Текст книги "13 кофейных историй (СИ)"
Автор книги: Софья Ролдугина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 98 (всего у книги 139 страниц)
– Помогает избежать ранних браков, – добавила Паола Мариани с полным самообладанием и поправила шляпку.
Я не знала, смеяться мне или плакать.
– Что ж, – произнесла я наконец. – Для благотворительного ужина это тоже подойдёт. Если благородные гости начинают вести себя непонятно, то лучше, разумеется, не убегать и не драться, а читать стихи… Я в таком случае, правда, цитировала Писание, спасибо пансиону святой Генриетты Милостивой.
– Истинно так, – согласилась Паола.
Разговор был окончен.
Эллис попросил высадить его, не доезжая до площади: оставаться наедине и обсуждать показания Сары Барнелл не хотелось ни мне, ни ему. И без слов было ясно, что мысли у нас сходятся.
Сара Барнелл в той же мере была «убийцей» Хэрриет, как и Мадлен, как и любой из труппы. А Хэрриет могла выжить… и отделаться потерей голоса – самая малая цена. Что же до чужого имени… Хэрриет любила брать чужие вещи.
Но точно так же Мэдди могла оказаться и Мадлен, оклеветанной менее успешной подругой.
Сара Барнелл лгала… Но вот в чём?
Однако вскоре тягостные мысли отступили на второй план, и виною тому были хлопоты перед благотворительным ужином.
Хотя, казалось бы, мы успели согласовать заранее все детали, случалось то одно, то другое. Партия бхаратского чая, доставленная аккурат за несколько дней до торжества, пришла отсыревшей и совершенно негодной. И невелика беда, однако торговец наотрез отказался заменять товар. Мистер Спенсер, изрядно заскучавший в последнее время из-за промедления на судебном процессе, набросился на беднягу вместе со своим помощником – да так рьяно, что на следующее же утро торговец заявился с витиеватыми извинениями и заверениями в глубочайшем почтении к роду Эверсан-Валтер – и лично доставил замену.
Близнецы же словно поселились в кофейне. И, слава святой Генриетте, сейчас они хотя бы не таскали за собой Фаулера. Но каждое моё действие отныне сопровождалось вопросами:
– А почему ты не хочешь украсить зал живыми цветами?
– Думаешь, что в эту корзину влезут все подарки?
– Может, сделать для детей отдельный уголок?
– Почему твой повар всё время хмурится?
Из-за последнего вопроса Георг рассвирепел и на целый день отказался варить юным Дагвортам кофе. Этим пришлось заниматься Мадлен и мне. Однако некоторые из придирок пошли на пользу: например, я подготовила несколько одинаковых запасных корзин, чтоб незаметно подменить первую, если она слишком быстро переполнится. Съездить за подарком для святого Кира в табачную лавку я не успела, зато нашла в бабушкином кабинете небольшую коробку с вишнёвым табаком, который Лайзо оценил как «превосходный».
Эллис же с той самой поездки не давал о себе знать ни единым словом. И лишь ранним утром, за день до благотворительного ужина, мальчишка из Управления принёс запечатанный пакет.
Это само по себе было весьма необычно – как правило, детектив отсылал исчёрканные клочки, сложенные в несколько раз и наскоро заклеенные полоской измятой бумаги. На пакете же была самая настоящая сургучная печать, правда, сломанная, и вновь залитая поверх воском. А вместо обратного адреса значилось только «Альба».
– Можешь идти, – рассеянно отослала я Юджинию, и, как только дверь кабинета затворилась, тут же потянулась за ножом для бумаги.
Внутри оказалась коротенькая записка от Эллиса, начертанная поверх выцветшего обрывка газеты, небольшое письмо на плотной, дорогой бумаге и множество распечатанных пухлых конвертов.
«Бесценная В., – гласила записка. – Вчера пришёл ответ от Уиллоу-младшего. Вы имеете столько же прав на эти послания, сколько и я».
Подписи он не поставил.
Второе письмо жгло мне руку. Но прочитать его я решилась не сразу, точно предчувствовала, что оно лишь усложнит всё.
«Уважаемый мистер Норманн!
Отвечаю лишь потому, что послание Ваше говорит о глубоких личных чувствах. Однако особа, которую Вы называете Мадлен Рич, никак не может быть ею.
Мадлен Рич, коей я дорожил больше всех в своей жизни, покоится на кладбище Ривер-энд в Бромли, недалеко от помпезного склепа с черномраморными ангелами, меж двух рябин. Вы, должно быть, гадаете, как я допустил это, если любил её столь сильно… Как бы то ни было, в смерти Мадлен я виноват не меньше того мерзавца, что поджёг мой театр.
Наверное, Вы уже знаете, дорогой мистер Норманн, что Мадлен попала к нам, будучи совсем юной. Злые языки говорили, что мой отец взял её в труппу из самых низменных побуждений, однако этого просто не могло быть. Дело в том, что её мать в девичестве носила фамилию Тандер, а значит приходилась мне троюродной кузиной.
Мы всегда держали это в секрете, иначе, сами понимаете, жизнь Мадлен в театре стала бы невыносимой.
Обстоятельства, при которых Мадлен покинула родной дом, упоминать я не имею права: то не мой секрет. Однако уверяю Вас, что она была девушкой добродетельной, хоть и избалованной сверх меры. Мы с отцом, признаюсь, продолжили её баловать. Талантом она была наделена таким, что на сцене от неё никто не мог отвести глаз. Впрочем, я могу льстить ей – ведь уже тогда я был влюблён.
О, как противился этому чувству отец!
Но так или иначе, никто из нас не сомневался, что через несколько лет мы с моей милой Мадлен обручимся.
А потом она заболела.
Точнее, больна она была несколько лет, но мигрени вдруг усилились. Доктор выписал ей лекарство, нечто вроде лауданума, но более сильное. От него страдания Мадлен облегчались, однако нрав портился. Она теряла способность усмирять свои гневные порывы, часто рыдала, как дитя. Я не мог постоянно находиться с ней и приставил слугу, который был достаточно силён, чтоб сдерживать её во время приступов.
И знаете, что самое интересное, дорогой мистер Норманн? Даже тогда в театре её продолжали любить.
Злословили, но любили… Воистину, чудны деяния Небес.
Накануне того пожара у нас с Мадлен вышла ссора. Она плакала, из-за лекарства, полагаю, несла сущую околесицу, говорила, что убила свою подругу. Однако слуга уверил меня, что ничего такого не было вовсе. Я поговорил с мисс Б. и убедился, что слуга не лгал.
Словом, мы расстались в тяжёлых чувствах.
А на следующий вечер тот проклятый фабрикант, Грэмбл, поджёг театр, пользуясь суматохой после премьеры. Доказать я ничего не смог.
Мадлен погибла там. По окончании спектакля она часто принимала лекарство и спала наверху…
Сразу после похорон я с отцом уехал в Альбу.
Так что позабудьте о Мадлен Рич и позвольте её праху наконец с миром упокоиться в земле Бромли.
Слухи же, очевидно, появились потому, что её матери я так и не смог признаться, что не уберёг Мадлен, и сказал, что она вышла замуж за дельца и уехала в пригород.
В доказательство отсылаю Вам письма миссис Рич, которые хранил все эти годы.
Остаюсь искренне Ваш,
Стивен Гордон Уиллоу-младший».
Конверты в пакете были адресованы «мистеру С.Г.Уиллоу», а отправителем значилась «миссис Рич». Однако в самих письмах звучали куда как более тёплые варианты имён: «дорогой Стиви» и «навсегда твоя любящая сестра Луиза». Тексты были скупы и наполнены неподдельным страданием. Оно проскальзывало в коротких фразах: «обними за меня Мэдди», «…снятся её тонкие запястья», «не могу никак переставить вещи в комнате у неё».
Ближе к концу Луиза Рич всё чаще писала, что у неё болит сердце. А однажды проскользнули слова: «…когда же ты уже скажешь мне правду, милый мой Стиви?» И я поняла, что в какой-то момент она догадалась – благодаря ли материнскому чутью, по иной ли причине… Но продолжала писать и выспрашивать вымышленные подробности о замужней жизни «Мадлен».
– Я должна поговорить с Мэдди наконец, – произнесла я вслух, словно давая зарок. – Обязательно. Скоро… После благотворительного вечера.
Отреставрированный бабушкин портрет одобрительно улыбнулся со стены.
Письма я убрала в ящик стола, прикрыла сверху планами по ремонту замка и заперла на ключ. Мне следовало обдумать всё это позднее, возможно, посоветоваться с Эллисом… Но, святые небеса, как же страшно было разрушить то хрупкое равновесие, которое установилось пока между мною и Мадлен!
В дверь робко поскреблась Юджи и доложила, что пришёл отец Александр «с детьми».
– Проводи их в Голубую гостиную, – со вздохом распорядилась я, припоминая о старой договорённости со священником. Вероятно, «детьми» были те самые девочки, Лили и Дейзи – смышлёные работницы писчей лавки, и их младший друг Берти. Я обещала, что ночь накануне званого ужина они проведут в особняке, чтобы привыкнуть к атмосфере высшего света. – И прикажи, чтоб им подали горячий шоколад с печеньем. А для отца Александра – классический бхаратский чай с кардамоном. Я спущусь через десять минут… нет, через полчаса.
Юджиния посмотрела на меня необычно проницательным взглядом.
– Я прошу прощения, миледи… Но, может быть, вам тоже бхаратского чаю?
Губ моих коснулась улыбка.
– Спасибо. Но тогда лучше не чая, а тех трав Маноле. На кухне знают.
Она сделала безупречный книксен и выскочила в коридор.
Мне подумалось, что за тот недолгий срок, что мы были знакомы, Юджиния сильно изменилась. И дело было не только в том, что она научилась правильно делать книксен, сортировать письма или расширила свои знания о мире.
Юджиния, с которой я столкнулась несколько месяцев назад, никогда не отважилась бы второй раз взглянуть на сэра Клэра Черри после той лекции, которую он ей устроил.
Новая же – выучила его любимые сорта чая и научилась улыбаться Джулу, получая неуловимую улыбку в ответ.
Она… повзрослела?
Почему-то это делало меня самую капельку счастливой.
Я выпила мелкими глотками травяной отвар и просмотрела письма от адвокатов, постепенно возвращая себе душевное равновесие. И лишь когда ощутила вновь спокойствие и силу – решилась выйти из кабинета…
…и почти сразу столкнулась лицом к лицу с Клэром.
– Доброе утро, – произнесла от неожиданности первое, что пришло в голову.
– Уже почти день, – изысканно зевнул он, прикрывая рот перчаткой. Глаза у него были покрасневшие. – И снова бессонная ночь… смею надеяться, что последняя.
– Вы поймали этого «Ироничного Джентльмена»? – искренне обрадовалась я.
– Почти, – уклончиво ответил Клэр, но от меня не укрылись нотки самодовольства в его голосе. – Интересно, знаете ли, бывает идти по следу человека, который использует те же методы. Интересно для меня и печально для него – в грязных играх опыт куда важнее врождённого таланта, – жестоко усмехнулся он. – Не извольте беспокоиться, прелестная моя племянница. Ручаюсь, что больше этот «джентльмен» не успеет вас побеспокоить.
И надо было бы мне обрадоваться и поблагодарить заботливого дядю, но грудь вдруг кольнуло что-то. Точно оказались на краю стола три хрупкие фарфоровые статуэтки, и одной из них была Мэдди, другой – сам Клэр Черри, а третьей – его таинственный противник. И любая могла разбиться от легчайшего прикосновения.
Или две.
Или все три.
Заливистый детский смех я услышала задолго до того, как подошла к гостиной. В галерее внимали ему – кто с умилением, кто с улыбкой, кто с лёгкой грустью – помощница повара миссис Рэй, Юджиния и Лайзо. Воздух был напитан запахами моего детства – горячего шоколада, воздушных слоёных рулетов со сливочной начинкой и солёных ореховых печений под смешным названием «кроличьи ушки». Миссис Рэй шептала что-то Лайзо; лицо её, похожее на грушу и формой, и фактурой, раскраснелось.
– …давно пора мужа найти, ей-ей. Старая-то леди не дожила до тех пор, как правнуков повидала, а нынче-то и вовсе от семьи никого не осталось. А как бы славно, ежели не только чужие карапузы бы тут хохотали, так ведь?
Я невольно застыла. Все трое стояли ко мне спиной, обернувшись к двери гостиной, а толстый ковёр на полу заглушал шаги.
– Так, – тихонько вздохнула Юджиния и смущённо заалела. – Наша леди ласковая такая. И умная. У соседки моей, у Пегги Горбоноски… я вам рассказывала, да? Так вот, у неё ни ума, ни доброты, зато детей нарожала – шесть живые, а ещё четверо во младенчестве погибли, а одна девочка в прошлом году пропала. И она их бьёт, и кричит на них… Мне их так жалко! А у добрых людей, на кого ни посмотри, то одно дитя, то два… У тётушки Магды вот трое было.
Кухарка мечтательно вздохнула:
– Да ты уж с нашей-то хозяйкой их не ровняй… Я её совсем крохой помню, потому и детишек ну как вживую представляю, ей-ей. Будут миленькие, красивенькие, волосики тёмные, а кожа – что молоко… А глазки, наверно, в старого лорда Эверсана пойдут. Они у него были коричневые, что та земля. Или будут как у покойной леди Ноэми… Голубые-голубые. А вы что думаете?
– Серые, – тихонько предположила Юджиния.
– Зелёные, – ухмыльнулся вдруг Лайзо разбойно и, обернувшись, отвесил мне поклон: – Доброго утра вам, леди Виржиния! Детки в гостиной с маленькими господами-то сдружились, слышите? Вон, хохочут.
А я покраснела вдруг – сама не понимая, отчего.
– Кеннет и Чарльз с детьми из приюта? – Голос прозвучал холоднее, чем мне хотелось бы. – Что ж, надеюсь, сэр Клэр Черри недоволен не будет.
– Вы не бойтесь, леди, они плохому не научатся, – подмигнул мне Лайзо. Кухарка и Юджиния смущённо переглядывались: ни той, ни другой находиться сейчас в галерее не полагалось. – Да и к тому же за ними отец Александр приглядывает, а уж кому, как не ему, спасать юные души? Да и все прочие – тоже… Впрочем, пойду я. Вы уж не серчайте, что я старого друга до гостиной проводил, – с ловкостью бывалого проходимца сменил он тему.
– Ступайте, – великодушно разрешила я и уже через несколько секунд оказалась в галерее одна: кухарка с Юджинией воспользовались моментом и тоже ушли.
Мне только и оставалось, что толкнуть тяжёлую, обитую голубым бархатом дверь.
Никогда ещё эта гостиная, пожалуй, не видела столько детей.
Здесь был Лиам, в одном из своих прелестных «взрослых» нарядов – синие брюки и жилет в клетку с классической рубашкой; Кеннет и Чарльз в детских, но очень скромных костюмчиках тёмно-коричневого цвета; две весьма уже рослые девочки в новых платьях нежных лавандовых оттенков, с упоением внимающие рассказу Лиама; и, наконец, черноволосый мальчик, похожий на гипси, с таким восторгом глядящий на сливочные рулеты, словно он видел их в первый и последний раз в жизни.
– …А шея у него длиной в человечий рост, и пятнами, пятнами! А рычит он, как сто слонов! – зловещим голосом рассказывал нараспев Лиам свою любимую историю о «длинношеих лошадях о пяти рогах».
Паола и отец Александр смотрели на этот детский цветник с одинаковым мученически-влюблённым выражением лица.
Громко пожелав всем доброго утра и получив в ответ неслаженный хор приветствий, я сделала знак Паоле, чтобы она отвела юных Андервуд-Черри и Лиама в сторону: мне хотелось ещё раз посмотреть, как станут держаться приютские дети при леди. Взгляд мой после случайно подслушанного разговора наверняка был холоден как лёд.
– Ну, это, с благословения Небес, мисс Лили Страут, – неуверенно начал отец Александр, представляя мне официально старшую из девочек, весьма миловидную особу с лицом-сердечком и крупными каштановыми кудрями. – И мисс Дейзи Пинк, – указал он на вторую угловатую и долговязую девочку, застывшую в неловком полукниксене. – Ну, и Берти Бриггс, то есть Бертрам. Мистером его не назову, простите уж, – попытался разрядить обстановку шуткой отец Александр.
Я улыбнулась и кивнула, глядя в чёрные, невыразительные глаза Берти:
– Дети вели себя подобающе?
– Как сущие ангелы! – с жаром подтвердил священник и удостоил предупредительного гневного взгляда всю шуструю троицу. Девочки разом оробели, и только Бертрам продолжал смотреть на меня пристально, не отводя глаз. – Они вас завтра не подведут. Вон, и стихи поучительные затвердили…
Тут я уже не смогла выдерживать строгое выражение лица и улыбнулась:
– Что ж, в таком случае, пусть они возвращаются к чаепитию. Миссис Мариани последит за ними. А мы с вами пройдём… пожалуй, к окну.
Гостиная была слишком мала, чтобы обеспечить хотя бы условное уединение, однако благодаря громкому разговору детей мы могли сохранить иллюзию приватности.
– Скажите откровенно: они готовы к благотворительному ужину? – спросила я, глядя в серую хмарь за окном. В саду вездесущий Лайзо что-то рассказывал старому садовнику, и тот хохотал, прихлопывая себя по бокам. – Если они испуганы… Хватит и Лиама. А ваших воспитанников мы покажем гостям, а затем уведём прочь.
– Ручаюсь за них, – так же тихо, но серьёзно ответил отец Александр, скрестив на груди руки. Пальцы его были сплошь в царапинах и ссадинах, а над костяшкой виднелся большой синяк: видимо, опять сорвался молоток во время очередной попытки подлатать церковное имущество. – Они робеют, может, но глупостей не творят. Девочки, вон, не расплачутся, даже если их в лицо обозвать, – помрачнел он, видимо, вспоминая о каком-то неприятном инциденте. – А Берти и вовсе на Эллиса в детстве похож – такой же, себе на уме, вроде как и живчик, а молчать умеет да подмечает всё… Вот что я вам скажу, леди Виржиния: к лучшему, что детишки-то с Лиамом повидались. Я-то, грешным делом, боялся, что они ему завидовать станут, а они порадовались. Представляете? – Взгляд у священника просветлел. – Вот как у нас бывает, живут два богатых соседа, а одному возьми да и привали наследство. Так второй весь на зависть изойдёт. А у этих-то детишек, кажется, и нет ничего своего, однако ж они чужое счастье не хулят.
Я обернулась и устремила взгляд на юных мисс Страут и мисс Пинк. Обе слушали Лиама с нескрываемым восхищением.
– Это потому, что он мечта для них, – вырвалось у меня. – Мечта… Каждый из них наверняка хотел иметь настоящую семью – и одновременно не верил в это. Ведь дети умны, как говорит миссис Мариани. Они ясно различают осуществимое и неосуществимое, хотя со стороны всё выглядит совсем не так. А тут вдруг их друг получил звезду с неба, семью и благородное происхождение разом. Раньше они любили в Лиаме – Лиама. Сейчас они любят в нём свою мечту. Ведь он показал, что она может сбыться.
– Пожалуй, что и так, – вздохнул отец Александр. И внезапно улыбнулся, поймав мой взгляд: – Что ж мы это всё о грустном да о грустном… Дайте-ка, я вас повеселю.
– Попробуйте, – благосклонно кивнула я, предвкушая занятную историю.
В комнате повеяло лёгким запахом трубочного табака и ладана. Черноглазый Берти, единственный из всех детей, не слушал Лиама, а поглядывал на нас, сопя, как деловитый ёж.
– А дело было нынче утром, – азартно начал священник. – Прихожу я, значит, до зари, церковь к службе подготовить. И тут, на подходе ещё, слышу вдруг – бах-шарах, грохот, звон! Ну, я – за топор, думаю, вдруг в храм вор какой забрался? А двери вдруг как распахнутся, да оттуда как выбежит франт! Хоть и молодой, а чудак чудаком. Красивый такой, знаете, лощёный, только лицо белое, как у больного. А из штанов торчит позади во-от такой клок, а на лбу у франта самая настоящая шишка. И бежит он ко мне! Я топор спрятал за спину, говорю, чин по чину: «Благословляю тебя, чадо, ты, значит, зачем сюда пожаловало? Али тебе помочь чем?» А он вдруг просиял весь и говорит: «Можете мне не верить, но я раскаялся. Никогда бы не подумал, что… А, впрочем, вам не понять». Ну, я-то молчу: коли чадо великовозрастное считает, что кой-какие вещи мне не по уму, значит, тому и быть. А потом говорю: «Как же это на тебя вразумление снизошло, отрок?» Думал, он на «отрока» взбеленится, а он задумчивый стал. «Было мне, – говорит, – видение… Я теперь часто хожу ночами по городу. Притоны опостылели, пьянствовать я никогда не любил – да и не хочется перед воспитанниками предстать в жалком виде». Ну, мне это показалось любопытным. «Реки, – говорю, – чадо». И франтишка этот дальше стал рассказывать. Мол, ворюга-кэбмен его обманул и завёз не туда, и в поисках тепла забрёл он в наш храм. Сперва ему показалось, что храм был пуст. А затем к франту вроде как подсел незнакомец и стал его спрашивать, почто он такой печальный. «И меня, – говорит франт этот, – как повело. Выложил я ему, как на духу, всё, о чём бы предпочёл умолчать. О том, как ради дорого мне человека занялся игрой и шантажом, как предавался разврату…» – тут отец Александр на меня взглянул искоса и смущённо кашлянул. – Словом, наговорил он много. И больше всего этого франта якобы тревожило, что предал он доверие своих то ли сыновей, то ли племянников, словом, воспитанников, и друга их дорогого в грязь макнул. «Не могу, – говорит, – больше жить во лжи. Может, застрелиться…» А тот незнакомец ему якобы сказал: «Погоди стреляться. Ты исправь то, что натворил, а там, глядишь, само всё образуется. От души каешься?» Франт подтвердил, что, мол, от самой что ни есть души. «Ну, тогда я тебе пособлю», – заключил незнакомец… а потом ка-ак вдарил ему прямо в лоб доской. Ну, франт и повалился, где стоял. А очнулся уже под утро – штаны за гвоздь в лавке зацепились, целый клок выдрался, а доска рядом лежит – видать, со свода упала, я там крышу починял, – смущённо добавил отец Александр. – Я это всё выслушал – и недоумеваю. В чём же, говорю, благость видения? А франт возьми и ответь: «Да мне, понимаете, ничего не снилось. До самого утра. И такая лёгкость, будто у меня на плечах до этого сидел злобный карлик, а тот незнакомец его доской тогда сбил. Понимаете?» Я киваю – понимаю, мол. Отчего ж не понять, я и не такого наслушался… А франтишка-то расчувствовался отчего-то да как обнял меня, да сунул мне свои часы и всё, что у него в бумажнике было. «Жертвую, – говорит, – на храм. Как он называется, кстати?» Я и сказал. А он с лица спал, потом зарумянился вновь. «Судьба», – шепчет. Да и ушёл, шатаясь, точно пьяный. Вот ведь бывают люди, а?
Я искренне посмеялась, не зная, кого мне больше жаль – «франтишку» или священника, вынужденного иметь дело с такими посетителями.
– Что ж, будем надеяться, что жизнь того раскаявшегося грешника пойдёт на лад, – заключила я. – Если это правда случится, то доску и гвоздь можно будет объявить чудотворными.
– Да у меня таких «чудотворных» досок да щепок – полон храм, – грустно почесал в затылке священник. – В сильный ветер чудотворность так и сыплется, так и сыплется…
После разговора мне стало немного легче; ушла странная давящая тяжесть, которая появилась после изучения писем от Уиллоу и миссис Рич. И лишь тиканье часов напоминало о неумолимом течении времени.
Благотворительный вечер должен был состояться уже завтра.
В мае город с высоты птичьего полёта похож на кучу старья, беспорядочно поросшую цветами. Шляпные коробки богатых домов – в лентах лепнины, под блестящей эмалью черепицы. Грязные, наспех сбитые ящики – бедняцкие лачуги. Груды нераспознаваемого хлама, громыхающее нагромождение железа – фабрики и заводы. Блестящие струны рек. Зеркальные извивы Эйвона. Серая короста мостовых.
И флёром поверх всего – шиповник и рябина, сирень, гортензии, розы королевских садов, хризантемы, тюльпаны и ромашки. Что-то вспыхивает и осыпается раньше – яблони, вишни и груши, что-то наполняет воздух благоуханием ближе к лету, как жасмин.
Но самые приторные и густые цветочные ароматы всегда витают над кладбищем.
Я прикрываю глаза и позволяю себе опуститься ниже.
Сегодня хоронят старуху, но одета она, словно юная невеста – вся в белом и розовом, и вокруг – белые и розовые цветы, и даже лилии выглядят не холодными и восковыми, а нежными, воздушными. Вокруг гроба – целая толпа, и женщин, юных девушек и совсем ещё маленьких девочек в ней куда больше, чем мужчин. У каждого из гостей – аккуратный букет. Форменный шарф священника трепещет на ветру – драгоценный шёлк похож на зелёный дым.
– …скорбим о ней, и помним её, и наследуем делам её…
Людей так много, что я не сразу замечаю среди них леди Милдред. И леди Абигейл рядом с нею, и леди Клампси… И ещё многих-многих, чьи лица кажутся мне знакомыми. Гости смотрят на ту, что лежит в гробу – на старуху-невесту в безупречном белом атласном платье.
Все, кроме Милдред.
Я невольно следую за её взглядом и понимаю, что красивые букеты достались отнюдь не каждому скорбящему, как чудится на первый взгляд. Их пятеро, обделённых – три мальчика, старший из которых может уже считаться юношей, и две девочки. Я медленно опускаюсь на землю за их спинами и позволяю ветру поднести меня ближе.
Теперь видно, что в глазах у старшего из мальчишек – злость, такая горячая, какой её делает только юность и невольное предательство.
«…ушла… Ушла, а как же мы? Этот мерзкий гнус, Мэй, отберёт всё, он уже сказал, чтоб мы убирались. Но она ведь говорила про наследство, может, он лжёт? Лжёт ведь?.. А как же мы с Джилл?»
Двое мальчишек помладше, явно братья, пытаются выглядеть юными джентльменами, однако ногти у них в земле, а глаза – мокрые.
«Леди Нора, леди Нора, ну пожалуйста, ну проснитесь, проснитесь…»
От них веет холодком безнадёжности.
У старшей девочки волосы цвета мёда.
«…я выйду замуж за Джима. Пусть он не уедет. Пусть не забудет. Пусть…»
У самой младшей – рыжие волосы-пружинки, россыпь веснушек на молочно-белой коже да густой запах лилий в душе – и больше ничего.
Она не может поверить.
На какую-то долю мгновения леди Милдред сталкивается с ней взглядом – и, кажется, собирается сделать шаг навстречу, но затем видит меня – и замирает. Лицо её приобретает растерянное выражение. И я пугаюсь тоже, шарахаюсь в сторону, смешиваюсь с зелёным газом священнического шарфа, переступаю по лепесткам цветов у гроба – и падаю в небо. Земля становится невыносимо маленькой, хрупкой, в прекрасном голубом дыму, а вокруг неё – густая чернота.
Небесный свод на ощупь – как мыльная плёнка, влажная и упругая. Я погружаюсь в него, замирая – а затем вновь начинаю падать, ещё быстрей, чем прежде, и уже не вверх, а вниз. Закаты и рассветы – как вспышки света и тьмы, и город подо мною – то чёрный, то зелёный, то ало-золотой, то белый, и туманы поднимаются из долин мерно, точно дышит погребённый под землёю великан. И всё ближе крыши домов, они несутся навстречу, точно брошенные в лицо детские кубики, растут, растут – пока я не проваливаюсь в один из них…
…и не оказываюсь в палате.
Здесь холодно и чисто. Женщины и девочки спят под тонкими шерстяными одеялами. Пахнет болезнью и лилиями.
Леди Милдред стоит у кровати, что под самым окном. Это не слишком удобное место, открытое для сквозняков, занимает совсем ещё юная девушка. Её рыжие волосы-пружинки выглядят иссохшими, обожжёнными, как солома. Веснушки – точно пятна грязи.
– Я должна была сделать это раньше.
Голос у леди Милдред одновременно глубокий и надтреснутый, какой был незадолго до смерти. Меня пробирает холодком. Я зябко кутаюсь в густой запах лилий и застываю в полутени, невидимая.
Девушка молчит. Вокруг неё – чернота, столь густая и плотная, что кажется живой плотью…
…или мёртвой.
– Я дам тебе дом. Ступай со мной.
Девушка трясёт головой и зажимает уши руками.
А лилии вдруг начинают выпирать из вазы; их становится всё больше. Толстые зелёные стебли извиваются на полу, узкие листья вспарывают сероватую пену одеял на кроватях, белые восковые цветы прорастают сквозь женские тела. И через ядовитый, сладкий запах проступают слова:
«Не могу. Ведь я…»
– Я знаю. – Леди Милдред улыбается и накрывает её дрожащую ладонь своей. – Вот только он недооценивает тебя. И нас всех. Пойдём со мной. Есть кое-кто, кому очень нужная твоя защита и поддержка… Правда, этот кто-то ещё и сам об этом не знает.
У меня за спиной скрипит тяжёлая входная дверь. Рыжая девушка вскидывает голову на звук. Зрачки её расширяются.
От леди Милдред остаётся только улыбка – и свет, который пронизывает всё, от густых зарослей лилий до мрака вокруг рыжей девицы.
– Пойдём со мной.
Рыжая долго глядит на что-то за моей спиной – а затем кивает. Раз, другой, третий… И – крепко сжимает пальцы леди Милдред.
Я оборачиваюсь и вижу нечто очень красивое, тонкое и ломкое – статуэтку изо льда, обещание необоримой силы зимы, холодной и властной.
Нечто уязвимое – пока ещё.
Нечто со взглядом, так похожим на мой.
Благотворительный вечер должен был начаться через час. Однако в кофейню уже прибыли близнецы в компании Фаулера, Паола Мариани с приютскими детьми и Лиамом, Эллис, дядя Рэйвен с Мэтью Рэндаллом и, в довершение ко всему, супруги Клэймор, которые перепутали время.
Сперва я пыталась изолировать опасных гостей друг от друга, чтобы Фаулер – да не допустят этого Небеса! – не наградил меня сомнительным комплиментом в присутствии дяди Рэйвена, Глэдис насмерть не заговорила близнецов, а дядя Рэйвен не запугал бедных сироток грозными взглядами из-под синих очков. Вдобавок ко всему Георг пытался командовать отряжённой ему в помощь миссис Рэй, миссис Рэй – до смерти уставшей Мадлен, Мадлен – чрезмерно бодрой Джейн Астрид и ещё целой компанией временных служанок, нанятых для вечера.
Когда происходящее вокруг меня начало напоминать первозданный хаос вкупе с весенними заседаниями в парламенте, я извинилась, отобрала у Георга недоделанную порцию кофе и уединилась на втором этаже, у окна.
Кофе отдавал мускатным орехом и миндальным ликёром: похоже, эта чашка предназначалась Мэтью.
– Леди Гинни, леди Гинни… А вы в любовь с первого взгляда… Ну, того, верите?
От неожиданности я поперхнулась самым неподобающим леди образом и едва не облила себя кофе.
– Интересный вопрос, сэр Лиам Сайер, – улыбнулась я, растерянно поправляя складки нежно-зелёной юбки. Мальчик стоял рядом со мною, невинно потупив взгляд. Но щёки пылали – поднеси к ним свечу, и она вспыхнет. – И чем же вызвано такое любопытство?
– Ну… – совсем не аристократически понурился он и ковырнул паркет мыском ботинка. – Понимаете, миссис Мариани читала книжку, и я в неё посмотрел, а потом она мне ухо выкрутила, потому что рано мне такое. А потом сегодня тот, который в коричневом и с кислой улыбкой, сказал, что так не бывает, когда эти, двое, которые одинаковые, того, про любовь, когда красивая леди со стёклышками вошла, ну и я, того… Миссис Мариани ведь не будет ухо почём зря выкручивать, да?
На мгновение я призадумалась, заново выстраивая последовательность событий. Итак, Лиам сунул нос в роман Паолы о первой любви, за что и получил нагоняй. Близнецы, встретившись с Глэдис, отвесили ей комплимент в своём стиле, вероятно, нечто вроде «чувства вспыхнули с первого взгляда», а Фаулер сделал циничное замечание. Судя по тому, что ни шумных ссор, ни холодных отповедей я не слышала, дядя Рэйвен и лорд Клэймор в это время были увлечены личной беседой, а Мэтью скромно стоял в стороне и изображал незримую, но всеведущую тень.
А раз Лиам напрочь позабыл имена гостей и правила хорошего тона, вопрос о любви с первого взгляда волновал его очень сильно.
– Сложно сказать, – начала я осторожно, стараясь не разбить детские иллюзии, но одновременно и не создать новых, губительно-романтических. – Глупо было бы отрицать, что порою с первого взгляда на незнакомца нами овладевает множество разных чувств, от глубочайшей необъяснимой симпатии до столь же безосновательной и неодолимой ненависти. Чувства эти могут быть как знаком некоего высшего понимания, предчувствием судьбы, так и бессмысленным самообманом.
