Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 67 (всего у книги 71 страниц)
Над затихшей площадью разносился голос молодого бирюча, объявляющего великокняжеский указ о том, как следует воеводам поступать с государевыми ворами. Указ этот освобождал Владимира от судейских забот, ибо воры схвачены за руку, но теперь указ нелишне напомнить. Когда смолк бирюч, толпа устремила взоры на князя, колодники опустили головы. Он поднял руку.
–Слушай меня, народ! Те, которые в час беды грабят соплеменников, не заслуживают милости. Только ради вести о новом побитии войск хана на стенах Москвы я милую этих воров.
По толпе покатился ропот. Колодники подняли головы, у купца подламывались ноги.
–Я милую их! Все они будут повешены. Но пусть ни один затаившийся вор не надеется, што и он отделается так же легко. – Князь повернулся к начальнику стражи и приказал. – Исполняй!
...За три минувших после того дня в городе и окрестностях – ни одного разбоя, в войске – ни единой жалобы. Волочане говорили: "Коли у князя Храброго виселица – милость, что же тогда у него немилость?"
В тот день Владимир затемно возвращался из воинского лагеря, стоящего на поле, у слиянии Ламы и Городенки. Похожая на початый калач луна светила ярко, и в её свете стена города над раскатом, облитая глиной, угловатая воротная башня казались побелёнными жёлто-синей извёсткой. На полотне стены чернели тени повешенных перед воротами купца Брюханова и бывшего сотского. Разбойники висели в городе – от московских до ржевских ворот. Всякие люди теперь набиваются в Волок – пусть смотрят и думают. Из-за этих негодяев и жену с сыном не приласкал – страшно, невозможно касаться женщин и детей, когда отдаёшь приказы о казнях. В Торжке им будет спокойно. Там помнят, что Москва семь лет назад вернула этому городу вольности, отнятые тверским князем, заставила Михаила Александровича освободить захваченных в Торжке людей, возвратить имущество горожан, церковные колокола, книги и сосуды, вывезенные в Тверь.
Миновали ворота. Город уже спал. Позади раздались крики – кто-то требовал от воротников впустить в крепость, к князю.
–Узнай, што там, – приказал Владимир своему сотскому, останавливая коня. Голоса за стеной не утихали.
От ворот лунной улицей мчался сотский.
–Государь!.. Москва!.. Москва пала – Орда в Кремле!
Весть о разгроме Москвы в два-три дня облетела великое княжество, переметнулась в смоленские, тверские, новгородские, нижегородские и рязанские земли, везде потрясая людей. До той поры шли разговоры, будто Тохтамыш воюет лишь с Донским, иных земель не зорит и, усмирив Дмитрия, уйдёт восвояси. Кое-кто со злорадством следил за метаниями Донского, врасплох застигнутого нашествием Орды, прикидывал, как бы чего выгадать от падения высоко взлетевшего москвитянина. В лёгкую победу Тохтамыша, однако, мало кто верил – на памяти была свежа Непрядва, и воровской набег хана показывал, что он боится Донского. Москва, притянувшая к себе тумены Орды, казалась зачарованной твердыней, которая хоть и опасна ближним соседям, зато связывает Орду по рукам. В землях, лежащих к северу от Москвы, многие, попрятав да сложив на телеги что поценнее, выжидали, сидя дома. Под стяги Донского и Храброго, не очень спеша, стекались люди служилые, кому и положено было, да ещё охотники, ищущие себе чести и княжеских наград. И вдруг – Москвы нет, на её месте – закоптелые руины да мёртвые тела. Твердыня рухнула, растаяла сила, сковавшая лапы Орды, и эти лапы теперь – свободны. Те, кто сочувствовал Москве, пережили то, что переживает воин, видя, как падает подрубленное знамя. Великородные враги Донского ещё могли рассчитывать на свои тайные договоры с ханом, но их подданные, наученные долгим опытом, знали: пощады не будет. Города и селения уйдут в золу, иго с новой силой стянет шею и смерда, и посадского, и боярина, и удельного князя. Русские люди лишь теперь, кажется, поняли, что такое – Москва для них и для всей Руси после Куликовской победы. И вышло так, что не в час своей славы, а в час беды Москва в сознании народа стала тем, чем издревле стремились стать многие русские города – единственной столицей Руси. Народившаяся Великая Русь ощутила Своё сердце, когда враг ударил в него мечом. И народ не поверил, что Москвы нет. Она жила и сзывала русских людей знамёнами Донского и Храброго – на правую битву за спасение единой Родины. Камни сгоревшего Кремля, обагрённые кровью его защитников, накалили тысячи сердец. По городам и сёлам Руси загремел набат, и, как в дни нашествия Мамая, каждый, способный держать топор и копьё, становился в строй охотников. Люди не теряли часа. Там, где отряды ополченцев проходили через селения, мужики и парни, едва обняв близких: «Вы уж как-нибудь перебедуйте, родные!» – накидывали на плечи зипуны, хватали оружие, вливались в человеческие потоки к местам сбора. Поднялась не только московская земля – поднимались смоляне, брянцы, новгородцы, люди окраинных земель Твери, Нижнего Новгорода и Рязани. Тумены Орды, выступившие на север и запад, шли по пустой земле. Разграбив покинутый жителями Дмитров, отряды Батар-бека и Шихомата устремились к Переславлю-Залесскому. Невысокие валы и деревянные стены городка не могли остановить многочисленных врагов, а в городе оставалась лишь небольшая стража из стариков и отроков, и всё же конные дозоры переславцев обнаружили движение степняков вовремя. Сотни горожан устремились к берегу Плещеева озера. Когда сотни Орды ворвались в Переславль, в нём не было ни одного человека, а посреди синей зыби озера маячил плавучий город. Темник велел выжечь городок дотла и повёл войско на Юрьев, рассчитывая затем поживиться в Суздале и Владимире. Ему стало известно: казанцы этих городов не тронули. В последнее время они избегали военных столкновений с русскими княжествами.
Больше недели Владимир почти не смыкал глаз – высылал дозоры и сторожи, расспрашивал прибывающих охотников, выезжал в лесные лагеря, проверял работы по расширению крепостного рва и ремонт навесов над стенами, смотрел новые тысячи ратников, вливающиеся в полк. Уже пятнадцать тысяч конных и пеших было в строю, а люди шли валом. Иссякали запасы оружия, пришлось собирать кузнецов, бронников, и кричников и обеспечивать их снастью. "Лишних" людей старались выпроваживать на Ржеву и Торжок, но это было непросто – вокруг Волока возникали поселения.
Владимир узнал главное: врагу удалось ворваться в Кремль коварством, через клятвопреступление хана и предательство нижегородских княжат. Мёртвых не корят, и всё же стало горько и обидно за москвитян, попавшихся на подлость хана.
Теперь у него пятнадцать тысяч воинов, через три дня будет двадцать. Спасибо Новосильцу. Этот коренастый, русобородый, с ясными глазами окольничий почти не покидал своего шатра, не бегал по лагерю, не громыхал голосом, но каждый десятский, не говоря уж о тысяцких и полковых воеводах, чувствовал его руку. Окружив себя расторопными помощниками, он в своём шатре был связан тысячей нитей с войском, помнил каждый свой приказ и в определённый срок проверял исполнение, смещая неслухов и нерадивых начальников, не считая при этом ни заслуг, ни рода. Его малое одобрение принималось как награда, самая лёгкая хула приводила в трепет. Он чувствовал вокруг всякое движение, его воля собирала разношёрстные толпы прибывающих, разделяла их на десятки, сотни и тысячи, каждому определяя место и связывая всех ратным порядком, общим строем и общим котлом. Не обманул княжеских надежд и молодой дьяк Мещерин, ученик Внука. С его помощью Новосилец навёл учёт в распределении оружия, коней и кормов, после чего прекратились жалобы и споры. Это Мещерин догадался вывезти из Москвы запасы сукна, холстов и овчины, собрал портных и шубников и засадил за работу. Владимир не представлял, как бы он теперь обходился без смекалки Мещерина – ведь тысячи людей приходили к нему в лохмотьях!
Разведку Владимир поручил Тупику. Его сакмагоны проследили движение сильного тумена Орды на Звенигород, затем на Рузу и привезли пленного десятника из-под Можайска. От "языка" узнали, что хан с частью войска остался близ Москвы, эмир Кутлабуга с десятью тысячами всадников идёт через Можайск на Ржеву или Вязьму. "Язык" уверял: Кутлабуга ищет князя Серпуховского, рассчитывая застать его в Можайске. Владимир принял вызов. В сторону Можайска ушла крепкая сторожа и вёл её боярин Ванька Бодец. Князь назначил войску общий смотр.
Прохладным сентябрьским утром полки заняли указанные места. Владимир отменил всякие церемонии и сразу начал смотр отрядов. На правом крыле стала его броненосная дружина – московские, боровские, серпуховские и можайские служилые люди. Эти три тысячи – опора всей собранной рати, и князь по обычаю свёл их в ударный полк. Пятитысячную пешую рать смотрел Новосилец с боярами, и Владимир, уважая своего воеводу, сразу проехал к лёгкой ополченческой коннице, сведённой в два трёхтысячных полка на левом крыле. Светло-серые тигиляи, набитые пенькой шапки, редкие кольчуги и железные шлемы, рогатины, сулицы, топоры на длинных рукоятках, притороченные к сёдлам, саадаки за спиной, и у всех – мечи на поясах, выданные по приказу Новосильца, нацепленные у кого на животе, у кого на спине, у кого справа, у кого слева. Перед ним стояла русская деревня, мужик, севший на коня, чтобы защищать свою землю. Но этот мужик на земле только – и силён. Владимир теперь – главный ответчик за каждого здесь, он должен быть уверен, что его воинство не превратится в мясо для мечей Орды. Со степняками в конном бою шутки плохи – один выбьет стрелами и вырубит десяток, а то и два.
Но Владимир чересчур плохо думал о конных мужиках. Взятые наугад сотни вырубали почти подчистую расставленные на поле лозины с первого захода. И всё же он приказал своим воеводам разделить полки пополам, оставив в конном строю самые сильные сотни, а остальные свести в отдельный отряд. Когда закончилась сумятица, и крыло рати выстроилось по-новому, князь подъехал к обескураженным ополченцам "особого" полка.
–Мужики! Витязи русские! Плюньте в глаза тому, кто скажет, будто я – недоволен вами. Князь Храбрый – не обучен льстивым речам. Но сегодня князь Храбрый вам говорит: не было на Руси воинов лучших, чем – вы! Не принуждением, но своей охотой вы, свободные русские люди, пришли в моё войско в самый трудный для Родины час. Говорят, на войне дешева жизнь человека – не верьте. Чем – тяжелее война, тем – дороже ратник. Я, ваш главный воевода, совершил бы худшее дело, когда бы бездумно бросил вас в битву. Вы – плохо подготовлены к конному бою, но мне теперь нужны не конные, а пешие воины. Пешие, которые умеют ездить на лошадях, не хуже конных. Я уверен – лучших тысяч в моём войске не будет!
Боровский боярин Константин Иванович поклонился князю:
–Государь! Дай стяг полку и особый клич каждой тысяче, как ведётся в нашей дружине.
–Стяг я сегодня же вручу воеводе полка, какого назначу. А клич берите по нашему обычаю. Враг хочет обратить Русскую землю в пустыню, но против него обернётся огонь, испепеляющий наши города. Последней жертвой насильников стал Можай. Пусть же враги услышат его имя в боевом кличе вашей первой тысячи и содрогнутся.
–Можа-ай!.. – отозвалось поле.
–Мы получили весть, что захватчиками сожжён Радонеж, родина святого Сергия, который прислал нам своё благословение на битву с Ордой...
–Р-радонеж!.. – ответила князю вторая тысяча.
–Я хочу, чтобы кличем вашей третьей тысячи стало имя реки, на которой стоит стольный город нашего удела, не покорившийся врагу. Нара!..
И когда грянуло имя Нары, стоящие на поле отряды ответили своими кличами, приветствуя рождение нового полка:
–Бря-аанск!..
–Боровск!..
–Руза-а!
–Вожа-а!
–Непрядва-а! – Это три тысячи броненосных конников Владимира, испытанных Донским походом, сделали своим общим кличем имя самой грозной для врага русской реки. Когда же пешие ополченцы, стоящие в середине рати, грянули: "Москва!" – голоса пятнадцати тысяч ратников слились воедино, повторяя как клятву мужества и мести врагу:
–Москва-а!..
Владимир, полыхая крыльями белого корзна, мчался перед войском на своём серо-стальном жеребце с широченной грудью, всматривался в волнующиеся ряды красных щитов, копий, шлемов, кольчатых броней и тигиляев. Тысячи бородатых и безусых лиц обращались к нему, тысячи глаз устремлялись на него, требуя выступать навстречу врагу.
В полдень, когда кашевары кормили ратников на поле, Храбрый собрал начальников в своём шатре. Старых бояр он отослал к Дмитрию, и теперь князя окружали одни молодые лица: Константин Иванович Боровский, Алексей Григорьевич – из Радонежа, Михаил Иванович – из Перемышля, Андрей Борисович – из Ржевы, Григорий Михайлович – из Серпухова, сотский великого князя Тупик. Яков Юрьевич Новосилец, сорокалетний окольничий князя, был самым старшим годами. Поодаль от всех сидел молодой дьяк Мещерин. Первым говорил начальник княжеской разведки Тупик. Слышно, Боброк дал ему новое прозвище, но Васька отзывался лишь на своё прежнее.
–У Кутлабуги не меньше десяти тысяч всадников, – начал он, – и это войско – отборное, да только оно уже растлевается грабежами. Шесть-семь тысяч темник постоянно держит под рукой, три-четыре рассыпает для разорения округи. Крымчаки свирепствуют почище карателей Мамая, а свирепство выдаёт злобу и жадность, но не силу войска. Ежели всадник возит в тороках набитые мешки, он больше всего думает об их сохранности.
–Куда может направиться Кутлабуга после Можайска? – спросил Боровский.
–До сих пор, Константин Иваныч, мы считали: Кутлабуга смоленской дорогой может дойти до Вязьмы, оттуда поворотить на Ржеву и через Волок-Ламский вернуться к ставке хана под Москвой. Ему, видать, известно, што в Вязьме, Ржеве и Волоке собраны запасы кормов и товаров. Но нынче утром Бодец прислал вестника. К северу от Можайска, на берегу Рузы, им перехвачен и побит ордынский разъезд. Сакмагоны обнаружили большой чамбул, идущий в сторону Волока. Это может быть голова крымского тумена. Ежели Кутлабуга узнал о месте сбора, он бросится на нас, штоб расчистить себе дорогу. От Можая до Волока три конных перехода, послезавтра надо ждать врага здесь. Государь, я думаю, подвергать осаде Волок негоже. Теперь половина Руси знает: здесь собирается рать против Тохтамыша. Тысячи людей попадут в лапы Орды.
Все знали: Донской запретил Владимиру ввязываться в большие сражения, но кто мог предвидеть, что хан разделит силы? И слово великокняжеского боярина прибавило смелости воеводам: высказывались за поход навстречу врагу. Владимир Храбрый говорил последним:
–Врага встречать в поле. Исключать же осады Волока нельзя. Вчера хан стоял у Москвы, сегодня он может быть в Звенигороде, завтра – здесь. Ты, Яков Юрьич, останешься в городе с пешим войском. Те же три тысячи, что – на лошадях, пойдут в поход. Дайте им пешие щиты, сколько можно кольчуг и железных шлемов. Мечи можете взять, но каждый должен иметь большое копьё и топор. Да в каждую тысячу отберите по две сотни добрых стрелков из остального войска, кроме дружины. Сильные самострелы отдать им все, до единого.
Под вечер прискакали новые вестники из сторожи, отступившей к берегам Рузы. По её следам двигалось степное войско, сакмагоны с деревьев насчитали более семи тысяч всадников. Сколько их рассеялось для грабежа деревень, Бодец не знал. Вместе с Ордой грязно-серая пелена в небе надвигалась на западные волости. Местами от горящих селений занимались огнём леса, и солнце с трудом пробивалось сквозь копоть. Там, где простёрся над землёй дымный покров, становилось холодно. Люди вспоминали лето одиннадцатилетней давности, в канун которого зимой не выпало снега, а за всю весну не прошло ни одного дождя. Иссякали ручьи и речки, лужами становились озёра. Лист на деревьях едва развернулся и пожух, трава с хрустом ломалась под ногами. На многих полях даже не взошло посеянное зерно, погибал скот. В довершение всех бедствий начались лесные пожары и загорелись торфяники. С грохотом лопалась накалённая огнём земля, исчезали в огне селения, тучи дыма и хлопьев сажи покрыли небосвод на тысячи вёрст. Младенцы и старики задыхались от смрада и копоти. В середине лета днём стояли сумерки, птицы боялись летать и станицами ходили по земле. Но самое страшное началось после. В августе с неба повалил снег – и настала зима. Тот год стал бы хуже чумного, но природа смилостивилась. В январе полили тёплые дожди, зазеленела трава и на полях взошли хлеба, посеянные прошлой весной.
Теперь, глядя на тусклое небо, под которым дымились леса и пепелища селений, люди тревожились: как бы прокоптелый небосвод снова не обрушился на их головы ранней зимой.
В день смотра из ламских лесов вышел Олекса. За его отрядом из двухсот вооружённых чем попало мужиков тянулось с полтысячи беженцев, главным образом, женщин и детей. Жители Волока, узнав, что в толпе пришедших есть спасшиеся москвитяне, всем городом высыпали на улицы. Измученных женщин с плачем хватали за руки и тянули в свои дома, сирот разобрали в один момент. Приехавший из лагеря Новосилец, которому князь наказал ограничивать число новых поселенцев, не проронил даже слова. Олекса передал ратников в пеший полк, а для своих тридцати дружинников потребовал у воеводы коней, и тот не смел отказать. Оставив в детинце Анюту с её новыми подругами и спасёнными детьми, Олекса выехал в лагерь, и первым, кого он встретил, был Тупик. Друзья обнялись. Тупик с трудом узнавал осунувшееся, в морщинах лицо друга. Когда-то озорные глаза Олексы напоминали теперь глаза Серпуховского. Васька, не спрашивая ни о чём, провёл его в шатёр князя.
Владимир был один. Он уже знал о выходе Олексы, усадил напротив себя, Тупику велел остаться, и потребовал:
–Рассказывай, Олександр Дмитрич. Рассказывай, как стольный град наш хану проторговали, как ворота отворили. Всех изменников назови – не щади ни рода, ни чина.
Олекса выдержал взгляд князя и ответил:
–Грех нам, государь, оговаривать тех, кто прежде нас головы за Москву сложил.
Кулак Владимира грохнул в стальной наколенник.
–Смерть не очищает от позора трусости! Чёрт бы со всеми, кто попёрся к хану на поклон, кабы они себя лишь отдали на заклание – пусть их в святые зачислят! Но их трусостью сгублены тысячи людей, разрушена Москва, врагу отворены ворота в глубину Руси. Такое смертью не смывается! Слышишь?
–Слышу, государь. А в измене и трусости не могу винить ни Остея, ни бояр, ни выборных, ни святых отцов. Они поверили слову хана и клятвам шурьев великого князя – в том их беда. Они кровью доказали, што хотели всем добра.
–"Они хотели"! Я тоже хочу мира и тишины, но не иду же к хану с верёвкой на шее, не тащу под ордынские ножи своих бояр! И ты-то почто не пошёл с ними, ежели теперь очищаешь?
–Казни, государь, а изменников среди москвитян я не видел, окромя боярского сына Жирошки, да и тот наказан – злее некуда.
Владимир приоттаял глазами.
–Я слышал, ты по-иному на Остеевой думе разговаривал. Не за то ли тебя Смелым прозвали?
–Не знаю, как там прозвали меня, а корил я тогда живых, а не мёртвых.
Владимир встал и подошёл к гостю.
–Ну, и зипун на тебе! Где только добыл такой?
–Ночью в лесах – не за печкой. Всякой одежке рад.
–Ты же с войском шёл, аль раздеть кого по пути не мог?
–Я, государь, не тать и не ордынский мурза.
–Ух, племя святорусов! Ни хитрости в вас, ни злопамяти, ни жадности, ни коварства. Только бы вам грудью ломить али горбом. Таких, как вы с Васькой Серебряным, надо женить на татарках, гречанках али ещё на ком. Не то – сядут на ваших потомков ворюги да подлюги, станут кровь сосать почище ордынцев. У князей бы учились – в нас какой только крови не намешано!
–Князья тож, бывает, упускают своё.
–Смел! А верно ли ты успел жениться?
–Верно, государь.
–Правду говорят – война мужскую силу дразнит.
–Когда же нам ещё жениться-то? – подал голос Тупик. – То воюем, то в поход собираемся.
–И то – верно. – Князь вздохнул, вернулся на своё место. – Гневен – я, Олекса Дмитрич, а как не гневаться – Москву потеряли! Мы ещё во всём разберёмся. Не для суда над мёртвыми – для науки. Теперь же с врагом посчитаться надо. Чего просишь?
–Справу для моих дружинников.
–Сколько их у тебя?
–Тридцать два со мной.
–Малого просишь, боярин. Кабы ты устал и захотел посидеть в детинце – сиди. А в походе малого не проси.
–Дай сотню, государь.
–В Москве управлялся с тысячами, пошто теперь в детские портки норовишь? Мне не сотские – мне воеводы нужны. Сам знаешь, сколько моих лучших бояр легло на Куликовом поле. Бери под начало три тысячи.
–Три тысячи?! – Олекса привстал.
–А ты как думал? Всю жизнь впереди сотни мечом помахивать? У меня нет воеводы в походном войске старше двадцати пяти годов. Решай: или примешь трёхтысячный полк, или в детинец отошлю. Ты – главный свидетель осады Москвы, я обязан беречь тебя пуще глаза. Уж коли рисковать таким свидетелем, так по цене.
–Добро, государь.
–Василий, ступай, найди Мещерина: пущай оборужит дружину Олексы Дмитрича из моих запасов да ему найдёт воеводскую справу. – Тупик вышел, князь развернул на столе большой пергамент с чертежом окрестной земли. – Ступай ближе. Твои тысячи – особые. Они – на лошадях, но это – не конница, а пешая рать. Смотри на чертёж. Вот – Волок, вот – Можай. Ты пойдёшь за легкоконными сотнями, и с боков тебя прикроют заставы. Ни в какие конные бои с Ордой не ввязывайся. Кутлабугу мы рассчитываем встретить здесь, на подходе к Рузе, но может быть всякое: Орда быстро ходит, а темник – матёрый волчина. Помни главное: как появятся, спешивай ратников, заступай дорогу и бейся до последнего. Обойдут тебя, совсем ли окружат – то не твоя забота. Ты обязан стоять насмерть и держать Орду за горло. Это – всё.
–Кто – начальники тысяч?
–Первой – Боровский Константин Иванович. Второй – боярин Олексей Григорьевич. Третьей – боярский сын Ондрей Борисович. Стрелкам я назначил особого воеводу – сотского Никифора. Его дружок, Ванька Бодец, со своей сторожей примкнёт к тебе. Ставь его на опасное крыло – там рубаки, не дадут окружить сразу. Своих дружинников держи при себе. Не хочу, штоб, уцелев там, ты сложил голову здесь. Особливо теперь, когда женился. Жёнка-то – кто?
–Ты, верно, знаешь её, государь. Она у Олёны Ольгердовны служила, Анютой звать.
–Вон што! Мне уж из-за её девиц досталось на орехи: зачем-де оставил? Будто думать было не о чем, кроме её девиц. Так и быть, скажите: я благословил вас без неё. Надо бы и твою Анюту отослать в Торжок, да уже поздно.
–Дозволь идти, государь? Мне ещё с войском знакомиться.
–Постой. Ты мово Томилу когда последний раз видел?
–Вечером, когда уж решили поклониться хану. Отходил он. Меня позвал с Адамом-суконником.
–Што он сказал?
–Про Тайницкую. Я в то подземелье детишек и жёнок многих спрятал. Девицы Олёны Ольгердовны – с ними. Спасутся ли? А Томила тоже считал: у врага нельзя выпрашивать мира.
Владимир встал и подошёл к молодому воину:
–Тебе ещё долго жить, Олександр Дмитрич, и ты запомни эти слова: у врага нельзя выпросить мира. Врага можно только принудить к миру, наступив ему на голову сапогом. Завтра мы наступим – или я – не князь Храбрый, а только волчий корм. Иди, брат.
Уже свечерело и в лагере разгорались костры. Заря отражалась в зеркале Ламы, плавно текущей в двадцати шагах от шатра князя. Неподалёку, возле нагружённых телег, снаряжались дружинники Олексы. Каримка бранился с кем-то из товарников: на его квадратное тело необъятной ширины непросто подобрать доспех. Переодевшиеся красовались в блестящих кольчугах и высоких шишаках, опробовали мечи и сулицы. Вокруг плотными рядами стояли палатки дружины князя, всюду торчали жердяные коновязи, лошади похрупывали зерном. От водопоя с фырканьем и топотом катился сотенный табун. Вечерний воздух был пропитан близкими сердцу воина запахами дыма костров, коней, дёгтя и сыромятины. Поджидавший Тупик позвал в свою палатку, где для Олексы приготовили оружие, броню и воеводское корзно. У палатки толпились дружинники, Олекса узнал Додона, Микулу, Варяга и Дыбка и каждому улыбнулся. Его ни о чём не спрашивали, только во все глаза смотрели на воскреснувшего из мёртвых соратника, лелея свои надежды. Броня оказалась впору, корзно было коротковато и узко в плечах.
–Обойдусь без воеводских отличий, – махнул рукой Олекса. – Три тысячи – не тридцать, разглядят и так.
Тупик вызвался проводить его в "особый" полк. Когда уже садились на лошадей, Олекса оборотился и глянул в вопрошающие глаза дружинников:
–Микула, Додон, Алёшка! Вы своих пока не оплакивайте. Не хотел обнадёживать до срока, да уж так и быть. Я ваших и многих других укрыл в потайном подземелье с выходом за городом. Может, ушли они, а может, сидят там, бедуют, нас дожидаясь. Бог – милостив, авось дождутся.
Олекса был в седле и разбирал повод, когда подбежал Микула, схватил его руку и поцеловал – у Олексы не хватило силы противиться медвежьим дланям бывшего монаха.
–Ну, брат, задал ты мне задачку, – сказал Тупик, когда отъехали. – Они ж только и будут теперь в Москву рваться.
–И без того рвутся. Разве плохо, Василий?
Ехали между шатрами и коновязями, вслушиваясь в голоса ратников, храп коней, звон стали под напильниками и оселками. Где-то у огня под бряцание гуслей молодой лирник славил богатырские заставы и походы русских князей в Дикое Поле. Гаснущая заря задёргивалась туманом, пролётная стая гусей роняла с вышины крики, граяли вороны в заречном лесу, и обоим казалось – снова едут они Куликовым полем между засыпающей Непрядвой и Доном, будто Куликовская сеча только на время прервалась, чтобы заутра грянуть с новой силой. Как далеко простёрлось ты, Куликово поле, где же – твой конец, в каком времени и каком краю? А может, не будет у тебя конца, Куликово поле, пока не загоним в могилу последних насильников, убийц и грабителей, жадных до чужой земли и чужого добра, последних душителей чужой свободы?
Из своего шатра вышел Владимир и смотрел на огни воинского лагеря. Мечтал ли о такой силе ещё неделю назад? Ведь с полутора тысячами пришёл в Волок, а теперь лишь в резерве оставляет семь. И не иссякает народный поток к его стягам. Чем заплатить за ваше самоотречение, русские люди?
Только бы не повернул назад этот крымский зверь со своей стаей! Владимир поклялся наказать крымчаков за Москву и опустошение своего удела. Сначала – их, потом дойдёт и до главного хищника Орды.
XIII
Кутлабуга меньше всего думал об отступлении. Его тумен, доведённый до полного числа, представлял силу, какой не мог иметь ни один из ближних правителей – от Литвы до Новгорода и Твери. Собрать десять тысяч хорошего войска – нужны месяцы, а разношёрстный сброд темника не пугал. Ему снова повезло: в ту сторону, куда отступил Донской, посланы Батар-бек и Шихомат, Кутлабуге достался удельный серпуховский князёк, и тот неведомо где спрятался. Когда передовая тысяча грабила и жгла пустой Можайск, темник повернул на Ржеву, рассчитывая по пути взять Волок-Ламский. В московских монастырях, которые хан отдал крымскому тумену, оказалось меньше добычи, чем рассчитывал найти Кутлабуга. Да и в княжеских теремах, слышно, не очень разжились. Больше всего повезло тем, кто грабил церкви Кремля. В городе же много добычи сгорело. Может, золотая казна Дмитрия хранится в Волоке или Ржеве?.. С той поры, когда на степном кургане за Калкой фряги рассыпали на войлоке перед ханом казну Мамая, мешки с золотом, серебром и камешками волшебных цветов всё время мерещились темнику. Зачем они – ему, он пока не задумывался – лишь стремился овладеть могуществом золота. Кутлабуга ведь считался удачливым, а удачливый может возмечтать о многом. Тимур-то выплыл из грязи...
Уже повернув со смоленской дороги, Кутлабуга получил весть, что в Волоке стоит серпуховской князь, и насторожился. Памятуя приказ великого хана, он стянул в кулак семь своих лучших тысяч. На русских реках была межень, и тумен легко одолел неглубокую вблизи верховий Москву, затем перешёл ещё одну речушку. Здесь на песчаном броду целая сотня обезножила коней, напоровшись на рассыпанные по дну железные шипы-неваляшки, влитые в свинцовую чечевицу. На войне, посреди враждебной страны, верховых лошадей надо беречь, и разозлённый темник приказал разведчиков бить палками, а их начальнику сломали спину. Во избежание неприятностей Кутлабуга приказал через каждый новый брод прогонять табунки двухлетков, которые назначались в пищу.
Темник торопил начальников. Где – князь, там – и его казна. Время от времени разведчики замечали русских всадников, но те скрывались в лесах. Лишь на берегу Рузы произошла стычка, в которой с обеих сторон имелись убитые, и Кутлабуга понял, что за его движением следят дозоры врагов. Как поведёт себя князь? Побежит или затворится в осаде? Топтание под городом в планы темника не входило, но Волок-Ламский – не Москва.
На другой день, миновав густолесья, тумен вышел к Рузе. Передовые сотни проверили брод, и войско, не останавливаясь, устремилось на левый берег, оставляя за собой сакмы на зелени речных лугов. Кутлабуга шёл с лёгкой головной тысячей, её он намеревался выбросить вперёд, наперехват дорог севернее и западнее города, как только весь отряд втянется на приламскую равнину.
Небо стало чище, в полдень солнце пригрело, пыль от копыт головных сотен вилась впереди, и ничто пока не сулило тревоги. У русов свой обычай: после обеда они спят, небось, их дозоры тоже попрятались для сна – давно уже нет вестей от разведчиков. Кутлабуга вызвал к себе начальника передней тысячи – своего дальнего родича Мурута. Наянами в войске он предпочитал иметь дальних – ближние скоро наглеют, садятся темнику на шею, требуя привилегий и званий, лодырничают, обманывают, воруют и утаивают добычу, вступают в сделки с торговцами и поставщиками для войска. Законы в Орде – жестоки, но применять их всё труднее оттого, что верхушка Орды связана родством. А глядя на начальников, то же начинают делать и простолюдины. Гниёт Великая Орда, разъедается воровством. Отделить бы крымский улус да начать всё сызнова...
Тысячник Мурут уже ехал за хвостом золотистого текинца Кутлабуги, не смея поравняться с темником, пощёлкивал языком, выражая восхищение лошадью начальника и подавая знак, что явился. Кутлабуга подбирал себе лошадей той же масти, что ходили под седлом хана, и хотя текинец выморился, темник не менял его от Москвы. Знай он, что Тохтамыш ненавидит белых лошадей потому, что на них красовался Мамай, что и своего любимого аргамака он сменил на вороного, потому что увидел золотистого жеребца под темником, Кутлабуга, вероятно, отослал бы текинца в обоз или даже зарезал на мясо. Но подданные не могут знать все мысли владык, оттого так порой неожиданно сваливаются на них опалы и расправы. От скольких забот, пустых трудов и даже бедствий избавились бы иные люди, не будь они похожими на обезьян.
