Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 60 (всего у книги 71 страниц)
Москва не приняла его с большим отрядом. Оскорбление целый год сжигало душу, а золотокосая урусутка не забывалась. Он ещё не женился, но у него были невольницы. Обнимая их, Акхозя думал о пропавшей. Несчастные не могли понять, почему ночная страсть царевича сменялась утренним отвращением.
Среди первых воинов прискакав к московской стене, он будто ожидал увидеть её. И увидел. Она стояла среди смердов, брошенных своим князем. Может, она стала теперь женой одного из этих мужиков, дерзнувших противиться великому хану Золотой Орды, вознамерившихся остановить его войско у закопчённых стен своими топорами и рогатинами? Акхозя обезумел. Он плохо помнил, о чём кричал урусутским собакам. Он размечет их стены по камню, вырежет всю толпу врагов, а её добудет. Как он её накажет, Акхозя ещё не знал. Но сначала!.. Он знал, что сделает с ней сначала – после захвата крепости, там же, на залитых кровью камнях, среди трупов её защитников!
-Это ж надо! – Вавила покачал головой, провожая взглядом Олексу с девицами. – И вправду тесен – мир Божий.
–Мир-то – широк, – сказал Адам. – Да все дороги нынче ведут в Москву.
–Пора бы нам кое-кому загородить их.
Крик: "Берегись!" – заставил ополченцев обернуться к посаду. В одном перестреле ордынцы развернулись двумя лавами. Ханский шурин и тот, что в золочёных доспехах, стояли в удалении, куда не дострелит самый добрый лук.
–Лишние – долой со стены! – закричал Адам. – Баб сгоняйте, прячьтесь за прясла и зубцы!
Люди, толкаясь, кинулись к лестницам, но те оказались тесны, а зубцы не могли укрыть всех.
–Заборола! – спохватился Адам. – Ставь заборола!
Ополченцы выхватывали из ниш дубовые щиты, устанавливали между зубцами. Взвыли первые стрелы, там и тут раздавались вскрики, люди падали и ползли к лестницам. Выпустив по две стрелы, степняки повернули коней, парными колоннами помчались вдоль рва в разные стороны, на ходу посылая стрелу за стрелой с невероятной точностью – лишь зубцы да поднятые заборола спасали стоящих на стене. Но горе тому, кто показывался на глаза врагу. Ополченцы начали отвечать через бойницы, однако разить стремительно несущихся всадников было трудно, сотня стрел выбила из сёдел лишь двух врагов.
–Как стегают, проклятые! – ругнулся Вавила, сгибаясь за дубовым щитом.
–Орда, – отозвался Адам, прилаживаясь у каменной бойницы с заряженным самострелом. – Придётся на стенах нам в кольчугах стоять.
Копыта взбивали чёрный прах, повисающий полосой жирного дыма, колонны степняков расходились всё дальше и вдруг разом обернулись на ходу, помчались навстречу одна другой. Ордынцы били в щели бойниц, слали стрелы в детинец наугад. Ещё один всадник выпал из седла, другой, размахивая руками, завалился на круп коня, а сотни шли той же рысью. Ничего этого не видел Адам: он целился, выбрав точку на суженном блестящем пятне. Он знал силу, таящуюся в напряжённой стальной пружине, но далеко было до золотого пятнышка. Прервав дыхание, Адам тронул спуск...
Ордынские колонны сходились вблизи Фроловской башни, и два железных ливня сбегались на стене, щёлкая по каменным зубцам, стуча в заборола. Каких-нибудь пяти шагов не пробежали они, чтобы встретиться – вопль отчаянья прервал железный дождь. Размеренный стук копыт смешался и покатился прочь. Ополченцы начали выглядывать из-за щитов, вставали в рост. Перемешанная серая толпа всадников уносилась от Кремля. А на бывшей площади, близ пепелища сожжённой церкви, застряв одной ногой в стремени, уткнулся головой в горелую землю всадник в золочёных доспехах.
Адам, стоя, натягивал стальную тетиву, чтобы успеть направить ещё одну стрелу в гущу врагов.
Разведка порадовала Тохтамыша: в семи верстах от места ставки хана обнаружен брод впору коню и верблюду. Пока Акхозя с Шихоматом осматривали московскую крепость вблизи и пытались склонить её защитников к сдаче, хан с главным разведчиком выехал осмотреть место будущей переправы. Брод охранялся сильной стражей, будто его могли украсть. Тохтамыш ничего не сказал. Главный харабарчи был хитёр, но не слишком умён, зато точен в исполнении воли правителя. Такие не обманывают своих владык, их хорошо держать исправниками, доносчиками или посылать во вражеский стан с предъявлением ханских условий. К тому же у этого мурзы хватило ума как бы позабыть своё первое имя – Тохтамыш – и зваться только Адашем. Всё это в соединении с необычайной жестокостью к противникам выдвинуло Адаша на почётную, хоть и нелёгкую службу.
Хан возвращался довольный. Завтра его полчища прихлынут к стенам Кремля, и враг содрогнётся от их вида. А может, он уже согласился отворить ворота без боя?
Под ложечкой Тохтамыша засосало, едва увидел Шихомата. Шурин не смотрел в глаза, бычья шея налилась кровью – это плохой знак. Слишком дурных вестей Тохтамыш ещё не мог ожидать, он насторожился и, не подавая виду, спросил:
–Чего молчишь? Рассказывай.
–Казни меня, повелитель, но клянусь Аллахом, никто из нас не виноват. – Глаза шурина смотрели под ноги хану, на багровой шее вздулись жилы. – Мы вели переговоры, никто не помышлял об оружии, но проклятые медведи стали стрелять из своей берлоги... Повелитель, мы клянёмся отомстить. Мы все умрём, но покараем шайтанов!
–Ты долго говоришь. – Догадка клещами схватила сердце хана.
–Акхозя... Я просил его не подходить близко к стене. Я хотел его отослать. Но ты же знаешь царевича...
Клещи разжались, откуда-то сбоку клинок вошёл в грудь хана и остался в ней.
–Где – он?
–Я велел положить в моей юрте.
Тохтамыш подождал, пока к ногам вернётся сила и пошёл к войлочному шатру Шихомата. Тот неслышно ступал сзади, благодаря Аллаха за то, что страшное уже сказано.
В юрте горели восковые свечи, едва заметные при сером свете, сочащемся из дымового отверстия сверху. Акхозя лежал на войлоке в своей золочёной броне. Матово-смуглое лицо чуть нахмурено, резко чернели брови, и Тохтамыш заметил, что у сына были длинные ресницы. Были?.. Акхозя казался спящим, и хан обегал глазами его всего – может, он ещё – жив, упал с лошади и лишился сознания? Наклонился над сыном, скинув шлем, приник ухом к его устам, надеясь уловить дыхание, но ощутил холод. Лишь сидя на корточках, различил дырочку в узоре зерцала на том месте, где находится сосок. И застывшую кровь на золоте нагрудника. Подвела персидская броня, не выдержала удара кованой русской стрелы.
–Оставь нас, Шихомат.
Вот он, первый удар судьбы на трёхлетнем пути непрерывных успехов, которого Тохтамыш страшился. Зачем судьбе – такая страшная, такая тяжкая плата? Разве малым заплатил он прежде лишь за три года безбедного царствования? Пусть бы лучше не взял этой Москвы, оставил её в покое, только пронёсся бы смерчем по окрестным землям.
Но теперь он Москву возьмёт. Правоверный мусульманин, хан Тохтамыш устроит тризну по своему сыну, как язычник: горящий Кремль станет ему погребальным костром, а москвитяне омочат жертвенник своей кровью.
Тохтамыш поднялся с колен, вышел из юрты и приказал своему сотнику собрать на военный совет темников, тысячников и устроителей осадных работ. Подозвал шурина.
–Ты, Шихомат, позови сотников, которые были с тобой у стены, возьми чертёж крепости, и приходите в мой шатёр. До совета наянов я хочу услышать, как вы мыслите брать этот город.
Шихомат смотрел в спину удаляющегося Тохтамыша, потом оглянулся на свой шатёр. "Великий Аллах, люди, наверное, говорят правду: сердце нашего повелителя вырезано из камня".
В сумерках три тумена Орды поднялись и без единого огонька двинулись подмосковными лесами к разведанному броду.
Враг удалился от крепости. Москвитяне оплакивали первых убитых, на всех улицах говорили об Адаме-суконнике, застрелившем «золотого» мурзу, и повторяли его слова, брошенные неприятелям. В храмах никогда ещё не было столько молящихся, как в этот вечер. Остей держал совет с боярами и выборными. Он пресёк наскоки на Адама, который, мол, своей неучтивостью навлёк гнев ордынцев.
–Гневаться надо нам – они явились под стены Москвы, а не мы под стены Сарая. Когда бы хан прислал к нам посла, тот обязан явиться как посол, а не налётчик.
Наказав впредь не допускать на стены лишних людей, ночью держать усиленную стражу, князь отпустил выборных. Расходились в сумерках. В воротах Рублёв схватил Адама за локоть:
–Послушай-ка... Гуляют, што ли?
Сквозь церковное пение, льющееся из отворённых храмов, прорезалась нетрезвая песня:
На речке на Клязьме купался бобёр,
Купался бобёр, купался чёрной,
Купался, купался, не выкупался,
На горку зашёл, отряхивался...
–На Подгорной будто? Не твои ли, Каримка?
–От собак нечистый! Калган колоть буду!
–А теперь, слышь, – за храмом, где-то у Никольских.
–Да и у Фроловских – тож.
–Ну-ка, мужики, все – по своим сотням! – распорядился Адам. – Навести тишину хоть палкой. Стыдобушка-то перед князем!
Однако навести тишину оказалось непросто.
В то время, когда большинство сидельцев молилось в храмах и монастырях, а начальники совещались, к одной из ватаг пришлых бессемейных мужиков, днём тесавших камни для машин близ Никольских ворот, а теперь коротающих время возле костра в ожидании ужина, подсел носатый человек в большой бараньей шапке, то и дело сползающей с его обритой головы. В разношёрстной ватаге принимали всякого и на гостя не обратили внимания.
–Славно шуганули Орду-то, – заговорил он первым, обращаясь к седобородому кашевару. Тот не ответил, мешая в котле деревянной поварёшкой.
–Теперь, поди-ка, и не сунутся, – не унимался гость.
–Ты б не каркал до срока, – обрезал мужик с испитым желтушным лицом. – А то завтра небо покажется в овчинку, как всей силой навалятся.
–Да всё одно не взять им детинца.
Молчали, позёвывая, ленясь вступать в разговор. Юркие глаза носатого многое читали на угрюмоватых лицах этих людей, вынужденных притихнуть после веча.
–Мурзу не худо бы помянуть, мужики.
–Не худо бы, – согласился рябой парень, – да бабка к поминальнику не спекла пирогов и про бочонок забыла – он и усох.
–Вона в брюхановских подвалах, небось, и полных бочонков – довольно.
–А печати? – спросил кашевар. – Ну-ка, сорви – Адам, небось, голову оторвёт.
–Што Адам? Не он нынче воеводствует. Бояре пируют, я счас мимо терема бежал – ихний ключник так и шастает в погреба с сулеями. Для кого беречь погреба-то? Для Орды?
–Верно. – Кашевар обернулся к рябому. – Слышь, Гуля, возьми кого-нибудь с собой – пошарьте в купецком подвале.
Заперев ворота детинца, ополченцы сняли большинство внутренних караулов. Лишь замки да печати сторожили амбары с добром и погреба. В брюхановском доме подвалы оказались пустыми, зато в погребе за сараем нашлись закупоренные бочонки с крепким, устоявшимся мёдом. Скоро у костра начался пир. Медная лохань, из которой обычно хлебали кулеш, пошла по кругу, и развязывались языки, вспыхивал смех и звучали хвастливые речи. Шли мимо сменившиеся со стражи воротники, остановились около ватаги, их стали звать к кулешу и мёду. Гришка Бычара не вытерпел и осушил ковшик. Вытирая пшеничные усы, спросил:
–С какой радости гуляете?
–Мурзу поминаем, – хохотнул корявый. – Да мы и по хану справили бы поминки.
–Не рано?
–То князь велел угостить народ для храбрости.
Бычара всполошился:
–Што ж мы тут лясы точим? У нас тамо рядом боярский подвал с винами заморскими. Бежим, мужики, не то пришлые повыжрут.
За воротниками увязался носатый.
От улицы к улице полетела весть, будто воевода велел угостить народ. Загремели засовы подвалов и погребов, выкатились на подворья и на улицы бочки, захлопали пробки жбанов, сулеи из серебра, золота и венецианского стекла пошли по кругу. Дни неизвестности, смута, а потом работа по устройству крепости, пожар в посаде, первое чувство оторванности от мира и, наконец, первый наскок врага и первая кровь, оросившая камни Кремля, – всё это скипелось в людях и теперь выплеснулось в гульбище. Даже иные из женщин, выходя побранить гуляк – как бы не пропили детинец и свои головы! – позволяли уговорить себя и пробовали вина из сладких заморских ягод. Погреба московских бояр отличались не только обширностью, но и разнообразием содержимого, поэтому даже непьющий находил в них сулеи "церковного" вина, отведать которого не считалось грехом. Хмельное море, таившееся в подземной темноте, вырвалось наружу и забушевало в человеческих головах. Уже кое-кто опоясывался мечом, чтобы сейчас же ринуться за ворота крепости и разметать полчища хана. Но большинство пока ещё веселилось.
У большого костра близ Фроловских ворот Адам ожидал найти ватажку гуляев, а увидел знакомых ополченцев, среди которых были и суконники, и красильщики, и оружейники. Его обступили, потянули к огню, где стояла бочка с вином, уже на треть опустевшая, просили оказать честь, славили за убитого мурзу и сулили даже сделать князем. Адам понял: бранить, стыдить, увещевать бесполезно и даже опасно. Пьяное добродушие толпы обманчиво. Надо уничтожить зло. Принимая ковш из чьих-то рук, он оступился и опрокинул бочку. Зашипел, потухая, костёр, мужики ахнули, но весёлый голос успокоил:
–Не боись, православные! На Тетюшковском подворье этого добра много. Айда со мной!
В тёмных улицах загорались всё новые костры – пиршество разрасталось. А на стенах? Адам бросился к башне.
–Што там за гульба? – встретил вопросом Вавила.
–У тебя-то хоть не пьют?
–Обижаешь, воевода. Да и с чего бы?
–Передай по стене: пьяный на страже будет казнён вместе с начальником!
Адам добежал до светящейся двери ближнего собора, пробился к амвону и, не обращая внимания на недовольство дьякона, который вёл службу, крикнул в толпу:
–Православные! Скверное дело затеялось в Кремле, и страшное. На улицах – пьяная гульба, а враг может пойти на приступ этой ночью.
Тишина в храме сменилась ропотом возмущения.
–Ратники! Берите секиры, ступайте по винным погребам. Не дайте себя вовлечь в пьянство. И не верьте, будто князь велел поить народ. Разбивайте бочки и жбаны, выливайте отраву до капли. Не сделав это, мы погибнем!
Люди из храма хлынули наружу.
У князя ещё не закончилась дума. Морозов, красный и потный, что-то доказывал Томиле, который стоял перед ним, похожий на рассерженного петуха.
–Пошто врываешься без позволения, когда бояре думают! – вызверился Морозов на влетевшего в залу Адама.
–Отрыщ, боярин! – вскипел Адам. – Князь Остей, вы тут слова тратите, а кто-то твоим именем устроил в детинце гульбище.
Остей вскочил.
–Я послал выборных унять гуляк, да справятся ли?
Усмешка явилась на лице Морозова.
–Вот оно, ваше воинство! Што я говорил? Оне лишь до погребов добирались, ратнички.
–Побойся Бога, Иван Семёныч! – закричал Томила. – Ты воеводой поставлен, и обязан ты был первым делом разбить винные подвалы. Поди на мой двор – найдёшь ли там хоть каплю?
–И на стенах гуляют? – спросил Остей.
–Я был у Фроловских, там – порядок. Сотские не попустят. А учинили пьянство, я думаю, люди боярского сына Жирошки.
–Слыхали, как повернул суконник! Ево ратнички винище жрут, а отвечать боярскому сыну Жирошке?
–Довольно! – оборвал Остей. – Теперь же берите дружинников и всех, кто – под руками. Подвалы разбить, на улицах поставить караулы.
Олекса, выбегая за Адамом, крикнул:
–Пожди меня!
Гудел уже весь Подол. Где-то близ Никольских ворот шла потасовка – гомонили мужики, голосили бабы. Повсюду слышался брех собак, с Подгорной долетали разбойничьи песни, в стороне Фроловских ворот на рогах и гуслях наяривали плясовую. Неподалёку кто-то орал:
–Не трожь, пёс, князь дозволил!
Послышались удары, вскрик, звон разбитой корчаги или сулеи. Стайкой от Успенского собора пробежали девицы. Скоро появился Олекса во главе своих дружинников, вооружённых топорами.
–Айда на Подол, там – главное гульбище.
–Я лучше к Фроловским, там на дворе Тетюшкова море разливанное. Боярин чужеземных гостей привечал.
–Возьми пяток моих. – Олекса назвал дружинников по именам.
Мимо опустевшего храма Адам двинулся к знакомому подворью. По пути у костра запалили витни, заодно опрокинули корчаги с брагой. Боярский дом был освещён изнутри, из распахнутых дверей неслись бессвязные голоса, кто-то спал, положив голову на ступеньку крыльца. Молодец в светлой рубахе тянул за руку простоволосую молодайку к амбарам, она упиралась, хохоча и повторяя:
–Муж-то – вот как воротится...
Адам плюнул. Молодец оставил женщину, нетвердо пошёл навстречу:
–Витязь наш, Адамушко, в гости пожаловал...
Отстранив с пути пьяного, Адам направился к винным погребам, спустился по ступеням в первый. Полупудовый замок был сбит, дверь погреба растворена, в ноздри шибануло винным духом. Узкое, длинное вместилище с деревянным полом и стенами уставлено бочонками, лагунками и кувшинами.
–Ого, да тут на весь детинец хватит.
–В том-то и зло, Окунь. – Адам хватил топором по боку пузатый узкогорлый кувшин вполовину человеческого роста, пол залило тёмной струёй, пахнуло ароматом весеннего луга.
–Ох, добры – меды у боярина! – простонал дружинник.
–Слышишь – шипит. Змей здесь гнездится, лютый, беспощадный – на погибель нам.
–Одначе, Адамушка, бочки разбивать в подвале негоже. По колено зальёт погребец, оне, дьяволы, вёдрами черпать станут.
На ступенях послышались шаги, несколько гуляк заглянули в погреб, обрадованно загудели. Дружинники хватали их за шиворот и выпроваживали. Потом стали выкатывать бочки, многоведёрные лагуны брали в охапку и выносили на подворье, высаживая днища. Покидали погреб нетвёрдым шагом, хотя ни один не выпил и глотка.
У ворот собралась толпа, Адам велел разгонять её.
Эх, народ! – сокрушался пожилой дружинник. – Любо-дорого было после веча смотреть на него. И татей сами же казнили, а дорвались до хмельного – стыд и срам.
Кто-то подбил на гульбище.
–Подбил! Всякому голова дана – думать. Кабы праздник престольный – жри, чёрт с тобой, сам же маяться будешь. А тут в осаде – до свинства.
–Не все же такие, трезвых в детинце куда больше.
–Да хоть и не все! Беду на город один бражник может навести. И пятно теперича на нас – что скажет государь, коли узнает?
Лишь за полночь утихомирился зелёный змий, выползший в город из погребов и подвалов. Но до петухов то там, то здесь раздавались пьяные крики и песни, слышалась брань караульных, загоняющих гуляк в дома. Часть запасов хмельного бражники растащили и кое-где продолжали пить.
Прислушиваясь к голосам в улицах, Адам шёл по стене мимо белеющих зубцов, называл пароль страже. У Никольской башни он разговаривал с Клещом, от него узнал, что у Каримки убили одного ополченца во время стычки с пьяной ватагой. Адам сказал, что остаётся при убеждении: хмельной разгул устроил Жирошка со своими людьми – мстит за расправу на вече с подкупленными им татями и попрошайками.
–Он што, ворота хочет отворить хану? – усомнился Клещ.
–Кто знает? От нас-то ему неча добра ждать.
–Взять бы под стражу пса.
–Попробуй. Он – боярский сын, нам – не чета. Вон как на меня из-за нево бояре окрысились. А присмотреть бы надо.
Адам вошёл во Фроловскую башню. На лежанке близ великой пушки спал Вавила. В уголке бодрствовал отрок. В узком проёме бойницы светился тлеющий пеньковый витень.
–Не спишь, Ванюша?
–Батяня наказывал огонь сохранять. Мне – привычно.
–Ну, молодец.
Неслышно ступая по камню мягкими моршнями, Адам продолжал путь по стене – к соседям. Звуки прилетают не только из детинца. За рвом, на сгоревшем посаде, будто кто-то всё время бегает на мягких лапах, а вот – отдалённый топот копыт. Не ордынцы ли шныряют поблизости? Чернеет задранный выше стены рычаг фрондиболы, снизу доносится храп – возле метательных машин спят ополченцы. Адам остановился, затаил дыхание. Будто тетива прозвенела, и – шелест летящей стрелы над стеной. С минуту стоял, прислушиваясь, но звук не повторился. Помстилось? А может, кто и спьяну стрельнул в небо. Сквозь тонкую облачность проглянул ущербный месяц, звёзд не видно.
Между башнями встретились с Олексой.
–Тишина, – сказал Адам. – Угомонились.
–Тишина, говоришь? Ну-ка, слушай...
Те же шепотливые звуки в ночи стали чётче. Теперь казалось: большое стадо пролётных птиц село на озеро, и ухо ловит их попискивание, покрякивание и шорохи крыльев.
–Может, бор пошумливает? Или птицы?
–Телеги это, много телег.
–Но топот копыт?..
–Не те копыта, Адам. На верблюдах едут. А то и на лошадях с обмотанными копытами. Не иначе Орда собирается ров засыпать. К рассвету как раз подойдёт.
Адам поверил разведчику и молчал.
–Ночное гульбище и этот обоз одна рука направила.
–Не уж то в Кремле есть лазутчики?
–Раньше бы и я не поверил, а вечор тряхнул кое-кого и понял: есть. Не сама собой попойка учинилась, кто-то нам устроил её. И сразу в разных местах. Хотел я взять Жирошку – не нашёл. Пошто он скрылся и кто его прячет?
–Может, бояре упредили после моего навета?
–Может, и так. Боюсь, не один он тут хану доброхотствует. Ты подыми-ка десятских, поглядывайте в оба. Я вниз пойду. Устроили нам ночку, пьяные морды. Надо бы иных судить завтра, да, пожалуй, не до того будет.
IX
Выстрел сигнального тюфяка сотряс предрассветный Кремль. Забрехали собаки, вскипел в темноте шорох крыл, грай вороньих и галочьих станиц. Загудели колокола. Соборной площадью проскакали всадники, направляясь к Фроловским воротам. Из домов, клетей, шатров выбегали сонные люди, натягивали доспехи, хватали щиты, копья и топоры, иные, рыча и бранясь, совали тяжёлые головы в кадки с водой и колоды, из которых поят скот. Голоса начальников сбивали ополченцев в отряды, и они бегом спешили к своим местам под стеной. Монахи с пением несли иконы.
Над московским холмом пробивался рассвет, стали проглядывать купола церквей и белые стены, по которым бегали люди. Шла суета и на земле, возле фрондибол и подъёмников, смольники раздували огнища под большими чёрными котлами. На площадь выехала конная сотня. Олекса кричал дозорному, сидящему на колокольне Успенского собора:
–Што видишь, отроче?
–Покуда – одна темь! – ответил сверху молодой голос.
Остей, разослав бояр, поднялся во Фроловскую башню. Стоя перед бойницей, он старался рассмотреть, что же там шевелится, серое, длинное, среди чёрного пожарища? Молчали стрелки у соседних бойниц, молчали пушкари, и Адам рядом с князем тоже помалкивал. Сумерки сползали с холма к Неглинке.
–Щиты? – удивился Остей.
–Да, государь, чапары.
Уже различались тёмные прорези в чапарах – в больших деревянных щитах, какими ограждают воинский лагерь в поле. Чапары перемещались, приближаясь к стене, и в сумерках казалось, извивается гигантская серая змея, двигаясь боком.
–Они прикрывают пешцев? – спросил Остей, не видевший подобного.
–Олекса сказывал: ночью нагнали телег с землёй, головёшками, сучьями и всякой дрянью, а теперь подкатывают их – рвы завалить.
–Где – Олекса?
–Да он же – с конными на площади.
Пошлите за ним. Там же довольно наместника.
Колокола смолкли. У бойниц ждали стрелки. Под стеной в готовности стояли ополченческие сотни. Вчерашние гуляки, кто про себя, кто полушёпотом, проклинали ночное "веселье".
По стене передали приказ воеводы: пороки зарядить шереширами, метательные машины – горшками с греческим огнём и горючей смолой. Там и тут зачакали огнива, задымились подожжённые факела. Стена чапаров надвигалась почти во всю длину рва со стороны Посада, – значит, здесь и готовится приступ. Стали видны и всадники, мелькающие в отдалении. Может, они подгоняют тех, кто толкает телеги?
–Пустить шереширы! – приказал Остей.
В изложницах пороков, укреплённых между зубцами по обе стороны башни, вспыхнули от факелов громадные, просмолённые стрелы. С глухим звоном распрямились большие луки, и пылающие копья, протянув за собой чёрные полосы дыма, вонзались в щиты, пробивая доски насквозь. Послышались крики людей, несколько чапаров свалилось, открыв ряды гружённых землёй повозок: передние были запряжены низенькими лошадками, задние тащили люди в лохматых шапках и серых кожах со щитами за спиной. В них полетели стрелы из бойниц, вызвав крики боли и ярости. Ордынцы настёгивали лошадей, те, обезумев от огня, ударов и воплей, рванулись вперёд, перешли на бег и люди, волокущие повозки, на ходу они перебрасывали щиты на грудь, спеша заслониться от стрел. Над стеной тоже завыла, засвистала перёная смерть – стреляли всадники. Изломанная линия чапаров заколыхалась и ускорила движение. Лопались горшки, обливая коптящим пламенем землю, обрызгивая животных, людей и телеги, гоня с холма последние сумерки. Первые повозки влетели в ров, кони забились в воде, захлёбываясь, путая и обрывая постромки, ржание смешалось с человеческими криками.
–Каменьем бей! – кричали десятские. Пращники снимали заборола, внизу стучали кувалды, сбивая крючья с рычагов заряженных фрондибол, под тяжестью противовесов длинные концы взлетали в небо, пудовые ядра из кожаных пращей с шелестом проносились над стеной, обрушивались за рвом, расплющивая людей и ломая телеги. Под каменным градом и дождём стрел ордынцы с воем сталкивали в ров повозки с лошадьми, поверх бросали чапары, закидывали на спину щиты и бежали назад. Всадники приблизились, работая луками, на стене послышались стоны раненых.
Толпы осаждающих отхлынули, оставив на краю рва тела побитых. Корчились и кричали раненые, иные пытались уползти, но их добивали со стены.
–Готовься, пушкарь, – сказал Остей Вавиле, отрываясь от бойницы. – Настаёт твой час.
Тысячи конных степняков валили со стороны Загорья и спущенных неглинских прудов, заполоняли всё выгоревшее пространство Посада, развёртывались лавами от Москворецкой до Неглинской башни, а за ними кипели новые водовороты людей и коней. В глазах пестрило от жёлтых, синих, зелёных, белых и красных значков, полумесяцев, стягов и конских хвостов, вздыбленных на древках. Перед воротами, за линиями конных тысяч, колыхалось над головами всадников жёлто-кровавое знамя, смысл которого ясен был каждому русскому воеводе: война без пощады и милосердия. На высоких шестах вздымались над войсками большие знамёна темников. Одно, жёлто-зелёное, увенчанное серебряным полумесяцем, колыхалось над холмом за Неглинкой, где тоже накапливались тысячи спешенных степняков против западной стены Кремля.
Поднявшемуся на средний ярус Олексе главный воевода поручил стену от Москворецкой башни до Никольских ворот.
–Я – к Томиле, на неглинскую сторону, – сказал он. – Там – послабее стена, а врагов – не меньше. Ну, пушкари, не осрамитесь.
–Будь спокоен, государь. – Лицо Вавилы осветила улыбка.
Народ в Кремле толпился вокруг колоколен, ловил каждое слово наблюдателей, взобравшихся на купола к неудовольствию ворон и галок. Конники стояли на площади, готовые мчаться туда, где потребуется их помощь.
Тохтамыш в ту ночь не сомкнул глаз, зато к рассвету все его тумены заняли положение для приступа, а на стругах перевезли заготовки для осадных машин. Их ещё надо было подтянуть к стенам крепости и собрать, но Тохтамыш надеялся, что машины ему не потребуются. Ночью принесли две стрелы, подобранные близ рва, где воины Шихомата оставили вечером жёлтые флажки, заметные издалека. Помеченные таинственным составом, секрет которого знали немногие арабские алхимики, эти стрелы светились ночью, найти их в темноте не составляло труда. Записки, вложенные в стрелы, оказались похожими. В Кремле не один лазутчик старался для хана. «Ищите обиженных, и вы найдёте тех, кто станет нашими ушами, глазами и руками», – говорил Тохтамыш своим посланникам и доверенным купцам, ходившим в русские города. Они искали и находили. Один из старых доброхотов сообщал, что его люди учинили в крепости пьянство, к утру все будут мертвецки спать и город можно взять коротким приступом. Вторую стрелу прислал Некомат. Гульбище он приписывал своим стараниям и убеждал хана не медлить. Пьяные часовые к утру уснут на стенах, и десятка два храбрецов, взобравшись наверх, перебьют стражу. Он будет ждать их всю ночь возле Фроловской башни.
Хан усмехался, уверенный, что московская чернь дорвалась до винных погребов, чтобы утопить во хмелю страх. Но весть была отрадной, она сулила скорое возмездие за смерть сына. Его разведчики слышали в крепости пьяные песни и крики, однако стены со всех сторон охранялись. Лазутчики переоценили силу вин и медов. Тохтамыш на бескровную победу не рассчитывал. Следовало завалить рвы, потом – общий приступ, и похмельное мужичьё побежит со стен. Чтобы не терять воинов, Адаш советовал послать на засыпку рвов пленных, Батар-бек возразил ему: "Волчат не посылают кусать волчицу. Они бросят телеги и побегут к стене". – "Ты думаешь, им отворят ворота?" – "Не думаю. Им сбросят верёвочные лестницы". – "Тогда наши всадники перестреляют их". – "Со стен тоже будут стрелять, некоторые могут уйти. Зачем посылать врагу лишние вести?" Батар-бек лучше знал русов, и Тохтамыш согласился с ним.
Потеря многих воинов при засыпке рвов насторожила и обозлила хана. Но дело всё-таки сделано. Рвы – не так глубоки. По чапарам, брошенным на затопленные телеги, одетые в броню воины донесут до стен длинные лестницы. И тогда войско Орды хлынет в Кремль.
Тохтамыш знал, что большие крепости берёт чаще всего не сила, а время, когда иссякают запасы, люди слабеют телом и духом, мучимые оторванностью от мира и чувством безнадёжности. Но топтаться под стенами Орде нельзя. Мало того, что Дмитрий, собрав войско, может ударить в спину. Чтобы кормиться и жить, Орда должна двигаться. Многие десятки тысяч лошадей пожирают травы, засеянные поля, запасы зерна и сена. Через день-другой уже надо будет налаживать снабжение фуражом, а к этому Орда не приучена и не готова. Москву требовалось взять штурмом.
Для приступа каждый тумен выделил три тысячи спешенных воинов и полторы тысячи конных – для прикрытия. Себе Тохтамыш взял главные ворота Москвы – Фроловские и прилегающую к ним стену. Справа, со стороны Неглинки, западную сторону Кремля будет штурмовать Кутлабуга. В августе на русских реках межень, Неглинка обмелела, но после спуска прудов её устье оказалось топким, и тумен крымчаков сосредоточился на узкой полосе сожжённого Занеглименья. Слева – тумен Батар-бека, ему брать стену от угловой Москворецкой башни до Набатной. Впереди своих Тохтамыш поставил воинов Кази-бея, пообещав им всю добычу, какую они захватят.
Нукеры уже развернули ставку хана на площади, возле сгоревшей церкви, к серому рассветному небу взметнулись высокие шесты с сигнальными стягами, в готовности стояли верховые рассыльные. Хан, однако, не слезал с седла. Затерянный среди конных и пеших потоков, он всматривался в белые, с подпалинами, стены и нависающие над ними башни. За спиной хана, в походной палатке, спрятанное в долблёном гробу-саркофаге, лежало тело Акхози, и хан поклялся не покидать седла, пока его первый воин не ступит на московскую стену.
