сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 132 страниц)
- Я справлюсь, - она подняла на него взгляд и сразу же отпустила. Алеор не верил, это сквозило в каждое его черточке, и это его открытое отрицание всего того, что она могла бы сделать, подтачивало ее решимость, словно жук-древоточец – рассохшуюся ножку стула. – Просто идите за мной.
- Лиара, ты уже очень нам помогла, пока мы шли сюда, - в голосе Алеора звучала настойчивость. Лиара не поднимала на него глаз, открывая чехол и вытаскивая арфу. Алеор называл ее по имени лишь тогда, когда злился на нее или считал ситуацию чересчур серьезной. – Ты много чего сделала, и мы не дошли бы так далеко без твоей помощи, но сейчас…
- Алеор, просто доверься ей, - Рада прямо взглянула на него. – Она справится.
Тепло разлилось внутри мягкими волнами, и Лиара благодарно взглянула на свою суженную. Что бы ни происходило, Рада всегда верила в нее, и это давало больше сил, чем все отдыхи, грезы и сны этого мира.
В ответ на слова Рады, эльф только пренебрежительно фыркнул.
- Думаю, стоит попробовать, - поддержала Раду Улыбашка, закладывая большие пальцы за толстый ремень и выпрямляясь. – Ты сам говорил, что в ее песнях заложена огромная сила. Может быть, эта сила сейчас спасет нас всех.
- Поддерживаю, - кивнул Кай, мягко улыбнувшись Лиаре. – Светозарная сможет. Да и другого плана у нас просто нет.
Несколько секунд Алеор испытующе разглядывал их всех, потом с деланным безразличием пожал плечами.
- Как знаете.
Больше он не сказал ничего, но во всей его фигуре сквозило нежелание.
Впрочем, Лиара просто оттолкнула от себя это недоверие эльфа. Для нее он тоже стал другом, и она приучила себя доверять его мнению и решением. И да, Лиара вынуждена была признать, что его недоверие задевало ее. Но уже не потому, что Алеор мог считать ее слабой, ничтожной, ни на что не годной. Ей было обидно за Раду. За то, что та изо всех сил тянулась к Алеору, к своему брату, восхищалась им, училась у него, и вместо того, чтобы поддержать ее в самом дорогом, самом сокровенном и безумном, что она собиралась сделать – в дороге навстречу Великой Матери, - он лишь высмеивал ее, используя любой повод, чтобы ткнуть побольнее. Это было нехорошо, это казалось неправильным, и Лиара видела, что Раду это задевает, а потому и сама хмурилась на эльфа, и теперь любое его проявление недоверия воспринимала слишком близко к сердцу.
Он такой, какой он есть. Никто никогда не изменит его. Просто прими это и постарайся любить его таким, пусть даже он и делает больно Раде. Он имеет право на то, чтобы думать не так, как ты, даже если ты и считаешь, что он не прав.
Внутри немного отлегло, и она сосредоточилась на арфе в собственных руках. Чехол уже отправился обратно в сумку, которая висела за спиной, друзья в молчаливом ожидании смотрели на нее. Прошло полгода, и как все изменилось. Теперь ты ведешь их вперед, потому что эту преграду без тебя они пройти не смогут. И где же та испуганная девчонка, шарахающаяся от собственной тени? Кажется, она осталась где-то посередине между Алькаранком и Иллидаром.
Пальцы легли на струны, и Лиара закрыла глаза. Ей нужна была сейчас не просто музыка, которая могла растопить сердце, сковать горло судорогой, заставить слезы литься из глаз. Ей нужна была не просто песня, от которой хотелось пускаться в пляс, и ноги сами не могли удержаться на месте. Ей нужна была даже не выплетающаяся мелодия, лишающая мыслей и выворачивающая наизнанку все нутро, заставляя его прислушиваться к малейшим переливам струн. Ей нужно было что-то большее.
Великая Мать, спой мне колыбельную.
Лиара потянулась к грезам, но так, чтобы не уйти в них. Впервые она делала это – тянулась выше собственной головы, к той золотой силе, что теперь неясно чувствовалась где-то над ней, постоянно присутствуя в груди пульсацией сгущенного солнца, тянулась с открытыми глазами, стремясь одновременно быть и здесь, и там. И у нее получилось.
Тишина опустилась на мир пуховым одеялом из тончайшей белизны. Все звуки ушли из мира, будто их и не было, или будто бы все повернулось навстречу Лиаре, в немой тишине встречая ее, блудную дочь, наконец-то вернувшуюся домой. Лежали скованные ледяным дыханием зимы сугробы, и сквозь крохотные кристаллики льда миллиарды солнечных глаз смотрели на Лиару любопытно и весело. Молчало холодное небо, превратившееся в один единственный сапфир с острыми гранями, столь прозрачный, что сквозь него можно было увидеть, как далеко-далеко в небесной тишине кружатся вокруг солнца золотые пылинки. Замолчали горы перед ними и странная стена из невиданного камня, оборачиваясь к Лиаре и ожидая, глядя на нее своими древними безмолвными глазами. Весь мир улегся вокруг, перестав двигаться, замерев и приготовившись слушать.
Золото нисходило вниз в ледяной тишине, наполняя ее светом. Это было почти так же, как и в грезах, только теперь Лиара видела это наяву. Золотые переливы небывалой мощи, громадные волны, каждая из которых могла бы смести этот крохотный мир, что казался ей таким огромным, словно единственную песчинку, попавшую в поток. Мягкая нежность перекатов, таких теплых, таких бережных. Лиара прильнула к ним, сжавшись в маленький комочек и закрыв глаза, доверяя себя этой Нежности, этой Силе. В ней никогда не было ничего искаженного и испорченного, в ней никогда не было прикосновения чего-то страшного, вредного. Она способна была жонглировать мирами, и она обнимала при этом так нежно, баюкала так бережно, что хотелось то ли плакать, то ли смеяться от счастья.
Великая Мать, я в твоих руках. Веди меня.
Лиара отдалась этой силе, открылась ей. Так распускается навстречу солнечному свету тугой покрытый росой бутон ранним утром, так горному потоку, набирающемуся мощи по весне, раскрывает объятия русло реки. Так птицы, распахнув крылья, отдают себя в мощные руки ветров, и те несут, несут их над миром в их извечном пути из одного неба в другое.
И сила наполнила ее, сила стала ей. Это не было чьей-то рукой, что, вцепившись в ее нервные окончания, управляла ей, как когда-то сама Лиара управляла Червем. Это не было вожжами в ее собственных руках, которыми она правила чем-то иным, с помощью которых она навязывала свою волю кому-то. Это было единство, неразделенное, странное, неописуемое единство, в котором тот, кто делает, становился тем, что делается.
Руки сами собой легли на струны арфы, а грудь втянула воздуха, наполняя легкие, как море, откатываясь назад, наполняет волну, чтобы вновь швырнуть ее на берег. Лиара не думала, не размышляла, она была, была каждой своей клеточкой, каждой частичкой, она была во всем.
Пальцы побежали по струнам, и горло напряглось, пропуская вверх волну воздуха. Словно издали пришел ее собственный голос, выводящий мелодию без слов, странную песню, в которой не было ничего из того, что она знала. Ни привычных нот, ни привычных конструкций, ни структуры, ни ритма. Но что-то большее.
Она шагнула вперед, прямо к узким стенам ущелья, и звук влетел в них, наполнил их, как наполняет воздух кузнечные мехи. И на этот раз никакого эха не было. Густой воздух вобрал в себя звук, заполняя им каждую точку пространства, и все стало одним, протяженным, целым. Лиара двинулась вперед, так остро ощущая каждое свое движение, снег под ногами, прикосновение мороза к коже, слабое тепло зимнего солнца на самых кончиках своих кудрей. Пальцы бежали по струнам, повторяя Великий Ритм, что звучал сейчас в ней и через нее.
Он был далеко, и он был так красив. Какой-то крохотной частью своего существа Лиара понимала, что всю свою жизнь она мечтала услышать хотя бы крохотный отголосок, хотя бы одну ноту этого ритма. Что ночи напролет она проводила, стараясь повторить его, стараясь прийти к нему, даже не зная того, что ей было нужно. Но только не человек писал музыку, это музыка писала человека, это музыка шагала ему навстречу из бесконечных далей, это она щедрыми потоками лилась с неба, пропитывая его насквозь. А человек в силу своей вечной глупости, своего самолюбования, своего хвастовства вылавливал из этих бесконечных потоков лишь крохотные обрывки, разглядывал их на своих ладонях и раздувался от гордости, считая, что он их «сочинил».
Это было так смешно сейчас, что Лиара смеялась, и ее смех вплетался в текущую через горло и пальцы песню. Все это было смешно. Весь этот мир был таким смешным, таким глупым, таким плоским. Крохотные мечты крохотных букашек, что сновали из стороны в сторону по своим делам, слепые и глухие к величественной музыке вселенных, которая пела им и для них от самого основания мира, которая звала и звала их, щедро протягивая им полные пригоршни красоты, а они были настолько увлечены своими повседневными заботами, что воротили носы прочь от нее, предпочитая копаться в своей грязи. Но этой музыке не было дела до их равнодушия, потому что она знала – придет ее час, и не было никого и ничего на свете более терпеливого и более милосердного, чем она.
С самого первого вздоха этого мира музыка трудилась для того, чтобы однажды крохотная букашка вдруг замерла на месте и подняла глаза к небу, потому что услышала. Тысячи лет эта музыка создавала и создавала, лепила, отбрасывала прочь, вновь лепила мир. По маленькому штришку, по крохотному камушку. Воздух, огонь, твердь и воду, и живой дух, который вдохнул Отец, чтобы наполнить их. Как долго хранила она в ладонях первую пылинку, как долго согревала она ее дыханием Отца, чтобы в этой пылинке вспыхнул крохотный огонек жизни. Как терпеливо оберегала она эту пылинку, помогала ей, охраняла, и пылинка начала расти.
Сначала так, вслепую, без проблеска сознания, без тени мысли, конвульсивное дрожание жизни в пустоте. Потом выше, сильнее, пустив корни в глубокие пески на дне океана, вытягивая зеленые руки-листья к небу и солнцу, что греет сквозь голубую толщу воды. А музыка набирала силы, музыка гремела все громче и громче, и ветра поднимались над краем мира, чтобы нести ее победную песню.
Потом еще сильнее, еще мощнее. Дергаясь, дрожа, сражаясь за каждое следующее движение, страдая и претерпевая ВЕЛИКОЕ ИЗМЕНЕНИЕ, у этой первой пылинки открылись глаза. И она смотрела на мир, она могла видеть его, она могла чувствовать его. Она уже не была пылинкой, но чем-то большим, чем-то, чему требовались сначала плавники, потом ласты, потом лапы. Это большее все усложнялось, оно росло, оно начало понимать, что вода – мокрая, а небо – синее, что травы можно есть, а других таких же, с глазами, в которых еще не было света разума, нужно бояться. Но оно не хотело бояться, оно хотело жить, жить, дышать, бежать вперед по чьей-то воле, но чьей? Кто вдохнул в него этот первый вздох, кто заставил его вырастить себе глаза и жабры, и ласты, и лапы, и легкие? Оно помнило чьи-то ладони и первый вздох, от которого разгорелась первая искра.
А потом оно встало на ноги, распрямилось, и мир вокруг него взорвался звуком, и вдруг замолчал. И в этой тишине впервые раздался голос: кто я? Все забылось, ушли прочь ладони и дыхание, ушла прочь борьба, стремление, невыносимая жажда жить. Оно стояло на двух ногах под первыми звездами, оно смотрело вверх, смотрело и смотрело. Оно не помнило ни кто оно, ни что оно, ни откуда. И ему было холодно, а жажда становилась все сильнее.
Это больше была не жажда двигаться, жить, меняться, не слепое движение вперед по воле того, кто вдохнул жизнь, и той, кто сберегла ее. Это было что-то гораздо более глубокое, что-то такое же бездонное, как глаза голодных детей, что-то такое же болезненное, как страдания войны. Оно стояло на двух ногах, оно смотрело то на звезды над головой, то на свои ладони, исчерченные странными полосами дорог, что ему предстояло пройти. И лишь один вопрос внутри него горел так сильно, так мощно, так больно: кто я? КТО Я?!
Торжествующе взревели трубы, вся вселенная купалась в невероятном гимне радости, и та, что порождала этот звук, улыбалась своему первому рожденному ребенку. Этот ребенок смотрел на нее огромными глазами, не понимая, ни кто он сам, ни кто она такая, но так сильно стремясь понять. И все вокруг трепетало, все грохотало от такого немыслимого восторга, от невероятной радости становления, развертывания, исполнения трудов.
Вот только этот первый ребенок не стал искать ответа на свой вопрос у своей матери, и он не слышал музыки, ослепительного сияния звука, которым заливала его счастливая мать, так долго трудившаяся, чтобы он появился на свет. Он обратил свой взор к своим игрушкам, как делают все дети, когда они еще только растут. Он начал играть в государства и города, в стены и дома, в приспособления, рычаги и машины. Он начал становиться все более заносчивым, все более горделивым. Он вскидывал голову и кричал в небеса, что он изобрел колесо и лук, что он построил повозку и принес с небес огонь, что он услышал Песню и сочинил ее сам, и что дети, которых он породил, были его детьми.
А Мать смотрела на него сверху, на своего маленького ребенка, который перепутал все по своей глупости, и как все матери, страдала за него и вместе с ним. Она держала его в своих золотых ладонях, стремясь уберечь от беды, а он хорохорился и вырывался из пальцев, не принимая ее помощи и набивая себе синяки и шишки. И Мать трудилась, вновь и вновь трудилась ради него, чтобы пришел день, когда ее первенец перестанет быть маленьким жестоким ребенком, мучающим лягушек или сжигающим города. Когда придет день его триумфа, и глаза его откроются, а сердце его наконец-то услышит ее песню. И они вновь станут одним целым, каким были с самого начала времен.
Лиара шагала вперед по каменным стенам ущелья, и ей казалось, что каждый ее шаг ведет ее сквозь время. Музыка звучала внутри нее, срывалась с ее губ, со струн ее арфы, и в этой музыке была Великая Мать. Она сама была ею, все было ею, и ее Возлюбленным, который вдыхал в нее жизнь. Где-то высоко-высоко, были они одним целым, лежащим в самом начале, а потом распадались на две половины, чтобы создать все то, что видели глаза Лиары. И вновь соединялись в единое целое в каждом живом существе. Потому что единственное, что лежит в самом начале и самом центре всех вещей, - это мечта быть целым, мечта быть вновь чистым и полным, а не разбитым на две половины. И единственный способ ощутить эту радость, радость единения, радость бытия одним из двух частей, слитым в одно, - это разбиться на эти две части.
Ты поешь мне сказку о том, каков мир, Великая Мать? Ты даешь мне ответ на вопрос?
Лиара не видела, куда она шла. Ее ноги сами ступали вперед, потому что знали, куда ей нужно. Потому что сейчас она не сидела в своей комнате, мучаясь и придумывая то, что уже существовало, то, что ей даже не приходило в голову однажды попытаться услышать, а не придумывать. Сейчас она слышала, она была, она жила. И все вокруг улыбалось ей, и все вокруг обнимало ее, и Великая Мать распахивали свои объятия ей навстречу, потому что свершилось то, ради чего она так долго трудилась, ради чего она столько страдала. Маленький ребенок, рожденный ею, наконец-то услышал ее Песню.
Это продолжалось и продолжалось так бесконечно долго, это летело так стремительно быстро, что казалось, будто оно не двигается. Лиара шла, и музыка лилась сквозь нее потоком, пусть даже ее собственное горло и тонкие струны старенькой арфы не были в состоянии передать всю полноту, всю красоту этой музыки. Но эхо, что раньше набрасывалось на путников, пытаясь разорвать их на клочки, теперь это эхо пело ей все ту же Песню, пело от счастья, потому что именно ее оно и мечтало услышать все эти долгие тысячелетия, именно для нее оно и жило.
Так оно и есть, Великая Мать. Все сопротивляется до тех пор, пока мы сопротивляемся. И все течет, будто золотая река, неся нас на своих волнах, как только мы позволяем нас нести.
А потом Песня начала понемногу смолкать. Торжество никуда не делось, от него звенел весь мир, напитанный им, будто прозрачный от сока персик солнечным светом. Но музыка отступала, оставляя Лиару и давая ей возможность отдохнуть. Потому что только сейчас она заметила, что устала.
Это было слишком полно, слишком хорошо, слишком сильно. Но ровно столько, сколько она могла выдержать, и ни секундой дольше. Ты бережешь нас в своих ладонях, Великая Мать, и согласна ждать ради нас столько, сколько нам самим понадобится, чтобы преодолеть этот путь. Твоя Милость бесконечна.
Потом звук совсем растаял, и Лиара устало выдохнула, впервые оглядываясь по сторонам. Впереди лежали черные острые пики гор, нагроможденные так близко друг к другу, что по их крутым склонам, казалось, и вовсе невозможно было взобраться. Только прямо из-под ее ног начиналась узкая мощеная дорожка. Круглые камни мощения казались такими древними, что готовы были рассыпаться в пыль от прикосновения ее ступней. И снега на них почему-то не было.
