Текст книги "Поле Куликово (СИ)"

Автор книги: Сергей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 71 страниц)

Фома подвернулся тогда кстати, хоть и пришлось пережить немалый страх...

В Коломне Бастрык пришёл к тысяцкому Авдею. Человек немолодой, желчный и усталый, давно мечтавший перебраться из порубежного города под Можай, где была у него вотчина, Авдей знал Бастрыка – через него шла связь с Москвой. Хотя встретил без радости, но как своего, пожаловался на заботы, которые обрушились со сбором ратей.

На Авдее лежала ответственность за порядок в городе и окрестностях, а попробуй уследи за всем, когда государство сбегается в Коломну! Городская стража с ног сбилась. Авдей сердился на Дмитрия и за то, что не отпустил его со службы, и за то, что не выбрал другого города для сбора войск. Глядишь, ещё и ордынцы нагрянут... Федька посочувствовал, предложил услуги. Боярин согласился, и Федькины люди облачились в серо-зелёные кафтаны городских стражников. Разместил их тысяцкий в доме ордынского купца, убежавшего из Коломны. Бастрык тотчас показал размах. Посланный на торжище, он поприжал местных торговцев, взвинтивших цены. Правда, сделал он это не из благих побуждений, а от зависти к купцам: как они смеют наживаться, когда Федька Бастрык не наживается! Но жалобы на шкуродёрство купцов прекратились, и тысяцкий похвалил Бастрыка. Понравилось боярину и то, как Федька согнал бродяг с городских улиц и церковных папертей в острог, где им учинили проверку. Федька снова наслаждался властью. Простолюдинов он презирал всегда, а тиунская служба развила в нём то чувство превосходства по отношению к людям без титулов, какое, вероятно, должен испытывать по отношению к лошади слепень, заставляя её своими укусами бежать и забывая, что лошадь может однажды достать его хвостом. Поэтому Федька скоро уверился, что ему сойдёт всё. Он увеличил свой отряд до двадцати стражников, купеческий дом превратил в крепость, неусыпно охраняемую, где вёл себя как царёк.

Вскоре тысяцкий послал Бастрыка с отрядом на серпуховскую дорогу, откуда шло особенно много народа, сорванного тревогой с порубежных земель, – в эти толпы легко затёсывались вражеские лазутчики. Оттуда ждали и появления полка князя Владимира – человека крутого, скорого на расправу. Беда, коли заметит какой непорядок – мосты ли неисправны, ямы не засыпаны или подозрительные болтаются у въезда в город. Возвращаясь назад вечером, Быстрык увидел на дороге отряд конных ордынцев. Стражники всполошились, приняв его за посольство, но Федька скоро заметил: ни посольских значков, ни мантий у гостей не было. Толмач, молодой русский парень, первым подскакал к начальнику стражи, с поклоном приветствовал его. Федька напустил на себя суровость, спросил, кто – они и к кому едут. Толмач объяснил и спросил, в городе ли великий князь. Вопрос показался Бастрыку подозрительным.

–А ты кто – таков? Пошто татарам служишь?

–Мишка – я, с Нижнего, – парень улыбнулся. – Полоняником был у Есутая, он меня и послал проводником.

Бастрык оглянулся. Дорога к вечеру опустела, а силы – примерно равны. Сказал:

–Вот што, парень, про князя разговор будет после. Своим скажи: коли хотят въехать в город, пусть сдадут оружие.

Мишка перевёл, степняки загалдели, поглядывая на начальника стражи.

–Нас проверяли кметы из московской сторожи, они оставили нам оружие, – сказал Мишка. – Ей-Бо, начальник, с добром мы.

–Ты не божись всуе, – проворчал Бастрык. – Што воинска сторожа вас проверила, то мне плевать. Мы – городская стража, и у нас – свой порядок. Хотите в город – сдайте оружие.

Молодой скуластый десятник что-то приказал, и воины начали отстёгивать саадаки, снимать мечи, ножи и булавы. Тронули коней. Мишка начал рассказывать о дороге, но Бастрык отмалчивался. Он не сомневался, что задержал лазутчиков, которые, может, задумали убить великого князя – Федька знал изощрённые ордынские приёмы. Ордынцы порой заведомо идут на мучительную смерть, чтобы под пытками сообщить врагу ложные сведения. Так почему бы им не попытаться убить Дмитрия ценой гибели десятка воинов? Сначала он собирался отвести их в острог, но раздумал: как бы славу разоблачения лазутчиков у него не перехватили? Повёл их в свой дом. С безоружными его головорезы как-нибудь справятся.

Через город проехали спокойно, затворили подворье, поставили лошадей в конюшню. Ордынцев накормили, велели стелиться в большой клети с крепкими запорами. Федька вызвал к себе толмача Мишку и десятника, остальных же, едва они улеглись, велел запереть и выставить стражу. Он решил немедля вырвать у лазутчиков признание, чтобы утром прийти к тысяцкому не с пустыми руками... Сидя за дубовым столом в купеческой горнице, Федька встретил вошедших вопросом:

–Теперя правду сказывайте: зачем шли в Коломну?

Мишка растерялся.

–Да мы ж правду сказали, боярин: с вестью от князя Есутая. Это вот – сын Есутая.

Слово "боярин" сладко отозвалось в душе Федьки, однако не дал себе отмякнуть.

–Сын ли, брат – меня то не касается. Пусть скажет, с какой вестью.

Иргиз, выслушав, скользнул по Бастрыку равнодушным взглядом, произнёс несколько слов.

–Он говорит: ему велено отвечать лишь государю.

–Скажет! У меня не такие сказывали.

–Да ты што, боярин? Вот те крест – с добром он. Есутай-то ушёл ведь от Мамая, может, он ещё к нам придёт.

–Ты не бреши, толмач. Скажи: не признается – шкуру спущу...

Иргиз усмехнулся и сказал:

–Я знал, что так получится. Но говорить буду Дмитрию.

–Добро же, – прошипел Бастрык. – Ну-ка, молодцы, сымите с него сбрую-то.

Двое стражников подступили к десятнику. Едва он понял, что его хотят раздеть, оттолкнул обоих с такой силой, что они отлетели к столу. Тогда на него кинулись все четверо, бывшие в горнице, сбили с ног, заломили руки. Иргиз начал визжать, но ему заткнули рот тряпкой.

–Што вы делаете?! – закричал Мишка. – Наш – он, наш!..

–Молчать! – рявкнул Федька. – Пикнешь ещё – выпорю.

С Иргиза сорвали панцирь и отшатнулись: на его груди была спрятана русская икона. В свете свечей засияли камни в серебряном окладе. Федька вначале тоже опешил, но быстро нашёлся:

–Ага! Небось, церкву ограбил? У, нехристь поганый! Дайте-ка её сюды, мужики.

Взял икону, и его руки затряслись. По камням он узнал чудотворную из нижегородского собора, которую видел много лет назад. Купец, хотя бы раз увидев такие камни, не забудет их до смерти. Однако икона была ценнее украшений. Кто вернёт её церкви, получит не только изрядную мзду, но и такую почесть, при которой не нужно будет и великокняжеское покровительство. Сдерживая дрожь, отёр оклад рукавом, всмотрелся в тусклый лик Богоматери – не ошибиться бы! Нет, камни настоящие, и такими простой образ не украшают... На стол кинули кошель, взоры стражников были теперь прикованы к нему. Отложив икону, Федька развязал кошель, высыпал монеты на стол.

–Эва! Собрался наших людишек подкупать золотишком?

Федька взял несколько монет, по одной кинул стражникам.

–За службу вам, мужики. Заставим этого волка говорить правду – ещё получите. Остальное на войско отдадим.

–Заставим, – просипел тощий бритый стражник с выпирающей челюстью, и его глаза загорелись золотым отражением. – Токо ты, Федюша, не спеши золотишко-то отдавать.

–Ну-ка, толмач, спроси: кто дал ему золото? Кто велел убить нашего государя и поджигать дома в Коломне?

Мишка переводил убитым голосом. Изо рта десятника вынули кляп. Он сидел, привалясь к стене, немигающими глазами смотрел на пламя свечи и усмехался.

–Молчишь? Достаньте-ка вы, мужики, плети с проволокой...

Десятника растянули на полу, стали пороть. Тело вздрагивало от ударов, но ни звука не вырвалось из груди. Мишка закричал:

–Што творишь, начальник? Наш – он, наш! Вели его к князю доставить связанного, што он сделает, связанный-то?!

–Так ты мово слова не уразумел? – выхрипел Бастрык. Он встал, подошёл к толмачу и огрел его проволочной плетью. Мишка заплакал.

–Дошло? Аль в Орде тя мало учили? Дак мы тож кое-чего умеем, от татар научены. Прихвостень ордынский!

Палачи устали. Тощий, отирая пот со лба, просипел:

–Молчит басурман окаянный. Видать, он – из каменных.

Бастрык постоял над окровавленным десятником, качнул головой в сторону Мишки.

–Отведите пока в сени.

Потом подошёл к столу, взял икону, посмотрел, приблизив к свету, и направился к окованному купеческому сундуку.

–Запру пока, а там в какую-нибудь церковку отошлю.

–Благое дело, Федюша, – согласился один из стражников. – Да вели попу за нас помолиться.

–Велю. – Возвращаясь к столу, пнул десятника в лицо.

–Может, других нам попытать, – предложил тощий.

–А-а! – Бастрык отмахнулся. – Ордынские порядки мне – ведомы. Этот один всё знает, те – пешки при нём. Ишь ты, до князя Дмитрия хочет добраться! Да к нему и бояр-то не всяких нынче подпустят. Зовите толмача – ещё попробуем, ишь зашевелился истукан.

Бастрык вынул из оловянного подсвечника в углу сальную свечу и направился к лежащему Иргизу...

Десятника пытали до утра, но ни бичи, ни огонь, ни щепочки, забитые под ногти, не исторгли у него даже стона. Тело, бунтуя против невыносимой боли, содрогалось и корчилось, а уста молчали. Мишка был словно не в себе. Его время от времени тоже били, но не пытки сломали парня, а эта встреча на Родине. И вдруг что-то понял.

–Вы – не наши! – закричал он. – Вы – не стража, а разбойники. Это вы служите Мамаю, проклятые!.. Я государю скажу!

Бастрык загоготал, велел отстегать Мишку и с полумёртвым десятником бросить в поруб.

–Слышь, начальник, – доложил встревоженный стражник, – энти там, в клети, бунтуют, дверь ломят.

–А вы их рассадите по разным клетям. Запоры тут – не хуже, чем – у нас в Холщове, выдюжат.

Бастрык кинул палачам ещё по монете, груду же разделил на две части. Одну ссыпал в кошель – для тысяцкого, другую – в сундук, но не тот, где заперта икона. Теперь мысли его подручных будут вертеться вокруг сундука с ордынским золотом, об иконе они и не вспомнят...

Боярин Авдей выслушал о поимке лазутчиков и похвалил Бастрыка.

–Золото ихнее на войско отдать надо, – заикнулся Бастрык, выложив кошель на стол.

Лицо Авдея отмякло, бородка дрогнула, глазки заблестели, он даже по плечу похлопал Бастрыка.

–Отдадим на войско, – и запер кошель в железный боярский сундук. – А с ордынцами-то чего будем делать, Федя? Может, спровадим их к воеводе – пусть казнит.

–Помилуй, Авдей Кирилыч! Нашто они – воеводе? Нового всё одно не скажут. Уж я как этого басурмана пытал – молчит. Мы поймали – нам и честь.

–Тож верно. Повесим-ка их к приезду князя – пусть видит, што мы тут не дремлем.

–Верно, Авдей Кирилыч! К приезду князя велю сладить им хоромы со двумя столбами да с перекладиной. А этого, толмача ихнего, заодно, што ль?

–Коли прихвостень – думать неча.

На том порешили. Бастрык постарался замазать рты стражникам золотом и серебром, однако слух просочился в город. Заговорили о поимке лазутчиков, которые шли убить государя и поджечь Коломну. Бастрык встревожился: слух может дойти до воеводы, тот потребует ордынцев к себе, и придётся держать ответ за икону. Однако же расстаться с огромным состоянием, которое она в себе заключала, Бастрык не мог – икона с окладом стоила, вероятно, всего, что когда-либо проходило через его руки. Другого такого случая не будет. Если что – прикинуться простачком, сказать, будто принял её за образ из деревенской церкви, да и отослал опять в деревню с прохожим странником-богомольцем. Поверят ли?.. В голову закрадывалась мысль – вдруг ордынцы знают ценность иконы и везли её в подарок Дмитрию? Он поругивал себя, что не замучил десятника до смерти. Да и толмача заодно. Кабы знал, что тысяцкий не пожелает даже увидеть схваченных, замучил бы. Теперь же убивать до казни опасно. Важно всё сделать по закону, чтобы в будущем подозрение не коснулось Федьки Бастрыка. Когда ордынцы будут повешены принародно, по приказу тысяцкого, Федька решит, как ему быть дальше. Надо ли теперь идти на битву? Если терять нечего, кроме головы, – легко храбриться. Но если вся оставшаяся жизнь сулит почести и богатство, можно и уступить другим первенство в смертной игре. Бастрык стал торопить время казни.

X

Допрос русского боярина взвинтил и обозлил Мамая, зато смягчил и утешил его осмотр генуэзских наёмников. Несмотря на долгий переход по степи и плохим дорогам, фряги выглядели внушительно. Не ордынцы, конечно, но бойцы – довольно свирепые. Загорелые сухие лица, мрачные жадные глаза, острые клинья бородок и усов, грязные свалянные волосы, спадающие на плечи, но всего выразительнее руки: смуглые, длиннопалые, цепкие, умеющие держать копьё, рыться в чужих сундуках, хватать и не упускать захваченного. Перед ним стояли наёмники, каких он встречал во многих землях, какие были, есть и будут, пока находятся покупатели смерти. Они стояли без панцирей – повозки с тяжёлым оружием ещё подтягивались, – и то, что пешие они опередили свой транспорт, Мамаю понравилось. Понравилось ему и однообразие их одежды: чёрные шляпы с короткими полями, украшенные петушиными перьями, синие камзолы, кожаные широкие пояса, сандалии наподобие тех, что носили римские легионеры, и чёрные чулки до колен. Короткие мечи и длинные кинжалы висели на поясах. Подтянутость и одновременное появление всех отрядов фряжского войска свидетельствовали о присутствии порядка и страха перед начальниками в рядах этого всемирного сволока, продавшего души богу войны, превыше религии и морали почитающего золотого тельца, готового всегда идти к тому, кто больше заплатит, – не важно, христианин – он, магометанин или язычник. Командовал легионом наёмных убийц рослый седой кондотьер, украшенный многими шрамами, причём они будто нарочно были насажены на самые видные части его крючконосого лица. Именовали его Герцогом, но сизый нос и хрипатый голос, а главное – манеры табунщика (перед тем как подъехать к Мамаю с приветствием, он высморкался в руку и вытер её о бок лошади) кричали, что он – за герцог. Впрочем, кто их знает, западных людей? Мамай умел читать и писать на нескольких языках, иные же западные короли не могли вывести на пергаменте даже своего имени.

Герцог происходил из той части мира, до которой Орда не дошла, поэтому, приветствуя Мамая, он ещё смотрел на него, как на степного дикаря, которому вынужден служить, потому что у того – много золота. Впрочем, и русы, которых предстояло усмирить для Мамая, казались ему дикарями...

Мамай же, осматривая наёмников, представлял их себе в полном воинском облачении: округлые стальные шлемы с гребнями и стальные панцири, чёрные щиты и длинные чёрные копья – стена копий! Эта стена двинется вперёд смело и яростно – фряги ведь не ведают, с кем они столкнутся. Чем смелее пойдут, тем вернее прорвут русский строй. Только бы прорвали, там уж пусть русы перережут их до последнего. Жаль только – договор у Мамая о плате за кровь не с каждым наёмником в отдельности, а с их начальником. Много ли, мало ли фрягов перебьют – платить придётся сполна.

Осмотрел Мамай и привезённые наёмниками лёгкие баллисты на колёсах, напоминающие одноколки, с метательными механизмами из скрученных конских волос. В прицельных желобах машин синели свинцовые пули величиной с крупную сливу. Более чем на тысячу шагов бросает машина такую сливу, сваливает коня. Особенно страшна пуля, когда искусному наводчику удаётся послать её по головам пехотного строя: сминает стальные шлемы, дробит черепа, оглушает сразу нескольких воинов. Мастера в войске Мамая достраивают ещё два десятка баллист. Если ни "синие камзолы", ни тяжёлые конные сотни не прорвут русского строя, его пробьют машины – там, где укажет Мамай. А прорыв через пехотные полки русов – половина победы.

Мамай распорядился пригнать стада баранов и быков – чтобы кормили фрягов в походе не хуже ордынских воинов. Герцога с его толмачом он пригласил к себе на вечерний пир. Проезжая обратно вдоль строя наёмников, Мамай сдержал коня. В передней шеренге плечом к плечу стояли двое рослых юношей. В чертах обоих запечатлелась грустная смягчённость, которая сразу выделяла их среди острых хориных лиц. Они были похожи друг на друга, как две капли воды. Но не их сходство поразило Мамая. Черты этих лиц заставили дрогнуть сердце – такие глаза и брови у его Наили, они – от матери... Впрочем, мало ли на земле похожих людей! Те ведь задохнулись в трюме работоргового корабля... Однако спросил Герцога, хотя повелителю Орды и не пристало интересоваться простыми наёмниками:

–Близнецы?

–Наверное. Купил их мальчишками, в Ливане у арабов. Выросли, воюют, доход приносят. Храбрые воины, но плохие.

–Не пойму.

–Грабить не умеют. Но храбрые.

–Так всегда. Скаковая кобылица не может быть хорошей дойной, потому что она – скаковая.

Больше Мамай ни о чём не спросил.

Вечером на пиру мурза-распорядитель шепнул ему о бегстве четырёх русских рабов, участников показного боя, на лошадях с тамгой Бейбулата. Гадючьим огнём сверкнули в рыжих ресницах глаза правителя. Он велел мурзе сказать донос вслух. Бейбулат вскочил, изо рта со слюной полетели слова:

–Лжец! Меня хотят опорочить, повелитель, мне мстят за преданность тебе! Я шкуру спущу с табунщиков, но правду узнаю!

–Молчи! – оборвал Мамай. – Купец, которого судили за взятки в тумене Есутая, показал тоже на тебя – он тебе давал половину. За золото ты готов распродать всю Орду.

Бейбулата будто плетью огрели.

–Теперь удались, сиди в своей родовой юрте, пока расследуется измена. Туменом командует твой темник.

"Принц крови" сразу сник, горбясь, двинулся к выходу. Слово "измена" было сказано, и его жизнь теперь – в руках Мамая. У порога вдруг выпрямился.

–Повелитель, дозволь мне судиться с клеветниками на мечах!

–Я сказал – ступай. Эту возможность ты получишь, если я не найду истины.

Гнев Мамая угас. Случай помогал избавиться от одного из опасных противников, не затевая сложных козней. Надо лишь заставить табунщиков признаться под пытками, что лошадей для русов послал Бейбулат. Кто же их послал, Мамай сведает иным путём, ибо табунщики, конечно, этого не знают. Скоро он заметил, что "принцы крови" насупились, Алтын и тот – скучный. Надо показать своё расположение к преданным ему.

– Хан Алтын! Ты просил выдать тебе русского князя – он твой. Я подумал и решил, что оскорбление, нанесённое потомку Повелителя сильных, прощать нельзя.

–Великий! – вскричал Алтын. – Ты – единственный среди великих! Дозволь, я сейчас выволоку его из ямы железным крюком?

–Погоди. Зрелищами тешат днём. Придумай нам интересную потеху, ведь князья попадаются не каждый день.

–Я затравлю его собаками.

Мурзы защёлкали языками. Герцог, которому толмач переводил разговор, что-то прохрипел.

–Он говорит – старо и скучно.

–Пусть скажет лучше.

Фряг пробубнил что-то, жестикулируя, ухмыльнулся и принялся за баранину, запивая её кислым вином.

–Он говорит, надо одеть его в красное, посадить в тесный загон и втолкнуть туда разъярённого быка. А русу дать нож – пусть защищается.

Мамай поморщился: лучше уж травля собаками. Бык, скорее всего, не станет гоняться за пленным, если тот не захочет дразнить его. Князь – не такой дурак, как думает этот Герцог.

–Тогда оденьте его в шаровары из просмоленной кожи, затяните, чтобы не мог сорвать, да и отпустите на волю.

–На волю?

–Да. Но в шаровары надо насыпать горящих углей – он вам покажет смешные танцы.

Мамай усмехался: и на западе ещё смеют бранить ордынских воинов за жестокость?!

–Ты – великий воин, ты – самый лучший на земле герцог! – Алтын обнимал фряга. – Едем со мной! Наш Повелитель – щедр, но он не любит вина и женщин – он великий полководец и правоверный мусульманин. А мы – его рабы и воины. Рабам всё – можно, воинам – тоже!

Пьяная речь Алтына ласкала Мамая, и всё же он сказал:

–Хан Алтын, пировать ты можешь сколько угодно. Но твой тумен должен быть готов каждый час выступить и переправиться через Дон. Кто отстанет – будет казнён.

–Повелитель! Приказывай! У Алтына две головы – одна пьёт вино, другая думает о войске.

Мурзы, толкаясь, покидали шатёр. Орда, того и гляди, снимется, и горе тому, кто проявит нерасторопность. К огорчению Алтына, Герцог отказался поехать с ним. Наёмник заявил, что должен проверить сторожевую службу и размещение своего отряда. Фряги продавали себя дорого, и их начальник стремился показать, что золото они получают не зря. Да и что за радость пьянствовать в вонючем шатре, любезничать с неумытыми красотками, от которых разит овчиной и кислым молоком? Вина и женщин у него ещё будет довольно – только бы началась война.

Перед уходом Герцог сказал Мамаю: его войско ждёт второй части задатка, которая обещана по приходе на Дон.

–Сам помню, кому и когда платить, – нахмурился Мамай. – Ты ещё не отслужил того золота, которое получил в Кафе. Однако ты получишь обещанное. Я свои договоры помню.

Герцог был прожжённым кондотьером.

–Мы тоже помним свои договоры, хан. Но выполняем их, пока выполняет другая сторона. Свои жизни мы продаём не за звонкие слова, а за звонкий металл. Говорят, московский Дмитрий – очень богатый князь.

–Коршун! – прошипел Мамай вслед фрягу.

Сборы на войну поистощили казну правителя Золотой Орды. И на смотре войска, позвенев монетой в одном тумене, нельзя было не позвенеть в другом. А Орда – велика. В казне остался ограниченный запас серебра, который следует удерживать железной рукой. Мамай знал, как опасно правителю оставаться на мели. Он рассчитывал, что наёмники подождут до большой военной добычи – зачем им золото в таком походе? Всё другое он готов давать им даром, как подарил стада скота.

У Мамая в тайном хранилище лежал особый запас, на который можно снарядить большое войско. Но то – его запас, он рассчитан на самый крайний случай. Только Мамай знал омут степной речки, где лежали на дне кожаные мешки с золотом и драгоценными камнями, охраняемые утопленником с железной гирей на шее. Он заколол и сбросил в омут того, кто помогал ему прятать богатство. Ближние мурзы знали о существовании тайной казны правителя. Если кому-то из них удастся свергнуть Мамая, тот не станет убивать его, пока не выведает тайну степной речки. А каждый лишний час жизни даже в оковах даёт возможность борьбы...

Погода устоялась сухая, степь, прокалённая за день, сохраняла тепло до утра, примятая трава не поднималась в безросные ночи, вяло и сухо шелестела под ногами; в восходящих струях воздуха созвездия колыхались, а костры удлинялись, повисая в пространстве огненными цветами. Мамай обходил посты своего куреня. Закутанный в тёмно-серый халат, он внезапно вырастал перед часовыми; нукеры цепенели, узнавая тихий шёпот. В Орде имя правителя было окружено таинственностью, хоть Мамай, не в пример многим ханам, и не чурался войска. Во всех битвах он одерживал победы – доступно ли такое обыкновенному человеку? Многие думали, что он сидит в своём шатре, думая о важных делах, а по войску бродит его дух. Мамая в войске не любили – его боялись, но в битвы за ним шли уверенно. Что ещё нужно полководцу!

В ту ночь Мамай ждал вести от Темир-бека, который залучил в гости хана Темучина, подарив как бы от себя великолепного горского скакуна, пригнанного для Мамая аланским беком. Темир-бек взялся подпоить чингизида и выведать, не связан ли тот с Тохтамышем, не сам ли подослал убийцу-колдуна? "Если Темучин – виноват, я зарублю его", – пообещал Темир-бек. Мамай посоветовал быть осторожнее – ему не хотелось бы жертвовать преданным темником, если убийство случится и "принцы крови" потребуют казни Темир-бека.

Кошачьим шагом ступает Мамай по притоптанной траве, и так же крадутся за ним телохранители. Кольчуга из булатной стали облегает тело, и рукоятка меча лежит в ладони. На вид простой меч у Мамая, без единого украшения, но цена этого меча – власть над сотнями племён... От костра к костру, от поста к посту... Цепенеют нукеры при шёпоте пароля и про себя возносят молитвы Аллаху: обошлось. Для нерадивого часового существует одно наказание – смерть, и это – не прихоть Мамая, но закон ясы, завещанной Повелителем сильных.

Недалеко от подножия холма, над ямой, где томились арестованные, шевельнулось в темноте серое пятно. Мамай подал знак телохранителям: внимание! Дрожа от охотничьего азарта, подкрался. Закутанная покрывалом фигурка склонилась над ямой. Женщина что-то опускала вниз. Не иначе, поклонница красавца-болдыря принесла ему пищу и воду. Мамай видел, как молодые рабыни, да и не только рабыни, пожирали его глазами на празднике сильных, слышал он и ядовитые слова дочери, обращённые к одной из бесстыдных княжон, – молодец, Наиля! Для женщины главный закон – сердце, но это не избавляет её от законов Орды. Рабыня перед ним или не рабыня – она преступница. Мамай толкнул вскрикнувшую женщину в яму... Телохранители надвинули творило на зёв ямы, и Мамай двинулся дальше. Он оставит раскрытие этой тайны до рассвета. Хорошо бы в яме оказалась молодая жена какого-нибудь дряхлого "принца крови". Дочь "принца" – тоже неплохо. Любое пятно на любом чингизиде – полезно безродному правителю Золотой Орды.

Мамай, ухмыляясь, думал, какие болваны попадаются среди мурз. Вместо того чтобы оставить большинство жён и наложниц дома, под надзором евнухов, тащат за собой гаремы. Попробуй, уследи за женщинами здесь, где нет гаремных стен, а вокруг тысячи удальцов! Хорошо кочевникам, у которых по одной-две жены – с двумя сладить нетрудно. Когда же их два, а то и три десятка и приходится часто нести службу, требующую дальних и долгих отъездов, – ну-ка, управься! Ну-ка, уследи да убереги, хотя бы от собственных нукеров! Мамай не сомневался, что в большинстве своём нынешние "чингизиды" – это всего лишь потомки ближних наянов и нукеров Повелителя сильных...

В юртах, за кольцом его личной стражи, кричали первые петухи, тлели и чадили костры у подножия холма, что-то вчерашнее умирало в них; что-то родится на его месте? Один костёр горел ярче других, из темноты выступали силуэты коней, слышался говор воинов. Не Темир-бек ли вернулся? Воины вскочили, узнав проверяющего, упали ниц.

–Кто – вы?

–Я – сотник Бадарч из тумена Батар-бека, – заговорил один, поднявшись. – Прислан к тебе с вестью.

–Говори.

–Повелитель! Я ходил с отрядом в московские земли. Два дня мы двигались вдоль дорог и всюду видели вооружённые отряды русов. При въезде в одну деревню на нас напали московские воины, и мы с трудом отбились. Всё же мы захватили нужного человека. Он сказал: большое русское войско собирается в Коломне. Там же – и князь Дмитрий.

–В Коломне?! Тебя не обманули?

–Повелитель! Я проверил, я видел, как целый день в Коломну вступали пешие и конные отряды русов, я видел большой военный лагерь возле города...

Мамай встряхнул сотника за грудь и оттолкнул с такой силой, что тот отлетел через костёр в темноту.

–Собака! Кто заплатил тебе? Кто хочет толкнуть меня в поход на Коломну через земли моего рязанского союзника?

Сотник в разорванном халате выступил из темноты и дрожащим голосом заговорил:

–Повелитель! Я – старый разведчик. Я всегда говорю своим начальникам, что видел своими глазами.

Мысль Мамая осваивала услышанное.

–Если твоя весть – верна, Бадарч, я награжу тебя. Но ты не один приносишь мне вести. Я знаю: московский посол приезжал ко мне серпуховской дорогой, а не другой. Где – князь, там – и войско, а князь был в Москве, когда ты находился под Коломной. И другой верный человек из Рязанской земли в последних вестях даже не упомянул Коломну.

–Повелитель! Если ты говоришь о Федьке по прозвищу Бастрык, он – предатель. Я послал к нему двух переодетых людей. Он изуродовал их, потом бросил. На наше счастье, он бросил их на дороге, по которой мы возвращались, и один из них умеет писать...

–Бастрык – предатель? Вы схватили его?

–Он убежал в Коломну. В его доме мы нашли только женщину и старых слуг, Всех зарезали, а дом сожгли.

Мамай взвыл:

–Бейбулат!.. Через него шли эти дела! Я залью ему глотку тем серебром, которое он получал от Бастрыка за ярлыки на торговлю в Орде. Я чувствовал, что эту крысу надо схватить... Сотник, скачи к Батар-беку. У него много шпионов на Руси, и пусть делает, что хочет, но Бастрыка доставит мне живым! Погоди. Вот тебе за весть, – швырнул несколько крупных серебряных монет. – Да привезите мне предателя побыстрее – по срокам будет награда!

Надо что-то делать немедленно. Чувство беды, которое он носил в душе, значит, не обманывало. Дмитрий – в Коломне с войском! Мамая, как котёнка, завернули в тёмный халат, рассказывая басни о том, где прячется московский князь, а князь со всем войском стоит под Ордой. Тень Вожи прошла перед Мамаем. Кто виноват в этом? Кто?.. Что же союзничек Олег? Может, он – такой же союзничек, как этот Бастрык? Но Олег – великий князь, а не тиун. Или Олег тоже уверил себя, что Дмитрий побежит на полночь от Орды, и тогда он займёт московский стол? Большая надежда способна породить большое ослепление.

Ударить на Коломну – даже через Рязань. Раздавить Дмитрия, сжечь его города, перебить его народ – весь, поголовно!..

Мамай заставил себя десять раз пересчитать пальцы на правой руке и десять раз на левой. Потом сел у костра и стал думать. Он думал о том, что такое уже случилось, чего не бывало прежде во время походов на Русь, что может ещё случиться, если он по-прежнему станет топтаться на Дону, поджидая осени, и что надо делать, чтобы не случилось худшего. Потом вызвал наяна, ведавшего ясачными списками русских княжеств. Долго считали вдвоём, и выходило: если Дмитрий поднимет на войну весь народ и подвластные ему земли сумеют послать на битву каждого третьего взрослого мужчину, Дмитрий соберёт в придачу к своим полкам не более тридцати тысяч ратников. А выставить на поле боя каждого третьего мужчину не в силах даже Великая Орда, где почти все взрослые мужчины – воины.

Мамаю стало спокойнее. Он сказал себе: "Надо двигаться". Его кочевая страна должна теперь же перестроиться в боевой порядок. И подтолкнуть союзников.

На рассвете из Орды в Литву и Рязань помчались новые гонцы. Мамай велел Ягайле и Олегу немедленно выступать. Он будет ждать их вблизи устья Непрядвы.

Ещё не встало солнце, а Орда зашевелилась. Десятки гонцов скакали во всех направлениях – к юртам темников, ханов и беков вассальных орд, к юртам наянов, управляющих снабжением и тылами, делами улусов и военными школами, в которых молодёжь училась искусству боя. Кочевое государство вновь становилось на колёса, вьючилось на лошадей и верблюдов, чтобы идти вперёд неделями и месяцами, делая лишь короткие остановки. Уже на огромном пространстве шевелились чёрные массы войска, в одно гудящее море сливались гортанные крики, ржание коней, стук кибиток, рёв буйволов и верблюдов, суматошые голоса женщин и плач рано разбуженных детей. Волнение долгожданного похода передалось даже собакам, они с лаем бросались на всадников и телеги, дрались и носились по степи среди конского и людского моря, гонялись за потревоженными сусликами, хомяками и воронами не столько ради добычи, сколько из озорства: чуяли – начинается пора обжорства. Ещё оставались на месте семейные кибитки и стада, но всадники двинулись. Десятитысячные ордынские корпуса выступали в полном снаряжении через час-полтора после сигнала тревоги. Оставшиеся без воинов курени тянулись друг к другу.