Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 71 страниц)
–Встань, отец. Звонцы мне теперь – не чужие, это поле нас породнило навек. Может, скоро снова увидимся. Ты там сирот не давай в обиду, я тож о них позабочусь. Алёшку заберу у вас. Ты, парень, за своих не бойсь. Государь умеет жаловать добрых воев. Конём и справой, вижу, ты обзавёлся, деньги кормные станешь посылать матери – вот ей и помощь.
–Коли так, я – готов, боярин.
Васька не сказал всего, о чём думал, но Фрол, видно, догадался, поймал и поцеловал край рваного плаща, который накинули на Васькины плечи ратники, вытащившие его из завала смерти.
Солнце уже коснулось вершины леса над Непрядвой, на поле прибывало людей и повозок – спешили подобрать раненых до темноты. Вороний грай в небе нарастал, тучи птиц кружили над полем, крича на живых людей, мешающих им начать пиршество. Повсюду зажигались костры, готовились факела – раненых будут искать и ночью. Полем на приземистом коне приближался всадник с перевязанной головой, одна его рука была прибинтована к груди. Сзади на поводу тянулись две заводные ордынские лошади. Всадник то и дело останавливался, всматриваясь в одежду и лица убитых, и снова трогал коня, двигаясь зигзагом.
–Алёшка, – сказал Тупик, узнав всадника. – Слышь, Алёшка, езжай к нему. Скажи – я здесь...
Тупик устало сел на землю, улыбнулся своей радости посреди тысяч смертей.
–Это – кто? – спросил Алёшка, садясь на лошадь.
–Один рыжий, как и ты. Самый лучший рыжий на свете.
...Розовая заря сулила новый солнечный день, темнело медленно, и не затухал вороний грай, к которому присоединились голоса зверей, раздразнённых запахом крови. Злобясь на людей, всюду бродивших по полю, волки уходили по следам погони, где на протяжении многих вёрст степь усеяли тела ордынских всадников. Здесь живых людей не было, лишь полудикие собаки лизали кровь вчерашних хозяев. За собаками волки не гонялись, пищи хватало всем...
На заре по Куликову полю в сторону Красного Холма ехали трое воинов. И не было у них слов на этом пути, по которому днём отступал передовой полк. На взгорке, светлея непокрытой головой, сидел ратник, ссутулив широкие плечи. Рядом топтался стреноженный ордынский конь, принюхиваясь к окровавленной траве и всхрапывая. Ратник ничего не замечал и не слышал. Васька дважды окликнул его, тогда лишь он поднял голову, глянул и вновь потупился. Подъехали ближе. Перед парнем на примятой траве лежали трое. В середине, скрестив на груди руки, с ясным строгим лицом, седоватый поп в праздничной ризе, обрызганной кровью. Где-то Тупик видел его, но не хватало ясности в голове, чтобы припомнить. По бокам от него лежали двое рослых воинов в чёрных панцирях, до изумления похожие друг на друга и чуточку – на попа. У одного была пробита грудь, на другом ран не виделось.
–Кто – это? – спросил Тупик.
Не поднимая головы, парень ответил:
–Отец и братья.
Будто молния высветила в памяти сходящиеся рати пеших и крик: "Отец Герасим!" – и двое воинов в чёрных панцирях и пернатых шлемах, бросая щиты и копья, бегут от фрягов к русскому священнику, идущему впереди войска.
Многое хотелось расспросить Тупику, но он видел, что молодому ратнику сейчас не до разговоров. Спросил лишь:
–Ты-то – не ранен?
Тот помотал головой. Тупик тронул коня, опустив тяжкую от боли голову. Кто расскажет обо всём, что случилось в этот день на Куликовом поле, кто передаст всю нашу боль и горькую гордость, кто запомнит поимённо всех убитых? Не родился ещё такой сказитель и певец, а родился, так сердце его разорвётся, если вместит всё. Копыто, как часто бывало, угадал мысли начальника или подумал о том же.
–Народ запомнит всех, назовёт каждого, обо всех расскажет своим детям.
–Да, Ваня, Русь запомнит. Если даже и мешать ей в этом станут, запомнит навсегда. Такого Родина не забывает.
Воины сдержали коней. Над полем скорби и славы взмыл клич русских полков, стоящих на Красном Холме. Распугивая вороньё, он вырастал до окрашенных закатом облаков, катился за Дон и Непрядву, в отчие земли, катился в Дикое Поле, вслед отрядам, преследующим разбитую Орду. В последних лучах клочками огня метались стяги полков, льдисто рябила сталь мечей и копий, поднятых над пешими рядами воинов, и летел перед ними в буре клича высокий всадник в иссечённой броне, облитой золотом и кровью. Лишь на миг ревниво дрогнуло сердце Васьки Тупика, оттого что не он сопровождает государя перед войском в час торжества, а в следующий и его ревность, и телесная боль заглохли в счастливом потрясении как бы впервые осознанного: ПОБЕДА! Русь, Родина наша, спасена! Это мы спасли её от страшнейшего врага!.. Только об одном жалел Васька Тупик: нельзя умереть, чтобы раздать свою оставшуюся жизнь хоть по минуте убитым русским ратникам, лишь бы увидели нашу победу и там, за гробом, знали, что пролитая за Родину кровь не бывает напрасной.
Все трое послали коней вперёд, спеша занять своё место в строю рати. Туда же, на Красный Холм, со всех сторон Куликова поля тянулись те, кто был повержен в бою, но отлежался на земле и сумел превозмочь свой недуг. Потому что и в час беды, и в час славы место живых там, куда зовут их знамёна.
Через восемь дней, когда убитые были похоронены и раненые немного окрепли, чтобы перенести тряские дороги, сорокатысячное русское войско покидало Куликово поле. Дмитрий и Боброк стояли на донском берегу, следя за переправой полков по новым мостам. Ни разу больше не обмолвился великий князь о походе в степь – слишком жестокой оказалась битва, в которой полегла почти половина русского войска и половина русских князей. Молча шли войска, обозы, повозки, занятые ранеными, отражаясь в зеркале плёса реки.
Три дня после битвы Непрядва и мелкие речушки выносили в Дон кровавую воду. Теперь вода вновь была прозрачной, но казалось, она пахнет кровью. В пасмурном небе навстречу потокам людей плыли станицы журавлей, роняя печальные крики, словно оплакивали тех, кто лежал теперь в братской могиле у села Рождествено Монастырщина, где земля горбилась свежим холмом.
Впереди ждали новые победные клики, торжественные службы, громкие колокола, а князю было больно и грустно. Он велел переписать всех павших и увечных, их семьи не останутся без княжеской милости и покровительства, но кто вернёт матерям сынов, детям – отцов, жёнам – мужей? А ему – ратников?.. Хотелось верить, что Орде – нанесён смертельный удар, да как поверить после ста сорока трёх лет ига?!
Купцы принесли из степи весть: Тохтамыш начал войну с Мамаем – это первый громкий отзвук Куликовской битвы в Золотой Орде. Кто из двух хищников одолеет? Кого ждать из степи с новым войском Орды? Кого и когда? Но может, это кровавое потрясение убедит Орду, что времена изменились, что военное давление на Русь грозит ей гибелью? Во всяком случае, лет пять Орде копить силы, а с малыми она напасть не посмеет – так он считал... Если бы на Куликово поле пришли полки других великих князей и Великого Новгорода, сколько русской крови сберегли бы! Вот тогда можно бы и добить степное чудовище...
Дмитрий смотрел на свежий холм у прибрежного села, и в топоте копыт, стуке колёс, размеренном шаге пеших ратей и поскрипывании телег чудились ему голоса тех, кого уже не было в войске.
"Помни нас, княже, где бы ты ни был, отныне мы – твоё войско навеки. Мёртвые - ненавязчивы, и радостный час живых мы не омрачим скорбью, ибо для вашего счастья мы умирали в битве. Будут празднества и пиры – не омрачите их печалью о нас. В богатстве и силе не скорбите о нас, оставшихся на поле вашей славы. Но придёт беда, закроют солнце чёрные тучи – вспомните нас! Заплачут русские женщины, и дым горящих селений выест вам глаза – позовите нас! Позовите нас, и мы станем рядом с вами. Никогда вас не будет меньше прежнего, пока сохраните память о нас. В час великой нужды помните нас!"
Дмитрий снял шелом и поклонился холму:
–Спасибо вам, братья.
Боброк окликнул государя. Сурово-скорбная процессия вступила на мост: под шитыми серебром плащаницами на повозках покоились дубовые гробы-саркофаги русских князей и знатных бояр. Губы великого князя шевелились, называя имена... Михаил Бренок... Иван и Мстислав Тарусские... Фёдор и Иван Белозёрские... Семён Оболенский... Андрей Серкиз... Микула Вильяминов... Тимофей Волуевич... Пересвет...
Не дожидаясь конца процессии, Дмитрий тронул коня и долго ехал за гробом Пересвета.
Сразу за Доном, по обе стороны дороги, стояли рязанцы – мужики, женщины, дети. Сняв шапки, кланялись ратникам, иные совали угощение, и воины не отказывались, хоть рать и была обеспечена с избытком. Русские люди благодарили победителей, своих защитников, как могли, и нельзя было отказываться от их благодарности, если даже отдавали последнее. Какие бы тяготы и беды ни ждали впереди, люди верили: будем жить, потому что на степного хищника нашлась наконец-то управа.
* * *
Был солнечный листопад, когда в лесах наступает праздник, и лишь на зорях гремит рёв лосей. Солнце светом заливает небо от края до края, от ковров листвы золотеет даже зелень ёлок, светится вода лесных озёр и речек, а синичье треньканье по опушкам кажется звоном воздуха. В один из таких дней к Звонцам приближался всадник. Ехал он не проторённой дорогой, а тропками или бездорожьем, мимо сжатых полей, держась перелесков, и копыта его вороного коня утопали в листве, ещё не прибитой дождями. Мягкая поступь скакуна редко вспугивала тетеревов, куропаток и зайцев. Среди крестьянских полей всадник выглядел чужевато – в стальном шишаке и зелёном, вышитом по вороту и рукавам воинском кафтане, под распахнутыми полами которого поблёскивала кольчуга, на бедре – меч, на поясе – кинжал, к кованому седлу пристёгнут саадак с луком и стрелами. Блеснуло озеро, с одной стороны окружённое урманом, на другом берегу проглянула закоптелая кузня, окружённая подворьем, и всадник заторопил коня. Не доезжая озера, остановился, прислушиваясь и оглядываясь – в серых глазах отразилось напряжение.
–Звонцы, – сказал он. – Звонцы без звона...
Опустил голову, тронул коня, шагом двинулся в объезд озера. Улица встретила тишиной. Проехал одно подворье, другое – ни единой души. "Хоть бы собака какая облаяла, что ли?" – подумал всадник, глядя перед собой. Дома по сторонам улицы напоминали ему лица тех, которые одним рядком лежали на кровавой траве Куликова поля, – казалось, и здесь его окружают покойники. Скрипнула калитка, согбенная старушка вышла на улицу, посмотрела из-под руки. Он узнал и в смущении задержал коня. Бабка приблизилась, поклонилась.
–Отколь, соколик? Не война ль – опять с басурманом?
–Здравствуй, бабушка, – сказал, глядя в сморщенное лицо старушки, с трудом находя потускневший, словно бы далёкий взгляд и поражаясь тому, что и старые люди, оказывается, так заметно могут стареть. – Слава Богу, не с кем пока воевать. Я – с доброй вестью от нового боярина. Аль не узнала меня?
–Господи, – лицо старушки задрожало. – Никак Лексей, Алёшенька наш, соколик ласковай... Счастье-то Аксинье – сынок воротился.
Дрожащими руками Барсучиха поймала его стремя, прижалась щекой к сапогу, плача.
–Не надо, бабушка, – попросил Алёшка, не смея выпростать стремя из рук Барсучихи. – И без того небось все глаза выплакали, а за слезами и радость проглядишь.
Видно, в своём любопытстве Барсучиха не переменилась, если тут же, осушив глаза рукавом, засыпала вопросами:
–Кто – он, новый-то наш боярин? Молодой аль старый? Поди, за окладом посошным тя прислал, дак Фрол всё уж приготовил.
Алёшка улыбнулся:
–Всё расскажу, бабушка, дай срок. Да только никакого оклада ему теперь не надо. Не ныне-завтра сам будет, с молодой жёнкой да с пожалованьем от государя сиротам и вдовам ратников, побитых на Куликовом поле. Его князь Боброк золотой гривной пожаловал за дела ратные, да и государь не обошёл. Давал ему село большое да богатое, он же Звонцы попросил и велел передать, што два года податей от вас брать не будет.
Старуха начала креститься:
–Слава Тебе, Господи, за этакого господина. Как зовут его?
–Тупик, Василий Андреевич Тупик. Люди-то где, бабушка?
–Да в лесу нонче, батюшка. И твои – тож там. Всем миром дрова готовить поехали со старостой. Без мужиков с лесинами-то где уж бабам в одиночку!..
Алёшка встрепенулся: от берега озера донёсся удар молотка по железу. Вот ещё... Ещё... И зазвенело, забило, заахало и запело – весело, размеренно, мощно...
–Кузнец?!
–Кузнец, Алёшенька, кузнец наш новенький трудится, Микула-богатырь.
–Микула?..
–Из бывших монахов – он, у нас поселился, Марью хочет взять Филимонову за себя – вот как справит она сорокоуст да относит плат чёрный. Трое ведь – у неё, и хозяйство – не богатое, пил ведь он шибко, Филимон-то, Царство ему Небесное... А он-то, Микула, на неё не наглядится, уж на подворье кажинный день ходит – то поправит, это подладит, и ребята к нему льнут.
–С Микулой, бабушка, ещё трое монахов было.
–Как же, батюшка, было-было. Да двое остались, те помоложе Микулы, они девок себе сосватали. А третий пожил да и воротился в обитель свою, очень уж богомольный, говорит, кровь пролитую отмолить надо, не даёт она ему покоя...
Ехал Алёшка селом, и уж безбоязненно рассматривал знакомые избы – не мёртвые, а живые лица земляков смотрели на него из-за плетней и частоколов.
У Романова подворья сдержал коня. Калитка отперта, значит, дома есть кто-то... Вдруг да воротился Роман, сгинувший во время битвы? Зайти? Алёшке стало жарко и холодно сразу. Может, за этими стенами сейчас – она? Аринку он мог бы разыскать сразу после битвы, но с чем бы он пришёл к ней тогда?.. Повернул к воротам, сошёл с лошади, привязал её к медному кольцу, вбитому в воротный столб, шагнул в раскрытую калитку. Серого не было, наверное, ребятишки взяли с собой в лес – почти все звонцовские собаки умели ловить дичь. Поднялся на тесовое крылечко, толкнул дверь в сени, и она подалась. Постучал...
–Кто – там? Заходите...
Растворил дверь и в полусумраке после уличного полуденного света не сразу рассмотрел Аринку. Она пряла в углу, там, где бы положено быть конику, на мужском месте... Встала, увидев человека в воинском одеянии, отошла в угол.
–Здравствуй, – сказал Алёшка.
–Здравствуй...
–Вот приехал к своим, зашёл проведать.
–Благодарствуем... Я слыхала, ты у князя – теперь...
Голос у неё был словно надтреснутый, чужеватый, лица Алешка всё ещё не рассмотрел, заметил лишь, что Аринка похудела.
–Об отце не слыхали чего?
–Нет...
Никак не мог привыкнуть к её вдовьему платку, стало неловко, уйти бы ему, но как уйти? Видно, нельзя так сразу являться, пожил бы денёк в Звонцах, встретились бы, может, ненароком – тогда легче. Вдруг сунул руку под полу кафтана, вынул маленький, обшитый шёлком треугольник с блестящими бусинками, протянул женщине.
–Возьми... С него снял тогда... Сразу не нашёл тебя, а потом где же искать было?
Она взяла косник, всхлипнула, закрылась рукавом сарафана:
–Спасибо тебе, Лексей, сказывали мне, как ты спасал его...
–Чего там! Кабы спас!.. Все мы спасали друг друга. Дак пошёл я, однако...
–Куда ж ты? – Аринка вспомнила, что она – хозяйка, а редкого гостя положено угостить. – Сядь, я сейчас принесу чего-нибудь – помянёшь...
–После, Арина, я ж дома ещё не был, по пути зашёл.
–Да их и нет никого твоих, вечером лишь воротятся. Сиди, я за Микулой сбегаю, он всё о вас с Юрком рассказывает, как бились вы на поле Куликовом. А я... как вернулась из похода-то, ну вот, будто места нет мне на земле, так и побежала бы в Москву за войском, будто все вы там – живые... Да куда ж бежать, маманя одна с меньшими... Сиди, я быстро...
И тогда Алёшка решился на святую ложь, которую придумал ещё на Куликовом поле после похорон звонцовских ратников и ради которой, может, отпросился у Василия Андреевича на денёк раньше его умчаться в Звонцы, чтобы к приезду нового боярина решить своё дело.
–Арина, – он заступил ей дорогу. – Погоди. Всё уж скажу сразу, и ты ответь, чтобы не мучиться мне.
Она отступила, испуганно глядя тёмными глазищами.
–Юрко, когда умирал, сказал мне: "Возьми в жёны Аринку, если она ещё люба тебе". А мне без тебя нет жизни, Аринушка. Теперь – твоя воля.
Она молчала, закрывшись руками, но он ждал. Тогда, не отрывая рук от лица, она сказала:
–Погоди... Хоть денёк дай подумать... Ребёночек ведь у меня будет.
–Что ж, – он улыбнулся. – Будет сын у нас, Юрий Алексеевич.
–Завтра, – повторила она, – завтра скажу, ведь маманю спросить надо!
–Прощевай, Арина, завтра всех в гости позову. А теперь не усидится мне, в лес поеду – мамка ждёт...
Сбежал с крыльца, кинул в седло своё большое тело, одетое бронёй, дал шпоры вороному. Вслед нёсся перезвон молотка и кувалды – Микула, небось, перековывал рогатины и боевые чеканы на сошники. Не рано ли?.. В лесу Алёшка поехал скорым шагом. Дорогу к вырубке он знал и давал душе успокоиться от встречи с Ариной, чтобы отдаться радости встречи с матерью и братишками.
Лес справлял праздник, нарядный и печальный. Потому что этот праздник – всегда недолог.
ЭХО НЕПРЯДВЫ
КНИГА ПЕРВАЯ
ДОРОГИ В «ТРЕТИЙ РИМ»
I
Над степью летела тревога. Её разносили птицы, о ней сообщала земля едва уловимым гулом. Рассыпанные среди типчаков и полыни разом поднимали головы, замирая. Их дозорные свечками вставали над травой, и вдруг стада срывались в бег – на закат и на полночь. Вслед антилопам, развевая хвосты, бежали тарпаны, онагры мерцали белизной ног и подбрюший, зайчишки затаивались в татарнике, хищники теряли стать хозяев степи и, не замечая добычи, забивались в заросли по берегам речек. Даже туры, не боящиеся ни волчьих стай, ни пардусов, начинали кружить, грозя кому-то наклонёнными рогами, и, сбиваясь в стада, уходили за сайгаками и дзеренами. Вместе со зверем бежал человек. Становища полудиких кочевников вьючили лошадей, нагружали кибитки и, не мешкая, гнали на закат. Ватаги добытчиков соли, припозднившиеся на берегах Сурожского моря, искали убежища вместе со зверьём в приречных тростниках, в заросших оврагах, надеясь отсидеться. В стороне восхода небо начинало куриться серыми облачками, но ветер не доносил запаха гари костров, а это значило: надвигается самое страшное, что когда-либо порождали степи, – военная кочевая орда. Во время больших ханских охот конные крылья орды раскидывались на многие вёрсты и потом, охватывая пространство, стремительно и далеко выбрасывались вперёд, чтобы сомкнуться. Редкому зверю удавалось вырваться из кольца, чужому человеку – никогда.
По следу головных чамбулов в плотных колоннах шли одна за другой конные тысячи, прикрытые с боков заставами.
В челе головной тысячи колыхался рыжий великоханский бунчук, жёлто-кровавое знамя вспыхивало в порывах ветерка факелом угрозы – оно означало, что хан выступил на войну. Под знаменем и бунчуком, оберегаемый панцирной стражей на крепких лошадях, покрытых барсовыми шкурами, ехал угрюмый сорокалетний человек в синем халате и горностаевой шапке, украшенной пером серого кречета и золотой царской диадемой с крупным прозрачно-зелёным камнем. То был великий хан Золотой и Синей Орды Тохтамыш, потомок Повелителя Сильных – Чингисхана, правнук Джучи, объединивший под своей рукой все земли бывшего улуса Джучи – северо-западные пространства монголо-татарской империи от Поднебесных гор, откуда сбегает голубая река Сейхун, до устья Дуная, от Закавказья до лесистых русских равнин, уходящих к ледяным морям в полуночных странах.
Получив весть о разгроме Мамая на Дону, в одну неделю Тохтамыш со своим войском совершил трёхсотвёрстный бросок от берегов Яика к берегам Итиля, занял столицу Золотой Орды Сарай, присоединил силы татарских князей, оставшихся в тылу Мамая, встал на правобережье, выслал в степь отряды, чтобы перехватить беглого врага. Но Мамай, видно, догадывался, кто ожидает его на волжских берегах, он ушёл в Таврию – свой бывший улус, откуда молодым темником, зятем хана Берди-бека, начинал восхождение к трону Золотой Орды. И вот что было удивительно и страшно Тохтамышу: не прошло и трёх недель после сечи на Дону, как рассеянные дружины Мамая вновь собрались под его стяги, а к ним присоединились и силы некоторых татарских племён, кочевавших в приморских степях между Днепром и Дунаем. Лишь несколько мурз с уцелевшими воинами прибежали с Дона к Итилю и принесли покорность новому хану. Сила Мамая, по слухам, едва ли не достигла того числа, с каким он ходил на Русь, и Тохтамыш задумался. В Москву от него помчался гонец. Великий хан благодарил великого московского князя за помощь в борьбе с кровавым узурпатором трона Золотой Орды. Великий хан предупреждал Дмитрия, что их общий враг снова поднял голову. Он велел Дмитрию, не мешкая, выступить с сильным полком на помощь своему законному царю, обещая от имени трона вечную милость Москве и её князю.
Тохтамыш мало верил, что Дмитрий поспешит ему на помощь, если Мамай снова не бросится на Москву. Но ведь Мамай – не безумец. И уже приходила в голову хана мысль: отправить к Мамаю большое посольство с предложением мира и дружбы, попросить в жёны его дочь. Говорят, в Орде нет невесты, равной ей по красоте. Не уж то в столь трудное время безродный улусник отвергнет такую честь и такую сильную руку? Орда – велика, пока им двоим хватит в ней места. Пока...
Раздумья хана прервал тогда нежданный вестник. Из Крыма с отрядом примчался мурза-тысячник. Передав хану запечатанный пергамент, он, уткнув лицо в пыль, ждал решения. Письмо было кратким: "Повелитель! Иди и возьми голову своего и нашего врага Мамая. Мы принесём её тебе на серебряном блюде, как только увидим в степи твои бунчуки". Пергамент скрепляли печати сильнейших мурз Мамая – Темучина, Кутлабуги и Батар-бека. С Кутлабугой у Тохтамыша и прежде были свои тайные отношения. Хан не выдал радости, не шевельнул даже бровью, его скуластое лицо напоминало гладкий жёлтый пергамент без единого знака.
–Встань, – приказал он гонцу. – Почему эти трое, когда-то отдавшие в руки Мамая Золотую Орду, называют его своим врагом?
–Великий хан! Мамай снова ведёт тумены на Москву! Воины не хотят – они не верят больше в военное счастье Мамая.
"Выходит, он всё же – безумец?.." Да ведь только безумец, будучи безродным, мог схватиться за ханский венец. Даже Тимур правит от имени чингизидов. Он держит ханов в золотой клетке, разнаряженных в роскошные одежды с коронами на голове, сам, как смиренный раб, вползает в клетку на коленях, подавая им еду и питьё, по всякому случаю спрашивает их воли и совета, разумеется, даже не слыша, что они ему бормочут. Он душит и травит их по своей прихоти, однако же всему свету трубит: будто он, властелин Азии, – только исполнитель воли потомков священного рода Повелителя Сильных.
–Что говорит Мамай о походе на Русь?
–Великий хан, он убеждает наянов, будто на Дону мы уже победили Дмитрия, и только трусливые вассалы, увидев небольшой русский полк, напавший из засады, побежали и внесли в войско панику. Он говорит, сила Москвы иссякла, надо, не теряя времени, нанести ей новый удар – Дмитрий этого теперь не ждёт. Он ещё говорит: нельзя терять даже дня – нельзя давать русам увериться в собственной силе и подготовиться к новой войне. Мамай пугает нас неведомым, но мы ещё не пережили нынешней беды. Сколько погасло наших очагов, а сколько их осиротело! Кто видел Куликово поле, с Мамаем на Русь не пойдёт!
Нет, он – не безумец, этот чёрный крымский улусник. Да, сейчас бы неплохо в московском пожаре выжечь память о битве на Дону, чтобы о ней не рассказывали страхов. Но Мамай – подобен тем людям, которые различают далёкое, не видя того, что – у них под носом.
–Что Мамай говорит обо мне?
–Он сказал: пусть-де хан Тохтамыш повеселит душу на сарайском троне да побережёт наш тыл, пока управляемся с Москвой.
Хан улыбнулся – Мамай, конечно, сказал не так. Тохтамыш знает, как говорит Мамай, охваченный злобой: много и громко. Не это ли его сгубило? Полководец на войне должен только спрашивать и приказывать. Других речей ему не следует произносить даже во сне.
–Иди, – приказал гонцу. – Передай главному юртджи: пусть поставит тебя во второй тумен на полный корм. До моего слова ни ты, ни один из твоих людей не должны шагу ступить от расположения тумена.
Тохтамыш послал за молодым ногайским мурзой Едигеем, который поддерживал его своим мечом в борьбе с врагами, не раз обнаруживал храбрость зрелого воина и ум трезвого мужа. Сидя перед палаткой, показал Едигею письмо.
–Что скажешь?
–Я бы пошёл и взял такое блюдо. – Молодой военачальник выдержал взгляд хана.
–А если ловушка?
–Аркан годится, чтобы поймать коня или молодого бычка. Но ещё никто арканом не поймал тигра.
Тохтамыш встал с седла, хлопнул в ладоши. Выскочившему из палатки юртджи приказал:
–Войску – тревога.
Теперь уже Дон позади, три ханских тумена вступили в Таврические степи. Велика – земля и тесна. Полтораста лет назад этой степью гнали половецких ханов полководцы Чингиза, прорвавшиеся сюда из глубин Азии через Кавказ. Предания и книги говорят: тогда им достались несметные богатства и полоны, а скота было так много, что его никто не считал – воины ловили и резали на мясо быков, овец, коней сколько хотели. Тогда к северу от этих мест стояли великие города Киев, Переяславль, Чернигов, где боярские терема и купеческие клети ломились от добра, где купола церквей, по слухам, были покрыты медью, серебром и золотом, оклады икон украшались цветными каменьями, каждый из которых стоил табуна объезженных коней. Нынешним ханам и темникам даже не снится та добыча, какую брали первые ордынские завоеватели. Теперь лишь нищие селения русской Литвы прозябают на развалинах бывших удельных столиц. Оскудела земля людьми, оскудела товарами и скотом, только зверей развелось великое множество. Люди побиты и распроданы в рабство за моря, их добро разграблено и тоже размытарено. Но где-то же оседают богатства, где-то жиреют народы на крови других. Сколько нажили, да и теперь ещё наживают генуэзские, венецианские, арабские, ганзейские и иные купцы на перепродаже рабов и военной добычи ордынцев! Однако эти пауки лишнего не держат в крымских портовых городах – отсылают на кораблях в свои страны, чтобы потом, воротясь, жить припеваючи. Богаты были и ордынские города Сарай-Бату, Сарай-Берке, Хаджи-Тархан, богаты были и ордынские становища – даже незнатные кочевники устилали юрты коврами, носили шелка и бархат, золотом украшали оружие, пили и ели на серебре. Но долго ли завоеватель пользуется награбленным? А тут ещё ханские усобицы последних лет, восстания подвластных племён. Чтобы жить за счёт покорённых народов, надо увеличивать их число, их жизненную силу, но это – опасно. От русских полоняников и крестьян окраинных уделов обедневшие кочевники научились пахать, выращивать хлеб и овощи. Однако нынешней весной, поднимаясь на Москву, Мамай не велел сеять хлеб: возьмём-де его на Руси. Поход провалился, Орда не только не получила русского хлеба, она потеряла стада, ей грозит голодная зима. Нужен хлеб или большие деньги, чтобы купить его. В борьбе за власть хан Тохтамыш обнищал, обнищали и его мурзы. В Сарае большой казны не оказалось – войны расхищают не только человеческие жизни, но и денежные мешки.
Москва – вот главная казна Орды. Заплатит ли теперь Дмитрий хотя бы половину той дани, какую требовал Мамай?
Чтобы отвлечься от смутных мыслей, Тохтамыш стегнул своего золотистого аргамака шёлковой камчой, вырвался из строя личной сотни, поскакал вперёд. Он остановился на кургане, осмотрелся. Слева на плоской степи лежала плоская синева солёного лиманного озера, низкий противоположный берег едва различался у горизонта. На зеркале воды – ни челна, ни паруса, одни стаи птиц пестрели у берегов шевелящимися размытыми пятнами, да стадо куланов, почуяв опасность, рысило от воды в степь. К кургану аллюром мчался отряд из сторожевой тысячи. Не иначе какие-то вести.
Хан не ошибся. Мамай, оказывается, тоже не дремал, его войско шло навстречу Тохтамышу и теперь нависало с полуночной стороны. Следовало, не теряя времени, повернуть тумены от побережья в глубину степи.
–До темноты не останавливаться, – приказал Тохтамыш. – За Калку послать две передовые тысячи. Воинам спать в доспехах и при оружии, коней пересёдлывать всю ночь.
Повинуясь движению сигнальных значков, чамбулы совершали поворот. Склоняющееся к закату солнце светило теперь в левые скулы всадников. К берегу Калки вышли в сумерках, тумены приняли боевой порядок и остановились. Костров не разводили. Даже перед ханской палаткой не загорелся огонь.
...Безросное солнечное утро застало войско Тохтамыша готовым к битве. В порыжелых осенних берегах текла обмелевшая степная речка, знаменитая тем, что когда-то видела, как полководцы Чингисхана Субедэ и Джебэ со своими нукерами пировали на костях князей Киевской Руси, не захотевших стоять в битве одной стеной, под одним знаменем. Кому же сегодня справлять победный пир на её берегах – Чингизову потомку Тохтамышу или темнику Мамаю, которому следовало верно служить ханам, а не отрезать им головы? Если киевские князья находятся в христианском раю, они сейчас смеются и тычут пальцами в потомков своих врагов: "Мы были хороши, да и эти стоят нас!" Не уж то все народы проходят один путь?
С прибрежного холма, сидя на коне в полном боевом облачении, Тохтамыш следил за подходом к реке туменов Мамая. Тучи пыли выдавали приближение отрядов, развёрнутых лавами, – Мамаю тоже известно, где стоит войско его врага. Считая стяги, Тохтамыш снова пугался и удивлялся: перед ним развёртывалось, по меньшей мере, тридцать тысяч всадников. А сколько их на подходе? Что, если мурзы обманули?.. По далёкому холму, алея халатами, растекалась лава сменной гвардии Мамая.
Нукеры никогда бы не догадались, о чём думает их повелитель – закалённый в испытаниях Тохтамыш умел владеть собой. Он не относился к числу изнеженных "принцев крови", ему не досталось никакого наследства, кроме происхождения. По счастью, такой нищий чингизид, прямой потомок Джучи, оказался нужным Тимуру в его борьбе с сильными ханами и мурзами. Дважды Тимур давал войско Тохтамышу, и дважды Тохтамыш бежал от берегов Хорезмийского моря, разбитый врагами. Но между заяицкими ханами не было согласия, и в конце концов с помощью того же Тимура власть в Синей Орде захватил Тохтамыш. Битого жизнью и врагами хана крутая перемена судьбы немного пугала. Счастье – непостоянно, он знал это, и мог ли с лёгкой руки доверить свою судьбу стихиям битвы?
Что же – мурзы Мамая? Разве они ещё не разглядели ханские стяги? Где – их серебряный поднос? Просто обещать голову Мамая, иное – добраться до неё сквозь мечи тех краснохалатных дьяволов!
