эх, что было, то сплыло!.. Наплевать!» – беззаботно говорил он теперь, забывая отчаянный рев, муки, слезы, вбирая с восторгом в себя черную гладь воды и неба, огоньки бакенов, вдыхая сырой холодный воздух, который, казалось, весь пропах рыбой.
Шурка не добежал до косы, как навстречу ему из сумрака донесся тихий свист.
– Яшка – а? – откликнулся он вполголоса. – Иду – у!
– Уж я ждал, ждал… хотел домой идти, – сдавленным, прозябшим шепотом встретил его недовольный Петух. Он сидел босой, нахохлясь, на камне, как на насесте, уткнувшись в поднятый воротник, засунув рукав в рукав. – Где ты провалился, Кишка? Я замерз совсем!
– Мамка не отпускала. Насилушки выпросился, – объяснил Шурка, плюхаясь рядом.
Ему было жарко, и он не понимал, почему Яшка стучит зубами.
– Этих баб не поймешь. Сперва и слушать не хотела, чуть не прибила, дверь заперла на крючок… А потом раздобрилась, даже сапоги свои отдала… Конечно, пореветь пришлось за десятерых, – скромно признался он.
– Ну и дурак, – буркнул Петух, не желая ценить мучений, кроме собственных. – Чердака не хватило сообразить: какая же мамка, на ночь глядя, отпустит на Волгу?.. Сказал бы – стишки задали учить, а книжка – на двоих… Ну, стало быть, и заночуешь у меня, коли призапоздаешь.
– Так бы она и поверила!
– Моя поверила. Я нонче у тебя, балда, уроки зубрю и ночую! Понял?
– Ох, хитрющий!
Они разговаривали шепотом, боясь потревожить рыбу. Тишина стояла такая, что каждая песчинка под сапогом хрустела и попискивала. Черная тяжелая вода будто прибывала, затопляя неслышно на глазах оба берега, а камень, на котором сидели ребята, как бы не трогала.
Скоро пропал Капарулин шалаш, гряда валунов, исчезли ближние кусты, и рыбаки оказались на песчаной косе, точно на острове. Со всех сторон их окружала мгла, густая, холодная, как вода. Та вторая река, что разливалась над головой, соединилась с Волгой, и стало совсем темно. Ярче загорелись, словно приблизились, огни бакенов.
– Видать, задали Лешке дёру вместо лодки и остроги. А мы‑то, олухи, сидим, мерзнем, – бормотал Петух. – Выдумал тоже. Кишка, где встретиться! Нет чтобы в пещере, все теплее… И спичек я не захватил, поторопился, анафема тебя задери! Хоть бы теплину зажечь, погреться…
Шурка радешенек был Яшкиному ворчанью, оно ласкало уши, как забытая и теперь припомнившаяся любимая песенка. Дружище Петух простил его, ни о чем не напоминал. Еще не было между ними прежней близости, они стеснялись, чувствовали себя не больно ловко, старались не смотреть друг на друга, но дело шло к полному примирению. Немного терпения, и все наладится лучше прежнего.
Приятель держал себя так, как положено, когда долго ждешь и прозябнешь до костей. Шурка в этом не виноват, но, жалеючи друга, предложил все, что имел: ватный пиджак с кушаком, теплую шапку, материны сапоги.
Петух от всего отказался наотрез.
Тогда, чтобы отогреть Яшкино сердце, Шурка рассказал о бабуше Матрене, которая скоро явится гостить к ним на всю зиму. Он намекнул, какая из этого может выйти польза для приобретения двух желанных серебряных крестиков.
Петух промолчал.
Это тоже был хороший признак. Известно, мужики всегда молчат перед тем, как решить окончательно важное дело.
Шурка думал о том, чем бы еще задобрить, согреть Яшку, как бы поскорей попасть на завозню и лучить рыбу, бить ее острогой. Ничего не существовало для него сейчас на свете, кроме недовольного, замерзшего Петуха и черной, неподвижной воды, в которой притаились по осоке, камням, по песку и тине окуни, щуки и налимы.
Некоторое время на косе царило безмолвие. Тьма глядела на ребят круглыми рыбьими глазами: красным, как у сороги, и белым, как у верховки – уклейки.
Шурка вспомнил, как таскал он летом на удочку красноглазых сорог и белоглазых уклеек без счета, а лещей выудил только парочку, и скорее подлещиков, фунта на полтора. Большие лещи, толстые, блестяще – медные, словно начищенные песком, клевали редко и ненадежно, обрывали лески, выплевывали червей, потому что были привередливые и хитрые. Зато ему повезло нынче с ловлей на лягушку: голавли, налимы, порядочные щуки побывали в его руках…
Вот он вечером, захватив жерлицы, бродит по Барскому лугу, по «солоди», кочкам и стучит в ржавое ведро. Лягушата, очумев от грома, скачут во все стороны, знай хватай, которые приглянулись, прячь в ведро, завязывай его накрепко тряпкой, иначе, пока идешь до воды, останешься без наживки. Торопясь, чтобы кто не приметил, где ставятся жерлицы, он разматывает лески, сажает, морщась, лягушек за губу на крючки и, стараясь не замечать, как они мучаются, хватаются лапками за острые жала крючков, за грузила, поскорей забрасывает жерлицы подальше от берега. Чем длиннее уда, тем лучше, наверняка «схватит» крупная рыба. Он закладывает, пригнетает камнями удилища в воде и, таясь от Оси Бешеного, который обязательно удит где‑нибудь поблизости и любит осматривать чужие жерлицы, мокрый, усталый, бежит домой.
Еще до коров, едва забрезжит, Шурка снова летит на Волгу. От белой росы щемит босые ступни, приходится то и дело скакать на одной ноге, а другую отогревать в ладошках.
И вот он на берегу, один на один со светлой, дымящейся гладью реки. Далеко за перекатом торчит из воды, как застрявшее бревно, лодка Капарули, вынимающего перемет.
Целы ли жерлицы? Не осмотрел ли их прежде Шурки Ося Бешеный? Ему ведь что чужие, что свои удочки – безразлично, лишь бы не возвращаться домой с пустым ведром. На это у него хватает ума. Шурка кидает вокруг беспокойные взгляды. Кажется, камни на месте, не тронуты, удочки не потревожены. Но все равно он не может успокоиться. По обыкновению, у него дрожат коленки, когда он входит в теплую, после росы, воду. Трясутся руки, нащупывая скользкий, занесенный илом конец удилища. Пустая жерлица или с рыбой?..
Мучительно – сладко мрет сердце. Не хватает терпения отвалить камни. Он вырывает из‑под них удилище.
Вялая, с тиной, как веревка, леса тянется из глубин прямо, как была заброшена. Ничто не бьется на ее конце, только грузило слабо цепляется за камни.
«Пусто… Так и знал!»
Он бросает несчастливую удочку, кидается к другой.
Наконец‑то! Лесу «завело» против течения. Можжевеловое удилище гнется, белый тугой волос звенит, пружинит, подается толчками. Вода бурлит, клокочет, и на берег выворачивается, как березовый кругляш, здоровенный голавль, лобастый, красноперый. Шурка для верности падает на добычу животом.
«Да, поели нонче рыбки до отвалу. Хватало на лягушку что надо, из годов. Почитай, каждый день была уха и жаркое… даже надоело, – думает он сейчас, все еще чувствуя, как бьется под ним, на мокром песке, голавль, как скользят по чешуе пальцы, ищут на ощупь у рыбины башку, находят и судорожно сжимают жабры. – Эх, теперь попробуем острогой! Только бы Ленька и Капаруля позволили, не промахнемся с Петухом… то‑то будет жарко!»
– И дернуло меня послушаться трепача, сунулся на Волгу… А зачем? Никакой рыбы не чутко. Она от холода вглубь ушла, – затянул новое, тревожное продрогший и раздраженный Яшка. – Эвон, хоть бы плеснулась какая малявка!.. Нет, домой надо идти. Два часа караулю – ровно сдохла вся рыба, хвостом не пошевельнет!
Шурка беспокойно заерзал на камне. Как он этого не заметил!
Прежде, по вечерам, когда он ставил жерлицы, река у берега долго не засыпала. Все слышались всплески, шорохи, какие‑то вздохи. Точно кто‑то ворочался в воде с боку на бок, укладываясь на ночь, и никак не мог угнездиться, как братик Ванятка. Сейчас вода была мертвая. Даже в заводи не крякали утки, – снялись, улетели давным – давно в теплые края. Ничего живого не существовало вокруг – одна холодная, сырая, разноглазая темь простиралась по реке,
Шурке сразу стало зябко.
Неужели и впрямь нет рыбы у берега? Попробуй достань ее острогой в глубине! Хоть до неба разведи теплину в лодке – все равно в воде на сажень не разглядишь даже самой что ни на есть крупной рыбины… А ну, как Петух правду говорит, не дал Капаруля завозни и сам не поехал? С водяным не поспоришь, это тебе не мамка, слезами не прошибешь, да Ленька, кажись, и не умеет реветь… Ой, нахвастался, кашлюн несчастный! Никакой он не имеет власти над дедом – бакенщиком. Где ему, хрипуну, совладать с водяным, коли с пустяшной задачкой справиться не может!
Он твердил это про себя, горевал, отчаивался, а видел другое: как Ленька, простуженно сипя, независимый и презрительно – снисходительный, делает небрежное движение рукой, расправляясь с Капарулей, как с мухой. И Шурка, хватаясь за эту руку, на что‑то еще надеялся.
– Подождем минуточку… а, Яша? – молил он шепотом, коченея от сырости и тревоги. – Давай побегаем, живо нагреемся!
– Давай, – вздохнул, уступая. Петух.
Они принялись носиться в темноте по отмели. Песок визжал под ногами, но тепла не прибавлял. Тогда рыбаки стали толкаться плечами, как толкаются зимой, в мороз, на шоссейке возчики, похлопывая себя рукавицами. Ребята наскакивали баранами, бодались и, наконец, сцепились по – настоящему, стараясь положить один другого на лопатки.
И до чего же приятна была эта возня после долгой разлуки!
Они обнюхивались, как старые псы, урчали и лязгали зубами от наслаждения. Узнавали, сопя и пыхтя, силенку проворных знакомых рук, внезапные подножки, ласковую трепку за волосы, за нос и уши, хитрые увертки и многое другое, отчего им становилось весело.
Возня точно скрепила их примирение. Не было и в помине неловкости, стеснения. Они ползали на брюхе, ложились поочередно на лопатки и братски обнимались. Скоро повалил из разинутых ртов пар, ребята вспотели и согрелись на славу.
– Постой! – остановил Яшка друга, лежа под ним на мокром песке. – Гляди‑ка!
Шурка вскочил на ноги и увидел, что тьма была уже трехглазая. К бело – красным неподвижным рыбьим глазам прибавился еще один, светло – желтый, маленький, живой. Он мигал и ползал в темноте, как золотой жук.
– Никак… разговаривают, – сдавленно шепнул Шурка. Они прислушались.
В черной ночи на том берегу, где ползал золотой жук, слышались шаги, кашель, слабо звякало железо. Вот грохнула цепь на мостках, что‑то заскрипело и равномерно зашлепало по воде. Потом донесся простуженный строгий голос Леньки:
– Пошевеливайся, Капаруля!
Золотой жук не ползал больше в темноте, не мигал, он стал неподвижным и круглым, как огни бакенов. Жук не приближался, а шлепанье весел, скрип уключин, Ленькин кашель становились заметно слышнее.
– Левей! Бревно несет… расколет твое корыто. Говорю, левей! – сипло, отчетливо, как бы совсем рядом, сказал Ленька.
– На Юхоти… вчерась… прорвало запань. – глухо, неохотно ответил дед – бакенщик и выругался. – Прибьет к берегу – возись теперь с кряжами.
– Не твое дело.
– Известно, не мое… Пальцем не ударю, черт с ним, с ихним лесом… Только воду поганят. Кряжи‑то, ровно утопленники, плывут. Тьфу!
Весла в темноте громко всплеснулись, уключины заскрежетали. И сразу из холодного, непроглядного мрака на Шурку и Яшку надвинулись немного наискось знакомый, загнутый вверх нос Капарулиной завозни, фонарь на корме, сутулая спина бакенщика, работавшего веслами, и Ленька, стоящий посреди лодки, опершись на багор. На носу завозни виднелась прилаженная жаровня, отчего нос лодки казался еще выше.
Ребята, оробев, не двинулись с места.
– Эй, где вы там? – крикнул Ленька.
– Здесь… – хриплым шепотом отозвался Шурка.
Капаруля, оглянувшись на берег, тронул одним веслом, тронул другим, и завозня, шурша днищем по песку, подчалила прямо к Шуркиным сапогам. Он попятился от света и лодки, вспомнив летнее озорство над водяным. Яшка тоже благоразумно отошел в темноту. Бакенщик мельком, подслеповато и равнодушно посмотрел на ребят и, вынув весла из уключин, взялся за деревянный совок, лениво отчерпал воду в завозне. Потом перебрался на корму, стал закуривать.
– Опять мой кисет взял? – строго сказал ему Ленька, возясь с жаровней. – Смотри, Капаруля, отниму. Будешь у меня сегодня сидеть без курева всю ловлю… Подай топор и спички, тебе говорят!
Дед усмехнулся в бороду и ничего не ответил. Однако подал внуку то, что он требовал.
– Крути на двоих, – смилостивился Ленька и победоносно покосился на Яшку и Шурку, которые умирали от радости, глядя, как Ленька распоряжается водяным. Значит, он не прихвастнул. Значит, он тут, на завозне, действительно самый главный хозяин, а Капаруля – так, сбоку припёка, муха, не стоящая внимания.
Они влезли в лодку, которая пахла сыростью и рыбьей чешуей, принялись подобострастно помогать Леньке щепать лучинки, разжигать на жаровне смолистые, мелко наколотые еловые поленья. Они не позволяли хозяину завозни утруждать себя, завладели топором, спичками, и скоро Леньке осталось только распоряжаться, покрикивать на работников, сердиться, что он и делал с большим удовольствием.
Раздувая огонь, подкладывая на железную проволочную решетку щепочки и самые тонкие, сухие полешки, чтобы костер поскорей запылал, рыбаки с трепетом разглядывали на дне завозни две грозные остроги на длинных шестах: с частыми, острыми зубьями – на мелкую рыбу, и с редкими, по пальцу, что у бороны, – на крупную, как они догадывались, на пудовую рыбищу, коли она попадется. На каждом зубе блестело свежеотточенное жало, как у удильного крючка, чтобы рыбина не сорвалась, когда ее будут вынимать из воды.
Ах, кажется, в самом деле доведется нынче Шурке и Яшке подержать в руках эти рыбацкие заманчивые вилы! Доведется поцелиться и ударить по окуням, щукам и налимам, да так, что добыча будет проткнута насквозь – с костями, мясом и потрохами. Они станут бить рыбу острогой, как Кузьма Крючков, бедовый казак, колет пикой германцев и австрияков – без промаха и без счета… Хороша саженная вилочка, поддевай ею рыбу, словно со сковороды!.. Да, будут радости невиданные и неслыханные, только бы угодить требовательному, придирчивому хозяину завозни.
И они старались услужить Леньке изо всей мочи и уменья.
А Капаруля – водяной безучастно, угрюмо сидел на корме, курил и плевал в воду.
Ленька потянулся к деду за окурком.
– Экую прорву высосал, старый леший… одну бумагу мне оставил, – проворчал он. – Ну‑ка, дай хоть затянуться разок!
Дед кинул окурок за корму.
– Мал, – сказал он. – Безотцовщина… волю взял. Давно за вихры не попадало?
Ребята изумленно – испуганно переглянулись.
Ленька с яростью накинулся на них, захрипел, закашлял:
– Долго будете валандаться? Тоже мне, рыбаки, огня развести не можете!
Он кричал и командовал пуще прежнего, сызнова требовал у деда топор и спички, которые куда‑то запропастились. Дед послушно отыскал и молча подал коробок, сам наколол новую порцию щепок.
Может, окурок и не падал за корму? Может, ребятам это просто привиделось? И про вихры – только послышалось?
Шурка и Яшка с усердием занялись было опять костром. Но тут длинная, сильная лапа отодвинула их в сторону, не торопясь поправила дрова на жаровне. Косматая борода медленно полезла в самый огонь, поворожила, дохнула, как кузнечные мехи, угли посыпались через решетку, зашипели в воде, и костер сам собой вспыхнул ровным красноватым смоляным светом.
Шурка близко взглянул на бакенщика и подивился, до чего тот походил на свою будку. Ну, такая же кривобокая развалина, этот водяной, потому и страшный! Припадает на правую больную ногу, как припадает будка на правый, сгнивший от долголетья угол. Запутанная серая борода висит клочьями, что пакля, вырванная ветрами из пазов. Глаза бесцветные, подслеповатые, один прищурен, – Капаруля загадочно глядит в темноту, как его избушка крохотным оконцем. Даже сплюснутый блином, выгоревший картуз бакенщика, сдвинутый на крутой затылок, изображал точь – в–точь плоскую, покатую крышу будки.
Словно взяли старую, кособокую избушку и посадили в лодку для потехи: а давай посмотрим, посмеемся, что из этого выйдет?
Выходило совсем не смешно. Избушка на курьих ножках, кривясь на правый бок, угрюмо помалкивая, неслышно двигалась по завозне, и куда совались ее клочья пакли и длинные, до колен, узловатые, темные, как коряги, лапы, – там незаметно все ладилось: завозня подчаливала куда надо, вода ручьем выливалась со дна лодки за борт, топор и спички отыскивались, костер разгорался.
Нет, пожалуй, зря Ленька обзывает своего деда лодырем! Во всяком случае, от него, как от мухи, не отмахнешься, тут Ленька хватил через край. Окурок‑то все‑таки полетел в воду. И про вихры было сказано громко, уверенно. Но в то же время Ленька определенно командовал дедом, как хотел, это и слепой мог видеть. Водяной, посмеиваясь, потакал внуку, но и спуску, видать, не давал, как полагается деду, – вот она, истинная правда.
Наблюдая с любопытством и некоторым страхом за бакенщиком, Шурка невольно перебирал в памяти все, что он знал, видел и что слышал от мужиков и баб о перевозчике.
Будка его стояла на песчаной возвышенности, намытой весенними паводками. Каждую весну, в половодье, река окружала будку со всех сторон, подступала к порогу, и дед причаливал свою завозню прямо к крыльцу, а Ленька, балуясь, удил рыбу из окошка.
Деда звали Тимофеем Капарулиным. Когда он был еще мальчуганом, отец его, тоже бакенщик, вздумал посадить около будки тонкие, гнувшиеся на ветру липы, березки и рябинки. Вместе с отцом Тимошка таскал корзиной чернозем из болота, поливал деревца, и они разрослись на просторе вольготно. Теперь под их прохладной тенью Капаруля любил в зной проводить часы досуга. Здесь он чинил фонари, конопатил и смолил лодку, должно ровесницу ему по годам, красил помаленьку железные воронки бакенов, ладил рыбацкую снасть: переметы, сети, жерлицы, дорожки. Отсюда же он лениво вел наблюдение за порученным ему участком Волги.
Прямо перед будкой тянулась песчаная коса, острым, щучьим носом врезываясь далеко в воду. Выше, на изгибе реки, шел каменный перекат, прозванный ребятами Седой гривой, – гроза лоцманов, водоливов и капитанов. Там постоянно кипела вода, зубасто щерились валуны с разметавшейся на них седой пеной. Фарватер проходил рядом. Мужики толковали, что немало днищ пароходов, «тихвинок» и баржей распорол на долгом своем веку этот перекат.
Днем Капаруля не торопясь объезжал свой участок, обмеривая фарватер, ставя вешки, и заодно ловил на отмелях живцов для переметов и жерлиц. Попутно перевозил редких пассажиров. Вечером зажигал фонари на бакенах, ставил с Ленькой на ночь переметы. Как бы рано ни прибегал утром Шурка на Волгу, завозня Капарули всегда уже торчала на середине реки – он снимал улов и тушил бакены.
Он встречал и провожал пароходы, караваны баржей, плоты. Его сигнальная мачта с черными прямоугольниками и кругами обозначала глубину фарватера, звездочки белых и красных бакенов указывали безопасный путь. И суда проходили, не останавливаясь, мимо будки бакенщика. И так же, как пароходы и баржи, говорил народ, проходила, не останавливаясь, жизнь мимо Капарули.
Нескладно, как слыхал Шурка, сложилась судьба Капарули. Воистину жизнь, не останавливаясь, била его по загорбку. Он рано потерял отца и мать и как‑то сразу стал взрослым. Одиночество сделало его угрюмым, замкнутым. Бабы говорили, что невозможно понять, как он, нелюдим, набрался храбрости жениться, да еще на вдове – бобылке, которая годилась ему в матери. Тогда у Тимофея еще была изба в деревне за лесом и надел земли, оставшиеся от отца. Бобылка позарилась на дом и землю, без венца перешла жить к Капаруле. Но вскоре летом, в грозу, изба сгорела. Пришлось горюнам перебираться на жительство в будку. Вдова испугалась тесноты и одиночества, бросила Капарулю, оставив ему прижитого мальчонку.
Бакенщик вырастил сына, отстроил в деревне новый дом, поскорей женил наследника, дождался внука. Тут сызнова свалилась беда: Ленькиного отца в престольный праздник зарезали в драке насмерть. Мать Леньки по женской слабости прельстилась соседом – столяром, красавцем и гулякой, приняла в дом. Тот живо промотал добро, продал избу, уехал за счастьем в Питер и – как в Волгу головой сунулся. После было письмо, что его задавило на фабрике машиной. Перед войной умерла внезапно мать Леньки от столбняка – занозила в лесу босую ногу гнилушкой и от такого пустяка, случающегося с каждым, скончалась почти в одночасье. Остались у Капарули внук, будка да Волга.
Несчастья оттолкнули Капарулю от людей напрочь. Он одичал и стал похож на водяного. Бабы намекали в разговорах, что не зря смерть косит Капарулин род; беды да пабедки, чу – одной матери детки; еще отец Капарули снюхался с нечистой силой, да и сам Тимофей перестал ходить в церковь, продал душу водяному царю за сто целковых, – все видели у Тимофея в спичечном коробке десять червонцев, заложенных паклей. Новая‑то изба на нехорошие деньги была построена, оттого все и пошло прахом.
Конечно, бабьей болтовне верить не приходилось, но что‑то непонятное, как и у других, было в жизни Капарули. Он царствовал на Волге, катался день – ночь на завозне, ловил, сколько хотел, рыбу, а казалось, ничего этого не любил, все делал нехотя, постоянно был злой, даже когда снимал с жерлиц и переметов улов, – швырял рыбу в лодку с бранью. И вместе с тем он терпел такие издевательства, каких другой бы на его месте не потерпел без сдачи.
Зажигая бакены, Капаруля иногда близко подъезжал к пароходам, и богатые пассажиры, восседая компаниями на верхних палубах за белыми столиками и сами во всем белом, швыряли от скуки в бакенщика пустыми пивными бутылками, огрызками колбасы, пробками. А Тимофей, вместо того чтобы закатить в пьяниц камнем, как он делал, гоняясь за ребятами, снимал перед господами суконный блин с головы и молчал. Завозню его с брошенными веслами подкидывало и раскачивало на волнах, нарядные пассажиры хохотали, когда окурок или пробка попадали в цель, а Капаруля, выпрямившись, с непокрытой головой, стоял в лодке истуканом. Прищурясь, он исподлобья, одним глазом глядел на веселящихся господ.
Потом, когда быстроходный пароход общества «Самолет» скрывался за поворотом, дед напяливал картуз, плевал вслед пароходу и начинал дико матерщинничать. Но его уже никто не слыхал.
Да что! Капаруля молчал, даже когда его били! А это случалось каждое лето. Шурка сам видел.
В мелководье прекращалось движение красивых пассажирских пароходов и грязных, топившихся дровами буксиров. Смельчаки гнали с верховья плоты своим ходом, а плоскодонные суда спускались вниз под парусами. Вверх по реке баржи тянули бурлаки. Они молча, лениво шли по берегу, в рванье, лохматые, загорелые, похожие на Капарулю. Бечева шлепала по воде. Но стоило появиться на барже лаковому козырьку приказчичьей фуражки, как бурлаки сгибались, касаясь руками лаптей и сыпучего песка. Бечева натягивалась и звенела
струной.
На отмели и перекате водоливы и приказчики лебезили перед бурлаками. Те лезли в воду, барахтались в ней часами. Посинев от холода, несмотря на зной, шатаясь от усталости, бурлаки хрипло ругались и пели и, точно на руках, переносили баржи через песчаный и каменный пороги. Потом они жгли теплины, грелись, расположась на берегу. Перед ними в прежнее время ставили ведро с водкой. Они хлебали водку ложками, как варево, закусывая ломтями хлеба, густо посыпанного крупной солью. Прошлым и нынешним летом бурлаки пили молоко, простоквашу и долго не могли согреться.
А с баржи летел уже сердитый окрикi
– Поторапливайтесь… зимогоры!
Когда плоты и баржи садились на мель, на камни, лоцманы и приказчики обвиняли Капарулю, что он неправильно расставил бакены, вешки, и били его за это.
Он не оправдывался, не защищался, молча принимал зуботычины, утирал рукавом кровь с бороды и опять снимал плоский картуз, точно просил прощения…
Сейчас, сидя на корточках у жаровни, разглядывая украдкой Ленькиного деда, который снова угрюмо и безучастно сутулился на корме, Шурка чувствовал, как жжет ему щеки. Он отодвигался от огня, а щеки не остывали. Он клялся не обманывать больше Капарулю, не кричать из кустов по – бабьи: «Пе – рево – о–оз!» – не висеть на бакене, купаясь. И без того водяному царствовалось на Волге не сладко, поневоле станешь злым. Но получать зуботычины, бутылки, колбасные огрызки и не давать сдачи Капаруля все‑таки не имел права. Ведь это в тысячу раз обиднее кулаков Минодоры.
Неужто все люди под старость становятся терпеливыми? Почему же тогда Василий Апостол поднимает руку на племянника?.. Положим, то родственные оплеухи. А родственное как‑то не замечается. Шурка по себе знает: поначалу обидно, а потом ничего, почешется больное место и перестанет болеть. Но от чужих и понапрасну зарабатывать – это уж ни в какие ворота не лезет. Ведь вот с мужиками и бабами, перебирающимися через реку, Капаруля всегда держится гордо, независимо – презрительно, как Ленька в школе перед ребятами. Почему он терпит издевательства от купцов и приказчиков, не догадаешься. Тут есть какая‑то тайна. Шурка надеялся со временем проникнуть в эту тайну…
Чем ярче разгорался костер в лодке, тем чернее становилась вокруг ночь. Ленька потушил фонарь. Тьма подступила к самым бортам завозни. Под жаровней, на воде, обозначился красновато – светлый дрожащий круг, как прорубь в темном льду. В эту прорубь Шурка и Яшка увидели прозрачную, слабо струящуюся воду, желтый песок, распаханный ракушками, и синевато мерцающую стайку пескарей, расположившихся на ночлег возле замытых, гладких камней.
Шурка схватил и крепко сжал в волнении Яшкину руку. Петух ответил радостным щипком.
– Поехали! – скомандовал Ленька, отталкивая багром завозню от берега.
Капаруля, помедлив, взял короткое, широкое весло, похожее на утиную лапу, и, сидя на корме, неслышно опустил весло в воду. Лодка тихо, беззвучно пошла вдоль берега. Впереди, как бы освещая путь, двинулось по темной глади светлое окошко.
