сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 106 страниц)
Потому что один из нас в любом случае умрёт, окажись я Избранным? Почему же я так легко сдаюсь? Почему подставляюсь под Аваду Кедавру? Потому что у меня нет палочки? Нет, это не оправдание. Здесь что-то более серьёзное, более глубокое…
Потому что мои родители мертвы? Потому что мне незачем жить? Нет, тоже не то, так как я помню, что сказал мне однажды Люпин: «Джеймс и Лили отдали свои жизни ради твоего спасения, и риск собственной жизнью – не лучшая благодарность родителям». Поэтому, при всех моих неврозах до смертника мне всё-таки далеко.
Или просто потому, что у меня нет ни малейшего шанса, ни малейшей надежды на то, что на этот раз мне удастся выпутаться из ситуации и обхитрить смерть, как получилось на площади Гриммо?
Холодный белый свет, заливающий просторное помещение, вдруг становится ярче настолько, что слепит глаза, не позволяя разглядеть фигуры взволновавшихся волшебников. Далекий свист постепенно нарастает, потоки воздуха рассекают пространство, один из которых задевает моё плечо в попытке сбить с ног, но мне удаётся выстоять. Слышатся крики Пожирателей, ослепительно-белое пространство тут и там озаряется цветными вспышками заклинаний. Как слепой, я выставляю ладони вперёд и пытаюсь найти выход из этого странного места. Сбоку мелькает край чьей-то чёрной мантии, я оборачиваюсь и тут же встречаюсь с холодным и острым, как лезвие ножа, взглядом Волдеморта.
На этот раз он не медлит и делает резкий взмах палочкой, при этом не проронив ни слова, да я бы и так ничего не смог разобрать среди царящего шума.
У меня нет шансов.
И вдруг я понимаю, почему я не боялся. Авада Кедавра – самый безболезненный способ ухода в мир иной. Правда, раньше я считал, что наступает мгновенная смерть.
Оказывается, нет.
Яркое изумрудное сияние окутывает меня, постепенно превращается в белый свет, и я удивляюсь: «Разве может свет быть ещё белее, чем есть сейчас?». Может. Наверное, такое происходит только один раз, на разделительной черте между жизнью и смертью. Интересно, родители тоже видели этот свет?..
Мне совсем не больно. Только необыкновенная лёгкость во всем теле. Мир словно погружается в вакуум, звуки приглушаются, пока вовсе не замолкают, только лёгкое, не раздражающее шуршание, похожее на шелест листьев на ветру, нарушает эту идиллию.
Хотя нет, всё-таки немного больно в области лба. Я хочу рефлекторно потереть ноющее место, но вдруг понимаю, что не чувствую своих рук. Они будто забыли самые простые движения. Скорее всего, потому, что на том свете они будут мне не нужны.
Свет постепенно начинает меркнуть, воздушное чувство покидает тело, и я понимаю, что скоро всё закончится. Барти Крауч как в воду глядел.
Сладкий вкус воздуха, наполненного ароматом перечной мяты и чабреца, касается моих щёк и опущенных век. Странно. Никогда бы не подумал, что воздух может быть таким мягким. Воздух не настолько…осязаемый.
О, я понял. Догадался крупицами ещё не угасшего разума. Это поцелуй. Поцелуй моей ласковой смерти.
Глупо осознать на пороге своей кончины, что в душе ты, оказывается, самый настоящий романтик.
Снейпа это бы рассмешило.
Лоб жжёт нестерпимо, эта боль убивает последнюю мысль в теперь уже опустошённой голове, убивает меня самого. Это конец. Теперь это точно конец.
========== Глава 16 ==========
Нелепая мысль о том, что я всё ещё жив, проносится в моей голове.
Нет-нет, этого не может быть. Это просто невозможно!
Но как тогда объяснить то, что я до сих пор могу мыслить? Дышать? Чувствовать температуру окружающей среды и наполняющие её запахи? Видеть яркий свет сквозь тонкую кожу прикрытых век?
Мерлин, нет, не может быть.
Едва приоткрыв глаза, я тут же крепко зажмуриваю их. Я жив, жив! Но как?!
Слишком правдоподобная паника поселяется в сознании, сердце срывается на бешеный ритм, неприятно стуча в горле, и от этого становится трудно дышать.
Нет, нельзя так шутить.
Опять распахнув глаза, я не удерживаюсь от изумлённого стона, но тут же захожусь противным кашлем. Голосовые связки явно объявили мне бойкот. Резко принимая сидячее положение, чуть не падаю обратно от сумасшедшего головокружения, но продолжаю откашливаться до хрипоты, а в голове сумбурные мысли с космической скоростью сменяют друг друга, самая громкая из которых — это вопрос: «Как?».
Как жив? Не может быть такого! Я же собственными глазами видел, как в меня попало смертельное заклятие, я же чувствовал, что умираю. Чёрт возьми, это же Авада Кедавра. От неё люди умирают, другого просто не дано.
Наконец, горло, до этого сжимавшееся в спазме, успокаивается, я смахиваю набежавшие слёзы и окидываю взором помещение. Ну разве можно изумиться ещё больше, чем уже есть?
Потому что то, что я вижу, вообще непостижимо. Больничное крыло Хогвартса! Определённо, рай не может выглядеть подобным образом.
С каждой секундой моё неверие перерастает в откровенное смятение. Я так и сижу на краю койки, свесив ноги и тупо озираясь по сторонам. Щупаю себя, с каждым прикосновением находя очередное подтверждение тому, что я реален, как вдруг прихожу в откровенный ужас.
Раз я жив (пусть даже в это безумие не верится до сих пор), как же мне влетит от всех!
Мерлин, да меня с костями съедят и не подавятся. Гермиона отчитает по полной, Люпин и Сириус задушат, а Снейп...
Жалобно проскулив, я падаю обратно на койку, закрывая лицо ладонями. Да Снейп меня на месте прибьёт, и даже бровью не поведёт.
Лучше уж снова попытаться умереть, чем пережить то, что мне ещё только предстоит.
Первое мне, судя по всему, не светит, а вот второе…
Отголоски далёкого эха доносятся до моего слуха. Звук раскрывшихся дверей, затем быстрые шаги. О нет, кто-то идёт сюда. Сумасшедшая мысль: «Хоть бы не Снейп!» мелькает в окончательно запутавшемся сознании, в то время как я судорожно забираюсь обратно под покрывало и закрываю глаза, стараясь дышать не так шумно.
Лязг дверного замка, совсем неподалёку — я натягиваю покрывало до самого носа, несколько секунд звенящей тишины — кажется, тот, кто пришёл, даже затаил дыхание. Шаги, медленные и тихие, всё ближе и ближе, звук пододвигаемого стула, шорох — и вновь тишина.
К запаху лекарств примешивается лёгкий аромат цветов с примесью запаха скошенной травы. Учащённое дыхание посетителя выдает то, что ему пришлось бегом преодолевать путь.
Хочется открыть глаза, увидеть, кто же это, но другой интерес заставляет лежать и, затаив дыхание, изучать окружающий мир непривычным способом.
Едва ощутимое шевеление воздуха — чья-то маленькая ладонь опускается на мой лоб, и я обнаруживаю, что тонкая, слегка шершавая материя разделяет это прикосновение.
— Гарри… — тихий шёпот на выдохе.
Нет, я не в силах больше лежать, как бесчувственное бревно. Какие бы крики меня ни ждали, я не могу не открыть глаз, я просто не имею на это права!
Глубокий вдох.
— Гермиона, — откликаюсь, принимая сидячее положение, и наблюдаю за тем, как расширяются глаза подруги, которая, издав по-детски радостный вскрик, падает мне на грудь и крепко обнимает за шею.
Она ничего не говорит, а я глажу её по дрожащей от слёз спине, не в силах раскрыть рот и вымолвить ещё хотя бы одно слово. Предательское горло сдавливает в спазме второй раз за последние несколько минут, нос нещадно щиплет — я вот-вот расплачусь сам, и мне совсем не будет стыдно за это.
Наконец, Гермиона отстраняется от меня, вытирая слёзы и возвращаясь на свой стул. Рвано вдохнув, она снова вытирает уже сухие щёки и произносит:
— Вообще мне запрещено к тебе приходить, но я не могла не убедиться, что ты жив.
Она замолкает и закусывает губу, неверяще качая головой. Потом вновь вскакивает с места, резко опускается на край койки и сгребает меня в охапку, отрывисто гладит по волосам, плечам и спине. При этом она не перестаёт сбивчиво, чуть ли не взахлёб что-то говорить. Из общей массы слов я могу разобрать только: «Это самое настоящее чудо» и «Гарри», которая она произносит раз десять, как минимум. Звук моего имени, тихий, пугливый, будто Гермиона не до конца верит в то, что она произносит имя своего выжившего друга.
Её дрожащий голос срывается на шёпот, а пальцы вцепляются в мою пижаму.
— Я не представляю, что было бы, если бы ты погиб…
Выдохнув мне в шею, Гермиона опускает голову на моё плечо и замирает в таком положении. Она шмыгает заложенным носом, а её вновь хлынувшие слёзы впитываются в мою рубашку, прилипшую к коже, но это сейчас неважно.
Ещё несколько минут назад я не знал, радоваться мне или пойти сразу разбить голову об стенку, когда обнаружил, что остался жив. Сейчас же я понимаю: возможно, я абсолютно безнадёжный болван, раз на меня даже Авада не подействовала, но стоит мне хотя бы на короткий миг представить, что было бы с Гермионой, если бы я умер…
От этой мысли становится жутко не по себе, страх скручивает живот морским узлом, а предательские мысли, которые подсовывают воспоминания о похоронах родителей, проводят аналогию.
Неосознанно сжимаю плечи Гермионы крепче, чувствую, как она откликается, отвечает тем же самым. Потом вдруг отстраняется, но ровно настолько, чтобы взять моё лицо в ладони и посмотреть в глаза.
— Ты такой дурак, Гарри. Но такой везучий дурак.
Её покрасневшие от слёз глаза сейчас насыщенного медового оттенка, и то ли это их цвет, то ли освещение, но в них сейчас столько тепла и доброты, что я невольно улыбаюсь. Наверняка, улыбка получается грустная, но она — первая с тех пор, как я очнулся.
— Нет, Герм, ты меня недооцениваешь. Я самый настоящий идиот. Безрассудный идиот.
— Я рада, что ты это осознаешь, — едва заметная улыбка приподнимает уголки её губ.
Во взгляде Гермионы вновь появляется тревога.
— Я боюсь, как бы ни вышло так, что смертельное заклятие каким-либо образом повлияло на тебя.
— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю с беспокойством.
Подруга старательно подбирает слова, гладя пальцами мои волосы над висками.
— Ты остался жив, и это просто замечательно, но в то же время вызывает подозрение, — Гермиона вздыхает и, взяв в ладони мою руку, продолжает на тон ниже, будто нас могут услышать. — Никто ещё не выживал после Авады Кедавры. Ни в одной книге нет упоминания о подобном случае и, по логике, это — абсолютно не исследованный феномен, чьи последствия неизвестны. Мне страшно, Гарри. Страшно, что это может изменить тебя, нанести вред.
Об этом я не подумал.
Волна ледяного страха заставляет волоски на коже встать дыбом. Мерлин, Гермиона тысячу раз права!
Уронив голову на подставленную ладонь, я натыкаюсь на повязку, обхватывающую лоб, сжимаю её пальцами.
— Ну почему я такой недоумок, раз даже Авада Кедавра меня не берёт?
Подруга резко встряхивает меня за плечи, заново беря моё лицо в ладони, настойчиво ловит взгляд и твёрдо произносит:
— Чтобы я больше никогда такого от тебя не слышала, ты понял? То, что ты выжил — большое чудо. Не допускай даже мысли о смерти!
— Я и не собираюсь умирать. Просто ничего не могу понять… — качаю головой.
Гермиона убирает руки, а я снимаю повязку, на ощупь исследуя свой лоб. Обнаружив опухший участок кожи, сосредоточенно трогаю его. Не болит. Ещё словно какая-то рана с тонкой нитеобразной корочкой. Странно.
— Это ещё что за…
Гермиона резко перебивает меня
— Мадам Помфри пыталась залечить его, но… — вдруг осекается, округляя глаза на краткий миг так, будто чуть не сказала лишнего, однако быстро берёт себя в руки и переключается на другую мысль. — Надеюсь, что он не представляет особой угрозы для тебя.
— «Он»? — уточняю, внимательно отслеживая кончиком пальца изгибающуюся ранку.
— Шрам.
— Шрам? Хочешь сказать, у меня на лбу шрам? И… мадам Помфри не смогла его вылечить? — я не верю собственным словам. — Если это не под силу ей, то…
Не договорив, срываю с себя покрывало, даже не обув тапочек, бегу по скользкому полу в сторону уборной, стараясь не обращать внимания на остатки былого головокружения.
Распахнув дверь, останавливаюсь напротив резного зеркала и ошеломлённо выдыхаю.
Нездоровая бледность лица и тёмные круги под глазами — ничто по сравнению с тем, что над бровью «красуется» молниевидный шрам, чётко вычерченный, тёмно-багрового цвета. Кожа вокруг него припухла и покраснела.
Опираясь руками о бортики раковины, наклоняюсь ближе к зеркалу, озадаченно разглядывая отметину.
Это что же получается — он будет у меня всю оставшуюся жизнь? Хотя, это ещё не самое страшное.
Дверь бесшумно приоткрывается и в помещение заглядывает Гермиона. Я вижу её отражение в зеркале — выражение лица подруги абсолютно необъяснимое.
— Он появился у меня после нападения Волдеморта, да? — мои слова глухо звучат в небольшой комнатке.
Гермиона не сразу, но кивает. Она будто хочет что-то сказать, но сомневается, поджимает губы, тонкие линии бровей горестно изламываются. Не выдержав, она оказывается рядом со мной, обнимая за поясницу, утыкается лицом в плечо и уже в таком положении, наконец, произносит упавшим голосом:
— Гарри, я боюсь, что все мои опасения подтверждаются этим шрамом…
Я ничего не говорю в ответ. Только смотрю на себя в зеркале, на свои огромные напуганные глаза, на шрам, пересекающий лоб.
Не хочу верить. Господи, не хочу принимать всё это молчаливо и безропотно!
Но я ничего не могу поделать. Не могу изменить прошлое, не могу перемотать время и не пойти на кладбище, не могу стереть со лба этот дурацкий шрам.
Беспомощность. Безнадёжность. Полнейшее неведенье, которое пугает похуже самой смерти.
Страх. Сковывающий, парализующий.
Голос Гермионы, откуда-то издалека, хотя она всё так же рядом.
— Гарри, мы с тобой, слышишь? Мы с тобой…
***
Тихие голоса о чём-то беседующих друзей вмиг замолкают, как только мы с Гермионой входим в гостиную. Звук задвинувшегося портрета кажется особенно громким в повисшем безмолвии. Все, как один, затаили дыхание, и в пяти направленных на меня взглядах я вижу то же смешанное чувство радости и тревоги, какое было в глазах Гермионы.
А потом…все одновременно начинают выкрикивать моё имя, кинувшись ко мне, отпихивать друг друга в порыве обнять первым, сжать в своих объятиях, чуть ли не расцеловать. Я задыхаюсь от такого количества внимания, воздуха катастрофически не хватает для того, чтобы выразить весь свой восторг от того, что я жив и могу видеть родные лица друзей.
Рон прилипает ко мне, обнимая своими большими руками за плечи и даже не думая отпускать. Я чувствую себя безумно маленьким по сравнению с ним и, Мерлин, второй раз за утро мне хочется стать сентиментальным хотя бы на несколько минут.
— Я рад, что ты с нами…ну, ты понял, о чём я, — серьёзно произносит друг, отстраняясь от меня и скованно пряча руки в карманах.
— Спасибо, Рон, — я растягиваю губы в благодарной улыбке, кивнув вдобавок. Как всегда, у нас обоих одновременно заканчивается словарный запас, что, впрочем, никогда не мешает нам понимать друг друга.
Джинни почти в точности повторяет реакцию Гермионы, обнимая и целуя меня, а потом чуть ли не всё время находясь рядом, обозначая своё внимание то лёгкими прикосновениями к моей ладони, то мягкими поцелуями в щёку. Она так ясно напоминает саму себя на первом курсе: веснушчатая девочка с огромными глазами и смущённой улыбкой. Только сейчас взгляд её красивых глаз цвета виски не по-детски проницателен. Она совсем как взрослая женщина, смотрит на меня с лёгким упрёком и нежностью одновременно.
Как моя мама. Джинни так похожа на неё сейчас, даже не столько она сама, сколько её взгляд… Пусть даже у неё и не зелёные глаза.
Это может стать последней каплей. Слишком много сегодня потрясений.
Зажмурившись, я тру переносицу, гоня от себя тяжёлые воспоминания. Джинни опускает руку мне на плечо, спрашивая, в порядке ли я. Киваю в знак согласия, поднимая взгляд на подругу. Нет, скорее всего, мне просто показалось.
Фрэд с Джорджем не такие шумные, какими я привык их видеть. Конечно, ничто не сотрёт улыбку с их лиц, только сегодня она непривычно грустная, а в глазах парней не взрываются фейерверки, говорящие о безостановочном процессе придумывания новых шалостей.
С Невиллом вообще отдельная история. Таким напуганным я не видел его никогда. Его фраза о том, что это он во всём виноват, выбивает меня из колеи на несколько секунд. Пока я силюсь понять смысл этих слов, друг отрывисто обнимает меня, трогая мои плечи так, словно хочет удостовериться в том, что я — не мираж. Когда до меня, наконец, доходит, я фыркаю и беру с него обещание никогда не произносить подобного.
Оказывается, друзья приехали сразу, как только узнали о случившемся, потому что, по словам Джинни: «Мы не могли сидеть вдали от тебя, сложа руки».
Скорее всего, ребята хотели отвлечь меня от печальных мыслей и самокопания, и я очень благодарен им за это. Они не дают мне замкнуться в себе, не отходят от меня ни на минуту — постоянно хотя бы один человек, но рядом.
