Текст книги "Поле Куликово (СИ)"
Автор книги: Сергей Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 71 страниц)
–Што творите вы, братья? Кого радуете, избивая друг друга? Только хана Орды, только врагов, желающих нам погибели, обрадуете вы этим смертоубийством...
Толпа дышала в лицо Адаму, жгла сотнями глаз, словно вопрошала: кто ты – таков, человек, осмелившийся прервать справедливый суд? Каримка и возница поднялись с земли, бородач в сердцах хватил татарина по шее, Каримка кагакнул и нагнулся за шапкой. В толпе засмеялись. Побитый Томила, кажется, лишь теперь начал понимать, какую грозу навлёк на себя, дрожащими руками оглаживал растрёпанную бородку, ощупывал грудь, бока, уверяясь, что цел. Его лицо при этом морщилось и дрожало – какая иная обида может быть горше: чернью побит, вывалян в пыли и конском навозе!
–Боярин Томила! – сказал Адам. – Прости ты нас – ведь сам же вызвал эту бучу! Народ – не водовозная кляча, его бичом не устрашишь и не погонишь!
–Верно, Адамушка!
–Хорошо говоришь, старшина!
–И вы, мужики, простите боярина Томилу. Он – тож смертный человек, вон и руда красная на усах, и шишка на лбу вскочила, как у меня случается в потасовках. Да и у вас, мужики, поди-ка, не голубые сопли текут от кулачной потехи?
Смех заходил по толпе, боярин кривился, отирая полой окровавленное лицо.
–Понять нам тебя, боярин, просто. Человек ты – родовитый, гневливый, да и удалой – вон гривна серебряная на шее, её, небось, не каждому вешают. И не первый ты побежал из Кремля. Душой, поди-ка, извёлся, на трусов глядючи. И выехал ты не в себе нынче, узнав, што пропал воевода, дрожал от гнева, а тут тебе дорогу заступили – вот и потерял ум, с бичом на народ попёр. Оставайся ты лучше в Москве, боярин, начальствуй над нами – тысяцким поставим тебя.
–Я от государя сотским поставлен, и с меня – довольно того! – крикнул Томила.
–Будь сотским, нам всё едино – только начальствуй.
–Хто вы – такие? – боярина затрясло. – Вам ли, бунтовщикам, ставить начальных бояр? Князья ушли, воевода скрылся, лучшие люди разбежались, а вы хотите город спасти? Не воеводу вам – атамана выбрать надо, опустошить город, да и разбежаться!
–А и выберем атамана! – раздалось из толпы.
–Не всё вам, родовитым, жировать.
–Эх, боярин! – сказал Адам. – Это тебе – везде хорошо, именитому да с казной. А им-то разбегаться куда – безродным, безлошадным, безденежным? Государь, уходя, вам, боярам, вручил нас – так приказывайте: горы своротим. А побегут все – этак до студёного моря можно докатиться, у кого сил хватит. И што тогда? В море топиться?
–Всё одно – не начальник я вам. Сначала избили, опозорили мои седины, теперича воеводой зовёте? Этак, может, у ватажников заведено, мне же не приходилось ватаги водить, и даст Бог – не придётся!
Толпа загудела:
–Чего ты с ним кисельничаешь, Адам? Пусть проваливает к чёрту и больше не попадается!
–Верна! Свово воеводу ставить, посадского!
–Долой бояр-дармоедов!
–Каменьем побить остатних!
–Он те, князь-то, побьёт!
–Спасибо скажет!
–Свово воеводу надо! На вече выберем!
–На вече!..
Магическое слово зажгло толпу. Уж и не помнили москвитяне, когда последний раз собирал их вечевой колокол – думал за них великий князь с боярами и столпами церкви, – но в час безначалия и беды мысль о вече пришла им как спасение. Вече не ошибается. Толпа устремилась к площади перед главными воротами Кремля.
Адам задержался возле обоза, поглядывая на боярина, сплёвывающего кровь и прикладывающего медяки к шишкам на лице. О Томиле он был наслышан, ибо часто бывал в детинце, поставляя сукна для войска. Ходил боярин и на ордынцев, и на литовцев, и на Тверь, бился с ливонцами, сиживал в осадах – бесценен такой воин теперь в Москве. Конечно, велика – его обида, но умный, поостыв, не растравляет обиды – свою вину ищет, а уж Томила-то оскорбил толпу – дальше некуда.
–Чё смотришь, атаман? Жалеешь, небось, што без пользы старался и не дал прирезать старого боярина?
–Зря коришь, Томила Григорич. Не о том и не так бы нам разговаривать. Не атаман – я и наши посадские – не ватага. Народ – они, коему государь на поле Куликовом в ножки падал.
–Народ не избивает служилых людей. Я всю жизню с седла не сходил аль со стен крепостных. А нажил-то... Думаешь, бархаты тамо, шелка, сосуды серебряные в тех возках? Иди – глянь! – Отстраняя жестом с пути слуг, боярин подошёл к возкам, дёргая пряжки, стал отстёгивать кожаные занавеси. На Адама глянули испуганные лица детей, подростков и женщин.
–Ну, видал? Двое моих сынов легли в Куликовской сече, трое меньших ушли теперича с князем Храбрым. Две невестки померли у меня, и бабка преставилась – я им, оставшимся, последняя защита. И не токмо своих – жён и чад моих ратников увожу от погибели и неволи. Для того и вооружил холопов. А "народ" – вот он!..
–Ладно, Томила Григорич, – сказал Адам. – Виноваты. Да и ты – не ангел. Скажи: служилому-то боярину позволено избивать вольных посадских людей? Они ж – не холопы твои. Да и на холопах умный не станет зло срывать. Народ только твоих лошадей под уздцы взял, а ты – стегать его!
–Не хватай чужого!
–Удержать лишь хотели. Народ – он ребёнок, он же – и отец. И прибить может, и заласкать может, и на щите поднимет, и тумака даст, коли перед ним занесёшься. Одного не простит никогда – измены.
–Сначала убьёт, после прославит – так, што ли?
–И так бывает. Но лишь с теми, кто чванится.
–Не уговаривай, суконник. Не в чужбину иду с сиротами, но к своему государю. Эй, там! – Боярин вызверился на холопов, похаживающих вокруг возков. – Ча уши распустили? Трогай!
–Што ж, боярин, добрый путь. Но поспешай – ты, видно, последний, кого из Москвы выпустили.
–Стой, суконник, я добра так не оставляю. Ермилка, подай сюды ларец!
–Нет нужды, боярин. Серебра и я б те отвалил – не серебро нынче дорого, а люди.
Томила смотрел вслед посадскому старшине, прижимая к скуле медный пул.
Рёв колокола направил народные толпы на главную площадь Великого Посада перед Кремлём. Стража, решив, что начались погромы, заперла ворота Кремля. Пока Адам уговаривал Томилу, толпа у Фроловской церкви вытолкнула из себя и подняла на сдвинутые телеги других старшин. Неискушённый в речах Клещ поставил впереди выборных Данилу Рублёва, тот поднял руку и, когда стихло, стал говорить. Его голос разносился над площадью, эхом возвращался от белокаменной стены детинца. Бронник рассказал об отъезде воеводы Морозова, о бегстве бояр и богатых кремлёвских гостей.
–Вот и выходит: не на кого нам больше надеяться – своим умом, своими руками должны мы спасать Москву и себя.
Умолк бронник, толпа зароптала, послышались выкрики:
–Говори, Данило, што делать-то?
–Выборные-то чего надумали?
Рублёв оборотился к товарищам, Клещ вышагнул вперёд и сказал басом:
–Коли собрались мы на вече, народ должон решить: становиться на стены – защищать стольную али послать к хану гонцов, молить о милости и отворить ворота.
Вспыхнули, столкнулись накалённые голоса:
–Знаем милость хана – лучше головой в воду!
–Боронить Москву!
–Храбёр – бобёр, пока волк не пришёл.
–Хан не тронул Рязани и нас помилует! Он лишь на князя злобится за сына свово.
–Заткнись, подголосок ордынский, – глотку забью!
–Забей и подыхай! Кинули нас хану, как кость собаке – авось отстанет!
–Князь сулил скоро вернуться! Княгиню оставил!
–В осаду!
Рублёв поднял руку.
–Там, на стене, уже неделю стоят пушкари. Они – люди сведущие. Пронька с Афонькой в Коломне и Щурове держали осаду, на тверские стены ходили. Они говорят: при трёх тысячах ратников никакая сила не возьмёт Кремля на щит.
–На щит не возьмут – измором задушат.
–Пушкари сказали: у них довольно и зелья, и ядер, и жеребьёв. Ополченцы наши, почитай, все – оружны, да в подвалах Кремля должна ещё остаться справа. Надо лишь пополнить съестной припас, штоб хватило на месяц, а там и князь подойдёт.
–В осаду!..
Ещё чьи-то голоса пытались сеять сомнения, но тысячи глоток подхватили: "В осаду!" – и кричать против стало опасно. Рослый человек в тёмной рясе, с посохом в руке с паперти Фроловской церкви крестил толпу.
–Народ московский! Ты сказал свою волю! – крикнул Рублёв. – Теперь выбирай себе воеводу и иных начальных. Наше дело кончено. – Он пошёл на край помоста, за ним тронулись другие, но их остановили голоса:
–Стой, Данило! Веди наше вече и дальше – любо нам, как говоришь ты с народом!
–Все оставайтеся – все выборные!
Прежде чем кричать воеводу, Рублёв предложил послать в детинец за оставшимися боярами и боярскими детьми. Может, среди них найдётся достойный человек, искусный в осадных делах? Отрядили Адама-суконника, носившего, как и некоторые другие старшины, чин сотского ополчения. Сопровождаемый толпой, Адам направился к Фроловской башне и лишь на крепостном мосту обнаружил, что затвор ворот опущен. Заметив бородатые лица среди каменных зубцов башенного прясла, он потребовал начальника.
–Ча горланитя под стеной? – Жёлтый кафтан Баклана явился между зубцами. – Аль чево забыли в детинце?
За рвом притихла толпа, слушая переговоры.
–Я – сотский ополчения, послан от московского веча. Велено всех бояр, оставшихся в городе, призвать на вече.
–Велено – надо ж! Ты што, в Новагороде аль во Пскове? Да и тамо, чай, не всякого в княжеской детинец пустют. Вы, небось, хотите дома боярски да купецки пограбить, медов да вин попить из княжьих подвалов? Проваливайте поздорову!
–Ты, Баклан, не узнаёшь меня?
–Вас, гуляев, рази всех упомнишь?
Адама охватил гнев.
–Ты што, вор, хошь целеньким выдать Кремль с княгиней и княжатами в руки хана? И тем шкуру свою спасти? Волей московского народа велю: отвори ворота!
–А этого хошь? – Баклан показал кукиш. – Может, на щит нас возьмёшь со своими грабёжниками? Не советую! Пополудни, как съедут все лучшие люди, заходите и грабьте, а теперь убирайтеся!
–Зря ты с ним лаешься, Адам, он и боярина Олексу нынче впускать не хотел. Лестницы надобно.
–Поди-ка, там доворовывают чужое добро, шкуродёры морозовские!
–Живоглоты!
–Ча выпятился, хомяк мордатый?
Баклан завизжал. Посадский угодил в больное место: стремянный беглого воеводы не выносил своего второго прозвища Хомяк, данного ему за жадность и склонность к обжорству – свойства, редко соединяющиеся в одном человеке. Адам тоже подозревал, что Баклан никого не пускает в детинец, чтобы не помешали его молодцам прибирать к рукам самое ценное в опустевших домах бояр и гостей.
–Тащите лестницы!
–Погоди, Адам! – На прясле появился пушкарь Вавила. – Ворота сейчас отопрут.
–Я те отопру! – накинулся Баклан на пушкаря. – Я те живо кишки-то выпущу, смердячья харя.
Но уже сдвинулся клин в проёме башни, поскрипывая, пополз вверх. Толпа ринулась в образовавшийся просвет и ворвалась в башню. Ополченцы кинулись в отворённую боковую дверь стрельны, к лестнице, ведущей на стену, чтобы посчитаться с Бакланом. Посадский люд повалил в крепость...
Шестьдесят добрых мечей разгонят и тысячу сброда, но всё же в груди Олексы захолонуло: в подваливающей толпе блистали панцири и кольчуги. Не уж то гуляям и лесным ватажникам, набившимся в город за последние дни, удалось вовлечь и ополченцев в грабёжное дело? Оставив Красного с дружинниками, он кинулся к знакомому детинушке.
–Адам! Ты на кого это исполчился?
–Олекса Дмитрич! – Суконник остановился, раскинул руки. – Слава Спасителю – уж и не чаял тебя застать. Не тати – мы, Олексаша: народным вече посланы звать остатних бояр на Фроловскую площадь. Прости за шум – стража не пускала.
–Фу, дьяволы! – Олекса снял шлем, вытер потный лоб и осмотрел толпу. – Опять этот пузатый хомяк намутил. Вече, говоришь? И, слава Богу, што догадались.
–Народ сказал свою волю: Москву не отдавать хану, стоять на стенах до последнего. Да нет у нас воеводы. Может, ты возьмёшь булаву али боярин Володимир?
–Вот те раз – из грязи да в князи! Так, брат, большое дело не делается. Послали тебя звать бояр – так и зови, кого найдёшь. Это ж надо – вече на Москве!
Ополченцы рассыпались по Кремлю. Нашли неполный десяток людей боярского звания и боярских детей, но все – народишко мелкий, малоименитый, воинской славой не меченный. Да и то ладно – будет с кем думу держать новому воеводе. Богатых гостей – ни одного: торговый человек – оборотистый, подлый, чутьистый. Он первым бежит от беды, молчком и тайком.
Торжественным конвоем вели хмурых людей через толпу к помосту. Седобородый худой мужичонка дивился:
–От люди! Их в начальные зовут, они же будто во полон плетутся. Кабы меня эдак – под белы руки да в воеводы!
–Ты их заимей, белы-то руки!
–Руки ладно. В голове твоей свистит, Сверчок.
–На полатях научись ишшо воеводствовать. И как тя баба на вече-то пустила?
–Баба, она – сила! Вон Боброк, на што молодец, а говорят, у нево дома свой воевода в юбке.
–Говорят – кур доят. Да и жёнка у Боброка, небось, иным не чета – сестра государя.
–Вон бы кого в воеводы – Олексу Дмитрича!
Олекса во главе своих разведчиков пробирался верхом через толпу, заполонившую уже всю площадь. У его стремени шёл Адам, о чём-то рассказывая.
–Верно: кричим Олексу!
–Олексу – воеводой!..
Несколько пропитых голосов грянули хором в середине толпы:
–Жирошку – воеводой!
–Жирошку! – долетело в ответ от церковной паперти. – Всех удалея – Жирошка!
–В чужих лабазах он – удалец! Олексу-у!..
Бронник Рублёв, поднявшись на помост вместе с приведёнными, хотел говорить, но ему не дали.
–Олексу – воеводой! – уже многие десятки голосов кричали возле помоста имя сотского, и это имя стала подхватывать толпа. – Олексу!..
–Жирошку, боярского сына! – закричали разом хриплые голоса.
–К чёрту вора! Он детинец разворует и пропьёт! Олексу!..
–Олексу воеводой!..
Сидящий верхом Олекса наклонился к Адаму:
–Твои кричат? Ты постарался?
–Помилуй Бог, Олекса Дмитрич! – Адам улыбался. – Я лишь угадал, кто нам нужен.
Олекса приподнялся на стременах, снял шлем, стал кланяться на четыре стороны. Площадь затихла.
–Благодарю вас, люди московские, за честь. Надо бы теперь спешить к государю, но, видно, Бог судил мне завернуть в Москву – так и быть: остаюсь с вами! – Крики одобрения оглушили площадь, глаза Олексы схватило слезой. – Останусь с вами, но великой чести не приму. Хотел бы, а не могу, православные. Дайте мне сотню ратников, две сотни, три, даже пять – управлюсь. Честью воинской и Богом клянусь: где бы ни поставили меня на стене – там ни один ворог на неё не ступит. А найдутся охотники из ворот выйти да трепануть Орду налётом – с радостью поведу их. И волком завоет у меня свора хана!
–У Олексы завоет, ребята!
–Вот это – боярин, не те курицы! И чего упирается?
–Сотским останусь с вами, люди московские, а на воеводство хватки нет у меня. Воеводе осадному не рубиться надо, ему думать – как оборужить войско и крепость, устроить, накормить, обогреть тысячи сидельцев, да не одних ратников – и жёнок, и стариков, и ребят малых тоже. Воевода – всему хозяйству голова. Бояре тут есть, выборные тоже – они помогут ему управляться. Я же готов воинские заботы взять на себя.
–Кого сам-то хочешь?
–Кто люб тебе – укажи!
Отошедшие от испуга люди на помосте, захваченные настроением толпы, стали подбочениваться, выпячивать груди, каждый норовил выступить вперёд, но помост был маловат, кого-то столкнули. Толпа закачалась от хохота. Олекса выждал тишину.
–Я одного человека среди вас знаю. Мог бы он, как иные богатенькие, давно уйти из Москвы. Ан, нет, даже семьи не отослал – остался судьбу делить со всеми.
–Да кто ж он, назови?
–Вот он, у мово стремени стоит да помалкивает.
–Адам-суконник! – закричал Рублёв, наклоняясь, протягивая Адаму руку. Тот попятился в толпу, но ополченцы подхватили его, поставили на помост. Бояре откачнулись, сторонясь Адама.
–Адам – воевода! – загремели голоса.
–Пусти! Расступись!.. – К помосту пробивался человек в бобровой шапке, вывалянной в глине, с оторванным воротом, с лицом в набухших синяках. Он взлез на доски, стал рядом со смущённым Адамом.
–Эй, да то ж, никак, боярин Томило!
–Томило-Томило, иде тебя давило?
Послышался смех, но смолк – Томила был известным человеком, да и вид его многих смутил.
–Дурачьё! – Боярин топнул, затряс воздетыми руками. – Безумцы окаянные, кого слухаете? Нет князей, нет воеводы, лучшие люди съехали – на кого надеетеся? Нашли себе воеводу – суконника! Ха!
Толпа заволновалась, зароптала, помост качнулся.
–Не стращайте! Уж били меня за правду, а я скажу. Жалко мне вас, дураков обманутых. Ваши новые пастыри славы себе ищут, места боярского, готовы они вас в жертву принести аки баранов. Говорю вам: без доброго воеводы, без умелых воев нельзя Кремль боронить. Его стены – крепки, да нет таких стен, кои удержали бы Орду. Знаете ли вы, сколько надобно стрел, копий, смолы, ядер да тюфяков и пороков, штобы месяц удерживать этакую крепостищу? А сколько всяких иных припасов? Морозов – вор, он не готовил город к осаде, он свои пожитки тайком отправлял. Вам и дня не выстоять на стенах под стрелами Орды. Побьют вас, порежут, а ваших жёнок и чад полонят. Этого вы хотите? Да уж лучше растащите остатнее и разбегайтеся по лесам, а кто может – ступайте вослед князьям, станьте в войско. Ты же! – Боярин оборотился к Олексе. – Ты, сотский, известный не слух, за то и бит был, и разжалован. Ныне же, ради славы, пустой надеждой прельщаешь народ, толкаешь на погибель – за то не пред земным, но пред Небесным Судьёй ответишь. – Томила пошёл на Адама, тряся растрёпанной бородкой. – Прочь, сатана! Прочь все вы, смутьяны, тати нечистые – сгиньте с глаз!
Адам отступал перед рассвирепевшим боярином, но Олекса уже надвинулся конём на помост, ухватил Томилу за отворот кафтана, повернул к себе и ударом железной перчатки сбросил в толпу – только ахнул боярин.
–Ты чего это, Адам? Тебя народ воеводой крикнул, ты же пятишься перед псом побитым, изменником государевым!
–Да... по привычке, Олекса Дмитрич. – Адам покосился в сторону бояр. – Небось, не век воеводой-то хожу.
Толпа засмеялась. Адам огладил пояс, покашлял и заговорил:
–Воеводой крикнули – ладно. Власть давайте. Штоб мог неслухов казнить по моей воле, а усердных – жаловать. Без того не будет воеводства.
–Владей нами, казни и милуй!
–Бронная сотня – с тобой, воевода! – Рублёв встал рядом с Адамом, и выборные полезли на помост.
–Кузнецкая с тобой, Адам!
–Оружейная здесь, воевода!
–Гончарная ждёт приказаний!
–Бачка-калга, вели кожевникам – башка крутить ворам!
–Так слушай мой наказ, люд московский! Детинец пуст – то дело скверное и опасное: враг у ворот. После веча слободским старшинам Клещу и Рублёву со своими, а также суконной и гончарной сотне войти в Кремль. Воинским начальником крепости назначаю Олексу Дмитрича, он укажет, как расставить людей. Запомните: его власть – равна воеводской, он – волен в жизни и смерти всякого из вас. Слушаться его беспрекословно.
–Любо, воевода!
–Другим старшинам подойти ко мне после веча. Прибежавшим в Москву мужикам и парням сойтись пополудни здесь, на площади. Дневную стражу в городе на ночь сменят кожевники, а мало их будет, Олекса добавит людей. Так слушайте все, штоб после не сетовать на взыскания. У рогаток стражу держать бессонно, ходить караулами по всем улицам. Без мово приказа либо сотского Олексы ни единого человека ночью не впускать и не выпускать из города. Пьяных шатунов, буянов и прочих охальников бить палками и, повязав, держать до утра. Утром же судить принародно. За всякое насилие, грабёж, иную обиду, учинённую жителям, виновных карать смертью на месте.
–Слышим, бачка-калга, – сполним!
–Уж этот сполнит, не сумлевайсь. – В толпе засмеялись, но тут же раздался крик:
–Пустили волка в овчарню! Он жа – татарин. И кожевники ево, почитай, татарва!
–Молчи, гуляй, тебе ли хаять куликовского ратника?
–Я те покажу гуляя, огрызок собачий! – Послышались удары, толпа заволновалась.
Олекса привстал на стременах, впился взором в кучку мрачноватых людей неподалёку от помоста. Они кого-то затирали, осаживая кулаками. Он заприметил их ещё раньше, когда выкрикивали воеводой боярского сына Жирошку, несколько лет назад удалённого от княжеской службы за разбой. Говорили, будто от виселицы его спас родич, заплативший крупную продажу.
–Эй, там, прекратите драку! – крикнул Адам. – Кто смеет охальничать, когда говорит воевода?
–Воевода – без года! – ответил тот же голос. – Прежние-то гирями на шее висели, а этот – жёрновом норовит. Видали мы этаких гусей напрудских! Бабу свою стращай, а мы и без тебя город устережём, верно, мужики?
–Верно, Бирюк!
–Славно вмазал суконнику, Гришка!
–Из грязи да в князи! Казнить, вишь, собрался, огрызок собачий. Мы те руки-то повыдергаем!
–Ну, ча стоишь, разинясь? Слезай – Жирошку воеводой выберем!
–Жирошку!..
Толпа роптала. Олекса знал силу напористой наглости – кто в обжорном ряду не отступал перед торгашом-лотошником, всучившим тебе пирог с тухлятиной, да и тебя же за то поносящим? А может, Адам перегнул со строгостью в первом наказе? Но ясно другое: либо в эту минуту власть воеводы станет непререкаемой, либо Адам падёт и может воцариться власть воровских ватаг, которых немало набилось в посад с уходом князя.
–Расступись! – Олекса уколол жеребца шпорами, толпа раздалась – воинский конь безбоязненно шёл на людей. Среди крикунов произошло смятение, там перестали бить человека, он только стонал и охал. Буяны попытались затереться среди народа, но опоздали: толпа уплотнилась, иные напрасно совались в неё, отыскивая щель. Лишь когда Олекса с двумя дружинниками приблизился, толпа раздалась – как бы оттолкнула от себя кучку людей разного возраста, бородатых и обритых – из тех, что мелькают на торжищах, в корчмах и у папертей церквей.
–Кто учинил смуту? Ты? – Взгляд Олексы упёрся в косоплечего высокого парня с одутловатым лицом и бегающими глазами.
–Какая те разница, боярин? Не люб нам суконник, иного воеводу хотим.
–Да не он начал – тот скрылся! Того Бирюком кличут, этот – всего лишь Мизгирь.
–Ты слыхал волю народа, Мизгирь?
–Моя воля – лес да поле. Пропадайте вы тут пропадом!
–Взять его! – Олекса перевёл взгляд на испитого мужика с синяком во весь глаз. – Ну, вяжите!
Мужик хихикнул, обернулся на других, косоплечий осклабился:
–Руки у нево коротки, боярин, да и у тебя – тож.
Со свистом выплеснулся из ножен бледно-синий клинок, замер у стремени всадника. Несколько окружающих подступили к косоплечему, тот выдернул из-за пояса кистень.
–Я вам повяжу! Очумели, псы, кого слухаете? Бей ево!
Вспыхнул клинок в быстром уколе, снова замер у стремени, с опущенного острия скатилась в пыль алая брусничина. Мизгирь всхлипнул, подкосился в ногах, из его горла хлынуло ручьём, окрасив рубаху, и он свалился под ноги коня. Олекса развернулся среди онемелой толпы и направился обратно к помосту. Адам заговорил:
–Прежде – о Кариме-кожевнике и иных татарах в его сотне. Они – москвитяне и то доказали кровью на Куликовом поле. А ворвись Орда в Москву, их ждут муки горше наших.
–Верно, воевода!
–Не Каримка напугал нынче ватажников, набившихся в город, и иных гуляев. Напугал их мой приказ – смертью карать грабёжников. На народной беде тати ищут корысти, в смуте и безначалии хотят они насильничать и обирать. Многие дома – пусты, и не жаль мне добра тех, кто убежал, но грабёж – отвратен. Он растлевает, делает человека подобным зверю, пожирающему труп собрата. Допустим ли мы такое в нашем славном граде?
–Нет, воевода!..
–А сколько честных бояр, княжеских воев и ополченцев из посада ушло с полками, оставив на нас старых отцов и матерей, жёнок и малых чад! Их ли выдадим в лапы разбойников? Ведь случилось уже страшное, позорное для христиан: прошлой ночью в Загорье зарезали старуху с отроком, надругались над женой ополченца, а после убили... Кто сотворил такое? Не те ли тати, што учиняют смуту на нашем вече?..
Сорвалось у Адама нечаянно или был умысел в его вопросе, но площадь отозвалась криком ярости. Только что иные готовы были счесть Олексу убийцей, страшным орудием власти, которой сами же его облекли, как слова народного воеводы словно молнией озарили смысл происшедшего.
–Смерть насильникам!..
Напрасно Олекса размахивал руками и рвал глотку, пытаясь удержать толпу от расправы. Напрасно священник с паперти протягивал руку с крестом, увещевая людей смирить гнев, разобраться, отделить преступников от невиновных – булавы и мечи ополченцев уже крестили ватажников. Пытающихся уползти в толпу по земле топтали ногами и прикалывали кинжалами, гуляев хватали и в других местах площади, где они своей наглостью успели восстановить против себя народ. Скоро лишь прорехи в толпе – там, где лежали побитые, – напоминали о происшедшем.
–Што вы наделали, православные? – крикнул Олекса, едва унялась общая ярость. – Как можно без суда?
–А ты мог?
–Тот за кистень схватился. И мне вы дали власть...
–Мы дали! Стало – мы и есть главный суд. Не жалей, боярин. Волков жалеть – овец не стричь.
Олекса обернулся к Адаму и поразился: тот стоял на помосте спокойный, сложив на груди руки. И он заговорил:
–Теперь ступайте по домам, готовьтесь: завтра начнём переселяться в детинец. Всё, конец вечу!
Ведя коня в поводу за Адамом и боярами к воротам Кремля Олекса хмурился, пряча за напускной суровостью душевную смуту. Не он ли подал народу пример к расправе, в которой, возможно, погибли люди пусть и не ангельского образа жизни, однако и не заслужившие подобной казни? Иные могли бы ещё послужить Москве и очиститься перед Богом, как очищались многие на Куликовом поле. Ведь вот что вышло – главный-то смутьян, тайный атаман бродяг и татей Жирошка, и тот, с волчьим именем, что вызвал смертоубийство на площади, где-то скрылись, а их подручники побиты. Тревожно и другое: не попытаются ли Жирошка и этот Бирюк отомстить нынешней ночью, подговорив оставшихся татей? Погода сухая – запалят посад с разных концов, да и начнут резать людей в суматохе – тут и кожевникам с кузнецами не уследить. Он вспомнил о семьях товарищей, живущих в посаде. Если уж великий князь оставил жену в Москве, едва ли кто-то из кметов сумел вывезти своих. Увиделась вдруг дочурка Васьки Тупика, даже ощутил её ручонку – за палец его держалась, когда погружали в купель, – он, Олекса, стал её крёстным отцом. Улыбнулся и вздрогнул, представив, что с ней и с Дарьей могло случиться то страшное, что случилось минувшей ночью в Загорье. Увиделась и Анюта, девушка, похожая на цветок незабудку, посреди пустой гостевой залы княжеского терема. Он решил семьи ушедших воинов переселить в Кремль сегодня же.
К вечеру вся зареченская сторона перешла на левый берег, и дружинники Владимира Красного запалили деревянные мосты. Расставляя ополченческие сотни и определяя порядок стражи, Олекса новыми глазами присматривался к крепости. Москва и Неглинка охватывали её с юга, запада и северо-запада. Они, конечно, не остановят врага, но лишат его свободного передвижения под стеной Кремля. Орде придётся штурмовать высокую северную и восточную стену – это великая помога защитникам крепости. Опять же хану надо переправлять войско на левый берег – за то время москвитяне привыкнут к виду неприятеля и сочтут его силы. Враг – особенно страшен, когда наваливается внезапно. Надо будет только выжечь дотла и Заречье, и Великий Посад, и Загорье, чтобы усложнить хану строительство переправы, лишить его возможности быстро соорудить примёты к стене. Закончив дела с начальниками сотен, Олекса направился в посад. У Никольских ворот – крики, свалка, брань. Ополченцы со стены метали камни в каких-то разбегающихся людей, оглушённая лошадь билась в упряжи перед воротами.
–Што у вас творится?
–Да вот, боярин, – ответили со стены, – вишь дело какое: чёрные-то люди в детинец норовят до времени, а бояре – из детинца. Мы и осаживаем.
Олекса не стал вмешиваться, зная приказ нового воеводы: до его особого слова никого больше не выпускать из Кремля. Олекса не видел проку в тех, кто стремился вон из стольной, Адаму же страшновато терять последних "лучших людей".
В посаде после веча тихо. Всюду встречались вооружённые караулы. Всматриваясь в лица бородачей и юнцов, прислушиваясь к голосам новоявленных десятских, замечая, как послушно прибывающие в город люди занимают указанные им места на улицах и во дворах, и с какой готовностью повсюду отворяют им ворота московские жители, и до чего спокойно в телегах и у таганов женщины кормят ребятишек, Олекса стал подумывать, что народу дано непостижимое знание. Если в грозное время он способен действовать своей волей, выдвигая воевод и распорядителей, зачем ему в обыденной жизни такая прорва князей, бояр, поместников, окольников, дьяков, тиунов, судей, тысяцких, сотских, десятских, приставов, попов и прочих дармоедов? Разве сельские мужики не могут себе выбрать старшин, как это делают ремесленники посада? Конечно, без князя с войском не обойтись государству, но ведь сколько при каждом князе одних лишь "служилых" бояр! И у каждого – поместья с людьми, и каждый держит свору своих "служилых". Кому служат они? Любой замечал, наверное, что в начальники чаще всего выбиваются люди хитрые, корыстные, умеющие блюсти, прежде всего, собственную выгоду. И не за то ли их ставят начальствовать, что они лижут сапоги господину, извиваются перед ним во прахе, но подначальных сгрызут и затопчут, когда велят им собственная выгода и хозяйский интерес?
Олекса усмехнулся и поёжился – мысль бежала дальше. Он встречал достойных начальников. Чаще всего это – те, кого выбирают люди, а не те, кого им навязывают и сажают на шею... Да уж не себя ли он хвалит? – его-то сегодня выбрали вместе с Адамом... Ладно! Раз уж выбрали – отслужит, как только может!
От горящих мостов ветер наносил дым на стены Кремля, в небе каркало вороньё. Возвращаясь, Олекса задержался в Никольской башне. Здесь уже по-домашнему обжились пушкари во главе с Пронькой Пестом, теперь к ним присоединились ополченцы-стражники. Олексе показали башенные подвалы, где хранился припас для метательных машин – огромные стрелы, каменные и свинцовые ядра, взрывные бомбы в виде глиняных горшков, начинённых зельем и горючими смолами...
Под стеной кашевары разводили огонь. У ворот терема князя Серпуховского стояла стража, и это понравилось Олексе: Адам воеводствует всерьёз. Вспомнились серые глаза Анюты, но Олекса удержался от желания разыскать девушку. Он ещё не признавался себе в том, что и её глаза удержали его в Москве.
Из большой залы долетел голос Адама:
–Вы теперь – начальные люди, и по пустякам ко мне не бегать. Начальник, он потому так и называется, што всякому делу начало даёт. Кто же думает, што начальник должон лишь погонять других да садиться на первое место за столом, того – в шею...
Олекса вошёл. В зале пахнуло на него дёгтем, зипунами и мужичьим потом. Увидел знакомые лица Клеща, Рублёва и Вавилы. Из бояр и священников – ни одного.
