Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 71 страниц)

–Прости, Господи, мои невольные грехи. – Митрополит перекрестился и сел, сгорбясь. Лица бояр были угрюмы. В такое время ссора между государем и владыкой церкви не сулила ничего хорошего. Страшные слова произнёс Киприан: кроме Бога, Москве надеяться не на кого...

–Всё, бояре! – Дмитрий словно отмёл только что происшедшее. – Кто в войско поставлен – быть в войске, не мешкая. Кто остаётся – вооружайте слуг, холопов и смердов, исполняйте всякую волю воеводы Морозова. Верю: вы, бояре, подадите чёрным людям пример мужества и порядка.

Князья остались одни в большой зале. Вечерний луч красным углём горел на гладкой деревянной стене.

–Вот как вышло, брат, и поговорить недосуг. Усыпил нас Тохтамыш безмолвием. Тихим змеем к гнезду приполз и изготовиться не дал.

–Сколько в моём полку стояло на смотре?

–Тысяча.

–По пути я собрал три сотни. Сотен пять приведёт Новосилец. Успеют ли к нему тарусские? В Любутск, Вязьму и Боровск я послал. С можайскими и ламскими через неделю соберу, глядишь, тысяч шесть. А мужик пойдёт – все пятнадцать поставлю в полк. Не ходи дальше Переславля, Митя...

–Постараюсь. Двинет Тохтамыш всей силой на тебя – не ввязывайся в битву, отходи ко мне, сколько бы ни собрал войска. Боброк считает: хан не ищет большого сражения, потому идёт по-воровски. Он может рассеять Орду для разграбления княжества, и тут двойная беда – дороги сбора будут перехвачены.

–И я мыслю – на долгую осаду не решится Тохтамыш. Он не хуже нас понимает, чем это грозит ему. Обложив Москву, он станет зорить ближние земли – вот тут придётся потрудиться моим конникам.

–Так. Но весь полк не давай втягивать в сечи: подстережёт и уничтожит.

–Пусть! Ты получишь время и соберёшь рати.

–Не смей говорить этого, Володимер! Слышишь? Тебя жалею и себя жалею, а более того – Москву. Представь, што будет, ежели твою или мою голову они покажут на пике осаждённым!

–Не бывать тому!

–А я чего хочу? Отдал бы тебе Боброка, да сам понимаешь – главный воевода нужнее при главном войске.

–Отдай хоть Ваську Тупика на время.

Дмитрий улыбнулся:

–И Ваську жалко. А для дела, видно, придётся. Олексу я снова отослал к Оке. Ежели на тебя выйдет – прими по чести. Не слух он – на час, а витязь – на всю жизнь. Когда выступишь?

–К полудню завтра, пожалуй, соберусь. Новосильца подожду. Чего ещё спросить хочу: зачем княгиню оставляешь в осаде?

–Спросил бы по легче. Лекаря говорят: нельзя её теперь с места трогать – тяжело рожала нынче. Да и понятно – слухи-то к ней доходят. Коли поправится до того, как хан Москву обложит, увезут её. А Ваську с Юркой беру с собой. Пора им обвыкаться в походах: одному уж двенадцатый, другому – девятый. Я девятилетним на Суздальца ходил. Твоя-то Олёна где – ныне?

–Кабы знать. – Владимир вздохнул. – По сынишке я истосковался – и не ведал, што такое бывает с человеком. Дослал людей в Можайск и далее – по смоленской дороге, авось встретят.

Помолчали. Дмитрий первым встал и обнял Владимира:

–Прощай, брат. Верю в тебя, князь Храбрый.

Постояв ещё в раздумье, Дмитрий покинул думную и переходами направился в светлицу, где Евдокия ждала мужа. Как сказать жене об отъезде? Как оставлять в городе, которому угрожает осада и, может, гибель в штурме? Если Евдокия с младшими детьми попадёт в руки хана, он получит сильнейшее оружие против Москвы. Это, конечно, знают и бояре. Боясь, как бы вопреки его воле не сорвали княгиню с постели больной и не погубили, он разрешил вывезти её сразу, как встанет на ноги. Но нет худа без добра – при оставшейся княгине его отъезд из стольной меньше встревожит народ. Пусть знают люди, что князь верит в крепость московских стен, что не бросает город в пасть Орды, как откупную дань.

При виде великого князя от дверей светлицы порхнули сенные девушки, пожилая нянька растворила покой.

–Пожалуй, государь-батюшка, полюбуйся на сынка, да на голубицу свою, уж извелась, глазки на дверь проглядела, тебя ожидаючи.

Дмитрий вошёл в освещённый покой, на розовой подушке увидел разметавшиеся золотистые волосы, бледное лицо и сияющие глаза жены. На той же подушке в голубом свёртке виднелось сморщенное личико спящего младенца. Руки Евдокии на розовом одеяле шевельнулись.

–Митенька... Пришёл-таки... Дождалась.

Князь опустился на колени возле высокой кровати, взял руки жены и прижал к губам. Евдокия заплакала: прежде он не целовал её рук.

В доме Владимира – столпотворение. Дворский боярин кинулся навстречу, князь, не слушая его вопросов, распорядился:

–Казну, оружие, справу, какая нужна в походе, погружай сколько можно. С заутрени поведёшь обоз на Волок-Ламский, догоню тебя с полком. Всех слуг вооружить. Ключи от терема, амбаров и погребов отдай боярину Морозову.

–Как можно, государь? Растащут, пограбют, винные погреба опустошат...

–Ты слышал, што сказано? А погреба – разбить, вина и меды выпустить до капли.

–Баб-то и ребятишек куды?

–Кто хочет – в обоз. От них тут будет мало проку.

Проходя через гостевую залу, Владимир в изумлении остановился перед картиной на свежеокрашенной бледно-золотистой стене: всадник, одетый в чешуйчатую броню, вздыбил крылатого коня, поражая копьём царственного дракона, скалящего зубастую пасть. Ниже, под облаками, вздымались каменные башни крепости, напоминающие Московский Кремль. Из отверстых ворот текли конные рати, сливаясь в одно бесконечное тело, только ряды островерхих шлемов и копий обозначали витязей. Выделялись на картине двое в княжеском облачении. При трепетном свете свечей казалось – ряды всадников шевелятся, устремляясь к дальним лесам и холмам. Картина была набросана тонкими тёмными линиями, она представлялась началом какого-то громадного полотна. Ей пока не хватало красок, но живыми глазами смотрел на князя крылатый всадник, поражающий змея, и в фигурах предводителей войска чудилось странно знакомое.

–Грек рисует, – пояснил дворский. – Он задумал изобразить поход на Дон и нашу победу над Мамаем.

–Где – он? – спросил Владимир.

–В тереме, тебя всё поджидал.

–Позови его ко мне в столовую палату.

Скинув броню и умывшись, Владимир прошёл в столовую, осушил ковш белого пенистого кваса, пододвинул к себе блюдо жаркого. Появился невысокий человек в монашеской рясе и тёмном клобуке. Его лицо обрамляла кудрявая бородка с серебряной прядкой посередине. Тёмные глаза смотрели спокойно и внимательно. Поклонясь, стал у двери. Владимир по-гречески пригласил:

–Проходи, отче Феофаний, садись со мной. – Указал глазами место напротив. – Принимаешь ли ты скоромное?

Грек улыбнулся и ответил по-русски:

–Богомазам, государь, как и попам, сиё дозволено, ибо среди мирских людей вращаемся. Но я поужинал, слава Богу.

–Тогда испей со мной – тут квас, тут – меды, тут – вино. Бери кувшин, наливай, чего пожелаешь. Я, когда один, стольников и кравчих не держу в трапезной. Уж не обессудь.

Грек улыбнулся, налил себе в кружку мёд.

–Видал я твою работу, отче Феофаний. Изрядно.

–То – лишь проба, государь, одна из многих. – Феофан перешёл на греческий, догадавшись, что князю доставляет удовольствие поговорить на его языке.

–Жалко, но работу придётся тебе отложить. Москва садится в осаду. Государь уходит нынче в ночь, я – завтра. Тебе негоже оставаться здесь. Вот соберём войско, выбьем Тохтамыша в степь, тогда и распишешь терем. Пока в Новгород, что ли, возвращайся, а хочешь – ступай со мной в Волок-Ламский.

–Долго ли Москве быть в осаде, государь?

–Кто знает? Да и в недобрый час попадёшь под стрелу или под камень катапульты. Уходи завтра же, отче.

–Я пойду в Троицу, к Сергию. Давно уж собирался. Говорят, татары обителей не трогают?

–Не трогали. До Куликовской сечи.

Грек помолчал и заговорил:

–Поиздержался я, Владимир Андреевич. Деньги есть у меня в Новгороде, у Святой Софии на сохранении. Да время такое – не скоро до них доберёшься.

–Вот забота! Я позвал тебя, я и содержать обязан.

Владимир вышел, скоро вернулся, неся окованный ларец, отпёр ключом и высыпал на стол пригоршню серебра.

–Здесь талеры, денги, наши полушки. – Он показал новые блестящие монеты с изображением петуха и встающего солнца. – Двух рублей хватит?

–Премного благодарен, столько не заслужил.

–Заслужишь, как Орду вышибем.

–Ещё просьбу имею, государь: отпусти со мной отрока Андрея, коего приставил пособником. Великий дар вложил в него Господь – всех нас он превзойдёт искусством живописи.

–Ишь ты! – Владимир от удивления перешёл на русский. – Так бери его, рази я запрещаю?

–Не хочет уходить, брат у него – здесь и сёстры.

–А ты скажи: князь велит ему следовать за тобой неотступно, хотя бы в Царьград али Ерусалим. Да со всем прилежанием учиться твому искусству, не помышляя о прочем.

–Спаси тя Бог, Владимир Андреич, – сказал Феофан, вставая и кланяясь.

–Прощай, отче. Кончим войну – жду тебя снова. Да помни: где бы ни стоял князь Храбрый, ты у него найдёшь защиту.

Грек удалился. Доведётся ли снова увидеться со знаменитым живописцем, порасспросить его об увиденном в долгих странствиях, о вечном и бессмертном, чему служит этот грек? Снова опасны – русские дороги, даже охранная грамота патриарха Константинополя не спасёт от стрелы ордынского разъезда. Но как принуждать художника идти с войском, а не в одиночку, странствующим чернецом? Такие люди – вольны в своём выборе, принуждать их к чему-либо даже ради их же блага – не есть ли богохульство? Великих людей ведёт судьба и, только следуя ей, они остаются великими.

Владимир вернулся в залу, постоял перед незаконченной картиной. С тех пор как набрала силу Москва, в князьях и боярах словно бы проснулась тяга к прошлым временам, желание понять своих предков, оживить их дела и по себе оставить память. Многое – доступно сильным мира, но заставить говорить время, служить себе прошлое им не дано. Это умеют летописцы, сказители и лирники, в чьи уста Небо вложило дар слагать потрясающие душу песни о героях. Да такие живописцы, как этот грек, умеющие остановить миг жизни, запечатлев его на деревянной доске, на стене терема или храма. Выходит, что князья вершат земные дела, а судят их люди, одарённые Божественным вдохновением.

Владимир давно уж собирал и привечал на своём дворе искусников, грамотеев и звездочётов, давал привилегии мастерам по металлу, камню и дереву, следуя в этом старшему брату, завёл даже своего летописца и тайно посылал в Рязань за неким монахом, который будто бы сложил песнь о Донском походе, но пока не получил от него вестей. Не одно тут честолюбие – о величии Москвы радел князь Храбрый, видя в бессмертии Москвы и своё бессмертие. Знал он, как один взгляд множества людей на чудесный образ во главе крестного хода, проникновенное слово, обращённое к войску, песнь о славной старине заставляют биться сердце и высокородного князя, и "чёрного" смерда или посадского ремесленника, соединяя их в несокрушимую силу. Надо будет сыскать и того рязанца, и этого отрока Андрея взять под защиту и покровительство, пока мал, несмышлён и не узнал своей судьбы. Такой мастер, как Феофан, зря не станет хвалить посадского мальчишку. А пока знаменитый грек будет ему лучшей опорой...

Владимир вспомнил о книге, оставшейся в его серпуховском тереме, и пожалел, что забыл о ней в сборах. До книг ли, когда идёт речь о спасении жизней? Сколько погибло пергаментов в огне ордынских пожогов! Сгорает человеческая память в военных пожарах, и удлиняется путь к Истине...

Утром Москву взбудоражила весть об уходе великого князя с дружиной, но в это время в ворота вошло семьсот конных ратников во главе с Новосильцем, и народ успокоился. К тому же стало известно: великая княгиня Евдокия с детьми находится в Кремле, – значит, Донской не бросает стольную на произвол судьбы.

В полдень Владимир велел разыскать Морозова. Глядя в тяжёлое, одутловатое лицо боярина, выговаривал:

–Теряешь золотое время, Иван Семёныч. Уж полдня ты – главный воевода, а твоих дел – не слышно. Где – начальники ополчения и слободские старшины? Где – твои бирючи с приказами? Через два часа я ухожу, в Кремле останется лишь полусотня дружинников. Твои люди должны занять стены и башни, устрой караулы, расставь пушкарей и самострелыциков как должно – всякий обязан знать своих начальников, своё место, сменщиков, время стражи и время отдыха. В Кремле мало съестных припасов – тряхни лабазников, заставь пришлых мужиков и посадских свозить корма для лошадей и скота. Тебя ли учить мне осадным делам, боярин?

–Успеется, князь. – На сердитом лице Морозова не проходило выражение обиды. – Мои приказы дьяк уже пишет, а чёрных людей рано пускать в детинец. Может, хан и не дойдёт до нас, а от них терема и храмы просмердят. Довольно пока моей дружины да пушкарей на стенах – сторожу нести. Мало их окажется – дак велел я отобрать отряд почище, из купцов. А явятся татары близко – весь город разом в Кремль забьётся со всяким припасом – чего заране-то набивать амбары, кормить крыс?

Не по душе Владимиру речь боярина, но он понимал, как непросто новому воеводе сразу овладеть всеми делами – лучших-то людей Дмитрий взял с собой. Остерёг:

–Не шути с Ордой, Иван Семёныч! А коли духа простолюдинов не выносишь, почему не отказался от воеводства?

–Попробуй, откажись! Ох, князь, знал бы ты, как мне – постыла эта честь! Да и нездоровится чегой-то. Пошто Вельяминова, окольника, не определил он на воеводство? – тому ж нет милее, как над мужичьём верховодить.

–Вельяминов тож командует ополчением, он в поле – проверен, ты же – сиделец. – Владимир усмехнулся. – Тебе мой дворский отдал ключи?

–Нет ещё.

–Сейчас же возьми. И посели в моём тереме ополченцев, сколько вместится.

В ту первую ночь, когда Москва осталась без князей, в южной стороне явилось сразу несколько зарев. Поднятый с постели Морозов взошёл на средний ярус Фроловской башни. Здесь, на площадке, возле длинноствольной пушки, глядящей через бойницу в темноту посада, толпились стражники и несколько пушкарей. Накрапывал дождь, а навесов над ближней стеной не было, и люди искали убежища в башне. Боярин потянул носом:

–Эко, вонища у вас – и сквозняком-то не продувает.

–То от пушки горелым зельем несёт. – Бородатый пушкарь словно оправдывался. – Проверяли её недавно.

–Развели нечистый серный дух. Кажите, чего тут у вас?

–Горит в той стороне, боярин...

Через боковую стрельницу Морозов уже видел красные сполохи на тучах, было их три. Горело теперь много ближе.

–Четвёртое путухло, видно, дождём примочило, – сказал тот же пушкарь.

–"Примочило". Долго ль деревню сжечь? Ты кто будешь?

–Вавилой кличут, оружейной сотни мы.

–Твоя работа? – Боярин пнул ствол.

–Моя. Этакие пищалки – у всех ворот. Там мои сотоварищи – Пронька с Афонькой. А со мной тут Беско-пушкарь да мой старший приёмыш и один посадский, воеводой приставленный пособлять.

–Было б толку от вас! Вот отсыреет ваше чёртово зелье, и сбрасывай тогда со стены эти пукалки. Токо железо перевели.

–Как можно, боярин! Зелье мы в башнях держим – в кожаные мешки ссыпано, в крепкие лари уложено.

Морозов потоптался и пошёл к лестнице.

–Заборола бы надо на стены, боярин, – заговорил пушкарь. – Мы-то – в башне, а прочим худо придётся под татарскими стрелами.

–Днём неча вам делать – вот и ладили бы заборола-то.

–Плахи нужны, боярин, гвозди – тож.

–Ладно. Завтра всё пришлю...

До утра скрипели ворота детинца во Фроловской и Никольской башнях: по опущенным мостам выезжали в тёмный посад крытые возки, большие телеги, набитые поклажей, рысили верховые. На загороженных рогатками улицах несли ночную стражу вооружённые ополченцы. Едущих окликали, и всякий раз в ответ называлось нужное слово. Ворча, стражники отпирали рогатки, потом, махнув рукой, разгородили улицы. Видно, припозднившиеся дружинники и иные служилые догоняют с припасами свои полки.

Утром зареченские жители покидали на телеги скарб, привязали коров и коз, табором двинулись по мостам на левый берег: конники принесли весть, что разъезды ордынцев в двадцати верстах. Вливаясь в Великий Посад, телеги беженцев запрудили улицы, заполонили площадь у Фроловской церкви, тогда слободские старшины приказали распахнуть все подворья и впускать пришлецов, как своих родичей. Те, кто пробился на площадь, жались к белокаменной стене. Воевода молчал, и в Кремль никого не пускали, его ворота исторгали лишь отъезжающих. Из отворённых дверей Фроловской церкви неслось пение. Женщины становились коленями на землю, крестились на церковь, на купола Успенского и Архангельского соборов. Небо расчищалось, засияло золото храмов, хорал вливал в душу грустный покой, и потому неправдоподобными казались чёрные сигнальные дымы, торчащие в синеве за рекой Москвой.

Во главе отряда воинов на крепостной мост въехал железнобронный боярин на рыжем высоком коне. Потные бока лошадей, их забрызганные грязью подбрюшья говорили, что отряд пришёл издалека. Останавливались на ходу мужики, женщины прерывали молитвы, следя за всадниками. Стража в воротах скрестила алебарды, боярин что-то сказал и в ответ раздалось:

–Вертайтесь обратно! Не то слово. Живо, свободитя дорогу!

–Зови начальника! – потребовал приезжий.

–Нашто те начальник? Слова не знашь – пущать не велено!

–А ну, сытая крыса, зови начальника, не то!.. – Боярин схватился за рукоять меча, но на его голос уже явился в воротах рослый, чреватый стражник в распахнутом полукафтане золотистого цвета, с дорогой саблей на поясе.

–Хто тут буянит? А-а, Олекса Дмитрич. Здорово, сотский.

–Здорово, Баклан. С каких это пор в Кремле у нас с начальником воинского отряда разговаривать не хотят? Где – Морозов?

–Дак нет же в Кремле Морозова, Олекса Дмитрич.

–Отъехал, што ли?

–Ишшо ночью. Занемог он – в деревню свезли ево. Пополудни и мы сдадим стражу, поедем за боярином.

–Кто ж воеводой теперь?

–Я почём знаю? Он не сказал. Велел лишь в детинец никого не пущать, кто слова ево не знает. Нам же – до полудни хозяйство вывезти и уходить.

–Кто-то же из бояр остался за него?

–Может, и остался. – Баклан ухмыльнулся. – Ночью многие съехали, да вон и теперь едут. – Он ткнул пальцем за спину: у ворот стояли, ожидая, когда освободится мост, несколько пароконных повозок.

–А владыка?

–Киприан-то? Чё ему тут делать, ежели князья и бояре, почитай, до единого разбежались? Телеги нагружает. Догоняй-ка ты, сотский, свово князя, чё ты тут забыл?

–Прочь с дороги! – Олекса пришпорил коня, пузатый Баклан едва успел отскочить с пути. Позади, за рвом, в собравшейся толпе, начался ропот, со стены смотрели пушкари.

–Воры! Иуды! Трусы проклятые! – Олекса с седла плюнул в чью-то сытую рожу, торчащую в окошечке возка. – Зачем вас кормит государь? Штоб жрали и гадили на его земле?

Он промчался галопом через Соборную площадь до великокняжеского двора. В гриднице навстречу кинулся Владимир Красный.

–Олекса, брате! Ты ещё – в Москве!

–Што у вас тут творится, боярин? – спросил Олекса.

–Чего творится? – Юное лицо Красного залилось огнём.

–Сидишь посередь Москвы, Москвы же не видишь! В Кремле – одни чернецы, бабы да горстка стражи. Ополченцы шатаются по посаду, народ в смуте, воевода Морозов опять занедужил поносом, скрылся неведомо куда, бояре бегут. А враг в двадцати верстах.

–Не уж то в двадцати? – Румянец сошёл со щёк Красного.

–Пошли своих – разрушить мосты или сжечь, это немного задержит Орду. Надо садиться в осаду, не теряя часа.

–Ты хотя, што ли, повоеводствуй, Олекса!

–Нашёл воеводу! Языка добыть, ворога потрепать в чистом поле – вот и весь Олекса. Уж лучше ты возьми на себя детинец.

–Не могу я нарушить приказ государя и передать охрану княгини другому. Слово дал. И воевода с меня – не лучше. Этакую крепость боронить – голова нужна, борода седая.

–Может, владыка чего подскажет, а, Владимир?

–Сходи, спроси...

У ворот Чудова монастыря, где жил митрополит, двое чернецов, переругиваясь с ключарём, разворачивали повозку, нагружённую книгами и свитками пергамента.

–Чего не поделили, святые отцы? – спросил Олекса.

–Да как же, боярин! – отозвался согбенный седой монах, помаргивая слезящимися глазами. – Из Симоновского – мы. Наш владыка велел в Чудов перевезти священные письмена, старинные книги, мол, надёжнее уберегутся в Кремле-то. А он не примает.

–Да што я, на улицу вас гоню? – сердился молодой ключарь. – Уж и ризница, и книгохранилище доверху заложены – со всех ближних церквей и обителей свезли книги. А в келье да подвалах мыши источат пергаменты. В Архангельском придел пустой, туда и везите.

–Ага! Придел-от – дресвяный, не ровен час загорится. В храм класть не лучше – народ там толкётся.

Олекса, не зная, что присоветовать, поспешил на Владычный двор. Стража узнала его и пропустила. Киприан стоял у крыльца своей палаты, опираясь на самшитовый посох, следил за погрузкой ризницы и своей библиотеки в крытые кожей возки. Он только что вернулся от службы в Архангельском соборе, отпустил бывших при нём игуменов и настоятелей храмов, благословил их разделить испытания, выпавшие прихожанам и духовным братьям, сказав, что обязан последовать за государыней. Он, митрополит, должен иметь влияние на всю Русь, ему сидеть в Москве, отрезанным от паствы, невозможно.

Олекса поклонился владыке в пояс.

–Откуда ты, сын мой?

–Из сторожи, святой отче. Враг – в двадцати верстах.

–Помилуй, Боже, Твоих недостойных рабов, прости наше окаянство, отведи погибель от православных. – Киприан трижды перекрестился.

–Отче, воевода Морозов исчез, бояре бегут, народ в смятении. Што делать, отче?

–Попы и чернецы служат молебны об избавлении от агарян, утешают народ в беде. А воевод ставить – княжеское дело.

–Отче! – вскричал Олекса. – Ты – владыка церкви. Собери остатних бояр, укажи достойного, благослови на воеводство и народ признает его.

–Не смей учить меня, дерзкий! – Киприан стукнул посохом. – Святительское ли дело заниматься ратным устроением? Ты свово государя спроси: почто он бежал? Где – его брат, столь прославленный во бранях? Где – иные наперсники, втравившие в эту войну? Почто он не оставил нам доброго воеводы? На кого кинул стольный град – на чернецов, на жёнок да на простолюдинов? Недорого, знать, он ценит Москву и наши головы!

–Святой владыка! Аль неведомо тебе, зачем ушёл Дмитрий Иванович? Кабы выдавал он Белокаменную хану, разве оставил бы в ней княгиню с детьми? В Москве – тысячи оружных...

–Вот и сыщите себе воеводу. У меня же – не одна Москва на плечах. Я есмь всея Руси митрополит, и неча мне делать там, где светской власти не осталось. Не смерти боюсь, но бесчестия православию. Не хватало ещё, чтобы митрополита Киприана татары увели на цепи в Сарай и там приковали да именем бы моим смущали христианство. А княгиню с чадами я вывезу. Не место белой голубице середь воронья.

У Олексы потемнело в глазах. Это что же такое – владыка церкви уже обрёк Москву на гибель? И кого он обозвал вороньём – не тех ли простолюдинов, о судьбе которых плакался?

–Беги, отче, скорее, да знай: на Руси тот не найдёт чести, кто собой дорожит больше, чем Родиной!

Олекса повернулся и пошёл в ворота. Киприана затрясло. Ни один князь не смел бы так надерзить святителю, как этот молодой охальник.

–Еретик! Бес!

–Вели, святой владыка, повяжем его да засадим в подвал, – предложил начальник митрополичьей дружины.

–Бог накажет. – Киприан перекрестился, вспомнив, что он – священник, а не игрок в зернь, сводящий счёты с соперником. – Прости, Господи, его неразумные речи.

В городе звонил колокол, но распалённый Олекса не слышал его. Он спешил к терему князя Владимира – вдруг да застанет там кого из бояр? Ворота были заперты, он сунул руку в отверстие, повернул деревянный ключ и вошёл на пустое подворье. Стук подкованных каблуков отдался в тишине гостевой залы. Олекса остановился перед картиной на стене, озарённой солнцем, льющимся в отворённые окна. Он даже не слышал шагов на лестнице, ведущей из залы в верхние покои терема.

–Ой, кто – тут у нас?

Воин вздрогнул и оборотился на женский голос. В проёме двери стояла девушка в полотняной домашней рубахе до пят, перетянутой голубым пояском. Корона косы обвивала её голову, большие серые глаза смотрели на гостя с любопытством и тревогой.

–Ты – кто? – спросил Олекса.

–Анюта, – девица улыбнулась.

–Что же ты делаешь здесь, Анюта?

–Как что? Я здесь живу. При княгине Олёне.

–Разве княгиня дома?

–Кабы так! В отъезде она, ждём – не дождёмся. А ты у великого князя служишь? Я видала тебя с издалька.

–Ишь глазастая! Почему ж я тебя не видал досель?

–Мы – не боярыни, чего нас разглядывать?

–Так ты што, одна осталась?

–Да нет. Шестеро нас, сенных девушек, оставлено за домом присматривать. Кружева вяжем для госпожи, прядём – делать-то больше неча, все съехали. Лишь три старых дядьки при нас.

"Они кружева вяжут!" – чувство вины захватывало Олексу.

–А татары подступят, осада начнётся?

В глазах девицы мелькнул испуг и растаял.

–Пригодимся. Ратников станем кормить и ходить за ранеными. Наш князь обещал скоро вернуться с войском.

–Да ты, милая Анюта, – храбрее иных бояр, – сказав, он подумал, что её храбрость от неведения близкой беды.

–А ты, небось, от воеводы за ключами – дак вон они.

На столе посреди залы лежала связка ключей, так и не понадобившаяся Морозову.

–Ключи ни к чему мне – я к государю спешу. Может, тебя с собой взять, а? На седле увезу.

–Што ты, боярин, как можно съехать? И мои подруги – тут.

Олекса улыбнулся:

–Тогда прощай, храбрая Анюта, – у порога задержался, обернулся к ней и сказал, удивляясь словам. – Жди меня, Анюта. Доложу князю о разведке – ворочусь. Хоть сквозь целую Орду пробьюсь, а тебя сыщу.

Сбегая с крыльца, он продолжал видеть изумление в её глазах и вспыхнувшие румянцем щёки. Однако тут же забыл о девушке, поражённый гулом человеческих голосов: от Фроловских ворот, захлёстывая улицы и площади детинца, валили толпы народа.

IV

Не знал Олекса, что его стычка со стражниками подольёт масла в огонь, который начал разгораться ещё с утра, когда пошли разговоры о том, что бояре и богатые гости, оставленные начальствовать, покидают Москву. Возможно, эти толки послужили бы сигналом общего бегства, но куда податься бедному посадскому, у которого ни лошади, ни полушки за душой и куча ребятни? А таких в Москве – полный Великий Посад да Заречье с Загорьем.

К старшине Кузнецкой слободки Савелию Клещу с заутрени нагрянули ополченцы, сдавшие ночную стражу.

–Ты, старшина, квасы попиваешь, а лучшие-то люди бегут вон из города. Я чаю, за одну ночь Кремль уполовинился народишком, ежли не опустел. Кто станет боронить Москву без бояр-то?

–Пропадать нам тут всем в безначалии! Князь бросил, теперича и бояре бросают.

–Што им – наши головушки? Пожитки бы спасти, а чёрных людей оне себе завсегда сыщут.

Костистое лицо Клеща помрачнело.

–Вы, православные, чем буянить зря, ступайте за посадскими старшинами. Пущай сходятся на подворье Адама-суконника.

К подворью Адама уже привалила толпа. Многие ополченцы в бронях и с оружием. Адам пригласил выборных в дом. Кроме него и Клеща были здесь старшины от бронников, от оружейной сотни, от плотницкой и гончарной улиц, от кричников и красильщиков. Кожевенную слободку представлял Каримка. Минувшей весной бывший дружинник повздорил на Арбате с важным казанским гостем, который постоянно торговал в Москве. Когда тот обозвал Каримку выродком, разъярённый богатырь учинил обидчику осаду в его доме, разогнав челядинов, а потом снял обитые узорной медью ворота, отнёс их на постоялый двор и там пропил с гуляками. Купеческий Арбат потешался над казанцем, но тот нажаловался окольничему, и Каримку удалили из дружины, велев заплатить стоимость ворот. Кожевники, обрадованные возвращением старого товарища в их сотню, избрали его своим старшиной.

Людям неродовитым, хотя бы и облечённым выборной властью, не с руки встревать в боярские дела. Думали. Наконец Клещ обронил:

–В Кремль идти надобно. Всем выборным. Спросим бояр, кто там остался, чего они мыслят. Ежели, правда, съехал Морозов, пущай нового воеводу ставят.

–Кто поставит? – спросил бронник Рублёв. – Я слыхал разговор боярина Олексы Дмитрича со стражей – там полное безначалие. Морозовский стремянный Баклан хозяйничает.

–Тот же Олекса – он сотский великого князя.

–Ускакал уж, поди-ка.

–А в Кремль идти надо, – сказал Адам.

–Веди, бачка-калга!– Каримка вскочил с места.

От подворья Адама за старшинами двинулись сотни людей, жаждущих сильного слова, чьей-то воли, которая направила бы их на общее дело, способное отвести подступающую беду. В исходе Нагорной улицы, что вела от неглинского подола к Фроловской площади, дорогу шествию преградил конный обоз из Кремля. Передом ехал лёгкий крытый возок, запряжённый парой чалых, на правой лошади сидел бородач в короткополом зипуне с ременным бичом в руке и обнажённой секирой за кушаком. Нагружённые телеги сопровождались вооружёнными слугами.

–Дорогу, православные! – покрикивал детинушка, направляя возок в середину толпы. Она подавалась в стороны, пока не раздался чей-то выкрик:

–Ишшо один вор в Тверь побежал!

–Али в Торжок – мошну набивать!

Толпа стала смыкаться, несколько рук вцепилось в поводья, лошади, храпя, попятились.

–Эй, не балуйтя, православные! – закричал возница. – Боярин Томила – строг.

–Июда – твой боярин, государев изменник!

–Слазь, душа холопска, аль поворачивай – воевода рассудит.

–Очумели, дурачьё? Прочь с дороги! – Возница свистнул свинцованным бичом, один удар которого насмерть зашибает волка и перебивает хребёт оленю, но толпа не шатнулась.

–Ну-ка, тронь, морда холопска!

Откинулась кожаная заслонка возка, явилась бобровая шапка, потом – лицо с закрученными усами и клиновидной бородкой. Резанул крик:

–С дороги, пиянь, гуляи нечистые! Чего глаза пучишь? – накинулся боярин на возницу. – Бей!

Бич, свистя, стал описывать круг за кругом, размётывая толпу.

–Бунтовщики! Тати! – орал боярин. – Бей их!

Слуги на телегах стали обнажать оружие, как с визгом из толпы метнулся Каримка, и наездник, уронив секиру, вверх тормашками полетел с коня. Вопли боярина заглушил рёв толпы:

–Бе-ей!.. Круши боярских собак!

Засвистели каменья и дреколье, в руках ополченцев взметнулись булавы и мечи, боярские слуги, бросая оружие, посыпались под телеги. Каримка сидел верхом на вознице, молотя его кулаком, возок опрокинулся, бились лошади в постромках, десятки рук, мешая друг другу, пытались вытащить боярина на свет, дорваться до его одежды, волос и горла. Он отбивался и хрипел:

–Тати!.. Я государю... В батоги!

Наконец его выдернули из повозки, простоволосого, в растерзанном кафтане. Тараща глаза, он пытался оторвать от себя чужие руки.

–Братья! Православные! – Адам, стоя на телеге, старался перекричать толпу. – Остановитесь, братья, ради Христа-Спасителя!

На Адама стали оборачиваться, рёв затихал и смолкали удары кулаков. Адам смотрел сверху в бородатые и безусые лица, в озлобленные глаза, и ему сжимало горло от переполнявшего душу гнева, жалости, любви, от желания вразумить, удержать этих людей от того, в чём они станут раскаиваться.