Текст книги "13 кофейных историй (СИ)"
Автор книги: Софья Ролдугина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 60 (всего у книги 139 страниц)
– Что вы сказали? Я ослышалась, кажется.
Голос у меня заледенел.
– Успокойтесь, Виржиния. Мои люди вовсе не ходят за вами по пятам, – невозмутимо откликнулся дядя Рэйвен. – Они, так сказать, отслеживают ваши планы и визиты, и предотвращают неприятные последствия, если вы вдруг чрезмерно увлечетесь… кхм, образом жизни бесконечно уважаемой и ныне покойной леди Милдред. И, поверьте, зря они в вашу жизнь нос не суют. Вопрос в том, откуда вообще мог узнать продажный газетный писака о той поездке в приют, коль скоро вы ее не афишировали. И как он пронюхал, что в тот же день туда для расследования приедет детектив Норманн…
– Он предпочитает называть себя детективом Эллисом, дядя.
– Не имеет значения, – коротко ответил маркиз и пригубил кофе, давая понять, что спор окончен.
– Может, и мне звать вас тогда Ричардом?
Маркиз поперхнулся глотком кофе и закашлялся.
– О, нет, благодарю покорно. Всех моих благородных предков по отцовской линии называли при рождении «Ричардами», так позвольте мне хотя бы в быту избавиться от гнета родового имени.
Я улыбнулась шутке маркиза, которая и шуткой-то была хорошо, если на треть, и задумалась. И правда, откуда мог газетчик узнать такие подробности? «Бромлинские сплетни» выходят в шесть вечера, последние статьи в номер сдаются за четыре часа до выпуска, в приют я приехала около полудня… Значит, о поездке газетчик проведал заранее.
– И все же, возвращаясь к той злополучной статье… Скажите, дядя Рэйвен, – медленно начала я. – А не мог кто-то из приюта сообщить о моем визите?
Маркиз со вздохом отставил чашку и посмотрел на меня. Из-за синих очков выражение его глаз было не различить.
– Я рад, что вы проявляете аналитические способности, Виржиния, но, увы, люди из приюта не причастны к этой статейке. О вашем визите знали все работники. Но вот прибытие Эллиса стало неожиданностью даже для настоятеля храма, если он, конечно, не солгал, отвечая утром на мои вопросы. А ведь статья посвящена именно вашей мнимой встрече с детективом Норманном… Либо этот писака следил за вами, планируя написать слащавую статейку о благотворительном визите и лишь в последний момент добавил в нее перцу, либо среди вашего ближайшего окружения есть человек, работающий на газету. Заметьте, я даже не рассматриваю сейчас безусловно неприятные для вас версии – например, что статью написал сам детектив Норманн.
– Поверьте, я это ценю. Благодарю за деликатность.
– Не стоит, драгоценная моя Виржиния.
Маркиз пробыл недолго. Вскоре, после второй чашки кофе, он ушел, но наш короткий разговор оставил мне обильную пищу для размышлений. Невольно я задумалась о том, кто бы мог шпионить для газетчика. По всему выходило, что наиболее осведомленной была Мэдди, но, святая Генриетта, если не доверять ей, то кому доверять? Да и как немой, скромной, всецело преданной мне девушке сговориться с продажным журналистом?
Нет, невозможно.
Хотя бы потому, что мужчин Мадлен по большей части на дух не переносит, делая исключение лишь для Георга, для застенчивого сына полковника Арча, а с недавних пор еще и для Эллиса и – иногда – для Лайзо. Но с полковничьим сыном откровенничать она не стала бы, а все остальные точно не имеют отношения к газете.
Разве что Лайзо…
«А ведь он знал о моей поездке в приют, – внезапно подумала я. – И о том, что там будет Эллис, тоже знал. И у Лайзо вполне хватило бы авантюрного духа написать обо мне и Эллисе статью».
Потом я вспомнила, как всего полгода назад, в поместье Шилдса, Лайзо заслонил меня от пуль собою – и устыдилась. А затем приняла единственно верное решение – расспросить о загадочном газетчике Луи ла Рона, самого успешного – и осведомленного – репортера «Бромлинских сплетен».
И, по совместительству, моего старинного друга.
Но ни тем вечером, ни следующим, Луи в кофейню не пришел. Зато в понедельник в утренней газете появилась большая статья за подписью некой «Озабоченной Общественности», в чьем вульгарном стиле легко угадывался и «мистер Остроум», и «Призрак старого дома», описавший загадочные происшествия в доме герцогини Дагвортской прошлой весной.
Очередная, с позволения сказать, статья этого щелкопера была вновь посвящена привидениям, проклятиям и прочей мистике. Только вот нажиться он решил на сей раз на трагедии – на деяниях Душителя с Лиловой лентой.
ПРИЗРАК ПЕЧАЛЬНОЙ ЛЕДИ УБИВАЕТ МАЛЬЧИКОВ!
Берегите своих детей, жители Бромли!
Слякотная и грязная аксонская зима в самом разгаре. А между тем жители нашего славного города все чаще видят леди, одетую не по погоде. Она гуляет по самым отвратительным кварталам Бромли, а потом задушенных мальчиков находят у дверей храмов.
Бравые «гуси» утверждают, что в городе завелся убийца! Но мы, представители взволнованной общественности, знаем, что это не так!
Три дня назад недалеко от спуска к Смоки Халлоу, на пересечении Барбер-лейн и Эйвон-стрит, торговка горячим чаем Мэри Р. увидела на улице очень легко одетую женщину.
«На вид – ну как есть леди, – говорит мисс Р. – В дорогущем таком платье, приличном – ни тебе спины голой, ни, тьфу-тьфу, срамота, грудей с плечами, как у этих, которые в енту самую, как ее… оперу ходют. Ворот высокий такой, а платье голубенькое, тоненькое, ну как есть шелк. А шляпа у нее этакая-разэтакая, светлая тоже, ну вот как сирень или мальва, побледней только, и на ней ленты, ленты, целая гора наверчена. И ни шубки, ни шали даже! И вот, значит, гляжу я, что такая красивая леди замерзает, и по доброте душевной к ней подхожу… Говорю – купите, мол, чаю, он горячий, враз согреетесь… Хватила ее за руку – а она прям как воздух, зацепиться не за что! А та леди как шла, так и идет, а ленты за ней плывут. И светятся!»
Далее мисс Р. добавила, что видела, как по лицу у неизвестной текли слезы, а вслед за ней бежал огромный черный пес с горящими глазами.
Вне всяких сомнений, эта плачущая женщина в голубом платье – призрак. И люди из окрестностей Смоки Халлоу уже успели прозвать ее «Печальной Леди».
Так зачем же в наш мир приходят призраки?
Спиритуалисты утверждают, что духи умерших возвращаются, когда имеют на этой земле незавершенные дела. Дела могут быть самыми разными. Чаще всего, это поиск убийцы или указание на спрятанные покойным сокровища. Иногда призраки могут быть добрыми, как Пэгги Уайтс из доков Честершилда, предупреждающая моряков о грядущем шторме. Или злыми, как Чумная Катарина Шиллинг, что раз в год появляется на площади Клоктауэр в Бромли и начинает громко перечислять страдания, кои претерпела при жизни от своей семьи. Если же поздний прохожий отважится заговорить с ней, то она присовокупит его имя к поносимым ею несчастливцам, и он лишится спокойного сна, вынужденный еженощно внимать хуле и поношению.
Но призраки беспокойные, однако не слишком вредные. Есть – увы нам! – среди них и такие, кто способен даже и на убийство.
Вот свидетельство юного разносчика газет, Тимми Тома. Привожу его, как есть, не привнося ни единого лишнего слова:
«Шёл я, значит, шёл, и вдруг – хвать меня кто за горло! И тряпку мокрую в морду тычет! Ну, я дёрг туды, дёрг сюды… Чую, всё – каюк пришёл! И тут ка-ак загрохочет телега! Ка-ак кучер обложит когой-то по матери! И всё, отпустило, слава святому Киру Эйвонскому! Что б я еще да к Горбу пошел газеты носить? Да ни в жисть!»
Незадолго же до ужасного нападения бедный Тимми Том видел, как он утверждает, прекрасную, но очень грустную леди в голубом платье. Нет никаких сомнений, что это была именно Печальная Леди.
Но что же побуждает ее нападать исключительно на мальчиков, да еще исключительно светловолосых и голубоглазых? Ответ кроется в истории Печальной Леди.
При жизни ее звали Лаура Шеридан, и она была младшей дочерью в семье владельца шляпной мастерской. Мисс Шеридан часто стояла за прилавком, помогая отцу, и по работе была вынуждена часто разговаривать с покупателями. Там ее и заметил один весьма состоятельный бромлинец. Он соблазнил наивную мисс Шеридан. Через несколько месяцев она осознала, что находится в положении. Испугавшись грядущего позора, мисс Шеридан отправилась к знахарке-гипси – и убила еще не рожденного ребенка с помощью зелья. Но доза яда оказалась слишком велика, и, пролежав в лихорадке неделю, мисс Шеридан испустила дух.
Однако на этом ее история не заканчивается.
Мысли о нерожденном ребенке, о прекрасном малыше, так мучили бедняжку Лауру Шеридан в последние часы ее земного существования, что она вернулась из обители Смерти в облике Печальной Леди и отныне каждую ночь бродит по славному городу Бромли. На голове у жестокого призрака – шляпа из отцовской мастерской с наводящими ужас лентами цвета сумерек и заката, цвета нежной сирени и бледных фиалок… словом, цвета самого забвения. Печальная Леди ищет среди юных бромлинцев своего нерожденного сына – такого, о котором она мечтала. Прекрасного мальчика с золотистыми волосами и небесным взглядом!
А отыскав – убивает, чтобы увести в чертоги Смерти и более не скитаться в одиночестве.
Так что же могут сделать осторожные родители, чтобы уберечь своих отпрысков от зловещей Печальной Леди?
Во-первых, отвести свое чадо в храм и взять освященный цветок. Приколотый на ворот или на шляпу, он отпугнет нечестивую Леди.
Во-вторых, если ваш мальчик светловолос и голубоглаз, вы можете выкрасить его волосы луковой шелухой или чайной заваркой, чтобы Печальная Леди не обратила на него своего губительного внимания.
И, в-третьих, сторонитесь гипси! Как известно, именно зелье гипси послужило причиной смерти бедной мисс Шеридан и ее превращения в ужасный призрак. Кто знает? Вдруг с самого начала та знахарка-гипси задумывала убить несчастную? И кто скажет, какие еще зловещие планы может лелеять этот страшный народ!
За сим остаюсь с нарастающим беспокойством за юных бромлинцев.
Искренне Ваша,
Озабоченная Общественность
Если начинала я читать статью с интересом, то к середине он превратился в недоумение, а к концу – в самую настоящую ярость.
– Да что же это такое?! – я скомкала газету и швырнула ее в корзину для бумаг. Утро было безнадежно испорчено. Даже кофе остыл, пока я читала, и шапка взбитых сливок в нем осела. – Как можно спекулировать на трагедии? Этот писака ведь просто взял волнительную тему – и обрядил ее в рубище таких нелепых фактов, что… А это? – я кинулась к корзине, вынула смятый лист и еще раз перечитала концовку. – Рекомендует покрасить ребенку волосы луковой шелухой, чтобы уберечь его от убийцы! Натравливает на гипси разъяренную толпу! Сейчас же не Средние века, в конце концов!
Завершив гневную тираду, я залпом выпила остывший кофе, немного привела себя в порядок и вызвала Магду – сказать ей, чтоб она заварила мне ромашки для успокоения нервов.
Ведь злость и попытки заниматься бухгалтерией плохо сочетаются.
С ла Роном я столкнулась в тот же день, но – удивительно – не в кофейне, а в галерее, куда отвела меня леди Клэймор, не теряющая надежды приобщить свою блудную подругу к эфемерной прелести искусства. Выставка была якобы «знаковая» – приезжали какие-то загадочные «романские кубисты». Но, несмотря на все старания леди Клэймор привить мне хороший вкус, в который раз я осталась равнодушной к современной живописи.
Увы, сколько ни буду слушать и смотреть – никогда не пойму, почему просто красиво нарисованное яблоко – это «пошлый натюрморт», а яблоко, состоящее из одних углов, да еще с треугольным листочком на веточке – это «смелость, граничащая с шедевром»!
– Решили приобщиться к творчеству сеньора Рикко, леди Виржиния? День добрый!
– Приветствую вас, мистер ла Рон, рада… – «видеть вас в своей кофейне снова» чуть было не сказала я по инерции, но вовремя умолкла и приветливо улыбнулась. – Что привело вас в Королевскую галерею?
– Как всегда, работа, – развел руками репортер и сделал знак фотографу, чтоб тот прошел дальше и продолжил съемку. – Мой коллега, который обычно заведует обзорами событий в мире искусства, тяжело заболел, а он выручал меня несколько раз… Вот, подменяю его. Правда, в кубизме я не слишком разбираюсь, – добавил он громким шепотом, смешно задирая брови. – Но тут главное сыпать терминами и этак слегка снисходительно восхищаться. Так что пока погляжу, а к вечеру сяду за статью. Видите – ношусь, как проклятый, пишу за двоих.
– О, успехов вам в этом непростом деле, – улыбнулась я и кивнула стоящей неподалеку леди Клэймор, давая понять, что у меня деловой разговор. Она сразу поняла – не в первый раз такое происходило – и продолжила разглядывать картины. – К слову, вы читали ту ужасную статью в последнем номере «Вестей Аксонии»?
Ла Рон в лице переменился.
– Только не говорите мне, что видели эту… эту… эту недоделку! Какой позор – такая солидная газета, и в ней кошмарная, насквозь скандальная статейка о призраках! Как вспомню – стыдно становится за всю нашу журналистскую братию… Леди Виржиния, я не знаю, кто этот человек, но у него определенно есть покровитель, – трагически подытожил ла Рон, тяжело вздохнул и вытер испарину со лба тыльной стороной руки. – Этот «мистер Остроум», который взял себе сейчас наивульгарнейший псевдоним «Озабоченная Общественность», пишет такие статьи, что ни один приличный редактор их не пропустит. В «желтых» газетах по четверть рейна – да, но не в «Бромлинских сплетнях» и не в «Вестях Аксонии». Знаете, у него статью завернули только однажды. Когда он хотел написать о том злополучном бале в ночь на Сошествие. Я видел текст – очень много посвящено героизму какого-то сэра Фаулера, распознавшего заговорщика, который прятался за образом леди в розовом платье. И еще – домыслам о том, кем могла быть захваченная в заложницы Леди Метель, – со значением произнес ла Рон и бросил на меня неожиданно острый взгляд, но я ответила очередной безмятежной улыбкой. – Всего одну статью завернули. А ведь даже меня – меня! – частенько просят «придержать» материал. Каково, а?
«Две статьи», – подумала я, вспомнив разговор с дядей Рэйвеном несколько дней назад.
Интересно, это действительно всего лишь совпадение, что многие статьи «Остроума» так или иначе касаются меня?
Не знаю, что послужило причиной – дневные ли волнения из-за статьи, насыщенный ли вечер в кофейне или подоспевшая документация на новую текстильную фабрику на западе графства Эверсан, но усталость подкосила меня прямо в кабинете. В половине второго ночи я еще, кажется, пыталась вчитаться в смету, присланную управляющим на подписание… но потом – провал в памяти и сон.
Очень, очень странный сон.
…а жара всё не спадает.
Девять дней – ни дождинки, ни даже вздоха прохладного ветерка. Город, туманный и сырой в любое время года, словно засунули в раскаленную печь. Жухнет и выцветает листва на деревьях; обмелевший Эйвон пахнет мертвой рыбой; гарь и дым постепенно выползает из «блюдца» Смоки Халлоу и подбирается к благополучным районам. Уже сейчас люди там кашляют и нет-нет, да и поглядывают на небо: не видно ли тяжелых ливневых туч на горизонте?
Но небо по-прежнему лишь блеклая, выжженная, злая голубизна.
Между храмом и высокой каменной оградой, в густой тени, прячется жизнь. Она пробивается из земли тугими ростками, распрямляется пахучими листьями и стеблями – базилик, тимьян, розмарин, шалфей, медуница, эстрагон, любисток, душица, мята, полынь и рута; это моё царство, моя колдовская поляна, и даже Мэри-Кочерга не осмеливается заглядывать сюда без моего позволения. Каждый день, еще до света, я поднимаюсь и иду к колодцу, чтобы набрать воды напоить землю. А потом – обхожу свои владения посолонь и шепчу слова, которые знала всегда: пышна квашня, земля щедра, расти выше, тянись к солнцу. Отец Александр говорит, что это ересь, но по-настоящему никогда не сердится. Наверно, ему тоже нравится, когда все растет и цветет, даже в такую засуху.
Особенно в такую засуху…
А в храме пахнет не цветами, а скипидаром и еще чем-то острым, чужим. Во время утрени мы все чаще смотрим не на алтарь, не на трепещущие огни свечей – жарко, Святые Небеса, как жарко! – а на стены, где сквозь серую штукатурку проступают сияющие картины. Невиданные цветы и звери, облака, сияющий свет, чьи-то простертые в мольбе руки… Поначалу это всего лишь наброски, но с каждым днем они становятся все более настоящими, полными жизни и света. И благодарить за это нужно того, кто во время службы всегда остается в храме на самой дальней скамье – высокого, тощего чужака с черными глазами, у которого руки всегда испачканы в краске.
Этот человек – художник, он наполняет наш храм жизнью и чудесами, отец Александр приветливо улыбается ему, а девочки постарше дерутся за право принести ему обед с кухни. Они смеются и говорят, что я дичусь, что я дурочка. Но Мэри-Кочерга тоже отчего-то его сторонится, а вчера я видела, как из-за угла храма на художника смотрел человек в зеленой шляпе с изломанным пером и хмурился.
Вспоминать это отчего-то тревожно.
Днем я помогаю в хлебопекарне за углом, а вечером опять бегу в свои владения. Запах трав в разогретом воздухе такой сильный, что кружится голова; хочется лечь между грядками, щекой к пышной земле, и уснуть. Иногда я так и делаю. Вот и сегодня – дремлю с открытыми глазами, глядя в медленно ржавеющее небо, слушаю и дышу. Наверное, так должно пахнуть на небесах. Тимьян и мята, базилик и розмарин…
В храме двое – они тихо разговаривают, но звук отдается от стен, и я слышу все. Это снова Баст и, конечно, художник. Завтра Мэри-Кочерга опять будет ругаться: ох, Себастиан, мазня не дело для мужчины! Но ведь картины ей нравится, и она не может не видеть, что у Баста такие же волшебные руки и глаза, и только мастерства ему не хватает, а мастерство – вот оно, только шагни, только приди в храм этим вечером, и следующим, и следующим… Смотри и спрашивай, спрашивай и смотри. Художник ответит.
Закрываю глаза.
Где-то далеко, у реки, звенит пожарный колокол.
Художник уходит в город до вечерни, в приюте он никогда не ночует. Баст провожает его до ворот и долго смотрит вслед. Я вижу это будто бы с высоты, как большая птица, парящая над храмом, и не знаю, сон это или явь.
Небо уже совсем ржавое.
Себастиан покачивается на пятках, держась рукою за ворота, и что-то бормочет себе под нос. Потом оборачивается – на храм, на приют, задирает голову кверху и смотрит прямо на меня.
Я кричу – а слышу вороний грай.
Баст зябко передергивает плечами, а потом медленно, словно таясь от кого-то, делает шаг, другой, третий… Через двор, через пустырь, к длинной улице, добегает до угла – и заворачивает.
Дальше я уже не вижу ничего.
Себастиан не вернется ни к утренней службе, ни даже к завтраку.
Донн!
Я резко отшатнулась, задевая локтем стопку бумаги, и не сразу осознала, что нахожусь в своем кабинете, а часы бьют три пополуночи. Слишком яркий и резкий электрический свет резал глаза. Меня сотрясала крупная дрожь, а домашнее платье, кажется, выжимать можно было.
Сон стоял перед глазами, как живое воспоминание о чем-то настоящем, как осколок чужой судьбы, по недомыслию вставленный в мою мозаику.
– Святые Небеса… – сипло прошептала я. – Святые Небеса…
Если задуматься, то в самом сне не было ничего страшного – жаркое лето, немного похожее на прошлое, снова приют имени святого Кира Эйвонского, невероятной красоты роспись на стенах… Наяву, в храме, она была далеко не такой яркой, словно время выпило из нее все цвета.
Нет, ничего страшного – так почему же от ужаса я едва могла говорить?
Шнурок от колокольчика не сразу дался в руки – он извивался, как живой. Но когда я позвонила, подзывая Магду, то мне сразу полегчало. Конечно, нехорошо будить ее посреди ночи только для того, чтобы она заварила мне успокоительный чай…
Нет, глупость какая, стесняться звать прислугу – это уже слишком!
Я поджала губы и дернула за шнурок еще раз, настойчивей, чем в первый.
Магда не пришла ни через минуту, ни через две, ни через пять. И я уже начала сердиться, когда вспомнила, что сама же дала служанке выходной – ее младшего внука завтра должны были завтра отнести в церковь на имянаречение.
Что ж, видимо, придется мне позаботиться о себе самой, уж коли я не догадалась позвать в особняк Мадлен, чтоб та заменила ненадолго Магду. Надо потом обязательно рассказать обо всем дяде Рэйвену – то-то он посмеется. И наверняка справедливо заметит, что перенятая у леди Милдред привычка обходиться самым малым количеством прислуги до добра не доведет.
Уже без всякой надежды дернув за шнурок в третий раз, я выбралась из-за стола и принялась собирать с пола рассыпанные бумаги – ту самую злополучную документацию на новую фабрику. Негромкий, но настойчивый стук в дверь застал меня врасплох.
– Да-да, войдите, – по привычке ответила я, плюхая тяжелую стопку бумаги на стол, и только потом подняла глаза на дверь… и обмерла. – Мистер Маноле, что вы здесь делаете, скажите на милость?!
– А вы не звали, леди Виржиния?
– Звала, но не вас, конечно! А Магду. Но ее нет, и…
Вид у Лайзо был до неприличия заспанный – сощуренные глаза, взлохмаченные волосы, да вдобавок ворот у рубахи распущенный. Так люди выглядят, когда одеваются впопыхах, натягивая на себя первое, что найдут.
– А зачем вы ее звали?
Я замерла.
На меня вдруг словно навалилась страшная тяжесть, будто лег на плечи мертвый, холодный груз. Сердце кольнуло болью – как искрой обожгло. Внезапно я ясно представила, как Лайзо сейчас выходит, оставляя меня наедине с пугающими, странными воспоминаниями, и медленно опустилась на стул:
– Скажите, мистер Маноле, – произнесла совсем тихо, подвигая к себе стопку бумаги, словно отгораживаясь ею от него. – Вы ведь хорошо знаете Эллиса, так? – Лайзо кивнул осторожно, и как-то подобрался весь, будто ожидая подвоха. – Тогда ответьте мне, кто такая Лайла Полынь? И… что случилось с… с Себастианом… с Бастом? Ведь что-то плохое, да?
Глаза у Лайзо расширились, как у кошки, заметившей в доме чужака, шипящей и вздыбливающей шерсть.
– Кто вам сказал эти имена, леди?
Я опустила взгляд.
– А что, если мне никто их не говорил?
Лайзо замер – а потом длинно вздохнул, опираясь спиной на дверной косяк.
– Интересно…
Повисло неловкое молчание. Я ощутила настоятельную потребность что-то сделать – хотя бы переложить письма из стопки справа на левый край стола. Дурацкая бумага разлеталась непослушными листами, как живая. Меня словно накрыло оцепенение, только не тела, а разума. И я не сразу поняла, что письма и сметы уже отодвинуты в сторону, а Лайзо накрывает мою дрожащую ладонь – своею.
Привычное «Да что вы себе позволяете!» застыло на губах. Слишком теплая, по-человечески живая, настоящая… реальная была ладонь по сравнению с моими ледяными пальцами.
– Мистер Маноле… – Я не поднимала глаз, глядя только на стол, на смуглую, теплую руку поверх фарфорово-белой и словно бы омертвелой. – Скажите, а вы когда-нибудь видели сны, которые не были бы просто… Нет, – оборвала я себя, сжала руку в кулак и отдернула ее. – Забудьте, – я зябко поправила тонкую шаль на плечах. – На самом деле я позвала Магду, чтобы она сделала мне чаю. Давно нужно нанять еще одну личную служанку, в конце концов, не может же в таком огромном особняке работать едва ли с десяток человек…
– Я вам сделаю чаю, – негромко прервал мою бессмысленную тираду Лайзо и отступил к двери. – Можете считать, леди, что я сегодня заместо Магды, – добавил он таким потешно-сомневающимся тоном, что я невольно улыбнулась. – И еще, леди. У меня, это… Друг есть, моряк из Колони. Бабка у него была… Ай, неважно. Словом, он меня научил такую штуку плести – ловец снов. И ежели вам неправильные сны снятся, то можно ловец у изголовья повесить… Он навроде паутинки выглядит, на кольце, и с подвесками. В Колони, говорят, все местные такое делают.
В его голосе не было ни намека на шутливость, и я решилась поднять взгляд. Лайзо стоял в дверях, скрестив руки на груди, и смотрел куда угодно, только не на меня. Его поза сквозила напряжением… и неуверенностью?
– Значит, ловец снов, – с деланым безразличием повторила я и вновь оправила шаль, и без того находящуюся в полном порядке. – В виде паутинки на кольце. С подвесками. Что ж, мистер Маноле, я, разумеется, не верю в подобное мракобесие. Но звучит красиво. Мне кажется, что в обстановке спальни не хватает какой-то такой детали… этнической, так, кажется, называет подобные вещи леди Клэймор. По ее словам, они ужасно модны в этом сезоне.
Лайзо просиял такой улыбкой, что мне даже стало неловко. Глаза у него странно заблестели.
– Завтра же готово будет, леди. Вот честное слово, до вечера сплету.
– И сделайте чаю, раз уж вы пришли вместо Магды, – ворчливо отозвалась я, утыкаясь в злосчастную смету. – Будьте так любезны, мистер Маноле, поторопитесь. Я не могу сидеть тут всю ночь.
– Сию секунду!
Он ушел, словно его ветром сдуло. А я глядела и глядела в прыгающие перед глазами цифры. И если бы кто-то зашел в этот момент в мой кабинет, то наверняка бы удивился и спросил, чего такого смешного в самой обычной смете?
Ночное происшествие все же привело к неприятным последствиям – я заболела. По телу разлилась страшная слабость, даже руку поднять и то было трудно. Семейный доктор, прибывший к полудню, констатировал пониженную температуру и слабый пульс, после чего вздохнул и проникновенно спросил:
– Скажите, леди Виржиния, вы в последние дни, гм, обедали?
– Кажется, да, – рассеянно откликнулась я, кутаясь в любимую шаль леди Милдред. – Я, признаться, не всегда обращаю внимание на такие мелочи.
– Понимаю, – сказал доктор Хэмптон, и глаза у него стали добрые-добрые, как у святых на картинках в житиях. Седые волосы сияли в тусклом дневном свете старым серебром, еще больше усугубляя впечатление. – А ужинали?
– Разумеется. Вечером я работаю с документами и всегда прошу Магду сделать мне чаю или кофе.
– Чаю – с чем…? Не откажите в любезности уточнить, – все так же ласково и понимающе улыбался Хэмптон.
Я задумалась. Неужели это так важно для диагноза?
– Обычно с молоком и сахаром… – доктор нахмурился, и я наконец сообразила: – О, вы не это имели в виду, да? Нет, обычно к чаю ничего не подается. Изредка – фрукты в шоколаде, например, апельсиновые дольки. Но обычно я предпочитаю не есть ничего, когда работаю с бумагами – своего рода «деловая аккуратность», – пошутила я, но доктора это нисколько не обрадовало.
– Нижайше прошу прощения за дерзость советовать вам, но если бы вы с такой же аккуратностью, леди Виржиния, относились к своему здоровью, то в моем визите не было бы никакой нужды, – в обычной своей церемонно-вежливой манере отчитал меня Хэмптон. Я ответила фамильным ледяным взглядом Валтеров, но доктор и бровью не повел: он заботился о здоровье вот уже второго поколения нашей семьи и насмотрелся на грозные взгляды во всех возможных вариациях. А мне в этом смысле было ох как далеко и до леди Милдред, и до собственного отца, еще в детстве наводившего страх и ужас на всю прислугу и случайно попавших под руку гостей. – Осмелюсь предположить также, что от вреднейшей привычки засиживаться допоздна за работой и уделять сну неприлично мало времени вы до сих пор не избавились. Ваш организм, леди Виржиния, ослаблен до крайности, в таком состоянии хватит и небольшого нервного потрясения, чтобы слабость обернулась болезнью. Вам нужно больше заботиться о себе. С вашего позволения, леди Виржиния, я составлю подходящую диету и режим дня. Не откажите в любезности следовать им хотя бы неделю, а еще лучше – поезжайте из Бромли в загородный особняк. Воздух на природе куда лучше столичного.
Исписав лист с двух сторон ценными указаниями, доктор распрощался и удалился, пожелав мне напоследок крепчайшего здоровья – и поменьше работы.
Прочитав рекомендации семейного врача, я приуныла: мне надлежало спать, питаться лечебными бульонами и запеканками да дышать свежим воздухом. Всевозможные повседневные занятия, начиная с ответов на деловые письма и заканчивая даже чтением, были строго противопоказаны. И, верно, я бы не смогла следовать предписанному режиму даже до вечера, если бы днем, почти одновременно, в особняк не пришли Магда и Мэдди – у одной кончился выходной, а другая прослышала о моей болезни.
– Ай-ай, леди Виржиния, как же я виновата, – тихо причитала Магда, суетясь вокруг. – Как же я так ушла, когда вам-то нужна была… Если б знала – ни за что б выходной не просила, ей-ей!
– Полно вам, Магда, – вздохнула я, прерывая бесконечный поток бормотания.
Почему-то ощущать себя в центре забот большого дома было очень приятно. Я знала, что повар очень постарался, чтобы приготовить некий особый «лечебный бульон» с пряностями и зеленью, рецепт которого передавался из поколения в поколение; что мальчишки, помощники садовника, самовольно нарезали в зимней оранжерее цветов, которые теперь наполняли благоуханием мою комнату; что Магда осталась со мною, хотя намеревалась взять еще один выходной, а Мадлен и вовсе закрыла кофейню с позволения Георга и пришла, чтобы позаботиться обо мне.
– Нет, нет, вы даже не говорите такого, леди Виржиния, – вздохнула Магда и потупилась огорченно. – Видно, я старая стала, да и мало вам одной горничной-то. Может, возьмете кого еще, помоложе?
На лице у Мэдди было ясно написано, как борется в ее душе ревность с чувством ответственности, но в конце концов победило второе, и Мэдди кивнула, поддержав Магду.
– Горничную, говорите, – я невольно задумалась.
Вообще прислуги у меня было неприлично мало; такой штат мог устроить разве что какого-нибудь провинциального баронета, но не графиню, у которой во владении был один из самых лучших особняков в Бромли. Но так уж повелось с того времени, когда леди Милдред взяла на себя управление состоянием Эверсанов и Валтеров – и мое воспитание. После того ужасного пожара, унесшего жизни родителей, мы лишились и большей части прислуги – кто-то уволился, кто-то попросту сбежал… а некоторые погибли. И, когда Милдред решила переехать в старый особняк Валтеров на Спэрроу-плейс, мы взяли поначалу только самых преданных людей. А потом я привыкла обходиться малым, да и нравы в отношении количества слуг, подобающих тому или иному статусу или дому, были сейчас не столь строги, как лет двадцать назад.
Но в словах Магды было рациональное зерно. Мне не помещала бы… личная парикмахерша. После смерти Эвани я и подумать не могла о том, чтобы нанять кого-то еще, это казалось почти предательством. Но сейчас у меня не было столько времени, чтобы постоянно ездить в тот же «Локон Акваны», дабы поддерживать прическу. Да и в ситуациях, вроде вчерашней, лучше бы мне на помощь приходила горничная, а не лукавый гипси со всякими там «ловцами снов»…
При воспоминании о том, как повел себя Лайзо ночью, я почувствовала странную нежность… и смущение, но быстро отогнала от себя эту мысль. Да, похоже, чувство приличия у гипси отсутствовало напрочь, как и приверженность этикету и нормам поведения в обществе.
